Два рассказа*0

Беспощадное лето Москву засадили цветами. В основном это петуньи, они свешиваются с крыш тоннаров, ими заполнены контейнеры около магазинов, они на клумбах и на разделительной полосе. Бульвары и скверы тоже переливаются всеми цветами радуги. Они пурпурные и фиолетовые, они белые, они пестрые – белые с синими прожилками, они розовые, они, хотела сказать желтые, но желтые – бархотки. Ими засажено оставшееся от петуний место. Москва уже давно мертва, но люди не замечают этого. Они ходят по мертвым бульварам, живут в мертвых домах, работают на мертвых предприятиях, и когда на каком-либо месте особенно явно начинает выступать трупное разложение, туда немедленно бросаются лучшие силы и ну ремонтировать - ну, украшать. Количество памятников и цветов приближает Москву к кладбищу. Стоит гример - тут подмажет, там подправит, глядишь, и будут довольны родственники, когда им предъявят тело усопшего. Скоро, очень скоро город рухнет как Содом и Гоморра, и у меня Бог будет требовать, чтобы я назвала 100 праведников, а я буду говорить: «Боже, так ведь лето, все разъехались, москвичи на дачах и на гастролях, в городе одни приезжие, только вот я засиделась, Если ты сейчас разрушишь город, куда же вернутся те праведники? А если подумать, - их точно больше ста наберется. А если, Господи, точечными ударами? Господи. Ведь ты понимаешь, что у нас все богатство нажито неправедным путем? Может, тогда те покрутятся-покрутятся, да и уедут в свои заграницы? А мы тут уж как-нибудь тихонечко доживем». Питерская команда уедет свой Питер достраивать, Нижегородская – к себе. А приехавшие поймут, что с нас фиг что возьмешь, и потянутся за, скажем, свердловчанами или за тюменцами или за норильцами. Москва опустеет, и начнет потихоньку оттаивать, сдирая с себя имидж имперской столицы, и опять сделается человеческим городом, где станет возможным жить. Я даже готова опять стоять в Гуме, в очереди, за зимними сапогами и почитать за счастье носить чешскую обувь, я расчехлю машинку и сошью себе небесной красоты платье из бархата, потому что закроются эти огромные, грязные рынки, и откроются, наконец, маленькие магазинчики. И исчезнут бесконечные банки на Тверской, и телеграф заберет себе свои площади, которые он сейчас в упоении сдает. И опять там будет сумрачно и просторно, и опять мы будем греться или спасаться от жары, сидя на длинных деревянных скамейках и тыча по деловому перьевыми ручками в непроливайки, рисуя рожи на отпечатанных бланках переводов, а столы там будут чуть покаты и двусторонни, разделенные на шесть персон потемневшими от времени перегородками. А если оголодаю, зайду в Диету и куплю самбуку или абрикосовое желе. А еще зайду в Елисей и куплю 200 граммов ветчины, окорока Тамбовского, который лежит уже расфасованный на пергаментных бумажках, и ты, умильно глядя продавщице в глаза, просишь выбрать не жирный кусочек. Потому что ты знаешь, что под соблазнительными ломтиками ветчины лежат грубо нарезанные куски жира. И, взяв в хлебном ржаную лепешку, подойдешь к сокам и попросишь томатного за 10 копеек, потому что ветчина уже куплена в лихом кутеже, и начинаешь экономить, понимая, что на яблочный за 14 коп. денег уже не хватит. Потом мокрой ложечкой размешиваешь насыпанную из стакана соль и пьешь, растягивая удовольствие, изредка откусывая большие куски от бутерброда из ржаной лепешки со шматком ветчины. Затем, потяжелевшая и довольная, идешь на бульвар и сидишь там, в лучах заходящего солнца, дожидаясь перемен в судьбе от встречи с незнакомцем. А потом, не дождавшись, бредешь тихонько домой, на Гоголевский, чтобы, отдав жир дворовым котам, залечь с томиком Пушкина на диване, поставив в изголовье стакан со свежезаваренным чаем и блюдце с двумя бутербродами со все той же ветчиной. Полина Александровна, давно изгнанная с Гоголевского, отвела взгляд от висящих на тоннаре петуний, отчего-то вызвавших такую волну ассоциаций, поправила розовую шляпу из соломки, расправила цветок, который имел обыкновение скручиваться, и, вздохнув, молча протянула вежливой девушке десятку. Девушка ее давно знала и так же молча положила на прилавок батон белого, нарезного, за 