Страшная шкода0

Краткое предисловие

Если что и удивляет меня в процессе, именуемом литературой, то это несносная наивность писателя. Впрочем, поразмыслив хорошенько, можно обозначить свойство сие иным, более подобающим словом, а именно – наглость.

Действительно, какое основание есть у писателя предполагать, будто другой человек, условно именуемый читателем, оставит свои почтенные и хлопотные занятия по обеспечению многочисленных и не допускающих отлагательства потребностей плоти, семьи и социального статуса и примется изучать логические построения автора.

Наглость – черта, возможно, не совсем приятная в общежитии, но весьма удобная для ее обладателя. Объективности ради и только ради нее одной необходимо признать, что наивность, или наглость писателя, не уступает аналогичному качеству его читающего собрата.

И в самом деле, какую такую новость разыскивает читатель на листах новой книги? Неужели он всерьез предполагает, будто в начале двадцать первого века сохранились хоть сколь-нибудь замухрышистая темка или подпунктик, о котором еще не успели сообщить в "новостях" и снять короткометражный фильм с полнометражными комментариями ведущих комментаторов? Каких откровений или изысков стиля он ожидает вкусить, пачкая пальцы о свеженапечатанные страницы? Литература уже написана, господа, увы, написана, и если кто еще не уловил конкретных границ этого пространного утверждения, то состояние его души можно описать только в единицах чудовищной наивности, или наглости, на ваш собственный вкус.

По зрелом размышлении и посоветовавшись с представителями как той, так и противоположной стороны, я склонен представить литературу или, если угодно, процесс чтения в виде делового соглашения. Вполне в духе нашего меркантильного и переполненного судебными разбирательствами века, не так ли?

Первая сторона обязуется развлекать вторую, а вторая – не обращая внимания на слабые места и откровенные заимствования, воображать, будто имеет дело с оригинальным продуктом.

Скопище страниц, берущее свое начало сразу за листом, на который вы сейчас глядите, собрано и сформатировано в некотором соответствии с традиционными правилами этого соглашения. Некоторыми, но не более того, поскольку ради живости изложения я постараюсь разрушить привычную структуру договора, поменяв местами обязательства участников. Если читатель не станет мешать мне развлекаться по собственному вкусу и усмотрению, я, так и быть, согласен взять на себя многотрудные хлопоты по его воспитанию и заполнению пробелов образования.

Как автор, я вовсе не намерен утомлять вас рассуждениями о смысле жизни, целях литературы, истории философии, философии истории и прочей высокопарной чепухой. Не дай Б-г! Задача, которую взвалила на меня болезнь, именуемая страстью к сочинительству, выглядит куда проще. Я всего лишь расскажу вам несколько историй, случившихся с героями, иногда важных и значимых для повествования, а иногда и не очень. Все будет в натуральную величину, ну прямо как в жизни, которая, как вы сами уже успели заметить, вовсе не всегда состоит из увлекательных происшествий и роковых событий.

В роли сочинителя я постараюсь тихонечко сидеть под сценой, в суфлерской будке и лишь иногда осторожно подавать голос; не честолюбия ради и не претендуя на роль демиурга, а в силу обыкновенного еврейского любопытства. Сами посудите – видеть все изнутри, знать, чем кончится, и молчать! Помилуйте, что угодно, но только не это!

Сцену я предоставляю читателю, собственно, она уже перед вами, входите, чувствуйте себя не найденышем, из милости допущенным на барскую кухню, где высшие существа стряпают для еще более высших существ, а шеф-поваром. Засучите рукава, прикиньте колпак, – о-то-то начинаем варить кашу.

Впрочем, одну минутку. Мы, кажется, не обо всем договорились. Вернее, не договорились ни о чем.

Решайтесь: если вас не устраивают вышеперечисленные условия, – ищите себе другого автора, если же да – смело переворачивайте страницу.

Глава первая,

педагогическая, полностью посвященная

проблемам литературы, истории, философии,

а также поискам смысла жизни

 

Религию Гена ненавидел с детства. И дело тут не в особенностях воспитания или изначальной порочности души. Рос он бодрым пусей упитанного телосложения с плутоватыми глазками посреди необъятной физиономии. Родной город Делятин Гена покинул почти в бессознательном возрасте, и потому ссылки на атеистическое воспитание, благоприобретенное в России, нельзя считать состоятельными.

В Реховоте, куда кривая Исхода переместила семью зубного техника Тетельбойма, треть населения истово соблюдала строгие запреты еврейского закона, треть сочувствовала им на вербальном уровне, а оставшаяся треть относилась к первым двум с плохо скрываемым раздражением. В любом случае, ссылки на среду можно считать неуместными – среда к Гене была скорее дружественной, нежели враждебной.

Что же касается души... Темная это штука. Сколько книг о ней сложило любопытное человечество, сколько крови и чернил пролило, а суть предмета до сих пор неясна. И если уж кого обвинять в слепоте, непонимании детской души, так это непосредственного носителя идеи, а именно Гениного религиозного дедушку.

Наступления праздника весны и свободы, веселого праздника Песах Гена всегда ждал с трепетом неприязни и обиды. Свежие весенние ветры пробуждали повышенный аппетит, шуршание и стоны молодой листвы доводили его до полубезумия. Весной Гена всегда ел больше обычного: булки и колбаса, печенье и жареная рыба с легким потрескиванием всасывались в его организм, словно конфетные фантики в жерло пылесоса.

