Семён Семёнович Васильков, успешный работник Цветного дома, мужчина лет сорока приятной наружности, впервые в жизни возвращался домой не в духе.
С самого начала своей служебной карьеры, ещё с университетской скамьи и до настоящего момента, Семён Семёнович всегда справлялся со своими обязанностями безупречно. В последнее время на службе его даже ставили в пример молодым специалистам, доверяли опеку над новичками, и, казалось, что неразрешимых задач для Василькова просто не существует. К тому же Цветной дом, в котором работал Васильков уже более 20-ти лет, или Дом Счастья, как называли его в народе, был одним из самых значительных заведений страны, и своей важностью не уступал даже столичному институту Радости.
Работать в этой организации было большой честью для любого гражданина. Как раньше люди уважали и боготворили уездных врачей, так теперь почитали каждого сотрудника Дома Счастья. И как съезжаются люди со всей страны к какому-нибудь знаменитому лекарю или знахарю, так съезжался народ к Цветному дому, и почему-то все норовили попасть на приём именно к Семёну Семёновичу Василькову.
Дом Счастья, он же – Цветной дом, он же – ГСДС (Государственная служба дома Счастья) находился, как и полагается такому заведению, в самом центре города, и назывался цветным только потому, что разным людям он почему-то казался разного цвета. Кому-то дом представлялся зелёным, кому-то – оранжевым, а кому-то – синим. Поэтому простому приезжему человеку отыскать его было нелегко. Когда приезжий спрашивал у первого встречного, как ему найти этот самый Дом Счастья, прохожий, к примеру, отвечал ему так: «Идите прямо по центральной улице, и увидите большой зелёный дом».
И нечастный человек долго и отчаянно бродил по центральным улицам города, но никакого зелёного дома он, разумеется, не находил только потому, что ему этот самый большой зелёный дом казался жёлтым. А переспросив ещё с десяток прохожих, несчастный приезжий полностью терял ориентир и всякую надежду, так как разные прохожие называли ему по очереди все мыслимые и немыслимые цвета и оттенки, и тем самым вынуждали искать то, чего нет не самом деле. Один прохожий, к примеру, советовал искать белый дом, другой – красный, третий – малиновый и так далее. И никому из них даже не приходило в голову, что они обманывают несчастного человека, потому что каждый из них в действительности был уверен, что дом этот никакой не зелёный, а, к примеру, белый, красный или малиновый. И сбитому с толку путнику приходилось часами блудить по городу в поисках коварного дома, до тех пор, пока он не встречал на своём пути опытного старика, который сразу понимал, в чём дело.
– Так это тебе, голубчик, Цветной дом, что ли нужен?.. Пойдём – проведу.
Старик брал путника под локоть и вёл прямо к порогу Дома Счастья, который, в конечном счёте, представлялся несчастному никаким не белым, не красным и не фиолетовым, а бледно-голубым.
Нужно сказать, что много бывало в нашем городе и таких путников, которым так и не удалось отыскать Дом Счастья. Должно быть, им просто не хватало терпения и веры, и они так и уезжали из города, обманутые, отчаянные и не сола нахлебавши. Конечно, таких несчастных по статистике бывало гораздо меньше, чем счастливых, но всё же встречались. Касательно этого дела мне не один раз приходилось писать прошение в городской совет и даже в министерство Добрых Дел, чтобы выставили, наконец, на центральных улицах города дневальных служащих, которые провожали бы слепых и немощных до крыльца Дома Счастья и показывали бы путь заблудившимся путникам. Сегодня таких дневальных можно насчитать около десятка по всему городу – это, конечно, лучше, чем ничего, но всё равно не решает проблемы в полной мере.
Вы, наверное, спросите, а что же местные горожане? Ведь они знают местность и наверняка могут помочь и проводить несчастного. Так-то оно так, но только жители нашего города можно разделить на две категории. Первые бегают на приём в Цветной дом чуть ли не каждый божий день, по любой житейской мелочи. Таких посетителей все служащие ГСДС уже давно знают в лицо, но не принимать их не имеют никакого права.
Видите ли, в законе «О правах граждан Счастливого государства» (статья 1, часть 1), указано, что каждый гражданин имеет право на счастье и исполнение любых желаний, что гарантируется ему законом и Государственной Службой Дома Счастья (ГСДС); и ни одному гражданину Счастливого государства представитель ГСДС не может отказать в приёме и исполнении желания, если оно в результате исполнения не принесёт зла другим людям, а так же, если желание не противоречит гражданскому кодексу Счастливого государства.
Кроме того, совершенно невозможно угадать, когда этот надоедливый посетитель прибежит к тебе с очередным пустяком, а когда и с целой проблемой, которую необходимо решить.
Такие посетители выстаивают в очередях ежедневно по нескольку часов, мучают себя и окружающих, надоедают служащим ГСДС, но каждый раз, добиваясь своего, не перестают ходить сюда всё чаще и чаще. И чем чаще они переступают порог этого дома, тем неохотнее делятся с другими своим «счастьем», так как считают, что приезжие несчастные путники самые настоящие соперники в очереди за мечтой.
Глупо, конечно, но что поделать. Уличить их в ненравственных поступках не возможно, потому что, собственно, ничего не нравственного они не делают. Они просто ничего не делают, а вернее никому ничего не говорят.
Вторая же категория жителей нашего города в Цветном доме практически не появляется, или появляется очень редко, и то только по острой необходимости. У некоторых из них даже не заведён формуляр. Не вникая в суть, можно подумать, что, должно быть, им неплохо живётся. Но не стоит делать поспешных выводов. Этих горожан легко можно сравнить с обыкновенными больными людьми. А болеют ведь все в равной степени, но только одни патологически ненавидят врачей, и стараются лечиться дома народными средствами, а другие – без больницы и клизмы не представляют жизни, и носятся к лекарям по любому удобному случаю. Но нельзя сказать, что они от этого стали здоровее других. Просто так устроено наше государство, да и жизнь, в целом.
Вот, к примеру, два года назад, когда Семён Семёнович ещё работал в отделе «экстренной помощи», на приём к нему каждый день приходила старуха Клавдия Кирилловна и просила то за очередную разбитую посудину, то жалобно всхлипывала из-за перегоревшего торшера, а бывало, и просто приходила ни с чем – поговорить. Она жила в квартире одна. Детей и родных у неё, видимо, не было и, должно быть, её часто одолевала грусть и одиночество. Семёна Семёновича она почему-то запомнила и полюбила с первого раза, когда он вернул ей любимую разбитую конфетницу. С тех пор она называла его внучком и приходила каждый божий день. Иногда она даже специально била дома посуду или ломала какую-нибудь безделицу, чтобы появился лишний повод прийти на приём в Счастливый Дом и развеяться.
– Внучёк, родненький – всхлипывала она, каждый раз появляясь на пороге приёмной Василькова – вот – снова разбила свои любимые очки, в этих-то я ничего не вижу, уж чай на ощупь к тебе шла …
Она ещё долго продолжала ворчать, когда Васильков, тяжело вздыхая, уже выдвигал верхний ящик своего стола и привычным жестом доставал из него новые очки Клавдии Кирилловны, точь-в-точь такие, какие она разбила.
Часто ему хотелось дать ей разу десять, а лучше 100 пар таких очков, и ещё столько же любимых чашек, конфетниц, сервизов, торшеров, и, словом, всего прочего, что ещё могла разбить, поломать или потерять Клавдия Кирилловна, чтобы оставить ей как можно меньше предлогов появляться здесь завтра, послезавтра и вообще когда-либо. Но вся беда была в том, что ни один служащий ГСДС не имел права выполнять ничего сверх или кроме просьб самого посетителя, ибо в данном случае инициатива была наказуема и каралась по закону. Другими словами если старая надоедливая Клавдия Кирилловна просила у Василькова одну пару очков – он обязан был выдать ей только одну пару (и ни линзой больше).
Нельзя сказать, чтобы Васильков был законченным циником и эгоистом. Нет. Ему всегда было жаль старуху, а главное, он понимал главную причину её несчастья и тоски, но ни чем не мог ей помочь, потому только, что сама она этого не желала и об этом не думала. Потому Семён Семёновичу приходилось, скрепя сердце и сцепив зубы, каждый день покорно выполнять мелкие старушечьи просьбы и выслушивать её надоедливые речи.