8.70. Получив сдачу и спрятав пахучий теплый хлеб в пакет, она подумала, что и здесь чувствуется обман мертвого города, так как уже завтра хлеб сделается клеклым, и на нем выступят голубоватые пятна плесени. Лето выдалось трудным. Безумная жара делала свое черное дело. Вокруг нее постоянно кто-нибудь умирал, так что когда звонил телефон, Полина очень неохотно брала трубку, справедливо полагая, что очередная неприятная весть может и подождать. Полина села на лавочку у подъезда и удивилась, что никого нет, ни колясочниц, ни местных старух. Дул легкий ветерок, и сидеть в теньке было приятно. Она отщипнула кусочек теплого еще хлеба и с удовольствием принялась жевать. Машины неслись мимо, как угорелые, некоторые странно петляли, то и дело слышался визг тормозов. Вдруг она настороженно прислушалась. Из открытого окна на первом этаже орало радио: «… возможны грозы, облачность, местами туман. Температура по области 34-35 градусов, атмосферное давление 780 мм ртутного столба». Она замерла с непрожеванным куском во рту. Нет, этого не может быть, что они там все с ума сошли? Ведь при таком давлении не живут. Она быстро поднялась и почти побежала к подъезду. Консьержка сидела в своей стеклянной коробке, держась за сердце. Около нее с нитроглицерином стоял старичок с третьего и уговаривал взять таблетку. В квартире она подбежала к шкафу и включила находящуюся там барокамеру... Когда расформировывали их институт, и все тащили оттуда что подвернется под руку, она, договорившись с завотделением и заплатив по тем временам большие деньги, вытащила барокамеру, поскольку была метеочувствительна и всегда отслеживала показания барометра. В последний раз она пользовалась ею в прошлом году. Но подруга прислала хорошее лекарство и с тех пор она спасалась только им. Сейчас голова не болела, чувствовала она себя прилично, но все-таки решила включить камеру. При этом пришлось вытащить в прихожую наставленные в шкафу ящики. Она как привезла их от очередной умершей родственницы год назад, так и не удосужилась разобрать. Ящики были ветхие, картонные, из-под грузинского вина, которое уже давно не появлялось в продаже. Сколько она себя помнит, эти ящики всегда лежали у тетки на антресолях, и когда Полина пыталась их, не глядя, выкинуть, старуха начинала кричать, что она их скоро непременно разберет, в это верилось с трудом, так как тетке к этому времени было уже за 90. Но время шло, тетка умерла, и ящики перекочевали к Полине. Год они лежали не распакованные, и вот теперь, видно, настало время вскрыть коробки, несмотря на приближающийся конец света. Камера призывно гудела, а Полина сидела на полу и плакала. В ящике, под газетами 49 года обнаружились редкие книги. Там был Я.К. Грот – "Пушкин и его лицейские друзья", и Бартеньев – "Пушкин в Южной России", Анненков – "Пушкин в александровскую эпоху" и многое другое. Во втором ящике обнаружился Пушкин 49 года, некоторых томов, правда, не хватало, но оставшиеся были в хорошем состоянии. Там ещё был старый-престарый альбом, весь исписанный стихами Пушкина, батюшки, да ведь это подлинная его рука, мне ли ее не знать, подумала испуганная Полина. Она покосилась на открытую барокамеру и начала листать альбом. Конечно, там попадались детские глупости, конечно, там писали всякую чушь квартирующие гусары, но главное, там было семь стихотворений Пушкина, неизвестных, написанных его рукой, с датой и с посвящением. Господи, как она правильно все угадала, этот интервал был не его болезнь, это был очередной любовный угар. Он еще не жених прекрасной Карс. Если это 26 год, то с Олениной тоже ничего еще не было. Кто же она такая? Сейчас. Так, приехали. Мадемуазель Ушакова. Это же сестра моей прапрабабки. Сколько же ей интересно тут лет? Альбомы дарили в основном на дни рождения. Вот. Дорогой Катеньке – дальше не разобрать - от сестры в день рождения. Это ясно. Год, впрочем, не важно, что значит неважно, еще как важно, явно 25 год. Значит, это первый из двух альбомов, уничтоженных из-за дурацкой ревности Наумова в 36 году, когда Катенька выходила за него замуж. Значит БЫЛО, что уничтожать, остальные ведь не тронул… В 25-ом ей 16. Пушкин