2003 и другие годы0

(продолжение. Начало в №5/2014 и сл.) Часть 2 1 сентября, понедельник. Много событий прошло за июль и август. Два из них существенны для моей жизни – с 4-го августа началась работа по Контракту и с 12 по 18 июля мы с Томочкой на теплоходе «Ильич» проплыли из Москвы в Петербург и назад. Берег с борта нашего теплохода. Весь август шла очень напряженная и, в основном, бесполезная работа по написанию отчетов по так называемому управлению Контрактом. Я уже писал о них. «Взаимодействие», «Управление рисками», «Программа качества» и другие. Только один из них был действительно полезен для дальнейшей работы. Это – «Детальный рабочий план». Тем не менее, мы старались, как могли, и все документы сдавали и сдаем во время и по требуемым канонам. День уже кончается. Солнце ушло из окон квартирки на 5-ом этаже и надо зажигать люстру. Такой важный в моей молодости день – первое сентября. * * * «Дети в школу собирайтесь, Петушок пропел давно, Поскорее одевайтесь, Смотрит солнышко в окно». «Все в этой песенке неправда» - думаю я, проснувшись от Бабушкиного голоса. «Какие петушки? Какое солнышко? Отвратительная песня!». За окнами нашей комнаты на улице идет дождь. Темно. Над столом горит лампа, а Бабушка, аккуратно причесанная и одетая в неизменное темное платье ставит на стол тарелки и кладет салфетку. Папы нет. За год до того, как я пошел в школу он уехал на Украину, восстанавливать Днепрогэс. Перед отъездом у нас состоялся мужской разговор. Папа объяснял мне, что ему необходимо ехать, он сможет больше зарабатывать и посылать нам деньги на жизнь, а я упрашивал его не ехать или взять с собой меня и Бабушку. Я просил, но в душе ясно понимал, что дело решенное. Бабушка не могла никуда ехать из-за своей болезни, а я не мог ее оставить, так как в ней был сосредоточен весь мой мир. Все-таки я продолжал канючить до тех пор, пока Папе это не надоело и он не сказал: «Тусенька, ты все прекрасно понимаешь, не надо меня упрашивать, мне расставаться с Вами тоже не легко, но мы же не очень надолго расстаемся. Время придет, Вы приедете ко мне в гости». В общем, все так и получилось. Но жизнь наша за это не очень долгое время очень сильно изменилась. Папа, работая на Днепрогэсе, познакомился, влюбился и в 1945г. женился на Алле Васильевне Андреевской. В 1945 г. летом мы с Бабушкой поехали к ним и прожили в Запорожье почти два месяца. Я ездил летом к Папе уже один, в 46 и 47 годах. А в последний день марта 1946 г. родилась моя любимая сестра Наташа. Мы с Наташенькой, уже подросшей, в Москве. Но вернемся к моей школе. Утром выхожу с большим запасом времени. Я всегда, всю жизнь выхожу с запасом, боюсь куда-либо опоздать и, надо сказать, практически никогда не опаздываю. Зато всегда всех жду. Томочка шутит, что это влияние немецкой крови. Дождь. Идти недалеко. Выйдя из дома, 22 – по Пречистенскому переулку, иду по Левшинскому и Денежному (раньше – улице Веснина) и в подворотню, мимо стен из красно-серого кирпича в свою 46 мужскую среднюю школу. Длинный дом отделяет ее от Садового кольца. Если пройти дальше через двор и выйти сквозь арку длинного дома, то попадаешь на Смоленский бульвар, а правее – Смоленская площадь. Уборщица в вестибюле моет пол, раздевалка еще закрыта. Ничего, можно опереться о стенку, подождать и подумать, а главное, помечтать. * * * И я, сегодняшний, внешне ничем не напоминающий тоненького мальчика, ждущего в вестибюле, старый толстый человек, перестаю нажимать на буквы клавиатуры и тоже отвлекаюсь и надолго задумываюсь. * * * Теперь, когда внуки выросли, старшие девочки окончили школы, младшие учатся, только Андрюша еще не охвачен нашим, ставшим весьма средним образованием, я иногда задаю им вопрос о том, любят ли они свою школу. И получаю почти стандартный ответ, что «да», любят, иногда даже (внучка Саша) «очень любят». Тогда я замолкаю и думаю, отчего же так получилось, что я могу ответить на этот вопрос скорее отрицательно. По внешним признакам трудно было бы об этом догадаться. Казалось совсем наоборот. Я был круглый отличник. Учителя меня постоянно хвалили, да и я к большинству относился хорошо, а нескольким из них искренне и глубоко благодарен. С товарищами отношения были хорошие. Я окончил школу с золотой медалью. Но вот школа, как учреждение… Может быть, сыграл свою роль далеко не ласковый прием, довольно трудные первые месяцы ученья. Когда я появился в школе, то очень быстро понял, что ученики делятся на две половины. К первой относились хозяева класса, переростки 10 – 12 лет, которые по разным причинам, связанным с войной, не смогли вовремя начать учение. Отсутствие начального школьного образования у них восполнялось образованием, полученным на улицах, во дворах и в подворотнях нашего района, который свято хранил традиции бывшего здесь раньше Смоленского рынка. Другая половина – испуганные первоклашки вроде меня. Жизнью в классе управляла не толстенькая пожилая учительница – Анна Ивановна Чебурашкина, а «авторитет» из первой половины класса. Должность эта была отнюдь не пожизненная. Дважды в течение первого полугодия повторялась история, когда очередного «авторитета» вызывали в кабинет директора, откуда он больше не возвращался. Второй раз я, посланный в учительскую за мелом, имел возможность наблюдать, как идущий по коридору милиционер сопровождал нашего грустного вождя к выходу. Вторая половина класса тоже была не совсем однородна. Так, один мальчик, при ближайшем знакомстве оказался сыном военного прокурора, и к нему практически не приставали. Вообще у тех, кого провожали и встречали родители или другие взрослые, жизнь была чуть получше. Меня же первый раз в школу отвела Мая Терехова – дочь Екатерины Николаевны Тереховой (той, что рассказала о карточках с литером «Д»). Мая училась в МГУ и временно жила у нас в квартире, в маленькой комнатушке при кухне. Она была добрая девушка, но очень занятая, так что постоянно провожать, а тем более встречать меня не могла. Иногда Варюше удавалось выкроить время и довести меня до школы. Но до приезда Папы из Запорожья (а это 48 год) она работала и провожала меня не часто. И на родительское собрание приходить было некому. Бабушка никуда не выходила, Варюша была почти неграмотная, всяких собраний и других мероприятий боялась, как огня. И чтобы на переменах не мучили, затащив в угол, не капали тихонько во время урока чернила на голову, не втыкали булавки в лавку парты, не запирали в шкаф со щетками и тряпками, надо было находить какую-то особую линию поведения. Не простую, не похожую на ту ясную и прямую линию, по которой я двигался по жизни до тех пор. Трудно все это давалось. Конечно, имея за своими плечами Бабушкину школу, я мог безо всякого труда аккуратно писать буквы и слова, рисовать картинки, решать любые арифметические примеры. Все это пригодилось и вот я уже тружусь во время перемены над чужими тетрадями, обеспечивая