Но спустя два года Василькова перевели в отдел «сложных психологических решений», и Клавдию Кирилловну с тех пор он больше не видел. Первое время ему даже было немного не по себе и будто чего-то не хватало, но со временем он привык, заработался и забыл про старуху, как про давний сон. Но после того как Василькова перевели в другой отдел старушка ещё несколько раз приходила в Цветной дом. И каждый раз, не заставши на мете Василькова, по привычке называла внучком совершенно чужого и незнакомого ей человека. Разумеется, он был приветлив с ней, не менее чем Васильков, но Клавдия Кирилловна жаждала увидать Семён Семёновича. И всякий раз когда незнакомый человек возвращал ей очередную пару потерянных очков или разбитую конфетницу, она медленно и неохотно протягивала руку, забирала предмет со стола и грустно говорила: «Ну внучек, и на том спасибо… И на том счастье…». И, не застав на прежнем месте своего Василькова, снова уходила ни с чем, а со временем и вовсе перестала приходить. Но ни разу ей не приходило в голову спросить, куда же подевался Семён Семёнович, и где его можно найти. Она, видимо, принимала эту перемену как данность, в очередной раз повторяя: «И на том спасибо… И на том счастье…».
Спустя некоторое время кто-то в городе стал поговаривать, будто Клавдия Кирилловна померла. А кто-то говорил, что видел, как она изредка выходила на базар или в аптеку. Но Семёну Семёновичу ни проверить, ни навестить, ни погрустить о старушке Клавдии было некогда. Его с тех пор занимала новая, увлекательная должность и не было ни минуты свободного времени. Нужно сказать, что о работе в отделе «сложных психологических решений» мечтает всякий студент института Исполнения Желаний, любой молодой специалист, любой другой работник круга счастливых услуг. Мечтает так, как только молодой медик может мечтать о карьере знаменитого хирурга или терапевта, так, как мечтает любой историк или философ о должности великого правителя, как любой рядовой журналист мечтает занять кресло главного редактора и прочее, и прочее. Но всегда, почему-то, эта должность представляется молодым людям в розовом цвете. Сидя на студенческой скамье многие думают, что именно в отделе «сложных психологических решений» можно проявить свой истинный талант, своё мастерство помогать людям. Только здесь есть настоящая свобода для творчества и волшебства, здесь можно думать, просчитывать невероятные комбинации, проявлять изобретательность, находчивость, воплощать в жизнь гениальные планы и, в целом, действовать не по шаблону. Так когда-то думал и сам Васильков, окончив курс обучения в институте Добрых Дел и Исполнения желаний и поступивши на службу в Дом Счастья. И всё это время до теперешнего момента он томился в ожидании собственной мечты, которая прежде казалась чем-то далёким призрачным. Поначалу, как и всякого новоиспечённого чародея, Василькова определили в отдел «Нематериальных благ». Но возложенные на него обязательства он выполнял с поразительной лёгкостью, и уже спустя месяц был переведён в отдел «Сиюминутных прихотей». Нужно сказать, что для простого среднестатистического студента это был немалый подъём по служебной лестнице. Но и в этом отделе Семёну Семёновичу не пришлось долго задерживаться. Вскоре за особые успехи на службе ему предоставил вакантное место в отделе «Взаимоотношений». И в этом отделе Васильков успешно проработал около десяти лет. Но, как вы уже догадались, и на этом его служебная карьера не закончилась, и Васильков был переведён в вышеупомянутый отдел «Экстренной помощи», а ещё спустя пять лет (в целом не так давно) – в отдел «Сложных психологических решений». Впрочем, Васильков дождался своего счастья, хотя и нельзя сказать, что ожидания его стоили ему тяжёлого труда или больших усилий. Но впервые за много лет он ощущал в себе гармонию труда и власти, которая была ему доверена.
И хотя как и прочие его коллеги, Васильков по-прежнему не имел права помогать людям против их воли или совершать что-либо вопреки их желаниям, у него всё же были значительные привилегии в сравнении с остальными. Он мог советовать несчастным – подсказывать выбор правильного решения или внушать, наконец, что-либо, что по его мнению кажется жизненно необходимым в какой-либо ситуации.
И с одной стороны такие полномочия делали работу Василькова и всего отдела в целом самой эффективной во всём Доме Счастья, но с другой стороны эти полномочия возлагали огромную ответственность на служащих этого отдела, в частности и на самого Василькова. Ибо с момента принятия решения несчастным человеком под чутким руководством Семёна Семёновича – ответственность за дальнейшую жизнь несчастного принимает на сам Семён Семёнович. Но, не смотря ни на что, всё это время Васильков безукоризненно справлялся со своими обязанностями. Его ставили в пример всему коллективу, выписывали всевозможные грамоты и неоднократно удостаивали премий.
Таланту Василькова удивлялись многие. Некоторые его коллеги даже завидовали ему. Но Васильков просто любил своё дело. Для него были чужды восторг и зависть окружающих, он не принимал свои способности за нечто сверхъестественное, и всё, что происходило с ним за время службы – он воспринимал как должный, неотъемлемый и сам собой разумеющийся результат его честного и мирного труда.
И так длилось до тех пор, пока осенью прошлого года не явился к нему на приём очередной совершенно несчастный господин.
Этот несчастный был хорош собой, не слишком молод и не слишком стар, одет по последней моде и в общем производил приятное впечатление. От него пахло дорогим парфюмом, речь его была размеренна и изыскана, и, в целом, всё, что ещё можно сказать об это несчастном не выказывало никакого несчастья, кроме мыслей и слов, изрекаемых самим господином.
Несчастного господина Васильков видел не впервые. За всё долгое время своей службы он время от времени встречал его в коридорах Счастливого Дома. Однажды этот несчастный гражданин заходил в приёмную и самого Василькова (когда он ещё работал в отделе «взаимоотношений»), но, к сожалению, господин явился как раз в тот момент, когда Семён Семёнович сдавал службу своему сменщику, а потому не имел удовольствия общаться с загадочным несчастным тет-а-тет.
Как это часто бывает во всех государственных учреждениях, Васильков знал многих частых посетителей в лицо, а некоторых даже узнавал со спины или по звуку шагов, голоса или манере стучаться в двери, как Клавдию Кирилловну, например. Также безошибочно он с тех пор стал узнавать и этого приятного притягательного человека. И не смотря на то, что человек этот ещё ни разу не был непосредственно посетителем самого Василькова, Семён Семёнович знал, что он посещает счастливый дом уже очень давно и очень часто, вот только насколько часто служащий Васильков даже не догадывался. И вот, наконец, этот несчастный пришёл на приём к самому Василькову.
Справедливо было бы объяснить прежде, что значило для Василькова появление на пороге этого человека. Ведь Васильков хорошо понимал, что если этого господина на протяжении стольких лет не покидает потребность появляться здесь – в этих стенах – значим никому из служащих этого дома до сих пор не удалось сделать его счастливым… Кроме того, если на протяжении стольких лет у него ещё не пропало желание тщетно оббивать пороги этих приёмных – значит в нём ещё теплится призрачная надежда на счастье. А это именно то, что нужно было Василькову, и даже больше – это именно то, о чём всегда мечтал Васильков – стать спасителем отчаянной, но ещё дышащей души. Что могло быть лучше, благороднее, великодушнее исправления ошибок прошлых лет одним блестящим решением. При виде несчастного господина Васильков воспарил, почувствовал в себе жар, у него налились влагой глаза, сердце стало сильно колотить в груди. «Наконец!», – думал Васильков: «Наконец, он пришёл ко мне. Эти бездари издевались над ним столько лет подряд. Не могли осчастливить одного несчастного человека. Неужели, неужели оно просил у них чего-то недостижимого, невозможного или запретного?.. Нет… Не верю… А даже если и так – я исправлю эти ошибки. Я должен это сделать во что бы то ни стало, ведь каждый человек имеет право на счастье. Иначе мне грош цена. Иначе я – бездарь, ничтожество, бесполезный атом во вселенной…». Несчастный гражданин только перешагнул порог приёмной, как Василькову уже было невтерпеж узнать, отчего же несчастлив этот человек, и что же могло стать причиной его столь долгого и (до сегодняшнего дня) непоправимого несчастья. При виде господина Васильков преобразился в лице, привстал и тотчас же принялся обхаживать посетителя.
– Пожалуйте… Сюда.. Сюда… - Щебетал Васильков, принимая пальто у стесненного гостя.
– Ах, это лишнее. Благодарю. Благодарю… - Отвечал несчастный господин. Он был даже излишне скромен и смущён, потому долго не решался пройти вглубь кабинета, и переминаясь с ноги на ногу стоял у порога. По-видимому, поведение Василькова его беспокоило ещё больше, ни в одной приёмной с ним раннее так не церемонились так, как здесь, потому первое время несчастный прибывал в неком недоразумении – Туда ли я попал? – спрашивал он сам себя – И за кого меня тут принимают?
