Опыт 0

Зачем нужна «длинная жизнь»? Не затем ли, чтобы хорошенько подумать, для чего вообще дана жизнь человеку? Лермонтов, умерший совсем молодым, вкладывает в сознание двадцатипятилетнего Григория Печорина, своего alter ego, сверлящее, но безответное: «Зачем я жил? Для какой цели я родился?» Задумался человек – ан, жизнь как раз и кончилась. У тех, чей век не короток, кто пересекает черту 90-летия, есть шанс не только задаться вопросом, но и – в меру возможностей – на него ответить, хотя бы на основе ощущения «удачи» или «неудачи» долгого жизненного плавания. Все же, согласитесь, «подведение итогов» в старости каким-то образом может заменить «обретение смысла». Потому мемуары тех, кто прожил «длинную жизнь, могут быть весьма поучительны. Правда, от этой конкретной книги[1] я долго открещивалась. Открещивалась еще не зная, что в ней около 700 страниц – просто автор был мне не известен, времени как всегда было мало, да и понимала, что написан сей мемуар не профессионалом- литератором, а ученым-физиком, специалистом в области теории твердых тел... Зачем мне это? Но друг автора стоял на своем: «Прочтите Мусика! Он замечательный. Он встречался со многими знаменитыми людьми своего поколения. Он долгие годы прожил в Москве, хотя родился в Харькове». - В Харькове? – тут я насторожилась – оба мои умерших родителя были родом из Харькова. – Да, да, в Харькове, - видно, друг Мусика уловил что-то в моей интонации, - он родился в Харькове в 1921 году». Мои мама и папа родились годом позже, точнее в 1922-м и в начале 1923-го. Я решила, что должна прочитать книгу, написанную харьковчанином из поколения моих родителей. Должна прочитать, чтобы что-то понять и о них тоже. И - принялась за чтение. Был этот процесс трудным и долгим, автор составил свою книгу из отдельных очерков, написанных в разное время; кое-что повторялась, кое-что описывалось чрезвычайно подробно, что-то казалось вообще ненужным. Чувствовалось, что автору, привыкшему писать научные статьи, неуютно на почве беллетристики. Некоторые вещи он привнес в нее из своего прошлого научного опыта. Так например, добиваясь точности своих воспоминаний, он возвращается к некоторым эпизодам по нескольку раз, приводя комментарии, интерпретации и письма своих родственников и знакомых, уточняя первоначальную картину. Моисей Каганов Так же многажды на протяжении текста он обращается к теме ценности и нужности своей жизни. Печоринский вопрос, «зачем я жил», звучит порой не впрямую, но достаточно ощутимо. Но чтобы яснее услышать ответ, нужно было книгу одолеть, пройти через ее части, посвященные семье, войне, стране, своей национальности... Итак, семья. Родоначальники по отцовской линии – из Лубен. Большая семейная фотография начала 20-го века. Большая в том смысле, что семья какие были в то время в России, – с прадедами, дедами, отцами, тетями и малолетними правнуками-внуками. Мусик тогда еще не замышлялся – его родители встретятся во время империалистической войны 1914 года: оба, Изя и Дина, она из Белоруссии, он с Украины, будут добираться до Харькова. Так в дороге и познакомятся. На фотографии нет «прапрадеда», о наличии которого мы узнаем не сразу. Прапрадед – семейная гордость - раввин Спектор (Исаак-Элханан Спектор), умерший в Ковно (Каунас) в 1896 году. Если бы Мусик был религиозным евреем, возможно, он сконцентрировал свое повествование о семье вокруг знаменитого ребе. Но Мусик атеист, о прадеде-раввине узнал уже в позднем возрасте. С гордостью рассказывает, что жена коллеги из Америки, иудаистка, услышав, какого он корня, попросила разрешения до него дотронуться... Да. Думаю о своих предках – увы, ничего о них не знаю. Недавно, после смерти мамы, сестра нашла у нее в столе старую семейную фотографию конца 19-го начала 20-го века, узнала на ней совсем юную бабушку, мамину маму, в центре же восседал какой-то необыкновенно величавый седобородый старец в кипе. Сестра подумала, что это наверняка раввин, но точно мы ничего не знаем. Папа уже в поздние годы начал составлять генеалогическое дерево рода Чайковских, выяснил, что был среди его предков даже цадик, но мы с сестрой никаких рассказов о нашей фамилии никогда от него не слышали. Не был этот вопрос популярен, раввины и цадики были так же нежелательны в биографии, как и попы, знание родословной и гордость ею нас, увы, миновали. Безусловно потомки Мусика будут знать о предках больше, чем мы о своих, но ненамного. Что до потомков, то автор просто богач: пятеро внуков, шестеро правнуков – возлюбил Господь эту семью, даровав ей плодовитость. Нет в книге