четверками и пятерками отстающих великовозрастных учеников. Или стараюсь просто и понятно пересказать им интересные истории, почерпнутые из прочитанных книг. Много еще что приходилось делать. А кроме того, жизнь постоянно напоминала о том, что делать было нельзя. Прежде всего, категорически нельзя было жаловаться. Один худой рыженький мальчик, начавший с осторожных сообщений - доносов Анне Ивановне и кончивший тем, что вынужден был сидеть на уроках рядом с учительницей на первой парте, а на переменах уходить с ней в учительскую, поплатился за «ябедничество» проломленной головой. Рыженького подстерегли на улице после уроков в тот день, когда родители немного опоздали его встретить. Подстерегли незнакомые ему парни - друзья очередного авторитета. Он попал в больницу и больше в нашей школе не появлялся. Ну, с жалобами вопрос для меня решался просто. Жаловаться было некому. Рассказывать Бабушке о школьных нравах я не стал ни тогда, ни после. Правда, приходилось выкручиваться и пытаться объяснить почти необъяснимые факты. Например, почему с моего пальто оказались срезанными все пуговицы? Красивые пуговицы, хранившиеся раньше в бабушкиной деревянной шкатулке вместе с какими-то дореволюционными неприкосновенными запасами. Не говорить же, что они очень понравились одному старшему юноше и он, с помощью двух державших меня приятелей, избавил от пуговиц мое перешитое из папиного пиджака пальто. Не помню точно, какую историю я придумал, но помню, что она поселила в Бабушке уверенность, что в школьной раздевалке дежурят не совсем нормальные люди. Должен сказать, что мои попытки стать незаметным или полезным для представителей правящего класса приносили очень медленный успех. Но постепенно избавление пришло само. Я пришел в школу 1 сентября 1946г. Первые полгода не помню, чтобы среди учителей я видел хотя бы одного мужчину (кроме директора). Однако, зимой ситуация начала меняться. В мужских школах становилось все больше учителей-мужчин. Было ли это сделано по какому-нибудь приказу или случилось у нас в школе просто по стечению обстоятельств – не знаю Многие приходили на уроки в гимнастерках, с ленточками орденов и медалей, с нашивками за ранения, иногда с палочкой, а случалось и с пустым рукавом. Благодаря им царство улицы стало ограничиваться и подавляться. У нас это очень ясно проявилось, когда на уроке один из авторитетов, сидевший на первой парте, ответил на гневное замечание Анны Ивановны длинной матерной тирадой. Смысл ее я не понял, но учительница страшно покраснела и выбежала в коридор. Пока авторитет улыбался и, повернувшись спиной к двери, победно оглядывал класс, эта самая дверь отворилась и в нее, внешне совсем не торопясь, но на самом деле как-то очень быстро вошел молодой человек. Он безошибочно подошел к триумфатору и, взяв его со спины одной рукой за пояс, а другой за воротник, без видимых усилий вытащил из-за парты и со словами: «Ты, значит, сюда пришел над учительницей измываться», - выкинул, как котенка, здорового 12-летнего парня в раскрытую дверь. Никакими словами не описать действие этого педагогического приема… Очень скоро главные мои мучители притихли, а потом и вообще постепенно исчезли в недрах системы ПТУ – производственно-технических (а проще – ремесленных) училищ. А нелюбовь к школе осталась. Теперь она питалась раздражением и скукой, которые я испытывал на многих уроках. Большинство предметов давалось мне легко, очень многие были так интересны, что я не мог остановиться и читал одну за другой главы из учебника, забегая вперед и обгоняя программу. Рылся в дедушкиных книгах и находил в них интересные подробности. Бегал вокруг стола и рассказывал все это Бабушке, сидящей за своим вязанием. Жизнь казалась такой замечательной. А потом надо было идти в школу и часами слушать плохой, а часто и совсем неверный пересказ давно известных мне вещей томившимися у доски соучениками. В первой части этих записок я писал: «Воспоминания детства чаще всего выглядят, как старый немой фильм. Черно-белое изображение, рвущаяся пленка, непонятные стертые кадры, потом пустое полотно. Но вдруг на каком то месте возникает цвет, сцены наполняются звуком и смыслом». Несмотря на глубокую благодарность, которую, как я уже говорил, испытываю к большинству моих учителей, воспоминания, которые касаются школы, чаще всего выглядят в моей памяти, как стертая серая лента. Я учусь в 9 классе. Увлекаюсь фотографией и прошу Бабушку сфотографировать меня с нашей кошкой. 2 сентября, вторник. Перечитал все, что написал о школе. Получилось мрачновато. А было много веселого и светлого в начале жизни, в том числе, связанного с этой самой школой. Иногда я рассказываю какие-то эпизоды тех лет своим внукам, и мы ужасно хохочем. Например, такой эпизод, который можно было бы назвать (да здравствует Гоголь!) «Страшная месть». Нашего преподавателя химии звали Александр Моисеевич. Раньше он преподавал в каком-то институте, но потом перешел в школу, вряд ли по собственному желанию, а скорее всего из-за не приглянувшегося начальству отчества и совершенно не арийской внешности. Это было время борьбы с низкопоклонством перед западом и космополитами – «людьми без родины», которая имела все признаки охоты на ведьм. Александру Моисеевичу не повезло, а нам, я считаю, очень повезло. Сталкиваясь позже с химией во время учебы в МИФИ, на работе в «Курчатовском институте» и в Чернобыле, я постоянно использовал знания, полученные от А.М., и не раз мысленно его благодарил. Очень скоро после своего прихода он организовал химический кружок и мы, с большим энтузиазмом, стали готовить эффектные опыты-демонстрации для приближающегося новогоднего вечера. В частности я должен был поджигать смесь, состоящую из многих веществ, в том числе и магниевой стружки. Если ее удавалось поджечь, то над столом образовывалось грибообразное облачко. Оно переливалось всеми цветами от желтого до багрово красного и фиолетового, долго не теряло своей формы и при некоторой фантазии напоминало тысячекратно уменьшенное облако ядерного взрыва. Правда, по прошествии нескольких минут облачко все же расплывалось и создавало в кабинете химии отвратительный запах, так что, по общему мнению, эта демонстрация должна была завершать все выступления. Она, к тому же, позволяла окончить праздник в точно назначенное время, поскольку публика после нее безо всяких напоминаний стремилась покинуть помещение. Роковую роль в этой истории сыграла магниевая стружка. Если кто не знает, то даже небольшое ее количество, вспыхнув, заливает все ослепительным светом. В далекие времена она использовалась фотографами для вспышек. Поэтому в приготовляемой мною смеси для запала использовалась лишь маленькая щепотка магния. На генеральной репетиции новогоднего вечера я очень переживал, что смесь никак не хочет разгораться и даже вышел в коридор, чтобы собраться с силами. В этот момент один из моих друзей успел сыпануть в нее не щепотку, а добрую горсть магниевой стружки. Я вернулся и, ничего не подозревая, поднес спичку к фарфоровой чашке с порошком. Эффект превзошел все ожидания. Большинство участников химического кружка на несколько минут ослепли. Я, по-видимому, в момент вспышки моргнул и этим спас себе глаза. Но лишился бровей, ресниц, части волос и получил (несильный) ожог лица. Когда сквозь бегущие слезы удалось разглядеть окружающие предметы, то первое, что я увидел, был А.