Васильков же, по всей видимости, сам не отдавал себе отчёта в том, что с ним происходило в первые минуты знакомства. Он всё время что-то много и страстного говорил с убедительными, увещевательными интонациями, а когда замолкал – краснел, как юная девица и снова начинал что-то говорить, что, в общем, за Васильковым не водилось, но теперь он почувствовал свой звёздный час и «трубу прорвало».
– Простите, милый несчастный, как я могу к вам обращаться – осведомился Семён Семёнович с интонацией церковного батюшки, усаживая гостя на стул.
– Дмитрий Романович… Роднин – отвечал несчастный своим чуть хриплым невозмутимым голосом – Роднин моя фамилия… Мы, должно быть, встречались с вами раньше – ваше лицо кажется мне знакомым…
– Безусловно, встречались. Совершенно неудивительно, что встречались, ведь за столько лет жизни могло произойти всё что угодно – не правда ли – всё также пламенно продолжал Васильков. Несчастный, слегка напуганный, но с таким же невозмутимым усердием продолжал смотреть на Василькова. – Но не стоит, не стоит, мой друг вспоминать прошлое… И всё-таки как жаль, что мы с вами только теперь имеем счастье познакомиться!
– Счастье?! – опомнился господин, неожиданно перебивая Василькова – Простите… Впрочем, именно об этом я и пришёл с вами говорить… О счастьи…
– Разумеется! Я вас внимательно слушаю – отвечал Семён Семёнович всё с той же страстью, перегнувшись через стол, подперев ладонью подбородок и с любопытством выкатив глаза.
– Видите ли… – начал несчастный несколько неохотно, смутившись праздного любопытства своего слушателя – Видите ли, мне уже 80 с лишним лет…
– Сколько, простите?! – перебил его Васильков и от удивления присел на стул.
– Именно – уверенно продолжал несчастный – 80 с лишним. Посмотрите мой формуляр – он должен быть где-то недалеко – я только что был на приёме в другом отделе, оттуда меня направили к вам.
Васильков, замешкавшись, встал, подошёл к огромному библиотечному шкафу, отыскал глазами ящичек с буквой «Р», потянул ручку ящичка и из шкафа высунулась длинная коробка с тысячами картонных книжечек, принадлежащих людям, чьи фамилии начинаются на букву «Р». На первый взгляд казалось, что отыскать в этом количестве бумаг нужный формуляр просто невозможно, по крайней мери для этого потребуется в лучшем случае неделя, но Васильков без промедления опустил руку в бесконечный ряд бумаг и аккурат вытянул формуляр Дмитрия Романовича Роднина. Ящичек с буквой «Р» задвинулся обратно в комод, а Семён Семёнович вернулся на своё место и принялся читать вслух содержимое документа.
– Что ж, полюбопытствуем… – сказал Васильков, усаживаясь за стол – так, так… Дмитрий Романович Роднин, год рождения… – Васильков перевёл взгляд на несчастного
– Хм, и вправду, вам уже более 80-ти лет. Вынужден признаться – вы отлично выглядите.
– О, это заслуга ваших коллег, не более. И вообще моя молодость, внешний вид, голос и прочее – это всё, что мне удалось выпросить здесь за последние несколько лет… Кроме того – ещё энное количество благ – в этот момент Васильков раскрыл формуляр на средине и обнаружил, что там уже практически не осталось места для записи. Книжечка была исписана сплошным текстом (строчка в строчку) - в неё также было вклеено 10 дополнительно страниц и часто желания и просьбы, записанные мелким почерком, даже не разделялись запятыми. Одним словом, такого количества записей хватило бы на десяток обыкновенных жизней, но, как утверждал сам несчастный – это был пятнадцатый формуляр за всю его жизнь, и по его словам прошлые 14 не отличались от теперешнего ни количеством страниц, ни обилием записей.
– Гнедая английская кобыла; здоровье Петеньки; роль Лопахина в театре на Бронзовой, чин губернатора; малиновые заросли для Вареньки; голос для Вареньки; талант поэта; отказ от чина губернатора; полярная экспедиция; летний английский костюм, в котором тепло зимой; умение играть на трубе, гармонике, балалайке… – Васильков зачитал выборочно несколько записей из формуляра и в недоумении поднял взгляд на несчастного… – Простите… в таком случае, я не совсем понимаю, чем могу быть вам полезен – омрачено проговорил Васильков, усаживаясь на стул и оттягивая от горла удушливый галстук. За свой многолетний опыт работы Васильков видел всякое. Он предполагал, что человек может быть несчастным из-за одной неосуществимой навязчивой мечты, или из-за одного неудачного решения, или из-за каких-либо часто повторяющихся ситуаций, но такие формуляры ему ещё не встречались. Там было всё. Всё что может быть и чего не может. И Васильков буквально пришёл в ужас от мысли, чего же ещё не хватает этому несчастному для счастья. В это время несчастный продолжил.
– Да, да… и это, знаете ли, только за последние 3 месяца.
– Как? И полярная экспедиция тоже?
– И полярная экспедиция. Мне эта затея быстро надоела, впрочем, я так и предполагал, что интересного может быть в вечной мерзлоте – её хватает и в жизни.
– Но позвольте!.. – хотел перебить Васильков…
– Не удивляйтесь, что я так говорю. Конечно, эти записи никак не оправдывают меня, но, не смотря на всё, я глубоко несчастный человек. Я хожу сюда бог весть сколько – с самых юных лет я стал узником этого дома. Всё как всегда начиналось с невинной затеи с невинной мечты, но вслед за одной мечтой приходила следующая, вслед за одним желанием – новое, вслед за одной потребностью – другая потребность. Ваши коллеги, конечно же, беспрекословно исполняли все мои прихоти. Что бы и сколько бы я не просил – они никогда не прогоняли меня, не отговаривали и не навязывали лишнего – я всегда и ко всему приходил сам, но то ли это было, что мне нужно – то ли, к чему я сам приходил – никто не уточнял и не спрашивал. Как видите, к концу жизни я испробовал всё… Я молод, красив – это факт. Я владею даром целителя, я исколесил весь свет. Я любим детьми и обласкан женщинами. И, конечно, после этого совершенно глупо и непростительно заявлять о своём несчастье, но это действительно так – я несчастлив. К тому же, жизнь моя заканчивается… Ну, ну… не переживайте… Я не стану просить у вас продолжения собственных никчёмных дней… я знаю, что вы не имеете на это полномочий. (И действительно – продление века человеческого – это то – одно из немногих желаний, которое не могло быть исполнено в Доме счастья). Но у меня есть ещё немного времени – продолжал несчастный – может быть 5, может быть, 10 лет – не знаю… Я хочу хоть немного побыть счастливым – помогите мне в этом.