Под жестяные выкрики торговцев Гена бродил по реховотскому рынку, дурея от красок и запахов. Карманные деньги исчезали, будто накрытые шапкой-невидимкой, но язык и небо продолжали трепетать и требовать еще. И вот в самый разгар весенней оргии, посреди безумства гастрономии и бакалейного обжирательства, наступал пасхальный седер.

Нет, к самому обеду, то есть к чинному вкушению ломких листиков мацы вперемежку с фаршированной рыбой, бульоном и прочим традиционным изобилием у Гены претензий не существовало. Но подготовка, прелюдия, или, выражаясь языком возвышенным, интродукция, повергала в трепет обильные килограммы его организма.

Ах, эта интродукция! Все в ней – смысл, тщета и жизнь человеческая. Даже счастье, столь часто взыскуемое, но редко достигаемое состояние, по существу есть не само счастье, а его ожидание.

В отличие от прочих ед, пасхальный седер происходил, с Гениной точки зрения, чересчур замысловато. Сначала дед торжественно рассказывал сто раз слышанные байки про кровь, вшей, саранчу и прочую несъедобную гадость. История длинная, дед строгий и читает медленно, нараспев. Потом выпивали по бокалу сладкой наливки и, словно в насмешку, раскидывали на тарелки по маципусенькому – вот где настоящее зверство! – кусочку картошки. Аппетит уже распален, безжалостный, беспощадный зверь, как спартанский лисенок, терзает и треплет внутренности, а дед снова заводит свои нескончаемые "майсес" про Моисея и фараона.

Поначалу Гена пытался хитрить. Как бы ненароком он облокачивался на стол, прикрывая близстоящую тарелку, и незаметно подхватив кусочек снеди, потихоньку отправлял в рот. Незаметно и потихоньку с его, Гениной, точки зрения. Дед смотрел на эти проделки несколько иначе, и в результате столь откровенного несовпадения мнений традиционный текст Агады приобретал следующий характер:

– Рабами мы были у фараона в Египте, Гена не трогай мацу, но вывел нас Всевышний, рукою сильной, Гена, убери руки от рыбы, и дланью простертой, и оставь в покое хрен!

Возможно, старый ум дальше видит, но зато молодой быстрей крутится. Перед началом действа Гена принялся подвешивать под столом пакетик с печеньем и кусочками хлеба, обильно промазанными маслом. Посреди седера, пользуясь правом ребенка на нестандартные ходы, он изредка нырял под стол и, заглотив порцию, потихоньку растворял ее во рту, в яростной и кипящей слюне. Несколько лет все сходило наилучшим образом, пока посреди очередного нырка Гена не поднял глаза кверху и натолкнулся на взгляд деда.

Пакетик извлекли наружу, крошки хлеба посыпались прямо на мацу и фаршированную рыбу. Вы спрашиваете, что было дальше? Лучше не спрашивайте! Во всяком случае, уважения к религии от этого у Гены не прибавилось ни на йоту.

 

В глупой игре под названием "школа" Гена быстро отыскал зазоры и лазейки, превратившие процесс обучения в нескончаемый праздник горлодерства и ничегонеделания. Учителя пытались сопротивляться, но их рецидивы и поползновения Гена решительно пресекал еще в эмбриональном состоянии. Общих решений тут не существовало, в каждом случае приходилось протаптывать особую колею.

– Отстань, а то испорчу машину, – пригрозил Гена неугомонному физкультурнику.

Дурак не понял, пришлось сломать боковое зеркало и познакомить лакированную поверхность капота с зазубринами ключа. Ох, как он бегал, как искал управу, собирал доказательства! Фигвам – индейское жилище и два кило моченых табуреток. Через неделю поехал, как миленький, в гараж, и, выложив немалый чек за долевое участие, вернулся в класс тише самой тишайшей божьей коровки.

Математичка оказалось более упорной, но и к ней Гена подобрал ключик. На одной из перемен, когда ничего не подозревавшая училка важно возвращалась из туалета, он разогнался, как следует и с воплем – "извините, пожалуйста!" – влетел головой прямо в середину только что опорожненного мочевого пузыря. Математичка ойкнула и, побледнев, рухнула на пол. Падая, она широко раскинула руки, как видно, пытаясь удержаться, и мазнула Гену ладонью по щеке. Большей удачи трудно было ожидать. Гена заверещал, словно сотовый телефон, и повалился на пол рядом с училкой.

Математичка пришла в себя довольно быстро, а для Гены пришлось вызывать карету скорой помощи и под вой сирены и бешеное сверкание мигалок везти в травмпункт.

– Голова, – стонала несчастная жертва, прикрывая ладонью глаза, – о, моя голова!

Социальный работник появился у постели больного раньше врача. Вздыхая и ойкая, Гена поведал, как случайно, без всякой задней мысли налетел на учительницу, а она обругала его нехорошим словом и ударом по щеке сбила на пол. Нехорошее слово Гена решительно отказался повторить, поскольку произнести такое вслух, да еще при взрослых, он просто не мог себе позволить.

По настоянию директора, примчавшегося в больницу с быстротой виноватого человека, пострадавшего обследовали на самой совершенной аппаратуре.