М., который так хохотал, что свалился за парту и дрыгал в воздухе ногами. Через небольшой промежуток времени, в кабинет химии с криками влетели несколько учителей во главе с директором, и все химические демонстрации на вечере были запрещены. А я затаил глубокую обиду на своего учителя и стал ожидать момента, когда можно будет отомстить. 3 сентября, среда. Такая возможность представилась месяца через три. На большой перемене я узнал от ребят из параллельного класса, что нам на следующем уроке предстоит в химическом кабинете изучать водород и знакомиться с взрывом гремучего газа. Демонстрация этого взрыва выглядела следующим образом. На большом столе около доски располагался аппарат Киппа. В нижний баллон была загружена цинковая стружка, а в верхний налита соляная кислота. Когда краник открывали, кислота стекала на стружку, а в средний баллон поступал образующийся в реакции водород: Zn + 2HCl = ZnCl2 + H2Ý. Этим водородом преподаватель через резиновую трубку наполнял перевернутую консервную баночку, затем подносил к низу баночки горящую лучину. Происходил взрыв гремучего газа - смеси водорода и кислорода воздуха. Баночка с негромким звуком подскакивала на столе, а А.М. рассказывал, какие ужасные последствия может вызвать полноценный взрыв. И я сразу же решил максимально приблизить демонстрацию к реальности. Пробраться в кабинет химии не представляло трудности. Вся аппаратура была уже собрана. Прежде всего, я выкинул маленькую (приблизительно стограммовую) баночку в форточку и заменил ее полноценной металлической банкой из-под югославской ветчины (литра на два). Затем открыл кран и от души наполнил перевернутую банку водородом. Потом сел на последнюю парту и стал ждать пока придут остальные ученики. Начался урок. Александр Моисеевич важно прохаживался вдоль стола и, посматривая на сидевшую на первой парте Наташу Шишкину, рассказывал о свойствах водорода. Дойдя до гремучего газа, он привел несколько примеров страшных последствий его взрыва и обернулся к лабораторному столу. «Сейчас мы услышим и увидим такой взрыв, совсем слабый. Но, тем не менее, многие девочки его пугаются», - сказал преподаватель и с некоторым недоумением посмотрел на изделие югославской промышленности, к которой теперь шла резиновая трубка. Потом он поискал взглядом прежнюю баночку, но не обнаружил и, решив не продолжать поиски, буквально на секунду открыл краник, закрыл и зажег лучинку. А дальше – время для меня замедлилось и произошедшее до сих пор видится как отдельные кадры кино. Вот А.М. подносит огонек к нижнему торцу банки. Раздается оглушительный взрыв, который сметает все, что стояло на столе. Химическая посуда оказывается на полу, струя кислоты, дымясь, ползет между осколками. Банка с отвратительным визгом врезается в потолок и повисает, застряв в перекрытии. От потолка отрываются пласты штукатурки и падают на пол, в кислоту. Шипенье, пар, отвратительный запах. Ученики пытаются забиться под парты. А Александр Моисеевич почти нечеловеческим прыжком преодолевает расстояние до полуотворенной двери, выскакивает в коридор и, повернувшись, наблюдает сквозь щель за дальнейшим развитием эксперимента. В этот момент раздается низкий голос Наташи: «Александр Моисеевич, но ведь и правда – страшно». Бедная девочка решила, что демонстрация так и задумывалась. В первый раз я рассказал про свою месть лет через тридцать после произошедшего, полагая, что за давностью лет административной и уголовной ответственности уже не подлежу. 5 сентября, пятница. Вчера вечером «кошка Федя» сильно меня удивил. Началось все с того, что между ним и Кирой началась потасовка. О ней мы узнали по Кириным воплям и шипению. Потом она встрепанная вылетела из большой комнаты и, завывая от обиды, спряталась в гардеробной. Мы с Томиком бросились на защиту с воплями: «Федя, прекрати! Федя ФУ!!». А Федя в полной уверенности, что спасется от возмездия, взлетел как ракета под потолок на прадедушкин шкаф в спальне и там притаился. Увы. Он не знал, что уже миллион лет назад предки человека – обезьяны освоили метательные орудия. Я сбросил с ноги тапок и неожиданно точно засветил Феде по толстой попке. Он прыгнул на пол и забился под нашу двуспальную кровать. Там его нашел второй тапочек. А я пошел на кухню. Обычно даже после легких размолвок, Федя минут 10 сидит отвернувшись, часто в укромном месте, и только потом приходит на кухню посмотреть на свою миску, чтобы проверить, осознали ли мы наши ошибки и пытаемся ли их исправить. А тут он явился сразу, начал тереться об меня, гудеть. Будто просил: «Давай больше так сильно не ссориться и не кидаться тапками. Я ведь очень испугался». Пришлось взять Федю на колени, он положил голову на мое плечо, всхлипнул и еще верных десять минут гудел и ласкался. * * * Прадедушкин шкаф, на котором любит скрываться Федя, как все старые вещи, имеет свою историю. Некоторое время назад мы отдали его на реставрацию. Толстые, потемневшие от времени дубовые доски, из которых он сделан, способны, наверное, еще долгие десятилетия не поддаваться разрушению. Но покрывавший их лак сильно пострадал в бесконечных переездах четырех поколений нашей семьи. Когда с большим трудом тяжеленный шкаф затащили в квартиру, собрали и снова установили на свое место, Володя, проводивший реставрацию, неожиданно спросил меня: «Александр Александрович, а Вы знаете, что в задней стенке шкафа застряли две боевые пули? Мы их извлекли, залили дырки клеем, зачистили и сверху покрыли лаком». Мы с Томочкой, как ни старались, так и не вспомнили когда, где и кто мог развлекаться стрельбой по задней стенке шкафа, который стоял у нас задолго до моего рождения. И с подозрением стали опрашивать сыновей - Андрюшу и Виталика, не приложили ли они в детстве рук, к этому феномену. Сыновья это категорически отрицали. Пули были найдены в самом конце столетия и тысячелетия. Кончался 1999 год. Папа был еще жив. И вот, когда мы приехали к нему перед Новым годом и стали расспрашивать про шкаф, то он вспомнил, что во время революции их дом, стоявший на Смоленской-Сенной площади и называвшийся по имени хозяев домом Орловых, подвергался обстрелу. Кто стрелял, наступающие большевики, отходящие к Кремлю юнкера или просто веселый народ, который наконец вернулся с опостылевшего фронта, осталось неизвестным. Тогда взрослые закрыли окна в детской, выходящие на площадь, сдвинутой мебелью, а