Человек замолчал. – Я сделаю всё, что в моих силах…– начал было лепетать Васильков, но несчастный снова перебил его, задумчиво приставив палец ко рту и прошептал
– Погодите. Дослушайте меня до конца. Я так редко имею возможность поговорить о своём несчастии, что наша беседа с вами может стать для меня едва ли не последней радостью и облегчением. Знаете, всегда, когда я приходил в этот дом за очередным желанием или просьбой меня никто и никогда не спрашивал, зачем мне это нужно. Теперь, спустя годы, я сам стал спрашивать себя об этом. Зачем мне всё это было нужно. Ведь в том, что я получил, нет ни грамма, ни грамма, вдумайтесь, моей заслуги. Все кто меня любили – любили меня не по своей воле, как мне кажется, а по приказу этого Счастливого дома. Всё чего я добился, всё, что я умею – случилось по распоряжению этого дома, но дело даже не в этом. Скажите мне – зачем это всё? Зачем моя жизнь? Почему она дана именно мне? Почему именно я обречён чувствовать себя в этом теле, вдыхать этот воздух, говорить этим голосом и желать всё то, чего я желал в то время, когда вокруг меня живут тысячи несчастных обделённых душ, неспособных ощутить и испробовать то, что имел возможность ощутить и испробовать я. Для чего мне дан был этот организм, этот ум, который способен желать чего-то, стремиться к чему-то? Может быть, для чего-то я был нужен на этой земле, может быть что-то должен был сделать? Да, я потерял много времени, но только потому, что не хотел прозябать в бессмысленной цепи, как все эти люди вокруг. Может быть, я даже завидовал им – они ведь чувствовали себя счастливыми, довольствуясь малым, они, видимо находили смысл в чём-то простом и даже пошлом, как мне казалось, и мне этого не хватало. Я всегда видел в них только цепь, в которой одно звено существует исключительно ради двух соседних, и стоит его вынуть, как вся цепь рассыплется, распадётся… И я чувствовал, что я – такое же звено, бессмысленное, но закономерное… И потому всегда стремился вырваться куда-то. Я вам скажу, наконец, отчего я так несчастлив. Потому что всегда и везде, при любых обстоятельствах, с самых юных лет, вначале бессознательно, а потом всё более осознанно мне мешала наслаждаться моими радостями и успехами одна злосчастная мысль – мысль об этой бесконечной бессмысленной цепи – человеческой цепи. Только раньше я не мог это объяснить себе, а теперь я понимаю, понимаю, что не мог быть счастлив всю свою жизнь, только поэтому – только потому, что меня окружают тысячи несчастных, безразличных, а порой и ненавидящих меня за мо счастье людей. Я не счастлив от того, что ничем не могу им помочь, ничем не могу с ними поделиться, не могу разделить с ними своих радостей и не могу вытащить их из этой бессмысленной четы существования. Все эти люди соединены, связанны друг с другом горечью, бесконечными и закономерными перипетиями земного существования, и им нет дела, до чужого счастья, потому что сами они несчастны, но они едины в своей цепи и существуют друг ради друга. В этой цепи проходят их дни, года и целые жизни, рождаются дети, заранее обреченные на такую же участь. Они продолжают эту бесконечную цепь, и умирают озабоченные глупыми желаниями и вечной житейской нуждой, так ни разу и не задумавшись о том, для чего всё это было нужно. Куда всё это движется? Я же – освобождённый от житейской нужды и горькой участи этих людей, не мог без сожаления глядеть на окружающий меня мир. Я не мог наслаждаться собственными радостями чувствуя, что никому, кроме меня одного они не приносят удовольствия, а значит и никакой пользы и никакого смысла – смысла в этом целом, необъятно, необъяснимом, н о для чего-то существующем пространстве. Должно быть, меня в каком-то смысле мучила совесть, за то, что я не стою в этой цепи, как бы мне и полагалось, и за то, что не разделяю участь этих несчастных… но добровольно вернуться в эту цепь мне не хватало ни смелости, ни разумных побуждений. Ведь, согласитесь, никому бы не стало легче от того, что в мире стало бы на одного несчастного больше.
Наконец, несчастный гражданин замолчал, и оба собеседника погрузились в долгую молчаливую паузу. Васильков встал со стула и принялся расхаживать по кабинету, то нервно подходя к окну, то снова удаляясь к двери. Несчастный гражданин сидел почти неподвижно и только спустя некоторое время решился протянуть руку к стоящему на столе графину и налить себе в стакан воды.
– Что же вы мне предлагаете делать? Как прикажете осчастливить вас? – неожиданно и несколько раздраженно спросил Васильков. Но раздражение его было вызвано отнюдь не безвыходной ситуацией несчастного и не собственным бессилием перед сложившейся задачей, а чем-то более глубоким и серьёзным – каким-то новым, незнакомым прежде ему ощущением, новым сознанием себя самого, отдалённо похожим на ощущения больного приходящего в сознание, после долгой агонии и забытья. Васильков чувствовал, как что-то непоправимое произошло внутри него, что-то переменилось, и уже никогда он не будет чувствовать себя так, как прежде. Именно это чувство беспомощности перед случившейся переменой и вызывало в нём раздражение, и даже гнев. Всё это время Васильков жил подобно одному из звеньев той самой цепи, о которой только что говорил с ним несчастный. Васильков редко думал о счастье, о том – есть ли оно вообще и о том – какое оно из себя. Он был убеждён, что если он работает в Счастливом доме, то счастья не может не быть, а что же ещё… Ему также нравилось звучание одной мысли – мысли о том, что люди становятся счастливыми от его работы. Он не вдумывался в неё, не вникал, просто эта мысль нужна была ему, как воздух. Она и только она оправдывала слепое его существование, она позволяла наслаждаться запахом опавших листьев и красотой осени. Мысль эта пробуждала в нём веру и неосознанное убеждение в том, что есть во вселенной что-то высшее, что-то прекрасное, что-то недостижимое… и благодаря этому высшему и недостижимому его жизнь имеет смысл, ровно как и жизнь простого сапожника, и жизнь всякого человека. Но стоило отобрать у Василькова эту мысль о безоговорочном высшем счастье, как и вся красота природы утратила бы для него смысл и перестала бы быть наслаждением. И каждый день проходил бы в безутешном отчаянии. Стоило только задуматься, засомневаться в том, что такое счастье и есть ли оно вообще… засомневаться в своём полном перемен будущем и какой-то высшей цели – ради которой можно позволить себе наслаждаться земным однообразием и быть терпимым к житейским дрязгам и перипетиям – он бы погиб. Погиб. Испепелил бы себя одним этим сомнением, но сомнение это было ему не страшно. В его жизни было всё предельно ясно, и его по-прежнему радовала осень. Ему нравилось, что весь прошедший год помещался в одном сентябре, отражался в лужах, пролетал вверху среди грузных туч и повторялся птичьим эхом. И особенно в свободные от службы дни ему нравилось думать, что не сегодня-завтра он снова пойдёт на службу и непременно сделает кого-то счастливым. И так продолжалось до сегодняшнего дня, до этого разговора с несчастным и до этого злосчастного мгновенья, которое пошатнуло зыбкое душевное спокойствие Василькова и уверенность в несомненной правильности и полезности своей жизни в числе миллиардов остальных.
– Что я могу сделать? – Снова, ещё более раздражённо, повторил Васильков, повернувшись спиной к своему собеседнику и бессмысленно глядя в окно.
Тогда несчастный гражданин допил оставшуюся в стакане воду, перевёл взгляд в сторону и негромко заговорил:
– Не сомневайтесь в том, что ваши права и законы нашего государства мне известны не хуже, чем кому-либо. Признаться, я мог бы говорить ещё долго, но имеет ли это смысл, если рано или поздно всё же придётся прибегнуть к сути.
– Уж извольте! – нетерпеливо отозвался Васильков, быстрым шагом пересёк кабинет и, опершись на стол обеими руками, навис над головой собеседника.
– Что ж, давайте на чистоту. Я не жду от вас геройства. Не надеюсь на ваше понимание, и, очевидно, сам до конца не знаю, что можно было бы предпринять и как действовать, но!.. Считаю своим долгом, хотя бы попытаться изложить вам свою просьбу, или если хотите, своё последнее желание… Я хочу, чтобы вы делали людей счастливыми, не зависимо от того просят или не просят они вас об этом лично, и понимают или нет, что им в действительности необходимо для счастья. Я хочу… … погодите, не перебивайте меня… …я хочу, чтобы вы прервали эту цепь бессмысленных, безрадостных жизней, впрочем, как и своё бессмысленное существование в первую очередь. Как вы это сделаете и сделаете ли вообще – решать вам, но имейте в виду, что так или иначе на вашей совести остаётся по крайней мери один несчастный – это я.
Несчастный не успел закончить речь, как беснующийся Васильков ударил кулаком по столу и снова метнулся к окну:
– Прекрасно! Замечательно! – кричал он в припадке ярости – Значит, вы и мою жизнь приписали в свой пошленький списочек. Всех ровняете по себе… Значит и я по вашему – всего лишь одно глупое звено в вашей воображаемой цепи. – кричал Васильков не от обиды, а скорее от ужаса осознания самого себя и от ощущения того, что с каждым своим сказанным словом он всё больше и больше убеждался в том, что именно так и есть на самом деле.
– Именно так! – в свою очередь утвердительно заявлял собеседник. Именно – бессмысленная жизнь, впрочем, как и моя собственная.
– А по-моему вы просто сошли с ума! Тронулись на почве преизбытка радости. Всё-таки 15 формуляров на одну жизнь – это слишком много, вам не кажется?..
Васильков метался по кабинету из угла в угол и продолжал кричать – А не хотите ли вы также назвать бессмысленной, к примеру, и жизнь какого-нибудь врача, хотя он лечит людей и избавляет их от страданий, не хотите ли назвать бессмысленной жизнь святого отца за то, что он отпускает людям грехи, а жизнь простого учителя?
– Именно! Все они в некотором роде лишены смысла.
– Да что вы?