– Всем бы такое здоровье, – резюмировал врач, получив результаты экспресс-анализа.

Но Гена закатил глаза и, откинувшись на подушку, тихонько завыл:

– О, моя голова, моя бедная голова…

– Да ведь он врет! – не выдержала, наконец, математичка. – Он просто смеется над нами, подлый, безжалостный негодяй!

Она, конечно же, была права. Ну и что? Можно подумать, будто объективная правота или неправота способны хоть на йоту изменить существующий порядок вещей.

– Если родители напишут жалобу в министерство, – прошипел директор, отвернув голову от кровати, – вам придется получше узнать, как выглядят подлые и безжалостные негодяи.

Стоны и завывания внезапно прекратились. Приподнявшись на локте, Гена настороженно прислушивался.

– Где он?

Занавеска с треском раздвинулась, и в образовавшемся проеме возник не кто иной, как зубной техник Тетельбойм – отец пострадавшего. Его "русское" происхождение смог бы установить только великий сыщик, в совершенстве владеющий системой разгадывания мельчайших деталей. Процесс мимикрии проистекал весьма успешно и зашел довольно далеко.

Выглядел Тетельбойм как типичный марокканский каблан-подрядчик из страшной "олимовской" сказки. Белая мятая футболка топорщилась, подпираемая изнутри густой шерстью, приспущенные штаны изящно открывали на одну треть вертикальную складку, завершающую спину. Брился он от подглазий до ключиц, еще ниже смогла бы продраться только газонокосилка. Волосатые избытки путались в массивной золотой цепи, способной выдержать вес не только медальона, но и хорошего сторожевого пса. Впрочем, медальоном тоже не следовало пренебрегать; в пересчете на зубы он смог бы украсить не одну пару челюстей.

Говорил Тетельбойм смачно: слова вылетали из его рта упругими толчками, словно рвота после крепкой выпивки. Сжимая в левой ладони неизменную пачку "Мальборо" вместе с зажигалкой, он небрежно покручивал на указательном пальце правой автомобильный брелок с эмблемой БМВ.

Для незавидной роли отца пострадавшего ребенка Тетельбойм держался чересчур спокойно. Настолько спокойно, что посторонний наблюдатель мог заподозрить неладное – например, острую недостачу родительских чувств. К счастью, посторонних наблюдателей возле постели больного не оказалось, а непосредственным участникам было не до физиогномических наблюдений.

– Ну-у-у? – спросил отец.

Пафос дальнейшей сцены не укладывается в скромные рамки нашего повествования. Кто больше виноват: ближневосточная жара или южный темперамент, свободные евреи в свободной стране или косность преподавательского состава, – поди разберись! Сетовать на способности рассказчика, право, ни к чему: пропуски в повествовании вызваны одной лишь заботой о душевном здоровье читателей. Сомневающимся в искренности последнего утверждения автор рекомендует приехать в Израиль, отдать свое чадо в школу и полной грудью насладиться опущенным пафосом.

Выяснив отношения с преподавательским персоналом, отец перевел усталый взгляд на Гену.

– Вставай и пошли домой.

Ать-два. Так прыгают тигры через огненное кольцо. Унизительно, противно, усы можно обжечь, но деваться-то некуда!

Гена обхватил отца за руку, социальная работница и директор замкнули праздничную колонну. Процессия медленно пересекла приемный покой и уже почти достигла двери, когда старшая медсестра подала голос.

– Минуточку, – возопила она на чистом иврите с невыносимыми для европейского слуха горловыми, носоглотными и желудочными звуками, – а документы кто оформлять будет?

Под документами она имела в виду обязательство об оплате. Мелочно, конечно, скаредно и держимордно, а с другой стороны, что, кроме долговых обязательств, можно назвать документом?

– Я?! – изумился отец Гены. – И я ещё должен платить? Ну и порядки: сперва избивают ребенка до госпитализации, а потом требуют за это деньги! А полицию, расследование, суд – не хотите?

Он смерил онемевшую училку презрительным взглядом и медленно, как броненосец из гавани, покинул приемный покой. Гена мелким бесом шелестел в кильватере. Солнце садилось в зеленые волны, изумрудная пена играла за кормой…

– Кто вызывал "скорую"? – спросила медсестра, держа наготове авторучку. Капля чернил дрожала и переливалась на кончике золотого пера, будто капелька яда.

– Я, – с трудом выдавила из себя математичка, уже сообразившая, к чему идет дело.

– Вот вы и платите, – резюмировала сестра и опустила перо вниз. Было в этом жесте что-то величественно-римское, древнее, как бои гладиаторов, и справедливое, словно жалкая участь побежденного.

– Подписывайтесь, подписывайтесь, – успокоил директор, – школа вернет.

Школа, конечно, ничего не вернула, училка заплатила сполна за вызов, транспортировку и обследование плюс семнадцать процентов налога и с тех пор вела себя тише самой тишайшей мышки.

 

Несмотря на специфические отношения с преподавательским составом, учился Гена почти на "отлично". Знания входили в его голову легко и не сутулясь, там, где одноклассникам приходилось корпеть часами, ему хватало небрежного перелистывания страниц под неумолкаемое камлание рэпа. Читать по-русски Гена выучился шутя: одноклассник приволок в школу русскую книжку с картинками и с важным видом разбирал ее по складам на переменах. В просьбе дать посмотреть Гене было отказано:

–Все равно не поймешь, – презрительно фыркнул одноклассник, на всякий случай сжимая покрепче книгу.

