Катрены на приход тайфуна Болавен*0

I Мы ехали, и всё окрест готовилось к исходу света. И лес на сопке был оркестр, игравший шабаш из «Макбета». II Гудели трубами дубы, осины струнами звенели. Чертили графики судьбы валторны и виолончели. III Вставали рощи, как полки Макдуфа, мстящего за Банко, и грозно щерила клыки порогов бурная Волчанка. IV И галки поднимали гвалт, и туча в солнечной короне, взойдя на пыльный перевал, царила в Шкотовском районе. V И все теряло смысл и вес, выламывалось из тенёт и рамок. Как будто шел Бирнамский лес войной на Дунсианский замок. VI Шли Ментис, Кэтнес, Ангус, Росс, поднявшие восстанье лорды. Как через Каменку обоз, катились дробные аккорды. VII И окаянная луна металась в кронах покаянно, как сумасшедшая жена убийцы бедного Дункана. Иванов, Семенов, Борменталь И вот поднимает он камень, удобный голыш (какая с утра замечательно хрупкая тишь!), и вот поднимает он камень с прохладной земли (какая заря удивительно нежная рдеет вдали, как девушка). Камень параболу чертит, свистя… Не плачь, о, не плачь, об окошке разбитом, дитя. На звон медсестрица испуганной птицей летит, румянец чахоточный сходит мгновенно с ланит, румянец чахоточный сходит мгновенно на нет – бледна, словно смерть, как застигнутый музой поэт. Зловещий осколок сосулькой сверкает в руке, и вот уже крики и стоны слышны вдалеке. С зажатою колото-резаной раной внизу живота стеклянно глядит в потолок Иванов-лимита, стеклянно глядит в потолок, расставаясь с душой, минуту назад еще наглый, веселый, большой. Как будто бежал и, споткнувшись, упал на бегу, кошелку с брусникой рассыпав на белом снегу. Больничных березок рябые стволы за окном листвой затрепещут, займутся зеленым огнем, насупится дуб вековой, помолчит и вздохнет, и слышно, как в небе, снижаясь, летит самолет, где в первом салоне, над книгой зевая, как лев, Семенов замрет, что-то в круглом окне разглядев. Там снежной равниной без края лежат облака, там всё еще тихо, там всё еще мирно пока, но ангелы белые к ангелам черным гурьбой уже подлетают, уже вызывают на бой. И вот она, битва! Сверкание сотен мечей. А он в это время распластанный, голый, ничей. Распластанный, голый, ничей, весь в наколках и швах. Нишкните, глаголы! Здесь хватит наречия «швах». А впрочем, а впрочем, забыв о наречии «жаль», «Живучий, ублюдок!» – промолвил хирург Борменталь. Сказал, как отрезал ненужные метры кишки. Спустился во двор, подбирая к ступенькам шажки. Стоит, прислонившись к столетнему дубу спиной, во рту папироса, в глазах – любованье весной, зеленым пожаром, сиренью, похожей на дым, вставляемым в раму салатным стеклом листовым и первой, его обновившею каплей дождя, которая кругло сползает, почти не следя. Почти не следя за идущим на землю дождем, стоит Борменталь, ловит кайф, растворяется в нем; видения роем проносятся в сонном мозгу: кентавры пасутся на белом стерильном снегу, кентавры (от пояса конь, а вверху человек) пасутся, роняя зеленые яблоки в снег. Святая Варвара 1 В наказанье за красоту Заточили в высокую башню, Тень которой ложится на пашню. Это Хронос подводит черту Перед тем, как уйти в темноту, Где Калиго и Хаос Эреба Порождают. Теперь только небо Составляет раздумий предмет, Заключая вопрос и ответ – Для чего. Пахнет брынзой и хлебом. 