горечи по поводу отсутствия сына–наследника фамилии, у Моисея Каганова две любимых дочери. Как кажется, не было и у наших родителей такой горечи. Но фамилия Кагановых – по линии Мусика – прерывается, как и фамилия Чайковских. Факт этот почему-то кажется мне грустным, жаль красивой фамилии. Тема семьи естественно связана с еврейством. В 20-м веке евреи прошли через Холокост, в годы сталинщины – через «37 год», кампанию против «безродных космополитов», «дело врачей-вредителей». И Холокост, и две последние кампании, развязанные в послевоенные годы в нашей стране, непосредственно коснулись семьи Кагановых. Родственники его жены, киевляне, не успевшие покинуть город, погибли, как и прочие «жиды города Киева», - в Бабьем яру. Могу сказать, что в нашей семье на оккупированной территории погибли почти все папины родственники. Живы остались лишь вернувшиеся с войны. Папина семья – родители с младшим братом - эвакуировались из Харькова в Среднюю Азию, во Фрунзе (ныне Бешкек). А папа остался в городе ждать призыва. До того он и еще двое его друзей-одноклассников (трое молодых харьковчан именовали себя «мушкетерами») пришли в военкомат – записываться на фронт добровольцами, но их отправили по домам – ждать повестки. Знаю, что в июне 1941-го кончивший школу восемнадцатилетний папа работал в горячем цеху Харьковского тракторного, там же и спал... Гитлеровцы стремительно приближались. Несдобровать бы ему, если бы не двоюродный брат, директор завода, сумевший вывезти нашего папу из Харькова вместе со своим эвакуирующимся предприятием. Родители и сестра Моисея Каганова тоже лишь чудом сумели уехать из Харькова – в последнюю минуту кто-то из друзей дал им билеты в отъезжающий состав... Никогда не задумывалась, хорошо или плохо была организована эвакуация населения в годы войны. А ведь для евреев остаться на оккупированной территории, где действовали специальные «расовые» законы против них, означало гибель. Родное государство оставляло людей на произвол судьбы. В период послевоенных кампаний пострадали сразу оба родителя Мусика – и не мудрено: его отец читал лекции по зарубежной филологии в Харьковском университете, конечно же, он был обвинен в «космополитизме» и в «преклонении перед Западом». Мать Мусика, детский врач, много слез пролила в то время: харьковчане отказывались приводить своих детей к «еврейке»-«вредителю». И это чистая правда. Знаю от своих родителей, уволенных с работы в те же годы. Нашу маму, молодого врача-микробиолога, уволили по статье «несоответствие занимаемой должности», а за неделю до этого ее наградили почетной грамотой «за доблестный труд». Анекдотично звучит и то, что проделали с Исааком Кагановым, отцом Мусика. Уволив из Харьковского университета как космополита, его взяли в Библиотечный институт в целях повышения квалификации его работников. Смех и грех!!! Мусик родился в 1921-м году, поэтому призвали его до войны, в 1939-м. Служил он в военно-морских войсках, под Туапсе, правда, на берегу. В эти годы начал заочную учебу на физмате Харьковского университета и как раз перед самой войной прибыл в родной город – формально для сдачи экзаменов, на самом деле, - чтобы повидаться с родителями и с любимой девушкой, Полиной. И вот тут-то – ровно через неделю - и подоспела война. И Мусик отправился «по месту дислокации», не успев ни побыть с родными, ни наглядеться на любимую. Больше они не встретились. В эвакуации в Кызыл-Орде Полина заболеет сыпным тифом – и умрет. Мне вспомнилось, что сыпным тифом на фронте болел и наш папа. Его отправили в прифронтовой госпиталь, где каким-то фантастическим образом его отыскала и выходила любимая тетка – со стороны матери – Аня. Она с мужем военнврачом тоже находилась на фронте. Сохранившиеся письма близких Мусика из Кызыл-Орды говорят о тяжелой жизни эвакуированных. И опять я задумываюсь о своих. Ни разу не слышала от мамы, что во Фрунзе (их семья тоже оказалась в этом городе) было тяжело, голодно, одиноко. Наоборот – годы эвакуации вспоминала она добрым словом. Но объяснить это легко: мама во Фрунзе училась – без экзаменов как медалистка поступила в эвакуированный туда Медицинский институт (помнится, Первый Медицинский из Москвы, но могу ошибиться) и была на седьмом небе от счастья, не замечая ни тягот быта, ни непривычности климата. Но вот война победоносно окончилась – и Моисей Каганов, фронтовик, вернулся в город, «знакомый до слез». На 1950 –1980-е годы пришлось наиболее продуктивное его время – как в работе, так и в частной жизни. Он выучился, женился, появились дочери, его исследовательская