Нет, вырывать ее из рук Гена не стал; его месть за оскорбление была утонченней и строже. Вечером он навалился на отца и заставил его объяснить русские буквы по сказкам Пушкина. Ошалевший от столь интеллектуального занятия Тетельбойм долго не мог понять, в чем закавыка, пока Гена не объяснил.

– Утри, утри ему нос, сынок, – напутствовал зубной техник отпрыска и, засучив виртуальные рукава, потратил на воспитание сына целых тридцать семь минут свободного времени.

То ли родительское благословение сыграло свою роль, то ли в Гениной голове скрывались необычные, ждущие своего срока силы, но читать по складам он начал тем же вечером.

Есть такое понятие – целевое бытие. Много проблем терзают человека, разные задачи решает он, пытаясь прыгнуть одновременно вперед, вверх и в сторону. Результаты от такого мельтешения получаются пшиковые, а усилия – паровозные.

И сказали мудрецы, разобравшиеся в сути тщеты человеческой: да оставит муж, взыскующий цельности, множество трудов своих под солнцем и займется одним из трудов, доведя его до конца, дабы, передохнув, заняться другим. И назовется занятие это целевым бытием, потому как лишь одну, но пламенную страсть исповедовать следует в каждую единицу времени.

Сам того не зная, Гена следовал советам мудрецов, и первым его увлечением стало чтение. Читал Гена много, но совершенно беспорядочно. Особенно способствовали тому громадные библиотеки бывших соотечественников. Уезжая из Советского Союза, они, как ненормальные, забивали контейнеры печатной продукцией, наивно полагая, будто там, на новой родине к Алексею Толстому станут относиться с прежним пиететом.

Очень скоро, всего за какие-нибудь десять-пятнадцать лет, выяснилось, что книжки эти не нужны ни хозяевам, ни их детям. Все тут было другим и по-другому, опыт и нравственные идеалы, проповедуемые в привезенных книгах, стушевывались до нуля после знакомства с мемуарами сбежавших на Запад советских деятелей разного масштаба и поля действия. Дети поголовно перешли на иврит и с плохо скрываемым презрением посматривали на тарабарщину, непонятно для чего привезенную из-за двух морей. В итоге громадное количество книг пропадало самым бесхозным образом. На этих-то пустынных и сочных лугах Гена выпасал табуны своего любопытства.

Все свободное от чтения время Гена проводил на улице. Как бы назло полному отсутствию постоянных занятий, он был занят с утра до вечера, катаясь по району, словно свежий, подрумяненный колобок. Забот хватало: тут подшутить, там подъелозить, здесь поправить, туда передать. Набегавшись, он покупал в лавочке плитку молочного шоколада и съедал ее, урча и чавкая, еле успевая сдернуть трескучую серебряную шкурку.

"Счастливое детство", – скажете вы. И ошибетесь. С гораздо большим удовольствием Гена проглотил бы нормальный домашний обед, приготовленный заботливой рукой матери или, на худой конец, суровой – отца. Увы, этих невинных услад он был лишен практически начисто. Отец, зубной техник Тетельбойм, с самого утра и до глубокой ночи ворочал чужие челюсти в своем протезном кабинете. Деньги за это он взимал немалые, но какое дело до текущего родительского счета голодному одинокому ребенку!

Честно говоря, зубной техник Тетельбойм вовсе не являлся зубным техником. Истинным его призванием, а заодно и профессией был ремонт автомобилей. В Делятине призвание приносило солидный доход, настолько солидный, что деньги, зарабатываемые женой – педикюршей в салоне на улице Ленина – он оставлял ей "на конфеты". Софа была большой сладкоежкой; "на конфеты" улетала не только ее зарплата вместе с чаевыми, но и немалая часть доходов мужа. Впрочем, что теперь говорить об этом. Закатилось, уплыло золотое времечко, непорочные деньки девственной советской власти.

Вместе с открытием визы на постоянное место жительства открылась и новая страница в жизни семейства Тетельбойм. Лучшая ли, худшая – история все расставит на свои места. Мнения участников и персонажей ей мало интересны – у этой дамы свой ход мысли и свои критерии. Но все же, ради столь взыскуемой нами объективности, необходимо заметить, что в Израиле, особенно поначалу, Тетельбойм страдал, и страдал по-настоящему.

Через две недели после прибытия, отдышавшись и распаковав чемоданы, Тетельбойм ринулся на поиски работы. Мест оказалось навалом – в промышленной зоне Реховота, словно насмехаясь над законами конкуренции, успешно сосуществовали десятки небольших гаражей и ремонтных мастерских. Рабочие руки требовались всем – правда, компенсация за их использование предлагалась весьма незначительная, примерно в размере тех сумм, которые Софа в Делятине распускала по кондитерским. Делать, однако, было нечего, и Тетельбойм, покрутив носом, впрягся в работу.