познакомится с Ушаковыми через Соболевского в 26 году. Катенька с 1809 года, Лиза младше, с 1811, это она хорошо знает. Сама сколько раз дерево перерисовывала. Дерево получилось огромное, полстены занимает. На то он и род, чтобы ветвиться и колоситься. Хотя, судя по сегодняшнему давлению, всему приходит конец, и их роду тоже. Какое все-таки хрупкое создание человек. Живет на острие иглы. Что значит для вечности и для планет такой незначительный интервал в 20 мм ртутного столба? А человек - уже не жилец. Или температура повысится на 20 градусов - природный катаклизм. Тают айсберги, затопляются континенты, все живое уничтожается, может, какие-нибудь тараканы и выживут, а про человека и думать нечего. И ведь какой крошечный интервал, туда чуть-чуть, сюда совсем немножко, и все. Цивилизацию отменили. Интересно, сколько их уже было отменено? И Пушкины наверняка у них были свои, и Гендели с Бахами и Веласкесы всякие… А может, и ну ее? Цивилизацию эту? Сколько крови пролито, сколько поколений перестрадало! Какие войны, какие кровавые правители, не может быть, чтобы так было при всех цивилизациях, жалко не доживу – подумала она совершенно спокойно. Она сидела, откинувшись на стуле, и не сводила глаз с громадного рисунка во всю стену, на котором было изображено злополучное дерево маслом на холсте. Катенька Ушакова была где-то посередине, и замыкала в правом нижнем углу Полинина маленькая фотография, приколотая к ветке, как будто говоря, вот и некому передать это эфемерное наследство, последняя она. Сестра – тоже бездетная, была расположена чуть выше. С улицы уже раздавались крики, в коридоре хлопали двери и соседка, которую она сильно недолюбливала, вдруг пронзительно закричала на весь дом: «Помогите, кровь….» Надо лезть, хотя пока можно чуть повременить. Она открыла второй ящик и стала вынимать из него книги. Одна из книг внезапно раскрылась и выпал конверт, «дореволюционный», почтительно рассматривая, подумала Полина. В нем были старые-престарые письма. Чернила почти выцвели, и только знакомый до боли наклон приковал ее взгляд. Недаром Полина всю жизнь рассматривала эти бегущие строки, она была одним из немногих Пушкинистов, которые могут про себя сказать, что благодаря их проницательности несколько белых пятен из биографии великого поэта исчезли. Да какую специальность ей было еще иметь? Вся ее комната была полна портретами Ушаковых, Соболевского, и не менее знаменитых предков. Но самое главное место занимал, конечно, портрет Пушкина. Что-то у них с Катенькой произошло. Узнать бы. Прабабка Елизавета всю жизнь тащила каких-то Ушкиных, якобы крепостных сестры. Даже на портрете, правда, плохеньком, рядом с детьми стоят два кудрявых оболтуса. Родители говорили, что это нянькины дети. Вроде нянька пожертвовала собой, спасая дочку Елизаветы, Анечку. Так что там с письмами? Ну вот, я так и предполагала. Господи, да это же мировое открытие, что же теперь делать? Кому это показать? У нее внезапно заболела голова и из носа закапала кровь. На старом листке расплылось алое пятно. Она обмотала голову полотенцем и, подсвечивая себе лампой, торопливо продолжала читать еле заметные строки. Ну, точно. Двое. Первый 26 год, второй 30 год. Да, в каждом домушке свои игрушки. Подойдя с письмами к окну, она несколько слов прочитала на просвет. Ее удивила дата, 1836 год, неужели он до этого времени переписывался с Катенькой? Ведь жил он неплохо, жену любил, детей тоже, правда Катенька в 36 году собралась замуж, видно не по душе ему был будущий Катенькин брак. *** На улицу, с трудом, пошатываясь, выходили подростки. Ни одного взрослого не было видно. Машин тоже. Ребята утирали еще капающую из носа кровь и испуганно озирались по сторонам. Телефон молчал, радио не работало, но электричество было. Она пролежала в барокамере сутки. За это время в мире изменилось практически все. Полина равнодушно взглянула на валяющийся альбом и, перешагнув через него, побрела в кухню. Жадно съев бутерброд и запив его молоком из холодильника, она занялась приготовлением завтрака. Это привычное дело ее несколько успокоило. «Так все проблемы с пенсионным обеспечение будут