детей перевели в комнату с окнами, выходящими во двор. Когда съезжали с этой, неожиданно ставшей прифронтовой квартиры, загороженные окна оказались разбитыми. Вот, может быть, тогда… 6 сентября, суббота. Бессонница. Мысли перескакивают с одного предмета на другой. Сижу и опять думаю о школе, о близлежащих улицах и переулках. Вот я пересекаю школьный двор, иду под арку и выхожу к Смоленской площади моего детства. Как я недавно прочел, то, что сейчас мы называем Смоленской площадью - это Смоленская-Сенная. А старая Смоленская площадь была на месте Садового кольца от Карманицкого переулка до Арбата. Именно здесь когда-то шумел, зазывал, толкался Смоленский рынок, один из самых больших и разнообразных рынков старой Москвы. Через несколько лет после того, как прадедушкин шкаф поучаствовал в боях, рынок был снесен. К 30-м годам по его территории прошло широкое Садовое кольцо. А за несколько лет до революции на Смоленской-Сенной площади, в угловом доме Орловых поселились Бабушка с Дедушкой Сашей, с маленькой дочкой (моей тетей Ирой) в одной квартире и Бабушкины родители – Кнорре, в другой. Прабабушка - Елена Константиновна Кнорре и Прадедушка - Евгений Карлович Кнорре. Бабушка часто рассказывала о них, будто торопилась передать мне все истончающиеся с годами, все выцветающие дорогие образы. Хотела, чтобы я взял эту эстафету и смог передать ее дальше. Мне достаточно поднять глаза, чтобы увидеть Прадедушку. Вот он передо мной, на большом портрете в тяжелой позолоченной раме, висящем над столом. Уже очень не молодой, с седой бородой и усами, одетый в отутюженный сюртук и белую рубашку. Евгений Карлович Кнорре К нему очень удачно подошло бы обращение - «Сеньор». Кстати, как я узнал, во время одной из поездок в Америку, этим красивым словом называют там всех пожилых людей, пенсионеров. Вышло это так. Пренебрегая Fast-Food, я в обеденный перерыв ходил в близлежащее кафе, в котором можно было выбрать блюда максимально приближающиеся, хотя бы по виду, к тем, что готовили у нас дома. И вот в первый же визит девочка, сидевшая за кассой, поинтересовалась, не «Сеньор» ли я. Я замешкался, поскольку для меня это слово подразумевало сословие, к которому вряд ли можно было отнести заведующего лабораторией. Однако стоявшая сзади, тоже далеко не молодая дама вздохнула и уверенно сказала: «Сеньор, конечно сеньор». И благодаря ее уверенности я заслужил 20-ти процентную скидку. И позавидовал, что это красивое слово не употребляется в России. Что я знаю о Прадедушке? Наташа в своих записках много и, с моей точки зрения, очень хорошо написала о нем. Моя же память сохранила только наиболее яркие эпизоды из Бабушкиных рассказов, боюсь, что сильно дополненные моими детскими фантазиями. Часто повторявшиеся воспоминания Бабушки о ее детстве были связаны с Сибирью. В 1894 году ее отец, уже известный инженер Евгений Карлович Кнорре был приглашен возглавить строительство мостов на Средне-Сибирском участке железной дороги (почти 2000 км). Через год его семья поехала к месту его работы. Бабушка рассказывала о роскошном «пульмановском» вагоне, целиком выделенным для них (по моим воспоминаниям, ехали пять членов семьи и три человека прислуги). Двухместные купе, мягкие диваны, столики, большие окна, туалет и душ. И за окнами огромная и почти не населенная страна. В Красноярске семья Кнорре жила в деревянном флигеле дома Юдина. Этот флигель сохранился до наших дней, и я нашел в интернете его фотографии. Флигель дома Юдина, где в Красноярске жила моя Бабушка. Построенные 17 мостов прославили имя Е.К. и сделали его очень богатым человеком. Наиболее известным был мост через Енисей у Красноярска. Этот мост был самым большим из мостов транссибирской железной дороги и вторым по протяженности в Европе. Он строился в тяжелейших условиях сибирской зимы и был построен меньше чем за 3 года, а простоял 100 лет. При его строительстве были применены многие до тех пор не известные методы и использованы оригинальные материалы. Стоил мост около 3 миллионов рублей, огромную по тем временам сумму. Модель конструкции была выставлена на Всемирной выставке в Париже, в 1900 году, и мой прадед получила золотую медаль. Чуть раньше такую же медаль получил Эйфель за свою башню. 28 марта 1899г. Мост через Енисей открыт. Страница рукописи Е.К.Кнорре: «Мост через реку Енисей мною заложен с запасом прочности в 52 раза, дабы Бог и потомки никогда не сказали обиды мне. Декабря 11 дня 1901 г.». Наконец, Красноярский мост был назван ЮНЕСКО «вершиной человеческой инженерной мысли». Это сооружение упоминается в изданном в 1991 году «Атласе чудес света», где перечислены выдающиеся архитектурные памятники всех стран. В разделе Россия мост стоит наряду с Кремлем и Петродворцом. Кроме устных рассказов сохранились вещи, старые вещи, которые помогают нам оживить в памяти своих владельцев. Так, как в «Синей птице» Метерлинка, одного из самых любимых мною драматургов, просыпаются и оживают Бабушка и Дедушка, когда внуки – Тильтиль и Митиль вспоминают о них. У меня старых вещей, связанных с Евгением Карловичем, совсем мало. Кроме старого шкафа на полке в столовой хранятся осколки разбитой пивной кружки, подаренной мне Бабушкой после защиты диплома. Тогда она была еще цела и имела стеклянные стенки и толстое дно, а главное - серебряную крышку, на которой стоял лев и держал в лапах рыцарский щит. Эта кружка принадлежала Прадедушке. Сверху на крышке была надпись, которую я довольно приблизительно перевел бы так: «Члену нашего студенческого братства Е. Кнорре. Цюрих 1868 г.» А на обратной стороне крышки нацарапаны несколько фамилий, среди которых есть и такая – В. Рентген и в скобках его шутливое студенческое прозвище (перевести я не смог). «Кружка Рентгена», поставлена так, чтобы не видно было разбитую часть. Когда еще в детстве Бабушка давала мне подержать эту кружку, она с гордостью рассказывала, что ее отец учился в Высшей технической школе Цюриха, дружил и потом долгие годы переписывался с великим физиком. А я никак не мог предугадать, что имя последнего, будет сопровождать меня всю взрослую жизнь. * * * Сначала Рентген помог мне на вступительном собеседовании в МИФИ. Надо сказать, что конкурс в 1956 г. был огромный. Только медалистов – шесть человек на место. Отвечал я на собеседовании не слишком удачно, и в результате меня приняли, но не на факультет экспериментальной и теоретической физики, куда я подавал заявление, а на значительно менее престижный факультет вычислительной математики и электроники. Правда, через полтора года я перешел туда, куда вначале хотел. Так вот, в решающий момент собеседования, когда мои строгие экзаменаторы начали переглядываться, решая, кто именно объявит мне отрицательное решение, в этот момент и появился на сцене прадедушкин товарищ. «Ну, а кто был первым лауреатом Нобелевской премии по физике», - спросил, как бы напоследок, один