Вскоре выяснилось, насколько правы оказались политические обозреватели московского телевидения, живописуя в стихах и красках тяжелую долю пролетариата на Западе. Пахать приходилось от звонка до звонка, и не просто пахать, а с оттягом, поскольку хозяин, то есть работодатель, вкалывал у соседнего стапеля, и провести его одним из наработанных в делятинском автосервисе трюков было невозможно. Через месяц каторжного труда, сопоставив моральный ущерб с полученной суммой, Тетельбойм решил сменить профессию.

Простор перед ним открывался необозримый – надо было лишь выбрать, что посармачней и почище. Обследовав доски объявлений, поговорив со старожилами и наведавшись в несколько частных бюро по трудоустройству, Тетельбойм с легким сердцем заказал из родных краев диплом зубного техника. Не фальшивый – упаси Б-г, – а подлинный, на фирменном бланке, с подписями и печатями. Воистину – нет большей радости, чем избавление от сомнений!

Пока расторопные друзья и бывшие коллеги организовывали необходимые бумажки, Тетельбойм поступил в обучение к настоящему зубному технику, родом из Дрогобыча. Техник жил в Израиле уже лет двадцать, неплохо притерпелся к аборигенам и ваял протезы направо и налево, невзирая на условности налогообложения.

За науку он отгреб у Тетельбойма солидный кус, но кое-чему обучил. В частности, как в обход законов и правил устанавливать протезы самостоятельно, минуя зубных врачей. Брал он за это куда меньше, чем жирующие на людском горе грабители в белых халатах, и клиент пер косяком, оставляя в сетях шекели, блестящие, словно рыбья чешуя. Когда подоспел диплом, бывший авторемонтник шуровал во рту у клиентов с той же расторопностью, с какой чистил карбюраторы в незабвенных "Жигулях".

Ах, "Жигули"! И что это была за машина, не автосредство, а золотое дно, неизбывный источник свежих, хрустящих дензнаков. И кто тебя выдумал, кто выпустил на дорогу, нескончаемый праздник, рог изобилия о четырех колесах!

Клиент пошел, сначала нехотя, с придыханием, а потом все шире и гуще, передавая телефон сказочно дешевого протезиста из уст в уста. Через год Тетельбойм перебрался в шикарный кабинет с предбанником и секретаршей. Секретаршу он делил с доктором неконвенциональной медицины, экстрасенсом Эдитой. В прошлом инженер-химик, не сумев устроиться по специальности, Эдита внезапно открыла в себе удивительные способности и потихоньку-полегоньку вышла на уровень владелицы кабинета с клиентурой.

Отношения между специалистами сложились самые что ни на есть дружеские. Свободное от клиентов время пролетало незаметно, Тетельбойм острил, рассказывал о своей прошлой жизни, делился хумусом, политическими новостями и прогнозами. Эдита внимательно слушала, чуть покачивая головой, легко пускалась в смех, откидывая назад крупную голову в мелких светло-желтых кудряшках. Тетельбойм стал задерживаться на работе все дольше и дольше.

Трудно сказать, что больше манило его – бесстыдно раздвинутые, гладкой белой кожи подлокотники кресел или горячечный, манящий свет врачебной лампы. А может, во всем виноваты часы – упругий, торопливый стук маятника, с обязательным звоном облегчения после получаса неустанных качаний. Кто знает...

Единственным оправданием столь буйным рецидивам рабочего энтузиазма в глазах Софы служили деньги. Их и вправду становилось больше, хотя в точном соответствии с банальными правилами житейской морали, счастья они не прибавляли ни на йоту. Но цель, цель была. Вырванные из клиентов башли уплывали прямиком на сберегательную программу.

– Пентхауз! – повторял жене Тетельбойм утром и вечером, ложась и вставая. – Нам нужен пентхауз.

Зачем ему понадобилась квартира на крыше, он бы вряд ли смог объяснить даже себе самому, но объяснений никто не требовал. Волшебное слово успокаивало жену, словно бочки с маслом – бушующее море. Ах, сколько глупостей и страданий причиняем мы своим ближним погоней за благой целью! Любые несчастья и невзгоды мы склонны оправдывать наличием этой неуловимой фата-морганы. Все возлагается на жертвенник – семья, налаженный быт, дружеские связи, любовь, работа. Возлагается и сгорает без следа, оставляя лишь горстку холодного пепла.

Сумма на программе потихоньку увеличивалась, незаметно превращаясь из скромного шампиньона, дремлющего в подполье, во всевластного господина. Очень скоро ей подчинилось все: от покупки одежды до молока и сметаны в продуктовой лавочке. Сама по себе она выглядела внушительно; каждый раз, получая отчет из банка, Тетельбойм невольно распрямлял плечи, согнутые от постоянных поклонов чужим зубам, но по сравнению со стоимостью пентхауза, она все еще оставалась малышом-первоклашкой, упитанным карапузом первого года обучения.

Софа, как могла, пыталась подтолкнуть тяжелое колесо судьбы в сторону желанной цели. Увы, женские силы подобны песне соловья – настолько же прекрасны, насколько коротки!

Прогуливаясь сразу после приезда по улицам Реховота, Софа повторяла:

– Будет, будет работа!

Еще бы, аборигенки сплошь и рядом шуровали в открытых сандалиях на босу ногу. Жаркий климат, грязные улицы плюс полное пренебрежение к правилам ношения обуви расстилали перед Софой практически необозримое поле деятельности.