решены», - усмехнулась она. «Взрослые умерли, это ясно, на детишек рассчитывать нечего. Как жить?» - она влезла в шкаф в прихожей, осмотрела жалкие запасы провианта и поняла, что из города надо бежать. Полина впервые подумала, что смерть была бы лучшим исходом. На улице, постепенно приходящие в себя ребята, уже выволокли из стоящей машины неподвижного мужчину и умчались на бешенной скорости. «Теперь все это не имеет никакого значения, цивилизация сделала новый виток, скоро все документы истлеют, музеи и библиотеки разрушаться и если нас когда-нибудь откопают, то следов Пушкина уже не будет, а там, у них, будут новые кумиры, новые поэты, и язык будет другой и все другое». Полина прошлась по комнате, поочередно вглядываясь в висевшие портреты и фотографии, поцеловала фотографию мамы, надела праздничный пыльник, розовую шляпку и привычно расправила скрученный цветок. «Теперь все пришло в равновесие. Был мертвый город, стал город мертвых». Она последний раз окинула взглядом все, что составляло смысл ее жизни, глубоко вздохнула и вышла, заперев за собой дверь. До седьмого колена Первая фраза после пробуждения, которая распечатывала сведенные губы Сергея Юрьевича, была: «Выходите на следующей?» Имелось в виду, выходит ли кто-нибудь из тесно спрессованной вагонной толпы на Павелецкой, где С.Ю. делал пересадку. До этого момента действия не требовали от него голосовых усилий. Много лет после маминой смерти он жил в просторной однокомнатной квартире на Автозаводской, рядом с разрушенным монастырем. Нехитрый холостяцкий быт был ему не в тягость, готовить и всему остальному он научился, ухаживая за заболевшей матерью. Перед её смертью произошел один странный случай. Мать была уже в полубессознательном состоянии, когда вдруг раскрыла глаза и потребовала, чтобы Сергей ее приподнял. Он вытер руки о перекинутое через плечо полотенце и легко подхватил почти невесомое тело. Подсунув под спину подушку, он с надеждой заглянул ей в лицо. Ему, уже отчаявшемуся, вдруг показалось, что произошло чудо, о котором он так страстно молился бессонными ночами на своем кухонном жестком диванчике. Но порыва хватило ненадолго. Мать протянула желтую восковую руку в сторону огромного дубового гардероба с резным разваливающимся портиком, и прошептала: «Вынь коричневую сумку. Открой». У Сергея мелькнула сумасшедшая мысль, что там спрятано завещание, самые главные материнские мысли относительно его, Сергея, будущего. Сейчас мать научит, как ему прожить без неё оставшуюся жизнь, жениться ему или нет, что делать с квартирой, работой… Ведь не может же она просто так уйти и оставить его без своей опеки… Сергей кинулся к шкафу и скоро, разочарованный, перекладывал ветхие выпадающие листочки обшарпанной записной книжки, держа ее перед глазами враз уставшей матери. Когда Сергей дошел до буквы «К», мать встрепенулась и загулила что-то невнятное, требуя остановиться. На эту букву было записано несколько незнакомых фамилий. Мать вдруг заплакала и, обессиленная, закрыла глаза. Сергей снял с кровати сумку, а книжку положил на тумбочку, да так неосторожно, что хрупкие листочки спорхнули на пол, как с осеннего дерева на землю под порывом ветра. И впрямь осенний ветер вскоре разметал его маленькую семью. Про саму книжку он как-то позабыл под давлением горестных событий, и только нет-нет, да и возникнет из ниоткуда в опустевшей квартире выпавший листик, как напоминание о невысказанной материнской просьбе. После похорон измученный и вконец растерявшийся С.Ю. пытался отыскать какие-нибудь записки, касающиеся его, Сергея дальнейшей жизни, но так и не нашел. Разочарование и обида на бросившую его мать были так сильны, что он просто запретил себе вспоминать её последние дни. У С.Ю. за эти годы так и не поднялась рука выбросить мамины вещи, он окончательно перебрался в кухню, перетащил туда телевизор, вместо кухонного диванчика купил нормальную узкую тахту, а вместо стола поставил изящный журнальный столик. Гостей он к себе не приглашал, и коротал вечера, перечитывая огромную библиотеку, доставшуюся от отца и рассматривая старые семейные фотографии. Но нельзя сказать, что после стольких лет С.