2 Илиополь во мрак погружен. Лишь на площади факелы стражи, Как листвой облетающей, сажей Устилают подножья колонн Храма. В отсветах кажется он То ль Аидовой страшной пещерой, То ль на скалы влетевшей галерой. Илиопольцы спят, как сурки, Распустив пояса и шнурки, Одобряемы Зевсом и Герой. 3 Но едва только Эос постель Покидает свою и на берег Искупаться идет, всюду двери Отворяются. В каждую щель И лачуг, и дворцов, будто хмель, Проникают лучи, оплетая Все предметы. В кустах золотая Сойка гимны Афине поет. И стекается к рынку народ, И галдит, будто галочья стая. 4 Те, торгуясь, монетой звенят; Эти, черными каплями крови Обагряя песок у жаровен, Режут горла курчавых ягнят. И тяжелый самшитовый чад Не спеша поднимается в небо. Ветерок. Пахнет бронзой и хлебом. Полдень. Солнце в зените. Жара. У реки мельтешит детвора С одобрения рыжего Феба. 5 Неизменный порядок вещей: Только солнце покатится к роще, Где порывистый ветер полощет Кроны, будто подолы плащей, В сей же час, как всегда, у дверей Встанет Иезавель, златокудра, На ланитах свинцовая пудра, На устах густо-красный кармин. К ней с дороги свернет то один, То другой (а последний – под утро). 6 Так легко за оболом обол Поясок наполняют приданым. Ты же в башне своей окаянной В одиночку садишься за стол. Диоскор так же молча ушел, Как пришел. Вот становится воздух Темно-синим. Вот первые звезды, Точно соль, проступают на нем. Вот опять в темноте за окном Этот мир удивительный создан. 7 Только кем? Кто решил, что луна Убывает? И тут же обратно Прибывает. И так многократно Повторяется. Будто волна Набегает. Откуда она, Эта стройная музыка мира? В чьих руках семиструнная лира Порождает гармонию сфер? Кто он, этот небесный Гомер, Сочинитель земли и эфира? 8 Сочинитель морей и озер, Гор и рек, что стекают в долины, Через узкие горловины Поначалу. Зеленый ковер Расстеливши, цветочный узор Кто наносит, а после дождями Все смывает? Кто целыми днями И ночами, кто из году в год, Будто ворот, сей круговорот Все вращает, без нас или с нами? 9 И зачем, для чего мы нужны: Хвастуны, сластолюбцы, убийцы, Казнокрады, глупцы, кровопийцы, Лицемеры, обжоры, лгуны, Лжебогам самозваным верны И в любви, и когда убиваем? Для чего мы на свете бываем? Пусть Он скажет! Пусть даже не сам. Будто льва по когтям, по словам Мы любого пророка узнаем. 10 Пусть расскажет хотя бы пророк, Для чего это бренное тело Мне дано, если нету предела У души? Даже если урок Будет страшен, тяжел и жесток, Знать хочу! Даже если на муки Обрекусь и железные руки Будут плоть мою рвать без конца, Даже если рукою отца… Чу! Ключа поворотные звуки. Почему я должен? Почему я должен подчиняться дурацкой стрелке, Которая ходит по кругу, словно конь с завязанными платком глазами, Что приводит в движение колесо маслобойни? Я, чья душа свободна, как птица, Порхающая в синем небе над пыльным двором, По которому ходит кругами конь с завязанными платком глазами. Но приходится подчиняться дурацкой стрелке, Раз уж ей подчиняется махина железный конь, Точнее, махина железная гусеница. Раз уж ей подчиняется уйма народа, Бегущего наперегонки с выпученными глазами, С которых как будто повязку только что сняли. Бегут наперегонки, будто спешат продемонстрировать Рвение, с которым они подчиняются дурацкой стрелке. Лучшим в награду достаются места, откуда всё хорошо видно. А я так хотел рассмотреть в мельчайших подробностях, Как превращается город – мосластый измученный конь с завязанными платком глазами – В пригород – птицу, которая вырывается