Первое объявление о педикюрных услугах она повесила на второй день пребывания в Обетованной Земле. Через неделю пришли две старожилки, из "русских", и милостиво позволили обслужить свои зачуханные подошвы, попутно осыпая Софу дождем бесплатных советов. Заплатили они мало, половину цены, и больше не приходили.

Расспрашивая, вынюхивая и подсматривая, Софа довольно быстро поняла свою проблему – за ногами аборигенки предпочитали ухаживать сами, выбрасывая кучу денег на всякого рода патентованные средства, рекомендуемые ушлыми рекламодателями. В салон же они ходили, словно в клуб, поговорить и послушать. Ни Софьино общество, ни унылая обстановка ее репатриантской квартиры не располагали к повторному посещению. Выбор стоял недвусмысленный – или идти наниматься за копейки в те же салоны, или менять профессию. С первым из вариантов Софьина гордость примириться никак не могла, следовательно, оставался второй.

По мнению некоторых философов, наш мир управляется по принципу: мера за меру. По мнению других, в его основе заложено куда более простое, но необычайно эффективное правило: бодливой корове Б-г рогов не дает. Истина лежит, наверное, где-нибудь посредине, на загадочном пересечении этих концепций. Но в нашем случае правы оказались представители второй стороны и, в полном соответствии с их утверждением, Софа нашла работу в солидной фирме по продаже автомобильных запчастей.

Посадили ее на комплектующие моторов, и в течение нескольких месяцев Тетельбойм, наломавшись до боли в пояснице на основной работе, по вечерам объяснял жене принципы устройства двигателей внутреннего сгорания. То ли со страху, то ли по причине врожденных, но до сих пор не раскрытых технических способностей, Софа ухватила автомобильные премудрости с полулета. Через полгода хозяин случайно подслушал, как скромная комплектовщица объясняла нудному клиенту разницу между дизелем и обыкновенным мотором. Объяснение было настолько красочным и простым, что на следующий же день Софу перевели в отдел приема заказов.

Вот тут-то и началась настоящая жизнь! Во-первых, на работу Софа стала приходить одетая, как стюардесса международных линий. Короткая синяя юбка эффектно открывала ноги, а белая прозрачная кофта подчеркивала то, что хотелось подчеркнуть, и манила тем, что хотелось разглядеть подробней. Оформляя заказы, заказчики млели и, поблескивая зубами, растекались в сахарный сироп, белый-белый, с блестящими хрусткими крупинками.

А во-вторых, все эти гордые хозяйчики мелких мастерских, напыщенные каплуны, когда-то обижавшие Софьиного мужа, оказались теперь в числе ее клиентов. О, какими галантными кавалерами они хотели выглядеть в глазах прекрасной блондинки! Как любезно выгибали волосатые торсы с приспущенными до полпопы штанами. Отключив мобильные телефоны – вот он, истинный критерий подлинной заинтересованности! – они обстоятельно и долго обсуждали качество, сроки поставки, цену и планы на ближайший вечер.

– Мои планы не подлежат изменению, – повторяла Софа особенно настырным хозяйчикам, – магазины, покупки и неспешная прогулка домой, к мужу и сыну.

За стойкость характера, а может, и за недюжинные деловые качества, ко дню рождения, а также в национальные и светские праздники Софа получала гору скромных, но недешевых подарков. И было за что, ведь к своей работе она относилась истово, с почти религиозным рвением. Иногда, в особо горящих случаях, когда времени в конторе попросту не хватало, переговоры приходилось переносить за столики близлежащих ресторанчиков. Над блюдами изысканной восточной снеди заказчики деловито обсуждали тяготившие их проблемы. Эти увлажненные смазкой поршни, мятущиеся посреди распахнутых навстречу цилиндров, надсадное дыхание шатунов, стонущих от скольжения вдоль полированной шейки, вспышки свечей, подобные коротким молниям, взрывающие сдавленную поршнем жидкость…

Одним словом, и папе и маме хватало забот и без Гены. Они завоевывали мир, жгучий и страстный, проламывая, проминая в нем подходящую для проживания нишу.

Ближайший родственник, дед Исроэль, жил в Бней-Браке и влиять на воспитание внука мог только по праздникам. В общем и целом Гена остался предоставленным самому себе. Но зато, зато через несколько лет мечта сбылась – семья Тетельбоймов переехала в пентхауз.

И было: сразу после этого события в уютной среде обитания семейства Тетельбойм зажглась красная лампочка. Ну ладно, пусть не лампочка, но нечто блескучее, гарное такое из себя и к тому же красного цвета, немного заерзало, затрепыхалось в родительской груди.

– Что происходит с ребенком? – спросила Софа, примерно в полдвенадцатого ночи, покрывая лаком мизинец левой ноги.

Супруги возлежали на недавно приобретенном ложе в стиле Людовика XIV. Впрочем, такого количества завитушек, фальшивого винограда и прочих излишеств ни сам король, ни его придворные лицезреть не удостоились. Ножки у ложа были изогнуты под углом, ставящим под сомнение законы физики – у простых смертных кровать с такими ножками опрокинулась бы при первом же прикосновении. Но факт – она уверенно выдерживала немалый живой вес Тетельбоймов, даже не поскрипывая на особо крутых поворотах супружеской жизни. Как видно, безымянные арабские умельцы, склепавшие эту роскошь из подручных средств в кустарных мастерских Яффо, владели секретами, недоступными французским мебельщикам.