– Что же по-вашему врач? Положим, он избавляет людей от преждевременной, но неизбежной кончины, а есть ли у вас уверенность, что смерть для человека гораздо меньшее благо, чем жизнь? Кто знает, может быть для тысячи несчастных это наоборот единственный путь облегчения.
– Вы же, как мне кажется, помереть не торопитесь.
– Не тороплюсь, но и не противлюсь естеству. Но продолжим же… Далее, вы кажется упомянули святого отца – но позвольте, что же разумного в том, что человек человеку отпускает грехи, это только доказывает бессмыслие веры человеческой во Всевышнего. Учитель в прочем, возможно и не лишён смысла, но только потому, что живёт ради других, но ведь другие живут не ясно ради чего. Но не будем же себя запутывать. Давайте вернёмся к наглядному примеру – к вам. Вы ведь, кажется, убеждены, что ваша жизнь не бессмысленна. Сможете ли вы это обосновать?.. Вы, должно быть, полагаете, что каждый день делаете людей счастливыми и без вашей души, конечно, в этом мире и не обойдётся.
– А у вас, конечно, имеются на этот счёт возражения… – сдерживая гнев проговорил Васильков. Тогда его собеседник встал со стула, подошёл к Василькову в плотную, вонзился взглядом в его лицо и, не отворачивая головы, судорожно ткнул пальцем на дверь – А вы посмотрите, кто стоит в очередях в ваши кабинеты! Жулики, праздные толстяки, глупые девицы и блаженные дуры, которые сами не знают, чего они хотят и приходят сюда изо дня в день, изо дня в день они просят какую-то чушь и вы даёте им то, что они требуют, в то время, как тысячи нуждающихся прозябают в своём безнадёжном существовании. Посмотрите, кого вы делаете счастливыми! И, главным образом, какое счастье вы им даёте.
– Это моя работа… Я обязан удовлетворять потребности каждого посетителя в рамках закона.
– Отвратительная работа… помогать людям сходить с ума разными способами, в то время как миллионы несчастных требуют помощи… Отчего же в таком случае вы отказываетесь удовлетворить и мою потребность. Или, наконец, потребность вон той старухи, что целый день стоит под окном и торгует пирогами. Взгляните на неё – у не нет передних зубов, лицо испещрено морщинами, в тёплый летний день она мёрзнет и надевает пальто. Половину пирогов с прилавка у неё воруют мальчишки, она явно страдает от недоедания, бессонницы и ломоты, и покорно доживая свой век, сама не понимает, зачем так долго длиться её жизнь. Почему же вы не поможете ей. Только потому, что она не попросила вас об этом лично? Но простые люди не просят о счастье. Возможно, потому, что не верят, в его существование.
– Я не могу им ничем помочь. Я не имею права помогать людям без их согласия и просьб. Всё, что вы говорите – это вздор. Почему эти несчастные люди не приходят сюда сами и не просят о помощи?
– Вздор говорите вы! На земле более 5 миллиардов людей. Вы хотите, чтобы все эти 5 миллиардов явились к вам сюда – в эту камору и торжественно заявили о своём несчастье? – Он выкрикнул эту фразу с предельным возмущением, так, что Васильков в замешательстве присел на стул и поник. Несчастный человек, испуганный собственным криком отчаянно глянул на Василькова. – А впрочем… – он махнул рукой – В прочем – гиблое дело… – снял с вешалки пальто и шляпу и направился к выходу.
– Стойте! – закричал Васильков, опомнившись – А, что я по-вашему могу сделать? – вопрошал он.
– Теперь не знаю… Я достаточно долго об этом думал – а теперь подумайте над этим вы. – Немного помолчав он добавил – одно скажу только: знаете ли людям стоит помогать даже тогда, когда они об этом не просят, и порой даже чаще, чем когда они требуют помощи и заявляют об этом открыто…
– Но помогать людям без их просьб и согласий я не могу – это преступление закона! В конце концов, откуда мне знать, может, эта старуха под окном счастлива осознанием собственной жертвы – воскликнул отчаянный Васильков.
– Не не можете… – не хотите! Если в вас нет смелости – законы тут не причём. Ну что ж – это ваше дело.
И несчастный ушёл. Возбужденный и отчаянный Васильков остался один со своим новым сознанием и новой разъедающей душу мыслью о собственном существе, от которой удавалось ему укорачиваться всё это время. И он ещё многое хотел сказать вслед ушедшему несчастному, то ли от обиды, то ли в своё оправдание, то ли от негодования и не понимания чего-то, но кричать уже было не кому, и спрашивать совета было не у кого. Перед ним стал ясный выбор затрагивающий волю и совесть. Он должен был решить, наконец, как жить дальше – также влача своё привычное, в меру благополучное и в меру спокойное, существование и не выделяться из связи всеобщих пороков и страстей, или очистить, наконец, свою жизнь от сомнений, заключить сделку со отчаянием и ступить на путь поиска, пусть безрезультатного, но честного поиска собственного смысла. Он был один против вскипевший бури мыслей и чувств, ранее ему незнакомых.
И в этот день, впервые в жизни Семён Семёнович Васильков возвращался домой не в духе. По дороге его, конечно, занимали мысли обо всём услышанном и сказанном сегодня в беседе с несчастным господином. Как и прежде он возвращался домой живописным парком и аллеями, на улице царил приятный осенний вечер, но Василькова больше не радовала красота вечернего города, прежде так любимая им. Он чувствовал во всё этом что-то чужое, недоступное и даже враждебное. Он вдруг стал осознавать, что всё это создано не для него одного и даже не для сотни и не для тысячи людей, а для миллионов и миллиардов поколений, которые сменяют друг друга своими короткими жизнями в то время, как вся эта красота природы и города веками остаётся неизменной.. Он более не радовался порывам свежего ветра, пролетающим низко над головой голубям, и свежему шелесту аллей. Всё это теперь походило в его воображение на форму заключенного каторжника или на старое дедово пальто, трижды штопаное, которое носили уже несколько поколений, и будут ещё носить и носить…
– Ведь если бы меня не было – думал Васильков – всё равно бы ничего не изменилось: точно также дул бы этот ветер, точно также пролетали бы вот эти голуби и шумели клёны. Тогда к чему моя радость, если её могло бы и не быть. Моя радость не нужна всему этому – всё это существует и без меня. Васильков вдруг начал понимать, о чём говорил ему несчастный собеседник, чувствовать себя на его месте. И хотя на Василькова не было заведено ни одного формуляра за всё время его службы, он вдруг начал задумываться о том, что всё достижимо, всё так или иначе возможно и больше не к чему стремиться и незачем радоваться, потому только, что все чего бы он не достиг в этой жизни, в конечном счёте, нужно было бы только ему самому, а если его самого могло бы и не быть вовсе, и никому бы не стало от этого ни хуже, ни лучше, то для чего ему к чему-то стремиться? Зачем ему чего-то добиваться для себя самого, для крупицы, которой могло бы и не быть, и существование которой, отнюдь, не существенно для вселенной и для человечества.
Подавленный собственными рассуждениями Васильков вернулся домой и не сказав ни слова жене, закрылся в своей комнате и лёг спать.
Всю ночь ему снились то старуха под окном, торгующая пирогами, то несчастный господин, то давно забытая им Клавдия Кирилловна, которая некогда докучала ему своими назойливыми визитами, но о пропаже которой он часто и бессознательно сожалел.
Наутро Васильков на службу не вышел. Известив товарища о том, что он якобы заболел, Васильков ушёл из дома и пошёл бродить по городу, продолжая свои вчерашние мысли и надеясь найти подсказку или решение, как жить дальше.
Конец сентябрь баловал своими тёплыми солнечными днями. И ещё два дня назад Васильков бы непременно радовался этому времени года и его живописным городским пейзажам, но сегодня он шёл по улице совершенно безразличный к природе и красоте этих неуловимых последних дней бабьего лета. Его отвлекали чуждые прежде мысли о смысле всего и каждого в этом мире, и, незаметно для себя самого, Васильков стал перебирать в памяти тысячи запомнившихся ему посетителей, которых, как ему казалось раннее, удалось сделать счастливыми. Но теперь, вспоминая просьбы и желания своих несчастных, он только задавался одним неизменным вопросом: для чего это всё и зачем? Вспомнилась ему и надоедливая Клавдия Кирилловна, которая давеча снилась. И что-то было в этом воспоминании тяжёлое, что-то такое, что обыкновенно не дат покою. Тогда Васильков решил, что непременно пойдёт и навестит старуху. Адрес Клавдии Кирилловны он, к счастью, знал напаять. Ему так часто приходилось работать с её формуляром, что если бы кто-нибудь разбудил его среди ночи и спросил, где живёт эта надоедливая старуха, он бы немедля ответил: Народный переулок, дом 3, второй этаж. Собственно туда и направился Васильков, с полной уверенностью, что, наконец, совершает что-то разумное в своей жизни.