на свободу, плеща зелеными крыльями Авраам и Сарра 1 «Рукой Авраама зарезан твой сын Исаак, - Сатан, пастухом обернувшись, приносит известье. – Ягненка заклать рано утром отправились вместе В Морию они. Ну а вместо ягненка... Вот так». И вскрикнула Сарра, бледнея. И, делая шаг, На землю она оседает. И, будто бойницы Разрушенной башни, наполнены мраком глазницы. И видит луна, проплывая по синим холмам: Из рощи масличной идет по тропе Авраам, А с ним Исаак – и у них безмятежные лица. 2 «А правда, что Сарра, когда Исаака ждала, Вдруг помолодела и даже красивее стала?» «Конечно, она ведь добра совершила немало. И тех, кто за ней с Авраамом пошел, несть числа». А далее – далее речь про пастушьи дела Течет, как вода Иордана, неспешно и чинно. И так же неспешно пред ними пустеет корзина. …Приходит лиса, получает лепешки кусок, И тут же в кусты. Промелькнула, как фитилек. Вдали громыхнуло. Грозою запахла долина. 3 «Гроза разошлась не на шутку. И ливень стеной. Входи. Как зовут тебя, гость?» - «Можно звать Михаилом». – «Садись у огня. Обсушись. Обогрейся. Остыла Похлебка. Сейчас подогрею. А ноги укрой». Гость сел у огня, к Исааку горбатой спиной. Беседа течет, как вода Иордана, неспешно. О ценах на хлеб и на мясо. Как будто орешник, В котором запутались, пламя трещит в очаге. И даже с лежанки своей Исаак на щеке Тепло ощущает, во мрак погружаясь кромешный. 4 «Вставай, Исаак», - голос гостя звучит из угла. «А где Авраам? Где отец? Почему я не вижу?» – «А ты поднимись, Исаак, поднимись и поближе Ко мне подойди. Видишь, там, вдалеке, Махпела?» Глядит Исаак: вдалеке, где чернеет скала, Фигурка у входа в пещеру, где Сарры могила. Вдруг все озаряется светом! Глаза Михаила, Как будто гагаты, сверкают. И плавится мрак. И видит, пока еще можно, сквозь жар Исаак: На самом краю Авраамово тело застыло. 5 «Ты плачешь, Адам? Этих слез недостойны они – Лгуны, хвастуны, сластолюбцы, обжоры, убийцы, Глупцы, казнокрады, обманщики и кровопийцы, Своим лжебогам самозваным верны искони». И тянется, будто листва по-над краем стерни, Поток из людей бесконечный к широким воротам. Вослед им глядит Авраам, понимающий, что там. Енох им грехи поминает по книге в руках, И Авель их судит. И Божий становится страх Ужасною тучей над кровом содомского Лота. 6 «О, Лот! Погляди, что творится на небе сейчас! Как будто архангелов стая парит, многокрыла: Вон лик Сариила, Иеремиила и Гавриила, А вот Рафаила. Конец наступает для нас?» И вмиг небосвод над Цоаром как будто погас, Затянутый серым песком Иудейской пустыни, Как будто и не было белого света в помине, А если и был, для того только, чтобы пропасть, Чтоб все поглотила дракона разверстая пасть, Огонь изрыгая и смерчами воя в долине. 7 «О Сарра, смотри, как суров и неправ его суд! Живым за грехи Авраам воздает не по мере, Как будто бы в их покаянье не только не верит, Но знает, что им они души свои не спасут!» И вот Адонай Михаила зовет – тут как тут Архангел, который сразит мирового дракона. Вернуть Авраама на пыльные стогны Хеврона Велит Адонай. Пусть от Ктуры родится Зимран, Потом Иокшан и Медан, и еще Мадиан, Ишбак и Шуах – палестинской смоковницы крона. 