Ю. опасался или ему было как-то уж чересчур тяжело заходить в мамину комнату, как он её называл. Несколько полок в гардеробе были его, на нескольких вешалках висели его костюмы и, в тщательно упакованных коробках, лежала его сезонная обувь, вымытая, начищенная, с заткнутыми старыми газетами носами. С.Ю. был щеголем. Костюмы, хоть немного и залоснились за эти годы, были всегда безукоризненно отглажены, в карманах лежали свежие носовые платки, обувь блестела, а рубашки – накрахмалены в ближайшей прачечной. Так что, когда он приходил в ГЛАВК на совещания, секретарша директора, сама, интимно взяв его под ручку, провожала в кабинет. Этому имелось объяснение. При каждом визите С.Ю. преподносил ей розу. И всегда белую. Секретарша была женщиной с трудной судьбой и в душе надеялась на более близкое знакомство. Да масса одиноких и не очень женщин надеялись на то же. Но самой решительной оказалась Вероника Вениаминовна, младший научный сотрудник из соседнего отдела. Она вообще сама организовывала их нехитрые свидания, покупая билеты в консерваторию. А после позднего провожания усиленно приглашала домой на чашечку кофе. Но к чести С.Ю., тот всегда отдавал ей деньги за свой билет и в антракте приглашал в буфет выпить соку. А потом, виновато заглядывая в счастливые глаза Вероники Вениаминовны, стряхивал с лацканов её костюма крошки «наполеона», которое она предпочитала всем остальным пирожным. Домой к ней он так ни разу не зашел, но в институте все же поползли неясные слухи об их дружбе. С.Ю. чувствовал, что виновницей этих слухов является сама В.В. Его отстраненная любезность постоянно подстегивала её совершать поступки, которые могли бы разрушить стену его несколько брезгливого безразличия. Эту осень С.Ю. подумал было, что не переживет. Уж очень яростный грипп привязался в начале сентября, и в начале следующего месяца он уже лежал с осложнением, а участковый врач все норовила отправить его в больницу. Но С.Ю. категорически отказывался, помятуя как страдала там от невыносимых условий его мать. Тогда врачиха сдалась и прислала угрюмую медсестру, чтобы та ставила ему банки и делала назначенные уколы. С.Ю., увидев впервые Симу, так звали девушку, расстроился. Он подумал, что эта патлатая особа в юбке, едва прикрывающей трусики, будет маячить перед ним теперь долго и в его интересах быстрее выздороветь, чтобы не травить себя зрелищем спадающей юбчонки и видом проколотых ноздрей и языка. Первую неделю он, открыв дверь, сразу ложился, отворачиваясь к стене. Сима ставила банки, мерила давление, смазывала чем-то едким горло и уходила, пренебрежительно прощаясь с ним кивком головы. Продукты приносила после работы раздражающая его своей навязчивостью В.В. Каждый раз, расплачиваясь, С.Ю. мрачно благодарил и просил больше не беспокоиться. В.В. обижалась, но не сильно, она алчно и беззастенчиво разглядывала полуголого С.Ю. и все норовила дотронуться до его лба, якобы проверить нет ли температуры. Больше из институтских его никто не навещал, да и было бы слишком утомительно созерцать надоевшие лица. Накануне вечером ему стало совсем плохо, и утром он уже с нетерпением ждал прихода Симы, поскольку обычно после уколов ему становилось значительно легче. Но Сима запаздывала. СЮ мялся, бродил по квартире, ложился, опять вставал. Он выпил чаю, съел обязательное яйцо всмятку и тут вдруг понял, что не просто ждет Симу, приносящую ему избавление от боли, он ждет её как женщину, которая ему безумно нравится. Со всеми её ужимками, сверкающим во всех местах загорелым телом, падающими в самый неподходящий момент на глаза волосами, которые она, пофыркивая, отдувала, чтобы увидеть, куда ставить очередную банку. С.