Когда Семён Семёнович почти достиг условленного места, он вдруг почувствовал, как в груди у него стало сильно колотить сердце, а ноги и руки стали непослушными и слабыми. Едва поднявшись на второй этаж, Васильков позвонил в первую из трёх дверей и стал дожидаться ответа. Но дверь никто не открывал. Тогда Васильков позвонил ещё раз, более настойчиво, но ничего не изменилось. Он прислонился ухом к двери, чтобы послушать, есть ли кто-нибудь в квартире, но звуков из квартиры не доносилось, и Васильков решил, что в квартире никого нет. Тогда он позвонил в другую дверь. Через некоторое время ему открыла пожилая дама в домашнем чепце и халате. Он извинился и спросил про Клавдию Кирилловну, на что дама ответила: «Клавдия Кирилловна жила в соседней квартире, но уже год как померла».
Этот ответ Васильков не мог предвидеть. Всю дорогу он представлял, как увидит старуху, расспросит о жизни, скажет много того, что нужно было бы сказать, и откровенно надеялся, что после этой встречи ему должно стать легче. Но это известие стало для Василькова ударом, и он понял, что тяжесть, которую он чувствовал утром, вспоминаю старуху, теперь останется с ним на всю жизнь. И в безутешном состоянии он покинул дом номер 3 в Народном переулке, и пустился дальше бродить по городу.
В его памяти Клавдия Кирилловна всё ещё была жива. Он отчётливо помнил звук её шаркающих шагов, покрытое морщинами лицо, едва видневшиеся из-за толстых линз светло-голубые глаза. Помнил её жесты, манеры и даже её последний визит к нему, когда она жаловалась на перегоревший торшер и очень хотела точно такой же, только новый.
Клавдия Кирилловна была совершенно одинока, но почему она никогда не просила ни о чём настоящем, нужном и даже необходимом ей для жизни, Васильков не понимал. И чем больше он думал о ней, тем больше осознавал, что на самом деле ничего не знает про неё, кроме того, что она была одинока. Но также он понимал, что ему было бесконечно жаль Клавдию Кирилловну, очень не хватало её и теперь было гадко и совестно перед сами собой.
В отчаянных чувствах Васильков проходил по городу весь день. На пути ему часто встречались нищие и немощные, и он старался не пропускать их, и каждому давал хотя бы по несколько копеек, до тех пор, пока у него не закончились карманные деньги. Но всякий раз, подавая милостыню, его не покидало утопическое сомнение в том, что этот его жест способен облегчить страдания и нужду этим людям. – Что толку – думал он – этим несчастным от одной моей монеты. Они не станут жить лучше, не купят себе новых сапог и даже не наедятся толком, но всё равно благодарят за неё так, будто подаю я им не монету, а целый мешок с золотых, и от этого на душе становится ещё хуже. Подавать больше – я не имею средств, а не подавать совсем – не имею столько безразличия, но выходит, что моя жалость и сострадание делает меня ещё более несчастным, чем безразличие. И ведь эти люди не приходят ко мне на приём. Они всегда проходят мимо Счастливого дома, и, наверняка, даже не знают, где он находится. Почему? Я же ни чем не могу им помочь. У меня даже нет с собой ни одного казенного бланка или формуляра для записи их потребности, нет даже служебного карандаша, которым можно было бы записывать для исполнения простые малые нужды. А носить бланки или карандаш с собой – ведь это преступление и если кто-нибудь уличит меня в этом – я пропал. Что же выходит – ради собственного счастья и ради счастья этих людей я должен идти на преступление? Как глупо всё устроено – думал Васильков, и в нём просыпалась необъяснимая ненависть к товарищам по службе, к себе самому и к бесчисленным и бессмысленным посетителям Счастливого дома, которые изо дня вдень являлись к нему на порог и донимали его, как теперь считал Васильков, глупыми бесполезными просьбами. – Но неужели – думал он – Клавдия Кирилловна была такой же бессмысленной посетительницей, как и прочие. – Всё это не давало покоя Василькову. Он окончательно запутался в своих мыслях и предрассудках. Ещё два дня назад для него было всё предельно просто – люди казались ему несчастными, когда заходили в его приёмною и счастливыми, когда выходили из неё. А был ли у каждого из этих людей свой смысл – это Василькова интересовало мало, впрочем, как и собственный смысл тоже. Теперь всё перемешалось. И среди бесконечных вопросов, которые вызревали в его голове, как грибы, проявлялось также острое ощущение несправедливости общего жизненного и служебного устройства, и именно эта несправедливость больше всего не давала покоя Василькову. В один момент он стал думать о том, как вернётся завтра на службу, наберёт, сколько сможет, чистых бланков, служебных карандашей и формуляров, и поздно вечером, когда все коллеги разойдутся по домам, незаметно вынесет всё это добро из дома и станет раздавать нуждающимся. Но потом он подумал, что за одну ночь он не успеет раздать всё наворованное им, а на утро в доме заметят пропажу при переучёте, и на этом его карьера благодетеля будет кончена. – И к тому же – думал он – что эти несчастные будут писать в своих формулярах? И поможет ли им это в действительности, если зачастую люди сами не понимают, чего им нужно. – Тогда сию же минуту в его голове созрел другой план. Каждый день выносить со службы по два три бланка или формуляра и вписывать туда нужды встречающихся ему несчастных. Такой пропажи казенного имущества наверняка продолжительное время никто бы не замечал, но и результаты благоденствия показались Василькову незначительными. – Так можно всю жизнь воровать в канцелярии по три бумажки – думал он – но за всё это время не осчастливишь и половины города. И всё равно рано или поздно кто-то возьмётся за мою душу, и всё равно – пропадать. Искать в этой чете сообщников – равносильно безумию, кто же захочет враз лишиться благосостояния, службы и свободы ради какой-то там сомнительной справедливости, которая живёт в моей голове. Я стал сумасшедшим – думал про себя васильков, спустя некоторое время – а участь всех сумасшедших одинакова – жить более или менее благополучно до тех пор, пока окружающие не заметят твоего сумасшествия. Спустя некоторое время Васильков думал, что Дом Счастье, в конце концов, не совсем бесполезное и безнравственное заведение, и что всё-таки есть истинно нуждающиеся люди, которых удалось осчастливить в этих стенах. Но потом он снова вспоминал тысячи и тысячи требуемых посетителями безумств и снова погружался в беспросветное отчаяние. И так продолжалось неделями. Васильков стал часто пропускать службу, ссылаясь на общее недомогание. Друзья и коллеги стали замечать за ним несвойственные ему странности в поведении. На роботе Васильков стал гораздо менее старательным, вспыльчивым, начал предвзято относится к своим посетителям и даже позволять себе в их адрес непростительные грубости. Всё свободное время у Василькова занимал только один вопрос: что делать? То он ходил по городу занятый планом ограбления Счастливого Дома на предмет чудотворящих формуляров и документов. То размышлял над смыслом своей жизни или жизни окружающих. То сожалел о собственных промахах на службе за все эти годы. С каждым днём он всё больше сторонился коллег и товарищей, избегал встреч, бесед и расспросов. Охотно общался только с незнакомыми и первыми встречными людьми, рядом с которыми чувствовал себя в безопасности, потому что знал, что они не пытаются залезть в его голову, не пытаются его вылечить, исправить или изменить и принимают таким, каков он есть. Василькову намного приятней было безразличие окружающих, чем навязчивое сомнительное участие в его жизни, чувствах и мыслях. Спустя некоторое время он познакомился с неким странным, как бы показалось ему раньше, художником, и часто стал пропадать у него. А со временем и вовсе ушёл из дому.
Если говорить о его новом друге – художнике, то в целом, художником его назвать трудно, но так его называл сам Васильков. За всю свою жизнь этот человек написал, не более десятка картин, если не считать тысячи эскизов, этюдов и набросок, но последняя его творение было создано больше 20 лет назад. И так, не написав за 20 лет ни одной картины, и даже не взяв в руки карандаш, этот человек имел смелость называть себя художником, а иногда и мастером. При первой встрече он очаровал Василькова своим лёгким бесстрастным отношением к жизни. «Я – художник», – ответил он Василькову на вопрос «Чем вы живёте?», при знакомстве.