из преподавателей. И я радостно выпалил: «Рентген, Вильям Конрад Рентген, профессор и ректор Вюрцбургского университета. В 1885 г. он открыл Х-лучи, рентгеновские лучи». Экзаменаторы немного оживились. Возможно потому, что я без запинки выговорил длинное название университета. И вот удивительно, точно что-то прорвалось во мне, и на все дальнейшие вопросы я давал может быть не исчерпывающие, но правильные ответы. Об окончательном результате собеседования Вы знаете. * * * Через 5 лет, придя в «Курчатовский институт», я попал на обучение к Петру Ефимовичу Спиваку, о котором уже немного рассказывал и, дай Бог, расскажу еще. Прекрасный экспериментатор, добрый и чрезвычайно порядочный человек, он любил пошуметь и напустить на себя строгость. Кроме того, он был удивительно подвижен. Уличив меня в ошибках и незнании, что случалось с удручающей частотой, Спивак начинал ругаться и одновременно чуть-чуть подпрыгивать. Он требовал неукоснительного выполнения многих и многих правил, почти заповедей экспериментальной физики. Записывать все и записывать аккуратно, даже то, что сейчас кажется неважным. Оканчивать опыт тем же измерением, с которого начал, чтобы убедиться, что ничего не изменилось и не сломалось и т.д., и т.п. А главное, продумывать и рассчитывать эксперимент до мелочей, никогда не облучаться зря, но и не паниковать, если попадешь в поля радиации. Однажды я набрался нахальства и спросил, у кого он учился. Спивак долго объяснял мне, что надо знать историю физики и потом очень гордо сказал: «Я учился у академика Иоффе!» Я, не подумав, задал следующий вопрос. Спросил: «А Иоффе у кого учился?» Руководитель мой даже не стал прыгать, а просто прорычал: «Как это можно не знать! У Рентгена, у того самого Рентгена!!!» «Тогда что Вы волнуетесь, Петр Ефимович? – пролепетал я. – Просто считайте, что на мне эта цепочка может и оборваться». * * * И еще прошло много лет, и настала моя чернобыльская многолетняя эпопея. Сколько раз за эти дни слышал я знакомое имя. Сколько ночей снился мне хриплый голос дозиметриста, выкрикивающего сквозь респиратор: «Один Рентген, пять, осторожнее! Сорок Рентген! Стой! Дальше не идем!» В условиях разрушенного блока никому, конечно, и в голову не могло придти говорить фразу полностью: «Мощность экспозиционной дозы – сорок Рентген в час». Времени для этого уже не оставалось. * * * А знаменитую кружку в наше отсутствие разбили мальчишки. Не дождавшись нас, сыновья от горя отправились спать, а на двери своей комнаты вывесили нечто вроде «дацзибао». В прикрепленной к косяку записке перечислялись наказания, которые они согласны были претерпеть за разбитую кружку. Значились в «дацзибао» - отсрочка покупки мяча, две недели без мороженного и еще много разных тяжелых лишений. Вернувшись, мы прочли этот скорбный список и особо ругать их не стали. 10 сентября. Среда. Продолжу рассказ о Е.К. Кнорре. Что еще осталось от Бабушкиных рассказов? Наташенька вспоминает: «Он был высокого роста (около 185 см), ширококостный, в молодости худой, с вьющимися каштаново-рыжими волосами и яркими карими глазами, белокожий. Веснушки летом выступали у него только на руках. После тридцати он заметно погрузнел, не утратив до старости подвижности и легкости движений, волосы потемнели и перестали виться, появилась небольшая бородка. В Сибири он стал седеть и в старости был совсем седой. Славился он в семье огромной физической силой, так что его маленький сын Миша, после посещения Зоопарка, допытывался у мамы: «А кто сильнее, Папа или слон?» …Богатство совершенно не изменило его. С возрастом он стал еще более добрым и прямо по-детски доверчивым, особенно в денежных вопросах… Часто Елена Константиновна (его жена – моя Прабабушка) начинала отчитывать Е.К. за непрактичность: «Евгений, ты опять деньги взаймы давал? Ты хоть знаешь кому?» Он, послушав минуты две с виноватым видом, хватал ее в охапку, кружил по комнате, а затем сажал на высокий бельевой шкаф (кстати, тот самый, о котором выше шла речь), с которого она слезть не могла, пугалась и начинала кричать: «Евгений, сию же минуту сними меня!» На этом попытки ограничить дачу денег взаймы и заканчивались. Евгений Карлович действительно не всегда хорошо представлял, кому он одалживает деньги. Чаще всего их не возвращали, но это не уменьшало его веру в людей». Я слушал Бабушку и ясно представлял себе его большую и сильную руку, протянутую через долгие годы к нам, голодающим в эвакуации. Руку, держащую коробочку с бриллиантовыми серьгами. И снова мысли перескакивают с одного события на другое. Серьги, подаренные Бабушке на рождение сына. Рождение в доме Орловых моего отца. Наташа говорит в своих записках: «Тут в квартире № 2 в комнате с эркером родился долгожданный внук и сын Александр (мой Отец). Первые три месяца мальчик очень болел и находился между жизнью и смертью. Это было так мучительно, что в один из критических моментов Александр Алексеевич (мой Дедушка) не выдержал, бросился на кровать и стал плакать, говоря: «Господи, пусть лучше умрет, не могу видеть, как он мучается!… …Мальчик выжил, хотя развитие его затянулось. Пошел он только в полтора года, а заговорил в два с половиной. Однако сразу же стал говорить длинными, довольно сложными фразами, правда, нещадно коверкая слова». Папа родился 26 мая 1912 г. В детстве он называл себя Туя. Может быть, поэтому и меня в детстве стали звать Туся, Тусик. Хотя маленьким внешне я совсем его не напоминал. Понадобилось прожить шестьдесят пять лет, чтобы, увидев свое мелькнувшее в зеркале прихожей лицо, вздрогнуть, обнаружив несомненное семейное сходство. И еще голос… 12 сентября, пятница. Наташа пишет, что Папа в детстве долго не говорил, а надо признаться, что сама она тоже долго не говорила, а тихонько гудела. Знала много слов, но предпочитала гудеть, перебирая игрушки или перелистывая книги. Гудение иногда чуть затихало, обретало густоту и ласковость, иногда звук повышался, как бывает при спорах. Где уж тут кошке Феде. Но вот однажды, на даче, в Комаровке, забравшись под кровать, моя милая сестрица вдруг совершенно отчетливо произнесла: «Теперь я совсем плопала». Бабушка, тетя Ира и я тоже чуть не пропали от изумления. А Наталья вылезла, сделала округлый жест ручкой и сказала нараспев: «А вот олешки, кому олешки». Уже наступала осень. Вечером мы сидели на ступеньках крыльца и обсуждали случившееся за день. Я очень ясно представляю тот вечер, хотя он мало отличался от других вечеров в Комаровке, да и вообще от других дачных вечеров. На дворе прохладно. Бабушка накинула на плечи свой старый шерстяной платок. Тетя Ира надела красную кофту. Прекрасно помню эту кофту и помню, как через много лет на ней, уже полностью пришедшей в негодность, спал любимый тетин кот Тигран. А я? Я был в куртке, перешитой Бабушкой из какого-то взрослого пиджака и ставшей мне уже маленькой – руки далеко торчали из рукавов. Как и всегда, в вещах, сшитых для меня Бабушкой, пуговицы отличались большим размером и дореволюционным великолепием. Сидеть спокойно я не мог, и все время вертелся, вскакивал и ходил вдоль крылечка. Тетя Ира сказала: «Сначала я очень обрадовалась, когда Наташенька заговорила, а потом еще больше обрадовалась, что никого постороннего не было». «Почему?» – спросила Бабушка. «Иначе они бы подумали, что Шурик (Папа) не только в Министерстве электростанций работает, но еще и подторговывает на рынке орехами». И обе они начали хохотать. Так это все и осталось в памяти, вечер, высокое крыльцо, с которого видна речка Клязьма, текущая среди кустов, любимые люди. Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора - Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера... (Ф. Тютчев) * * * На даче в Комаровке …Комаровка... Когда и как появилась там наша семья? Была такая маленькая деревушка, стоящая на берегу реки Клязьмы, недалеко от станции Болшево. Сейчас все там застроено и называется это место город Королев. А в моем детстве надо было сесть на электричку на Ярославском вокзале, доехать до Болшева и там пересесть на поезд, состоящий из дачных вагонов. Вез его маленький паровоз-паровичок, с ласковым названием «Кукушка». Он пыхтел, поезд раскачивался, а вагоны скрипели. Ездили на Кукушке подмосковные жители, огородники, отдыхающие из санаториев и дачники. Мы ездили в Комаровку в первое военное лето, и никаких воспоминаний у меня от поездки не сохранилось. Но когда в 1944 г. меня повезли по такой длинной и интересной дороге, то почти все события казались значительными, и остались в памяти до сих пор. Кассы, в которых продавались твердые прямоугольные картонки – билеты. Контролер, пробивающий их компостером. Деревья, дома, люди за окнами. И одна цветная картина, грустная. Открылась дверь, и в вагон вкатился инвалид, без ног, прикрепленный ремнями к маленькой тележке. На груди, рядом с медалями, у него висела раскрытая сумка. Он ехал, отталкиваясь от пола деревянными чурками, и хриплым голосом выкрикивал: «Граждане, товарищи, братья и сестры, друзья…». Он стоит перед моими глазами, я снова слышу хриплый голос и вдруг сейчас с удивлением обнаруживаю, что слова инвалида почти дословно повторяют первые фразы речи Сталина. Самой известной в народе, произнесенной в первые дни войны: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Инвалиду подавали деньги, иногда хлеб. Один военный долго рылся по карманам, я все ждал, что же такое он вытащит, и инвалид ждал, а в результате военный ничего не нашел, кроме раскрытой пачки папирос. Вынул часть из них и положил в сумку. Ехали мы с тетей Ирой, я у нее тихонько спросил, почему он не на протезах или не на костылях. А тетя прошептала в ответ, что ему высоко ампутировали ноги. «Долго не проживет», – вздохнула она. Сойдя с поезда, надо было еще пройти через редкий лесок, мимо дома отдыха, где потом я на кортах подавал упавшие мячики и потихоньку учился играть в теннис и перейти через бревенчатый, с проломами мост через речку Клязьму. Несколько домиков за мостом по обе стороны дороги, сады, огороды, колхозное поле – вот и вся Комаровка. Ничем не примечательная деревушка. Но мои впечатления о ней с годами как бы распространились на всю сельскую Россию. Когда кто-то рассказывал о деревенской жизни, я, типичный городской житель, невольно переносил действующих лиц в знакомые по детству декорации. Лето 1950г. Мы гуляем в поле, недалеко от Комаровки. Мы, это: Наташенька (ей 4 года), Алла Васильевна (папина жена), тетя Оля (Бабушкина племянница, дочь ее брата Михаила Евгеньевича; в момент съемки она строила рожицы). Бабушка, тетя Ира. Я и дядя Коля. Насколько я знаю, первым в Комаровке купил полдома с садом Бабушкин брат – Михаил Евгеньевич. Потом его младшая дочь – Марьяна, вместе с мужем – художником Владимиром Козлинским купила часть старого двухэтажного дома, который раньше принадлежал семье купцов Алексеевых. Известной семье, больше всего известной из-за Константина Сергеевича Алексеева, которого все мы знаем по сценическому псевдониму – Станиславский. Кроме четы Козлинских, которые занимали верхний этаж, на первом этаже жили два математика – академики Александров и Колмогоров с семьями. Может быть, в мои ранние приезды в Комаровку они еще и не были академиками, но называли их именно так. «Дом академиков» в Комаровке. Семья Козлинских занимала его верхний этаж. Летом 1944 г. мы с Бабушкой жили в доме ее брата. Тетя Ира, приезжавшая в Комаровку на время своего отпуска, останавливалась у Козлинских. Потом, когда Папа вернулся из Запорожья стали снимать дачу на берегу Клязьмы. Не только Наташенька в Комаровке произносила забавные фразы, о которых долго вспоминали в семье, но и Ваш покорный слуга – тоже. Конечно, сам я об этом знаю только из рассказа тети Иры. В августе 1941 года начались систематические бомбежки Москвы. Спасаясь от них, Бабушка, Мама (она не работала) и я переехали в Комаровку, в дом к Михаилу Евгеньевичу. На несколько дней к нам приезжала и тетя Ира. Каждый вечер немецкие бомбардировщики пролетали над деревушкой в сторону столицы. А на обратном пути, те из них, которые не смогли отбомбиться из-за зенитного огня или наших истребителей, сбрасывали оставшиеся бомбы на Подмосковье. Поэтому на маленьком огороде вырыли так называемую щель и покрыли ее досками и землей. С первыми ударами метронома, которые слышались из репродуктора после слов «Внимание граждане! Воздушная тревога!», с первой волной далекого гула взрослые и дети бросали свои дела и прятались в щель. После приезда, когда меня в первый раз внесли туда, со мной случился настоящий припадок. Я кричал, плакал, выворачивался из рук. Темнота и теснота вызывали панический ужас. Тогда тетя Ира вынесла меня наверх. Как она потом рассказывала, «Я совершенно не верила в такую случайность, как падение бомбы на наш участок. Но уж если бы упала, неизвестно, что лучше - сразу погибнуть или перед смертью задыхаться под землей. Кто бы нас стал откапывать?» На тетиных руках я успокоился, залез повыше и вдруг очень радостно закричал: «Тетя, тетя! Огонечки горят! Пойдем смотреть!» Действительно, далеко в небе над Москвой вспыхивали разрывы зениток и метались лучи прожекторов. На следующую ночь мы с Бабушкой и тетей Ирой остались спать дома. Через короткое время наш вредный почин был подхвачен остальными родственниками и ночные сидения в щели прекратились. Она осталась лишь в качестве отчетного материала перед сотрудниками милиции и самообороны, проверявших иногда нашу боеготовность. А нас ожидала эвакуация. 15 сентября, понедельник. Мой день рождения. 