Подручными средствами явились доски багажных ящиков репатриантов, о чем свидетельствовала печать таможни города Чоп на внутренней стороне рамы. Сие приятное открытие Тетельбойм сделает года через три, пока же он возлежал на кровати из натурального бука, а не второсортной сосны, срубленной в районе Валдайской возвышенности. По всем правилам и законам доски эти должны были рассыпаться в прах еще под рубанком умельцев, но опять же, в полном несоответствии с законами физики, продолжали нести на себе груз семьи зубного техника.

В отличие от законов физики, Тетельбойм демонстрировал завидную приверженность раз и навсегда усвоенным привычкам и лексикону.

– Мне кажется, он начал бриться, – ответствовал он, меланхолически наблюдая виртуальный мордобой в популярной телепередаче "Пополитика". – Как ты думаешь, эта левая сволочь – пидарас или делается?

Ко всем своим прочим недостаткам или достоинствам – дело зависит только от позиции наблюдателя – Тетельбойм отличался крайне правыми взглядами. Усвоенный когда-то на уроках ГРОБа (гражданской обороны) принцип: ни пяди родной земли врагу – он нес сквозь перипетии и пертурбации израильской действительности, как святую хоругвь. Не разделяющих его воззрения Тетельбойм зачислял в отряд "пидарасов", а особенно злостных относил к подвиду "пидеров гнойных". Все прочее человечество проходило по разряду "козлов". Будучи абсолютно убежденным в собственной правоте, он давно перестал обращать внимание на аргументы и факты, относя первые к разряду пидарастической пропаганды, а вторые к пропагандированию пидарасизма. Короче говоря, это был интересный и остроумный собеседник.

– Да я не об этом, – Софа отставила ногу в сторону и принялась слегка помахивать ступней, давая возможность лаку поскорее засохнуть, – странный он какой-то, оценки вроде нормальные, жалоб из школы никаких, но странный, понимаешь, странный?

– Я понимаю, когда вынимаю, – пошутил Тетельбойм, выключая телевизор. – Переходный возраст, девочки и все такое прочее. Если хочешь, давай вызовем деда.

– Фуя, – Софа поморщилась, – какие девочки, он еще совсем ребенок.

Осторожно выдвинув ступню за край кровати, она стала на колени и, перегнувшись через Тетельбойма, поставила флакон с лаком на тумбочку. Скрываемые днем, а теперь прикрытые лишь тонкой тканью сорочки, достоинства Софы закачались над волосатым торсом зубного техника. Спокойно перенести такого рода действия могла только стиральная машина.

– Понимаешь, это странно, очень странно, – загудел Тетельбойм, загребая в ладони все, что удавалось загрести. Ухватившись покрепче, он потянул достоинства на себя. Жест этот трудно было назвать лаской, скорее он походил на движение, которым когда-то дергали цепочку сливного бачка.

– Жлоб! – резко распрямившись, Софа извлекла свою гордость. – Ни поговорить, ни помиловаться! Относишься ко мне, как к унитазу!

Не знаю, как другие сочинители, но для нас частная жизнь личности табу, тайна, окутанная мраком неприкосновенности. И не важно, что личность эта нами же созданный персонаж, между двумя обложками книги она обладает правами, которые мы сами так трепетно и тщетно взыскуем от социума.

Писатель в чем-то подобен Творцу, разница лишь в том, что для Него строительным материалом служат кровь и плоть, а для нас бумага и собственная фантазия. Так же, как Творец печется о чести и достоинстве человека, писатель обязан заботиться о своих персонажах. Они ведь беззащитны перед ударами его пера, как мы, люди, бессильны пред волей рока. И если судьба, вкупе с неблагодарным человечеством, не жалует нас сообразно достоинствам и усилиям, почему бы не вознаградить себя хотя бы счастием персонажей на страницах нами же написанных книг?

Если и существуют на свете идеальные решения, то мнение, походя высказанное Тетельбоймом, принадлежало к одному из них. Единственный, кто мог положительно повлиять на воспитание нашего героя, так это многократно упомянутый бней-браковский дедушка. И он бы и повлиял, если б дали. Сразу после покупки пентхауза гордый Тетельбойм пригласил отца восхититься и зауважать. Побродив минут с десять по комнатам, коридорчикам и закоулкам, полюбовавшись ландшафтом с крыши и выслушав пространное сообщение невестки о перспективах на ближайшее будущее, дед перешел к главной теме.

– Вид отсюда нормальный, – произнес он, осторожно выкушав стакан холодной воды из одноразового стаканчика. – А вот какие у вас виды на воспитание ребенка?

За столь вопиющее пренебрежение к планам на смену мебели и поездку в Европу он был наказан немедленно и беспощадно. Родители Гены, взрослые, хорошо зарабатывающие и очень самостоятельные люди, к себе и к своим словам привыкли относиться с уважением.

Пренебрежение – наиболее оскорбительное из всех видов оскорблений, и его израильтяне не спускают никому, включая собственных родителей.

"Израильтяне да,– спросит внимательный читатель, – но при чем здесь фальшивый зубной техник из Делятина?"