– Значит, вы зарабатываете живописью?– переспросил Васильков.
– Нет! – отвечал художник – я не пишу картин. Все мои картины уже давно написаны.
– И где же они? Не хотите ли сказать, что вы их успешно продали, а теперь живёте на вырученные средства.
– О нет! – рассмеялся незнакомец – я никогда не продаю своих картин. Их невозможно продать. Они бесценны.
– Позвольте полюбопытствовать – допытывался Васильков с возмущением, чувствуя, что над ним смеются и держат за дурака – что же это за картины, которые не имеют цены – даже «Мадонна» Да Винчи имеет цену.
– Как же чудовищно вы не правы… – продолжал художник – впрочем, не стану судить Да Винчи, но мои картины безусловно не имеют цены. Вот они – перед вами.
Васильков озадачено оглянулся по сторонам – кругом был сквер, много свободного места около скамейки, на которой он сидел со своим собеседником, но не было нигде не деревянных мольбертов, ни каркасов для выставок, ни самих картин. Ещё более возмущённый таким издевательством над собой, он снова обратился к незнакомству:
– Позвольте, вы, должно быть, смеётесь надо мной, но я не вижу здесь никаких картин.
– Как? – возразил художник – разве вы не ведете этого парка? Вы не ведете этих пышных золотых лип, в тени которых так легко дышится? Не ведете игру кристальных струек фонтана на солнце? Не видите причудливые линии вьюнка обвивающего вон ту беседку? Не видите того маленького мальчика играющего со щенком?. Не замечаете изящества вот этой девушки?
– Вы издеваетесь. – наконец с неподдельной обидой высказал Васильков.
– Почему же? Для меня это самые настоящие картины. И их невозможно купить или продать, потому что они существуют только сейчас и только здесь и только во мне самом. В моей голове, а, в последствии, в моей памяти. Что же ещё?
– А, ну тогда всё ясно. – С облегчением вздохнул Васильков, решив для себя, что он имеет дело с сумасшедшим.
– Простите! – продолжил художник, очевидно подозревая, какое впечатление он произвёл на собеседника – Я вижу – вы не разделяете моего мнения, но тогда вы хотя бы должны принимать моё право на эту точку или на это сумасшествие, как вы наверняка только что подумали.
– Вы правы, так я и подумал. – откровенно признался Васильков – но ведь вы сами заметили, что это не что иное, как сумасшествие. Как же всё это можно называть картиной. Картина – это ведь продукт человеческого труда, это холст, в конце концов, или лист бумаги, на котором что-либо изображено. И это что-либо можно созерцать сколько угодно, в любое время. И это что-либо остаётся неизменным во времени и пространстве.
– А кто вам мешает созерцать всё то, что вы видите. Взгляните на всё это, если для вас это важно или приятно – это запомнится вам надолго, а возможно и навсегда, и вы сможете созерцать это когда угодно в своей памяти. И для этого не обязателен холст или лист бумаги. К тому же на холсте совершенно отсутствует дух мгновения. Холст мёртв – а здесь всё живое. И кто вам сказал – что всё это не творчество, не труд. Я творю, творю – созерцая. Я переношу это в себя ровно так же, как переносил бы на бумагу или на полотно. Я выбираю, что оставить в себе – в своём воображении, в своей памяти, а что будет лишним. Для меня – это самое настоящее творчество.
- По-вашему, тысячи талантливых живописцев прожигают свою жизнь зря в надежде создать шедевр. Зря переводят холсты, краски и собственные силы на свои картины.
– Нет. Не зря. Но это их выбор. Им нравиться мучится с собственным несовершенством, месяцами искать и ожидать вдохновения, воплощать в плоскость цветов и форм невоплощаемое, и, с каждым разом созерцая свою неудачу, приниматься за следующую. Они рабы материи и физики. А я уже давно освободил себя от этого рабства.
– Значит, когда-то вы всё-таки писали картины, а теперь решили, что гораздо проще их созерцать, нежели писать. Это удел лени, вам не кажется?
– Вам этого не понять. Это не лень – это, если хотите, протест против скудных человеческих возможностей. Да, я когда-то писал картины, но, в сущности, картинами это называть нельзя. Они никогда не удовлетворяли мою потребность созерцания. Они мертвы, неточны, неправдивы и даже не образны. Это чувство знакомо любому художнику, но не вам. Впрочем, вы говорили о Да Винчи, но ведь он был гением. В нём была совсем другая природа, и ему не было против чего протестовать, так как все его способности в несколько раз превышали наши с вами.
– Если бы все руководствовались вашей логикой – то никто бы ничего не делал: не работал, не писал стихов, музыки, не сеял хлеб, не лечил больных. И не было бы никакого искусства.
– Было бы. Просто искусством занимались бы только те, кому это предписано природой, у кого физические способности гораздо выше наших с вами. Были бы и врачи и пахари и поэты, только были бы гениальные врачи, гениальные пахари и гениальные поэты. И люди бы не занимались, чем попало, как теперь. Ведь всё перемешалось – сегодня швея печёт хлеб, трубочист пишет картины, а художник метёт улицы. В то время, как тысячи людей занимаются тем, что вообще трудно описать двумя словами, и что несёт сомнительную пользу для нашей с вами жизни.
– И вы решили, что в таком случае лучше вообще ничего не делать и не утруждать себя поиском занятия и труда.
– Ну, во-первых, это моё личное дело и мой личный выбор, который я никому не навязываю. Во-вторых, с чего вы взяли, что я совсем ничего не делаю. То, что вы застали меня здесь сидящим на скамейке и созерцающим природу – ещё ни о чём не говорит. Вы, между прочим, в данный момент тоже ничем не заняты. Сидите, учите меня жизни, а при этом сами должно быть тратите свою жизнь на какое-то сомнительно дело. Вот кто вы такой? – испытующе спросил художник, заглядывая в глаза собеседнику.
– Я служу в доме счастья. – неуверенно и сконфужено проговорил Васильков, очевидно в последнее время стыдившийся своей должности. И смущённый сам собой добавил для убедительности – в отделе сложных решений.
– Ну, собственно, не удивительно. – со смехом отвечал художник, надвигая на глаза шляпу и, очевидно, собираясь уходить – тогда о чём с вами говорить… – закончил он, поднимаясь со скамейки.
– Позвольте, позвольте! – кудахтал возмущённый Васильков, тоже вставая и собираясь идти следом за незнакомцем. И в этот момент его одолевала внутренняя необъяснимая радость, что он нашёл, наконец, себе собеседника по духу, и что он не один, кому больше не нравится его работа. И раззадоренный спором и тысячей вопросов, которые рассыпались в его голове, он уже догонял своего собеседника.
Так они и познакомились. Познакомились довольно тривиально, если принять сложившиеся обстоятельства жизни Василькова в последнее время за привычный ход событий.
Так как в последнее время у Василькова появилась привычка общаться с бродягами, нищими, бездонными или, по крайней мери, с кажущимися таковыми на вид. Некоторым он отдавал все деньги, которые имел с собой на момент встречи, некоторым приносил из дома какую-нибудь одежду или еду, а с некоторыми ограничивался одной только беседой, но не стоит недооценивать важность этих бесед для самого Василькова и этих несчастных людей. Многих из них он убеждал прийти к нему на приём, многих направлял на приёмы в другие отделы, некоторым даже тайно приносил формуляры, но это случалось крайне редко и, в целом, такой способ жизни не удовлетворял Василькова. Он чувствовал, что его старания, хоть и важны для него самого, но всё-таки, не способны изменить ни всеобщую несправедливость, ни уж тем более – прервать цепь бессмысленных несчастных жизней. И всё это время он прибывал в борьбе с самим собой, но всё же несчастные, с которыми он имел радость общения многое объясняли ему того, что раннее было ему не ясно и даже чуждо. Когда он спросил однажды одну нищую больную женщину, отчего она не хочет прийти к нему на приём, она ответила: «Да ведь это, чай, грешно. Жизнь-то мне дана начто-то, горькая ли сладкая – а не мне выбирать, чай терпеть должна и горькое и сладкое». Другая женщина на тот же вопрос даже рассмеялась: «Что, что, батюшка? Дом Счастья, говоришь? А есть ли оно, батюшка?». Васильков, конечно, тотчас же принялся доказывать женщине, что в этом доме всё возможно, всё кроме воскрешения умерших и желаний, которые причинили бы зло другим людям. Он долго уговаривал её прийти, но она стояла на своём:
– Ну приду я к тебе, мил человек – говорила женщина – попрошу урожая на будущий год – дашь ты мне урожая?