8 «Я замысел твой поняла, Адонай. Он велик! Ты любишь людей просто так. И прощаешь заранье. Ты любишь глядеть, как нисходит на них покаянье, Как светел становится каждого грешника лик». И слушая Сарру, меняет он облик. Старик, Седой, с бородою всклокоченной, в рубище рваном, Теперь перед нею. И слезы текут непрестанно, И в каждой, как будто в зрачке, отражается тот, Кто крест на Голгофу под солнцем палящим несет, Пока, как Енох, что-то шепчут и шепчут барханы. 9 «Вставай, Исаак. Все закончилось. Выпей воды. Дай жиром бараньим помажу тебе я ожоги». – «Отец, я стоять не могу – отнимаются ноги. Боюсь, не осилить мне спуска в долину с гряды». И овод желудочный вьется вокруг бороды Всклокоченной, метя в прореху разодранной ризы, И дым от костра, будто клок, отрывается, сизый, И слезы в глазах Авраама, как пламя, дрожат, И нож ханаанский в руке его крепко зажат, И агнец дрожит, и костер занимается снизу. 10 «Так что за видение было тебе, Исаак?» - «Я видел себя на холме, на себе багряницу. Я видел толпу. А потом они шли вереницей. И я между ними, осмеян, оплеван и наг». И ветер поднялся, наполненный лаем собак И запахом жирной похлебки над пастбищем горным, И шорохом листьев оливы, чьи страшные корни, Сплетаясь, нависли над краем пустынной скалы, И гулом, с которым на дно покатились валы, Тревожа овчарок, пугая овечек покорных. Караваджо Григорию Марговскому 1 Боже, что я делаю не так? Может, в тех занюханных трактирах, Где сижу я, и не пахнет миром И молитв не слышно в шуме драк… Ну, тогда подай мне только знак: Стань, как Чезари, мол, благонравным, Не ищи вакханок, да и Фавна Среди тех, кто пьянствует с утра, Кто убийцы, шлюхи, шулера, Первые среди злодеев главных. 2 Будь, как Чезари, мол, чей Христос Даже на кресте от смертной скуки Задремал. Сложи смиренно руки И служи, как подзаборный пес… Но ответь мне только на вопрос: Если не трактир и не таверна, Где, скажи, найти для Олоферна Перерезанный Юдифью крик, Чтобы он высот твоих достиг, Покидая гнойные каверны? 3 Где, скажи мне, ты еще найдешь Взгляд отчаянья для Исаака, Этот свет, крадущийся из мрака, Эти колебание и дрожь, Тронувшие ханаанский нож И зрачки несчастного ягненка? Этот свет, натянутый, как пленка, Что вот-вот прорвется, как плева, Под которой бьется голова Самого несчастного ребенка. 4 Этот свет от лампы на стене, От печи, где жарят тагилату, От дукатов, брошенных в уплату В фартук тавернейровой жене. Или тот, мерцающий в вине, Как рубин, и в гроздьях марцемино. Или тот, в ломтях фокаччи с тмином, Что преломлена его рукой. Свет, в котором вечный непокой Твоего неистового сына. 5 Свет из растворенного окна, За которым ветер ходит, вея, Луч и жест, призвавшие Матфея, Черного душой, как Сатана. Свет, встающий плотно, как стена, На пути осенней непогоды. Свет, пронзивший тучи, будто воды Иордана павшая Полынь. Свет незамечаемых святынь, На которые щедра природа. 6 Свет каштана в Борго, под горой, Там, где осень по пути в Египет Отдыхает, прислонившись к липе С тронутой лишайником корой, Наслаждаясь ангельской игрой Керубино на ручной виоле С шейкой завитою, как фасоли Плодоножка. Свет от камыша В пойме Тибра, легкий, как душа, Облетающая Капитолий. 7 Свет погрязших в сумерках вершин, Где светило медленно садится, Делая задумчивее лица Женщин и суровее – мужчин. Свет почтенных старческих седин, Локонов, струящихся по телу Девы, скинувшей одежды смело, Голубиных перьев на крыльце… Свет, который видит на лице Матери младенец в ризе белой. 