работа была настолько успешной, что из харьковского УФТИ, вслед за своим учителем академиком Ильей Михайловичем Лифшицем, он перебрался в московский Институт физических проблем, к тому же получил половину профессорской ставки в МГУ. Однако зададимся вопросом, легко ли было «классическому» еврею, Моисею Исааковичу Каганову, врасти в советскую систему, быть в ней успешным, получать от нее «бенефиты»? На этот вопрос отвечает часть книги, озаглавленная Система. Нет, Мусик не обольщался. Он видел фальшь этой Системы, имитацию общественной деятельности, преследование инакомыслия (а Юлий Даниэль и Лариса Богораз были его близкими друзьями), бесчеловечность и откровенный антисемитизм. Но что греха таить? – Мусик к этой Системе приспособился. Он научился жить при ней, стараясь сохранить свой человеческий облик и свое человеческое достоинство. Во-первых, еще со времен войны был он коммунистом, что, в общем, – хочешь не хочешь – делало его опорой этой Системы. Ну да, подлостей он не совершал, только один раз на партсобрании в Харькове проголосовал за исключение Льва Лифшица, коллеги и друга. Потом мучился из-за этого всю жизнь. Сам Лева его простил, сказав: «Ты же не самоубийца», но Мусик несколько раз возвращается в своей книге к этому тяжелому эпизоду, рассматривает его так и эдак. Все правильно, он не был самоубийцей, понимал, что Лева уже намечен в жертвы Молоху. Так же, как в 1968-м году понимал, услышав о вводе советских войск в Чехословакию, что сделать с этим ничего не может. Среди его ближайших друзей был Тошка Якобсон, они общались, выпивали, но Мусик, как кажется, был далек от правозащитной деятельности Анатолия. Он ничего о ней не пишет, скорей всего, он и не знал, что Якобсон участвовал в выпуске «Хроники текущих событий», что он по чистой случайности не оказался на Красной площади вместе с семеркой смельчаков, выступивших «за свободу» как чехов и словаков, так и советских людей. Все это говорю я не в укор. Мои родители тоже были партийными. Мама вступила в партию, так как иначе ей, Сарре Михайловне, не дали бы заведовать лабораторией в Институте антибиотиков. Отец, Исаак Абрамович, был бессменным секретарем парторганизации, единственным штатским в своей военно-строительной конторе, - юрисконсульт, которого «уважал» и к которому тянулся за бесплатным советом рабочий люд пролетарского Перова нашего детства. Да, родители были коммунистами. Они, как и Мусик, не могли не ощущать ложь и лицемерие Системы, но страшно боялись, когда мы с сестрой вслух начинали ее критиковать. Они – приспособились, и в сущности жили неплохо. Отец гордился тем, что государство по мере роста семьи два раза «улучшало» его жилплощадь, как ветеран войны он получал достойную пенсию, а до того у нас была мамина «профессорская» зарплата - 500 рублей, нет, мы не роскошествовали, но и не бедствовали. В Америку папа отказался ехать наотрез. В принципе и Мусик оказался в Америке «по стечению обстоятельств» - сюда уехала его младшая дочь. И Советский Союз, в котором прошла большая часть его жизни, он отнюдь не клянет. Да и почему бы его клясть? В его жизни была любовь, были замечательная жена Эллочка и две дочери, он занимался любимой работой – теоретической физикой, имел учеников, преклонялся перед учителями - Ильей Лифшицем, Михаилом Леонтовичем, Юлием Харитоном, Львом Ландау. Работая в системе Академии наук, в крупном физическом институте, где велись ядерные исследования, он находился на самом верху советской науки. Соответственно имел и привилегии – от большой зарплаты и возможности отдыхать в академических пансионатах (а также на даче в Жуковке) и до продовольственных пайков с теми самыми «академическими» пирожками, по присутствию которых на столе определялся статус ученого. Объездил весь Союз, приплыл аж в Туруханск на Енисее на пароходе с участниками научной конференции на борту. До Америки побывал во множестве научных командировок в нескольких соцстранах, а затем и в Голландии. Был дружен с академической элитой, но тянулся и к искусству – близко сошелся с Булатом Окуджавой, с Давидом Самойловым, которого стал по-приятельски звать Дэзик... Ну да, были и сбои: например ректор МГУ Логунов тайно ликвидировал кафедру квантовой теории, в которой трудились Мусик и его учитель, Илья Михайлович Лифшиц. Но место им в университете все же нашлось, да и поведение Логунова, не сообщившего академику Лифшицу о своих планах, негласно осуждалось. И здесь мы снова выходим на проблему антисемитизма. Мусик, как и почти все советские евреи, не знал ни еврейской культуры, ни языка, был