65 лет. По этому поводу рано проснулся, лежал и что-то вспоминал и вдруг вспомнил, что написал когда-то стихи на день рождения одного хорошего человека и моего товарища. День рожденья, первый миг, Первый вздох и первый крик. Солнца свет и неба синь, Дверь, распахнутая в жизнь. Мир, нахлынувший волной, Ангел белый за спиной. * * * Что ж такое день рожденья? Череда из поздравлений? Блеск подарков и наград? Обращенный к сердцу взгляд! Как одной цепочки звенья Дни бегут, бегут мгновенья Тихо движутся года И уходят навсегда. Что же с нами остается? Отчего вдруг сердце бьется? Что в мельканье быстрых дней Мы храним в душе своей? Детство, запахи и звуки, Мамино лицо и руки, Счастье жизни и весны, Тяжкий шаг большой войны. Юность, встречи, ожиданья, Поезда и расставанье, Город, улицы, рассвет, Глаз любимых теплый свет. Если бы сказать могли мы - «Стой!» той жизни торопливой, Если бы вернуть на миг, Лишь на слово, лишь на крик… День рожденья, день рожденья, И людей и дел круженье. День прошел. Курантов бой. Только ангел за спиной. Федя, давно заметивший мое пробуждение и маявшийся в ожидании похода на кухню, не выдержал, вспрыгнул на кровать с моей стороны и сильно толкнул меня головой в щеку. Пора вставать. 18 сентября, четверг. Получил много подарков, поздравительных факсов и даже стихотворных посланий. Спасибо помнящим и любящим… Самый милый подарок получил от внучки Анечки. Она нарисовала птиц, которые прилетают к ним на двор (в Кашире). Нарисовала очень хорошо, похоже, но, чтобы я ничего не напутал, около каждой птицы была еще и надпись. Все названия правильные и буковки очень аккуратные. Только одна птица ее немного подвела. Она называлась – «Авсянка». Как хорошо когда к тебе прилетают Авсянки! 1октября, среда. Двое из членов нашей большой семьи заболели. Месяца три назад у Киры под лапкой появилась маленькая опухоль, которую сначала мы не приняли всерьез. А сегодня, при внимательном осмотре, Томик очень погрустнела и сказала, что опухоль сильно выросла, нужна операция, но она может и не помочь. Скорее всего - рак. А Кира ни о чем не догадывается, очень подвижна, аппетит не потеряла, но постоянно лижет и пытается грызть свою болячку. Не очень хочется об этом писать, но другим отличившимся стал я. Несколько лет назад обнаружили у меня довольно обычную штуку и обычными методами ее лечили. А в конце сентября на обследовании выяснилось, что она, как и у Киры, очень выросла. И специальный анализ крови практически не оставляет места для надежды на ее доброкачественность. Чтобы не думать о грустном, вернемся к воспоминаниям. 14 октября, вторник. Темнеть начинает все раньше. От электрического света и мерцания экрана быстро устают глаза. И я делаю себе перерывы, иногда просто сижу, зажмурившись, иногда включаю проигрыватель, затерявшийся среди десятков других программ моего компьютера. Слушаю песни моей юности, романсы. К сожалению, оборудование ПК не приспособлено для передачи очень высоких и низких звуков, серьезную музыку слушать с его помощью нельзя. Я рассказывал о школе, а в этот осенний вечер вспоминаю институт. * * * Наше обучение проходило в двух зданиях. Первое из них находилось на улице Кирова, теперь снова ставшей Мясницкой. Это был старинный особняк, с красивыми белыми колоннами, принадлежавший в свое время одному из московских генерал-губернаторов, по фамилии которого и назывался домом Юшкова. Строил его, скорее всего, Баженов. Многих жильцов поменял этот особняк. До революции в доме Юшкова помещалось Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В его коридорах можно было увидеть большинство не особенно любимых Тетей Таней передвижников. А на смену им пришли Врубель, Левитан, Серов, Коровин, Нестеров, Корин. И еще много, много других известнейших художников, архитекторов, писателей. В 1920 г. здесь открылись Высшие Художественно-технические мастерские, которые больше известны по своей аббревиатуре - ВХУТЕМАС. Это название можно встретить в книгах, посвященных Маяковскому, Есенину, Фальку, Щусеву. Даже Ленин и Крупская посетили мастерские в 1921 г., о чем было легко узнать по мемориальной доске. Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Потом дом Юшкова переходил от одного ведомства к другому, пока не закрыли его парадный вход, а за дверью бокового входа не появился специальный турникет и вооруженная охрана. Так в нем обосновался Московский инженерно-физический институт (МИФИ). Совсем другие лица стали появляться здесь. Лица, ставшие широко известными только в 60-х и 70-х годах, после того как завеса секретности, скрывавшая их работу, была немного приподнята. Курчатов, Зельдович, Ландау, Померанчук, Будкер, Леонтович, Тамм и другие ученые. Несмотря на усилия многих хозяев, каждый из которых перестраивал и перекраивал внутренние помещения дома Юшкова, им не удалось полностью уничтожить дух великого архитектора. И целый ряд аудиторий, комнат, коридоров сохранил легкость и своеобразное очарование, которое каким-то неуловимым, но благотворным образом действовало на нас. Особенно я это чувствовал в страдную пору зачетов и экзаменов. Второе здание, в которое приходилось ездить на лекции и семинары, находилось за Павелецким вокзалом на Малой Пионерской улице. Мрачное, давно не ремонтировавшееся фабричное здание, с темными помещениями, выкрашенными унылой коричневой краской. Бесконечные и бессмысленные переходы, узкие лестницы, вечный запах кислой капусты, доносившийся из столовой на первом этаже. Даже воспоминания о событиях, происходивших в нем, чаще всего, не особенно приятны. * * * Пишу. С появлением персонального компьютера все реже использую ручку или карандаш и постепенно теряю навыки письма. А раньше писал очень быстро, хотя и не всегда понятно. Разные воспоминания, разные кусочки институтской жизни теснятся в голове. Ну, например, такой эпизод, как раз связанный со скоростью письма и с унылым зданием за Павелецким вокзалом. * * * Надо сознаться, что когда я наконец попал в стены МИФИ, то успокоился и возгордился, не понимая до конца того, как сильно отличается учеба в одном из самых престижных институтов страны от учебы в обычной московской школе. Слушал и записывал лекции, решал задачи, иногда выступал на семинарах и, честно говоря, не особенно усердствовал. Пока не пришел черед сдавать первый коллоквиум по математике, который проходил в здании за Павелецким вокзалом. Осень. За окнами темно и в аудитории горят лампы. Я сижу за первым столом, напротив меня наш лектор по математике – Валентина Ивановна Голякова и очередной отвечающий студент. Процедура приема коллоквиума пока до ужаса однообразна. Вопрос лектора и маленькая заминка студента перед ответом. Потом пропущенное слово в длинной формулировке. Доказательство теоремы и опять с небольшой неточностью. Вроде все. В школе оценка колебалась бы между 4 и 5. А здесь быстрый и неумолимый приговор – «Неудовлетворительно, не понимаете смысла. Придете через неделю, если будете отвечать так же, то - комиссия и отчисление. Следующий». При этом сама В.