8 Свет, проникший в ясли через щель Между косяком и приоткрытой Дверью (алтарем иоаннитов Пергола в саду – ее туннель Оплетает золотистый хмель). Свет, приникший с трепетом к мадонне (На холмах все ярче, все бездонней Небеса, и кипарисов ряд Трепетным сиянием объят, Прижимая тесно крону к кроне). 9 Будто голубь, севший на окно, Краткий гость темниц и кроткий – келий, Свет дождя в лесу, в саду - камелий, Чистое, как совесть, полотно, Где, как первородный грех, пятно И – внезапно, резко – вся натура (Чем темнее камера-обскура, Тем он ярче, яростней, острей; Тем контрастней, резче суть вещей, Каждой цветовая тесситура). 10 Посох, наставляющий на путь, Что ведет с подножия Синая На Голгофу, где стоит, стеная, Ливень, серебристый, будто ртуть, Обжигая руки, плечи, грудь, Покрывая язвами нагое Тело, не мое уже – другое, В коем зависть, похоть, злоба, мрак… Боже, что я делаю не так? Дай мне знак! Или оставь в покое… Вильонская баллада Над площадью царил воздушный шар, садился ветер на рябые лужи, слоились тучи, как печной нагар, и был опять я никому не нужен, к тому же болен: кажется, простужен, - вдобавок то, что мы зовем душой, хотело с кашлем вырваться наружу. «Я отовсюду изгнан, всем чужой», - В мозгу свербело. Начинался жар. Мне мой озноб казался легкой стужей. За мятый рубль я сел в воздушный шар, ремень страховочный перетянув потуже. И был я слаб, как будто безоружен в момент опасности, один перед толпой. Свербела мысль как не бывает хуже: «Я отовсюду изгнан, всем чужой». В прозрачный купол устремился пар, а город становился ниже, уже, разбросанный по сопкам, был он стар, и неухожен, и уныл к тому же. И мой подъем, рывками, неуклюжий, стал плавным, словно в шахте лифтовой, с презреньем к миру вырвалось наружу: - Я отовсюду изгнан, всем чужой! И этим криком будто обнаружен задравшей кверху головы толпой, царил в пространстве, отраженном в лужах, я, отовсюду изгнан, всем чужой. Павел в Коринфе 1 Багровое солнце над Акрокоринфом Мерцает всевидящим оком Творца. В заливе у берега плещется нимфа, Смеется и песни поет без конца. Алкеста и Кор у постели отца, А Яннис в дверях, на полу мозаичном. Весь день сам с собой скорлупою яичной В граммисмос играет. Так думает он. Как сфинга, на ветке застыла синичка – Деталь капители коринфских колонн. 2 И слышно отсюда, как волны залива Бормочут Евмела забытого стих. «Эой, - повторяют, - Эфоп». Словно слива, Залив фиолетов. И ветер затих. «Эой, - напоследок, - Эфоп». А других Два имени так и не вспомнили. Ветер Затих. С ложа слышится тихое: «Дети…» «Мы здесь», - отвечает Алкеста, а Кор К губам его чашу подносит, заметив При этом, что кто-то заходит во двор. 3 До пят его плащ грубошерстный струится, Как быстрый поток по мохнатым камням. И крыльями жертву терзающей птицы Взметаются полы. «Гость, кажется, к нам?» – Алкеста читает по серым губам, Бескровным, почти не способным на шепот И все-таки шепчущим: «Кто это? Кто там?» И вот он заходит, не молод, не стар. Не стар – ибо есть в нем от ангела что-то. Не молод – поскольку с дороги устал. 4 И вот он садится, и ноги Алкеста Ему обмывает холодной водой. И Яннис у ног, и, не трогаясь с места, Глядит на пчелу над его бородой, Где капелька пота сверкает звездой. И первые звезды восходят на небо. И Кор, отломив ему черствого хлеба, Подносит с водой. И сначала он пьет, Пытаясь припомнить, как долго здесь не был. И вьется пчела. И вода будто мед. 5 Он ест и глядит на тщедушное тело, На впалую грудь и пустые глаза. Вспорхнула синичка и прочь улетела. «А ночью, наверное, будет гроза», – Вздохнув, говорит он и видит – слеза На бледной щеке у больного Ясона. «Ты, знаешь, однажды я шел из Хеврона В Иерусалим, – говорит он ему. – И вдруг услыхал над пустынею стоны. Откуда? Гляжу, да никак не пойму. 