воспитан на русской литературе, его дочери, взращенные православной няней, бывшей монашкой, приняли православие. Ничего еврейского в нем вроде бы не осталось, кроме имени, хотя были, были моменты... Например, однажды во время веселой поездки в Голландию он встретил немолодую пару – мужчина в кипе, женщина в платке – и замер, так как узнал в них «своих», то ли предков, то ли родственников. Так узнаются «свои» в портретах стариков и старушек у Рембрандта [2]. Но повторю, по большому счету, в Мусике мало что осталось от еврея. И, если в выражении «он, между прочим, еврей» члены Мусикиной семьи вкладывали в это «между прочим» - в зависимости от характеристики человека – то похвалу, а то и порицание, то государство для всех евреев имело одну негативную интонацию. Начиная с послевоенного времени евреев не брали на работу, они не могли учиться в престижных учебных заведениях. И хотя сам Мусик от «государственного антисемитизма»» не слишком пострадал, он был свидетелем такового на примере своих друзей и дочек. Старшую, блестяще окончившую Харьковский университет, первоначально распределили в школу. Младшую при поступлении на физмат МГУ пытались завалить на «спецэкзамене», устроенном для поступающих евреев. Мы с сестрой проходили через подобное при поступлении на филфак, вначале в МГУ (куда, как выяснилось позже, евреев не брали вообще), а потом в Московский педагогический, куда зачисляли по процентной норме. Разница состояла в том, что, будучи физиком и имея доступ «к телам» тех, кто руководил распределением и экзаменами, Мусик мог своим дочерям помочь. Нам с сестрой помочь было некому, год пришлось пропустить, и был он для нас, серебряных медалисток, психологически тяжел. Но довольно о грустном. В книге Моисея Каганова, кстати говоря, много анекдотов, один из которых будет сейчас очень уместен: Один заведующий кадрами спрашивает у другого: - Ты евреев на работу берешь? - Конечно. - А где ты их берешь? Большая часть семьи Кагановых живет ныне в Америке. Приехав в Бостон в 73 года, Мусик не перестал интересоваться людьми, заводить знакомства, задаваться бесконечными вопросами. Но и прошлое, то, что осталось в покинутой им стране, его тоже не отпускало. «Длинная жизнь», как кажется, - явилась плодом этих непростых раздумий. Так какой же все-таки итог у этой долгой жизни? Прочитав все эти 700 страниц, не будучи лично знакомой с Моисеем Кагановым, могу сказать: Всевышний благоволит этому человеку. Он избавил его от тяжких недугов и ранней смерти, он дал ему прекрасное и многочисленное потомство. Вышел Мусик из той редкой породы довоенных «мальчиков», к которой принадлежал и мой отец. Удивительная была порода – мужественные, красивые, честные, любили джаз, умели хорошо выпить, празднично и стильно одеться, крутили романы с девушками, отвечали за свое дело... Без громких фраз любили родину. Какая несправедливость, что именно это - золотое поколение – «повыбило железом». Мусик Каганов и здесь оказался «счастливчиком» - целым и невредимым вернулся с войны. Однако следует кое-что добавить. На одной из последних страниц книги приводится история ребе Шими Бигалайзера. В страшный день 11 сентября 2001-го года, оказавшись внутри одной из башен-близнецов и осознав свою неминуемую гибель, он позвонил какому-то нью-йоркскому раввину и попросил срочно развести его с женой. Дело в том, что ребе боялся, что его тело не сумеют опознать – тогда, по еврейским законам, его вдова не сможет снова выйти замуж. История при всей своей трагичности чуть-чуть смешная, как все у евреев. Вот эту черточку, эту малую песчинку следует добавить в конце моего эссе о «длинной жизни» Мусика Каганова. Все же свои дни доживает он один, без любимой Эллочки, и в этом есть обидное несоответствие, диссонанс в такой, на первый взгляд, счастливо прожитой жизни. [1] М.И. Каганов. Длинная жизнь. Издание автора.Waltham, MA, USA, 2013. (Главы из книги публиковались в журнале "Семь искусств": в №№ 2, 3, 4 за 2013 год - ред.). [2] Интересно, что в одном из стихотворений Давида Шраера-Петрова есть мотив «обратного узнавания»: итальянский еврей, бредущий из флорентийской синагоги, останавливается перед поэтом и начинает вглядываться в его лицо, словно кого-то узнавая....Поэт предполагает, что он узнал в нем "мессию". См. мою статью «По направлению к женщине. О стихах Давида Шраера-Петрова». Кругозор, февраль 2010. Напечатано в журнале «Семь искусств» #8-9(55)август-сентябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=55 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer8_9/Chajkovskaja1.php