Ю. испугался. Такого томления он никогда не испытывал. Да ещё к кому? К этой… он не мог даже подобрать подходящего определения… ужас какой! Он затряс головой, но наваждение не проходило. Его так тянуло к Симе, что казалось, войди она сейчас, он накинется на неё, и самые разнузданные ночные фантазии покажутся детскими комиксами. Симы все не было. Позвонив в поликлинику, выяснил, что и там она сегодня не появлялась. СЮ в отчаянии заполз обратно в постель и замер, притаившись. Так скорее придет спасительный сон, думалось ему. Он лежал, поджав ноги, и вспоминал всех своих немногочисленных подруг. Все эти отпуска, командировки, поезда СВ, все те нечаянные радости, которые дарили ему влюбленные женщины. К браку он никогда не стремился, домашний уют и заботу ему обеспечивала мама, да и любил, по большому счету он только её, понимая, что другую рядом с собой мать бы не потерпела. Его размышления прервал громкий стук в дверь. Сердце в унисон тоже стукнуло так сильно, что в голове раздался звон. Он вскочил, и босиком побежал в прихожую. Сима ворвалась в квартиру и, швырнув куртку, побежала мыть руки. Ни тебе здрасте, ни извините. С.Ю. растерянно постоял около раскрытой двери, потом медленно и основательно закрыл и пошел к кровати. Он попытался вспомнить свои утренние мечты и удивился. Вся его страсть растаяла, как ночной кошмар. Тут Сима вошла на кухню и села у него в ногах, глядя в окно. - Сергей Юрьевич, скажите, вы бы женились на мне? - неожиданно произнесла она. С.Ю. растерялся. Он молчал, пристально вглядываясь в девушку. Но его душа опять пришла в волнение, и он уже готов был произнести «Да». - Ладно, извините, - не дождалась ответа Сима, - это у меня сегодня настроение такое, бешеное. Что-то привлекло его в Симином печальном лице, какая-то неправильность черт, и когда он пригляделся повнимательнее, с ужасом увидел старательно замазанный фингал и подозрительно распухший нос. - Что это? Только не говорите, что о полку ударились… - Какая полка, Бог с вами. Мне, наверное, нос сломали, так и буду теперь как Бельмондо какой-нибудь. - Может, лед? - А у вас есть? - Посмотрите в холодильнике. А зачем вам за меня замуж-то понадобилось? Я же намного вас старше… - Это и привлекает. Холостой, интересный, хорошая работа, машина, квартира, правда сильно запущенная… А что с этих бандюков-молокососов взять? Только и умеют пальцы топырить. Вот вы нормальный… не думайте, что я вам навязываюсь, просто нужно было самооценку поднять. Я же вижу, как вы на меня смотрите… И потом - вы неплохой человек, не то что ваша мамаша… - Господи, мама-то какое отношение к вам имела? Вы знали её, что ли? - Хотите устроить день правды? – ухмыльнулась Сима. - Ладно, устраиваю. Теперь можно. Завтра у меня суд, и чего они там придумают – Бог весть. Вы хоть знаете мою фамилию? Кранк. Ничего она вам не говорит? А мамуле вашей очень бы даже сказала. Она ведь была общественница, вначале добровольно на всех стучала, потом её в штат взяли. С.Ю. вскинулся от неожиданности и резко сел на постели. В голове опять зазвенело, а сердце, было утихнувшее, бешено забилось. - Замолчите немедленно, да как вы смеете?! Да я на вас в суд подам… - Во-во, - засмеялась Сима, - все так поначалу говорят, не перебивайте. Заодно она была судебным заседателем. Доложила куда надо, по долгу службы, что к нам певец этот, Галич постоянно приходил. Он с моим отцом дружил… Папу и взяли, поскольку он потом в тайной переписке с ним состоял. Правда, выпустили скоро, но почек он лишился. Я его и не помню совсем. Потом за маму мою взялась. Мама тогда пить начала, с ней просто было справиться... А меня в детский дом определили. Когда меня увозили, ваша мать стояла у подъезда и жалостливо так на меня смотрела, мы ведь в одном дворе жили… Вы тогда в институте учились, не помните меня… Слава Богу, добрые люди пропасть не дали, а я потом специально сюда устроилась, за старичками и старушками типа вашей мамаши ухаживать. Скажите спасибо – не дожила, а то бы я ей показала. Мне за одну услугу, - Сима скривилась, - дали посмотреть папочку, там все осведомители этого района записаны. И на каждом висят такие же судьбы, как у нашей семьи. Вот и хожу по вызовам, разбираюсь. Не до смерти, нет, не пугайтесь. Но их последние дни сильно скрашиваю. Народный мститель, ёшкин пень. – хмыкнула она. С.