6 И только когда подошел, стало ясно, В чем дело: устав от ярма и жары, Пал вол, и стервятники выели мясо, А солнце, скатившись с высокой горы, Очистило кости, как терн от коры, От гнойных остатков. И в этой колоде Рой пчел поселился с заботой о меде. Гудение их я и принял за стон. Как будто, тоскуя в ярме по свободе, Вол громко стонал, прежде чем умер он. 7 А это гудели рабочие пчелы, В свой дом возвращаясь от злачных полей… Уныние – грех. В этот час невеселый, Ясон, не печалься о плоти своей. Рабочие пчелы давно уже в ней – Любовь, милосердие, вера, терпенье. А боль… Что же боль? Знак иного рожденья. Рожденья безгрешной сыновней души. Мария стонала от боли, колени Разжав, на соломе, в пещере, в глуши. 8 Счастливец, своей убегающий плоти, В которой грехи будто черви в плоде, Ты стонешь, а дух пребывает в полете. Ты стонешь, и так происходит везде, Где Божье творенье спасается, где В надежде на это спасение стонет». И он замолчал, на колени ладони Свои положив. И на ложе Ясон Затих, как листва пред грозою на кроне, Затих, погружаясь с улыбкою в сон. 9 …Савл шел по ночному Коринфу. Блудницы Смеялись в объятьях плешивых пьянчуг, И черные тени шарахались птицей, Которая чует натянутый лук. Орало, визжало, наглело вокруг Все непроходимое воинство мрака. Какой-то старик крупноносый собакой Залаял, завидев его, и, хитон Задрав свой и ногу, распутника знаком Пометил одну из коринфских колонн. 10 «Эй, Павел, ну где он, твой глупый мессия?! Пусть явится! Здесь мы его и распнем!» Крик этот до самого дома Гаия Его провожал. Дело было не в нем. А в том, что победная тьма за окном И тьма в бедной комнате были едины В тот миг, когда неба разверзлись глубины И гром прогремел, как тогда, на пути В Дамаск, когда, пав на осклизлую глину, Он ползал, как червь, свет не в силах найти. А где отец? Да на войне - А где отец? – Да на войне. - Тогда я подожду, пожалуй. - Да я разогревать устала. Садись, поешь немного. – Не. И поглядел в окно. В окне – заросший двор, и там, у тына, о чем-то явор и калина все время шепчутся. – Ты сам стрелял сегодня? – По кустам. Так что душа моя невинна. Смеркается. На стол свечу мать ставит, коробком грохочет. - Да где ж он ходит?! Дело к ночи… Поешь, сыночек. – Не хочу. …А явор клонится к плечу калины в брызгах спелых ягод. Смеркается. Как будто флягу трясут, перевернув верх дном, накрапывает за окном чуть слышно. – Мама, я прилягу. Чуть слышно явор слезы льет. Доносится гусиный гогот. Выходят гуси на дорогу, проходят первый поворот, а там встречает их осот, встающий во поле полками, стучащий в небо кулаками, пока не грянет гром в ответ… Он спит, устал и не раздет, во сне играя желваками. - Вставай, сынок! Вставай – беда. … Огонь свечи дрожит во мраке, откуда слышен вой собаки и где стеной стоит вода, сверкающая, как слюда, как будто падает с плотины. …В дверях стоят, сутуля спины, и на пол капает с плащей. - Там, на развилке, где ручей, нашли его в кустах калины. Напечатано в журнале «Семь искусств» #8-9(55)август-сентябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=55 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer8_9/Kulikov1.php