– Дам! Обязательно дам! – утвердительно отвечал Васильков.
– А вот приду снова и попрошу избу новую – продолжала женщина.
– И избу дам, отчего ж не дать?
– А снова приду и порошу себе здоровья, как в молодости. Дашь здоровья – приду просить мужа. Мужа дашь – приду за усадьбой. Барыню из меня сделаешь – приду чин просить губернаторский для мужа и женихов для дочерей. Это дашь – за следующим приду. И так всю жизнь к тебе буду ходить и маяться. И что ли в этом счастье. А не всё равно мне, где маяться – на своём-то огороде да при старой хате или в царских палатах да усадьбах. Когда б было на роду написано счастливым быть – так и будешь, а коли судьба горькою написана – сколько счастья не ищи – не поможет.
Со временем Василькову стало казаться, что если бы не было этого Счастливого дома, то в стране, должно быть, было бы на порядок меньше несчастных, чем есть на самом деле. И наверняка никогда бы не явился к нему этот несчастный господин, измаравший за 80 лет своей бездарной жизни 15 формуляров, никогда не испытывающий нужды, но, вместе с тем, и радости от собственных благ и достижений.
И, как казалось Василькову, после длительных разговоров с бродягами и нищими, они гораздо менее несчастны, чем богатые и здоровые узники достатка, служебных положений, жадности и вечных нескончаемых потребностей, каждая следующая из которых была всё более ненасытной, чем предыдущая. А единственными несчастьями бедных людей были их болезни и острая жизненная нужда, которая отвлекала их от наслаждений прочими земными благами и жизни, как таковой. Что именно скрывалось для них под эти неоднозначным слово «жизнь», Васильков ещё толком не понимал, но он чувствовал, что в нём для них есть нечто большее и значительное, чем кажется. И что они если не знаю, то хотя бы чувствуют, зачем живут. И знакомство с художником только усилило его веру в это тайное, но очевидно чувство смысла жизни.
С момента этого знакомства уже прошло пол года. Всё это время Васильков ходил на службу нерегулярно и скорое чаще не ходил. В доме счастья уже давно поставили вопрос о его увольнении, но начальство щадило его по старой памяти, в тоже время, подыскивая подходящую кандидатуру на его место. Кандидатуры всё ещё не находилось, но терпение коллег истекало. Наконец, кто-то из служащих заметил, что из канцелярии систематически пропадают бланки, формуляры и карандаши. И не по два, по три, как это было раньше, а целыми нераспечатанными блоками, только что привезенными из типографии. Дни пропаж, конечно же, совпадали с днями дежурства Василькова. В то же время в городских газетах стали появляться заметки о небывалых исцелениях больных, о неслыханных способностях простых людей и о всяких своего рода чудесах. За пол года влияние нового друга значительно сказалось на Василькове. Но нельзя сказать, чтобы он сам противился этому влиянию, наоборот, он в каком-то роде нашёл себе сообщника, вместе с которым и вёл этот партизанский образ жизни.
Раз или два в неделю Васильков появлялся на службе, принимал посетителей, половину из которых выпроваживал, как ему казалось, за бессмысленные просьбы, другую половину нервно выслушивал, нехотя выполняя их желания. После службы он засиживался допоздна, ссылаясь на большое количество бумажной работы, скопившейся за время его отсутствия, но никакой работой Васильков, конечно же, не занимался. Он просто ждал, пока все разойдутся по домам, после чего спускался в канцелярию, отмыкал кладовую и выносил пару-тройку коробок с формулярами или бланками. Последующие три дня Васильков со свои другом бродили по городу и осчастливливали народ. По истечению волшебных документов Васильков снова прибывал на службу и снова повторял свой отработанный план. Но очевидно, что долго так продолжаться не могло. В Счастливом доме и ранее случались случаи хищения казенного имущества, но не в таких масштабах. А главное, Васильков знал, что всё это не сойдёт ему с рук, но сознательно и даже не без гордости шёл на это безумие. И хотя счастье его длилось недолго, всё же за этот короткий период, он чувствовал себя поистине счастливым от осознания того, что его жизнь приносит пользу другим, а значит его едва заметная крупица не совсем незначительна в этой вселенной, и он имеет полное право созерцать её красоту и наслаждаться ею.
Весной друг Василькова заболел. Местный врач диагностировал у него чахотку, но сказал, что всё обойдётся, если больной будет соблюдать все предписанные ему меры. За три дня до этого известия Василькова выгнали со службы и прошлой ночью приходили к нему с обыском и поличным. К счастью Васильков и его друг предвидели, что будет обыск и успели раздать все бланки и формуляры. Разумеется, обыск не дал результатов, но друзья знали, что этим всё не кончится. Они оба понимали, на что пошли, и сколько безвозвратных шагов уже сделано, но это ничуть не огорчало их.
Только изо дня в день Васильков наблюдал, как ухудшается здоровье его друга. Он уговаривал художника сходить в Счастливый дом в отдел здоровья, но тот наотрез отказывался.
– Не пойду я в этот сарай. – отвечал художник - Хватит с меня. Жить, конечно, интересно, но ещё интересней посмотреть, что там после… Ты уж, брат, меня прости. Пошалили немного и хватит. Зато совесть чиста.
И Васильков впервые чувствовал, что он бессилен. Он понимал, что друга бесполезно уговаривать, но всё же не оставлял попыток. Но художник не только не поддавался на уговоры сходить в счастливый дом, он даже отказывался принимать лекарства и соблюдать меры, предписанные ему врачом.
– Мне в этой жизни уже всё понятно. Чего уж ещё тут нового?.. – говорил он, отодвигая от себя очередную микстуру или порошок.
Весна была сырая и холодная. Жили впроголодь, от обыска – до обыска, и к концу апреля художник уже больше кашлял, чем говорил. Васильков понимал, что это конец. И хотя он понимал, что друг его прав, что ничего нового больше он для себя в этой жизни не откроет, и что жизнь его в целом сложилась, как сложилась и лучшего ждать глупо – всё же его мучила совесть за то, что он даже ничего не попытался предпринять для блага ближнего. И Васильков решил ещё один раз, последний раз, посетить Счастливый дом. Раздобыв бороду, парик и какое-то тряпьё, он переоделся в нищего и пошёл на место своей службы под видом посетителя. Пользуясь удобным моментом, он притаился в одном из хорошознакомых ему подсобных помещений и просидел там до вечера, пока все не разошлись по домам. После этого он, конечно же, полез в канцелярию за бланками, где его и взяли с поличным.
Надо сказать, что ещё во время службы Василькова, когда он пачками таскал из дома казенные бланки, кто-то из служащих приноровился к его регулярным кражам и тоже подворовывал в те дни, когда Васильков был на службе. Василькова уволили, но кражи не прекратились, и каждую неделю секретари не досчитывались бумаг. И, наконец, решили устроить в канцелярии засаду, чтобы уличить, наконец, преступника, крадущего чудодейственные бумаги. И этим преступником, по всей закономерности и фатальности случая, оказался Васильков.
Собственно, случилось то, что и должно было случиться. И даже если бы его не арестовали в этот раз, его бы арестовали днём позже, подбросив ему в дом бланки или формуляры.
Суд состоялся незамедлительно, чрез два дня после ареста.
Василькова Семёна Семеновича обвини в хищении казенных чудодейственных документов в больших количествах с целью последующей их продажи, и присудили 15 лет заключения. На суде была жена и все его давние друзья и товарищи. Все они смотрели на него с недоумением и немым упрёком, некоторые даже считали его помешанным, но Василькову было глубоко плевать. Он был горд и доволен собой, и сожалел только об одном, что так и не удалось спасти друга.
После ареста они больше ни разу не виделись. А через месяц художник умер.
Но за несколько дней до его смерти Дом Счастья сгорел. Это была последняя написанная им картина.
Когда везли Василькова по этапу, один старик спросил у него:
– На бандита вроде не похож, не фраер тоже… политический что ли? За что сидишь?
Васильков взглянул на старика и самодовольно, даже с некоторой долей помешательства ответил – за чужое счастье!
Он чувствовал, что слишком горд своей жизнью. Так, что даже казалось, будто эта гордость перерастает в нечто большее запретное, пересекает все границы дозволенного и открывает в нём какую-то тайную страшную сущность, но, в также он чувствовал, как всё это время его существование имело настоящий смысл, которого он снова лишился.