И. волнуется и краснеет. И следующий так же. И еще один. Оглядываюсь назад. Вид у всех, сидящих сзади самый плачевный. Подтверждаются слухи, что после первого семестра отсеют половину учащихся и полем боя выбрана математика. Вот на стул рядом с В.И. садится очень способный, с моей точки зрения, студент. Голякова пишет ему на бумаге три вопроса. Он думает, а я, чтобы совсем не впасть в панику, заставляю себя писать ответы на эти вопросы на лежащем передо мною листе. Пишу, напрягая память и стараясь не пропустить и не добавить ни одного слова, по сравнению с лекциями. Студент начинает медленно, заикаясь отвечать. И после первой же фразы В.И. его прерывает. «Так. Путаетесь. Этот вопрос знаете слабо. Дальше». Через десять минут он покидает аудиторию. Взгляд лектора останавливается на мне. «Не пересаживайтесь. Будете отвечать со своего места». В.И. берет с моего стола лист с написанными ответами, не смотрит на него, переворачивает и что-то пишет. Потом подвигает ко мне, а сама начинает нервно ходить между столами по аудитории. Я читаю вопросы. Они полностью совпадают с теми, которые только что задавались. Я заставляю себя медленно прочесть каждое слово. Совпадают! И тогда мне остается только перевернуть свою бумагу и ждать, пока В.И. немного успокоится. Но она не только не успокаивается, а начинает на меня кричать и становится совсем красной («Как переходившее переходящее красное знамя», – любил потом говорить Шубин). «Предыдущий студент хоть что-то пытался отвечать, хоть как-то заикался. А Вы? Ведь на семинарах вроде бы успевали. Что же Вы молчите?» «Я, Валентина Ивановна, все написал вот здесь, на Вашем же листочке». В.И. села за стол, внимательно прочла мои записи и подняла на меня удивленные глаза: «Хорошо, Боровой. Вы верно на все ответили. Выучили, молодец. Но как Вы технически могли все это успеть написать? Это какое-то чудо!» «Нет, никакое не чудо. Я очень быстро пишу, почти со скоростью речи». Коллоквиум я сдал. Вышел из аудитории, сел прямо на урну в коридоре с замызганными стенами и полом и несколько минут так сидел. Ребята подходили, что-то говорили, а я почти не отвечал. Многому научил меня этот коллоквиум и не только на время пребывания в МИФИ, но и на всю будущую жизнь. Я понял, КАК надо учиться в институте, и потом учился достаточно хорошо. Красный диплом не удалось получить лишь из-за тройки по черчению, но в том, что я получил эту невысокую отметку, сыграли свою роль причины, к черчению совсем не относящиеся. Через полтора года, когда я переходил на факультет экспериментальной и теоретической физики, В.И. мне сказала: «Вы знаете, Боровой, к математике у Вас способности есть, свою пятерку Вы заслужили. Но вот после первого коллоквиума я так надеялась, что у меня, наконец, появился необычный, очень талантливый ученик. Так надеялась. А Вы только способный…» 16 октября. Четверг. Снова воспоминания об институте. Самый первый день в МИФИ запомнился мне лекцией по истории партии. Пришел я на эту лекцию раньше всех, сел на первый ряд и аккуратно разложив перед собой тетрадь, ручку и «Краткий курс истории ВКП(б)», принялся слушать, о чем шумит постепенно заполняющаяся аудитория. Шумела она на двух языках – сильно на русском, потише (но вполне различимо) – на китайском. В эти годы «дорогой Никита Сергеевич» еще не успел окончательно испортить отношения с Китаем. Это случилось позже, а вплоть до 1966 г. во многих вузах Москвы обучались присланные из Китая студенты. Как позже я узнал, они были постарше нас. После школы прошли строгий отбор и окончили специальные подготовительные курсы, на которых их учили физике, математике, а главное – русскому языку. Позже выяснилось, что китайцы допускались не на все занятия, например, они не посещали лекции и семинары на военной кафедре. Как шутил Шубин, такое ограничение могло серьезно сказаться на боеспособности китайской армии, в особенности на овладении ею винтовкой Мосина образца 1891-1930 гг. Прислушиваясь к их голосам, я различил постоянно произносимое русское слово: «Масина, масина, масина…». Популярность этого слова объяснялась просто – все ждали, что после лекции придет «масина» и отвезет в общежитие и столовую. Лектор появился минута в минуту, бодро поднялся на кафедру и начал говорить. Говорил он очень быстро, пропуская буквы, путая рода существительных, местоимения и неправильно ставя ударения. Кроме того, он ухитрялся обрывать фразы на половине и издавал при этом свист сквозь зубы. «Линина говорила в своя параграфа первая …» - неслось с трибуны. Сидевший сзади китаец тихо потрогал меня за плечо и спросил: «Какая эта языка?» «Разве не китайский?» - удивился я. «Китайская совсем дурругая». Оглянувшись, я увидел, что лица всех китайцев выражали удивление и страх. Они, наверное, считали, что попали в такое же положение, как Паганель из романа «Дети капитана Гранта», который по рассеянности выучил португальский язык вместо испанского (может быть наоборот, я уже забыл). Еще один отвлекающий момент в виде очень худого и очень носатого студента сидел через пустое место сбоку от меня. Он доброжелательно посматривал на взволнованных китайцев и напевал на мотив известной тогда песни: «Над Китаем небо синее, Меж трибун вожди косые, Хоть похоже на Россию, Только все же не Россия». Так эта лекция и прошла, и осталась бы совершенно бесполезной, если бы мы не познакомились с худым студентом и потом не дружили бы с ним почти 50 лет. Звали его Саша Шубин. После лекции депутация китайцев отправилась в деканат и поделилась своими сомнениями относительно того, на каком языке будет проходить обучение. Гостей успокоили и позже перевели на другой поток, оставив нам наслаждаться башкирским вариантом краткого курса ВКП(б). Лекция имела свое продолжение на семинаре. Здесь, не связанный большой и многонациональной аудиторией, наш преподаватель расслабился и кроме восторженной характеристики ленинского учения о революции, привел ряд положительных примеров кумысолечения. Вообще семинар проходил почти по-домашнему. На нем же впервые обнаружилась способность Шубина очень точно подражать чужим голосам. Во время перерыва он голосом преподавателя уговаривал нас пить кумыс и читать «Краткий курс». Потекла студенческая жизнь и одними из ее самых веселых минут стали десять минут перерыва на семинарах по истории партии. Шубин, как я подозреваю, заранее готовился и от имени преподавателя произносил его голосом короткие, но страстные монологи. «Зинкевич!» - кричал он на Павлика Зенкевича, одного из наших общих друзей. «Какой конспикт даешь. Позор, стыд, стыд! Кабылка один листочек конспикта съел и три дня горький кумыс давал. Пришлось два «Кратких курса» скормить, пока хороший кумыс пошел!». Слава Богу, никто из студентов группы про эти дивертисменты не проговорился. (окончание следует) Напечатано в журнале «Семь искусств» #8-9(55)август-сентябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=55 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer8_9/Borovoj1.php