Ю. похолодел. Он откинулся на подушки и зажмурил глаза. Что она несет, какой осведомитель… Правда, мама была убежденным партийцем, действительно, боролась с недостатками, но не до такой же степени… Он и сам считает, что вождь был абсолютно прав, жёсток, зато страну поднял, войну выиграл… он вполне с мамой согласен – это сейчас народ разболтался, разленился… Но то, что она на маму клевещет… да он с ней такое сделает, детдомовка несчастная, он её по судам затаскает… - Так это вас клиенты побили? – насмешливо спросил он. Сима все поняла. Она устало поднялась, отбросила лед и вынула из сумочки одноразовый шприц. - Ладно, давайте укольчик, и я побегу. Дел много. С.Ю. вдруг испугался. После всего, что она здесь наговорила, ей совершенно не резон оставлять его в живых. Вколет черте что, и доказывай потом, что не сам умер. - Не надо мне вашего укольчика, убирайтесь, и больше не смейте здесь появляться. А я встану и еще разберусь с вами. Сима издевательски хохотнула, каким-то разнузданным жестом мазнула ободряюще его по плечу, крутанула юбчонкой и, подхватив куртку, выскочила на лестничную площадку. С.Ю. возбужденно полез в шкафчик, вытащил заветную бутылочку с виски и высосал её до дна. Закружилась голова, но он встал и отправился в мамину комнату. Поворошив в гардеробе одежду, вытащил коричневую сумку. Там по-прежнему лежала ветхая книжечка, но листочка с буквой «К» в ней не было. Но ведь он помнит, как выглядел этот листик, и фамилия там такая была. Уж очень необычной она ему показалась. Что же все-таки хотела сказать ему перед смертью мама? Может, хотела предостеречь? А может наоборот? Страдала, чувствовала себя виноватой, что испоганила девчонке жизнь? Покаяться хотела? Выходит – права девчонка? Нет, не может быть. Ведь у нас и дед, и его брат были репрессированы. Мать все твердила, что это ошибка, что Сталин ничего не знал, недаром Ежова потом расстреляли. С.Ю. старался об этом не думать. Но мамины настроения отслеживал и ей сопереживал. Ему вспомнился эпизод, когда однажды в детстве в их квартиру ворвалась какая-то сумасшедшая, она проклинала, махала кулаками и кричала, что Бог отомстит им всем за её погибшего мужа, но это была точно не Симина мать. Тогда С.Ю. было лет пять, и Симы ещё даже в проекте не было. Мать снизошла до объяснений, она сказала, что дядя баловался и пришлось вызвать милицию. Но вроде больше такого не повторялось, или мама стала осторожнее, или люди боязливее. А впрочем, если разобраться… и сам этот горлопан, (С.Ю. слушал его песни в разных кампаниях), доверия не вызывает, и папаша Симин, видимо, недалеко от него ушел, так что как ни крути, мамуля поступила по велению совести. Такие же вот горлопаны Россию развалили, Крым отдали… И живут ведь теперь припеваючи. Сталина на них нет. Он бы их всех… С.Ю. вспомнил прозрачные волны, запах водорослей, горячий песок, сверкающий перламутром, и застонал от невозможности что-то исправить. Неожиданно раздавшийся звонок заставил его вздрогнуть. Ему показалось, что сейчас он снова увидит Симу. Он подумал: а вдруг все предыдущее ему приснилось, а если нет, то он готов ей все простить, только, чтобы она простила его мать. И еще подумал, что ведь возможно же наконец и в его жизни счастье: вдруг все уладится, и она согласится стать его женой - надежда обдала жаркой температурной волной лицо, и из-под густых еще волос заскользили струйки пота. Но за дверью стояла совершенно ненужная Вероника и искательно улыбалась. Разочарование было настолько сильным, что, не помня себя от ярости, с мыслью, что теперь он свободен от каких бы то ни было обязательств, С.Ю. сгреб её и рывком втащил в прихожую. Вероника вначале растерялась, но, вдруг решив, что победила, быстро сбросила пальто и начала срывать с себя остальное. С.Ю., сопя, поволок Веронику в комнату и швырнул на мамину мемориальную кровать. А потом, путаясь в колготках, начал грубо стягивать с неё остатки одежды. Но, увидев вялое, продавленное тело опомнился и понял, что ничего у него не получится. Он отвернулся от неё. Стыд холодом выжиг пустоту в его теле, он лежал и пытался подобрать слова, которыми попросит её уйти. А Вероника, торжествуя, лежала рядом. Она рассматривала грязный потолок и, уже чувствуя себя почти хозяйкой, прикидывала, во что им обойдется ремонт. Напечатано в журнале «Семь искусств» #8-9(55)август-сентябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=55 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer55/Zhukova1.php