Браво, хороший вопрос. Люблю хорошие вопросы и внимательных читателей. Надо заметить, что по мере углубления в текст вопросов у вас станет возникать все больше, а вот обнаруженных подсказок все меньше. Поэтому, не тратя времени на разъяснения, рекомендую читателю перелистнуть несколько страниц назад и попытаться самостоятельно ответить на заданный хороший вопрос. Это совсем не так трудно, как может показаться. Тут стоит только начать, а потом, когда пойдет, ответы покатятся такой лавиной, что вопросов станет не хватать, не говоря об ушах, способных выслушивать ваши ответы.

Особенно задел Софу одноразовый стаканчик.

– Что же это вы, папа, – спросила она, налегая на последнее слово, – уже и есть в нашем доме отказываетесь?

Есть в ее доме не стал бы даже самый отъявленный реформист, поскольку полки американского трехдверного холодильника были уставлены продукцией весьма преуспевающего, хоть и многими презираемого киббуца. Вы подозреваете самое страшное, вы затаили дыхание в ожидание этого, ужасного для еврейского слуха слова? Ну что ж, давайте произнесем его во весь голос, не стесняясь. Да, Софа любила свинину.

Ну как, никто не умер? Быстро ощупайте себя, ничего не отвалилось, все наружные и внутренние органы на месте? Подозреваю, что да. Жизнь и смерть слишком непросто случающиеся вещи, чтоб какое-то плохо отмытое животное могло составить им конкуренцию. Впрочем, как и во всех случаях, всегда найдутся люди, считающие иначе, но вряд ли они входят в число любителей художественной литературы.

Итак, Софа любила свинину. И не только она, но и ее муж.

– Кошерного много не съешь, – говаривал субботними вечерами Тетельбойм, наворачивая здоровенный кус буженины с хрустящим соленым огурчиком. – Невкусно, ей Б-гу, невкусно!

При чем тут Б-г, он вряд ли бы сумел объяснить. Да и пытаться бы не стал; слишком многие вещи в жизни Тетельбойм совершал и говорил по привычке, по навсегда приобретенной инерции. Его духовное пространство существовало вне трех законов Ньютона – один раз созданное движение продолжалось в нем до бесконечности. Впрочем, отдадим должное фальшивому зубному технику, в данном конкретном случае Б-г тут действительно был ни при чем.

Все, что относилось к области общения с вышними силами, в семье Тетельбоймов принадлежало деду Исроэлу. Это тягостное бремя он тащил с охотой и даже с удовольствием, в то время как остальные члены семьи нехотя платили дань в размере пасхального седера и йом-кипуровской голодовки. Застолбленную дедом религиозную территорию Тетельбоймы предпочитали обходить пятой верстой. Вторжение, намеренное или неумышленное, каралось пространными упреками, нравоучениями и призывами к немедленному возврату на пути веры отцов. А кому такое может понравиться?

Бросив взгляд на перекосившуюся физиономию мужа, Софа поняла, что поваленные столбы с колючей проволокой остались за ее спиной. Вскочив с кресла и бормоча "ой, кажется, что-то горит", она попыталась дать задний ход, но было поздно. Распустив лассо и привстав на стременах, дед помчался наперерез. Любимый конек играл под седлом, как поймавший талию картежник.

После получаса ожесточенной дискуссии стороны пришли к разумному компромиссу. Дед свернул лассо и спешился, за что получил родительское согласие два раза в месяц приглашать внука к себе на субботу.

Этим разговором закончилось так называемое воспитание Гены, а вместе с ним детство и отрочество. Если до сих пор он был почти полностью предоставлен самому себе, то после "до сих пор" его право распоряжаться своим временем и родом занятий стало монопольным.

Упомянутое несколькими строками выше родительское согласие, впрочем, как и все остальные согласия, достигнутые не грубой силой, а благоприобретенные в результате переговоров, нарушалось не только рядом, а просто сплошь, беззастенчиво и нагло, словно какая-нибудь там Женевская конвенция. Гена навещал деда с грехом пополам и через пень-колоду, что, несомненно, отразилось на его моральном облике и духовном росте. В итоге, его характер, сформировавшийся в атмосфере наплевательства и эгоизма, получился, выражаясь языком зубного техника, "не ай-яй-яй".

Честно говоря, социальную ячейку Тетельбоймов уже трудно было назвать семьей, каждый в ней существовал сам по себе, по своим законам, нормам и правилам. Удобство – вот, что пока удерживало вместе родителей Гены. Пока – кратковременное и непрочное слово. А что прочно в этом мире и что долговременно? И если на столь простые вопросы не существует вразумительного ответа, насколько осторожно и трепетно следует оценивать человеческую личность.

Следуя советам великих предшественников, не стоит объявлять характер дурным лишь на том основании, что он не безукоризненно хорош. Если кому и доводилось встречать в собственной жизни или услышать от друзей и знакомых о существовании совершенных характеров – пусть немедленно сообщит автору. Принесший это объявление вместе с конкретными данными искомого образца получит солидное денежное вознаграждение. Кроме того, в качестве епитимьи за недооценку человечества, я обязуюсь немедленно переписать весь прилагаемый ниже и выше текст, от начала и до самого конца.

Пока же искомый образец не окажется под нашим писательским микроскопом, представляется мне, по совету все тех же великих предшественников, что слабости и пороки людей, в которых заключено, вместе с тем, и много положительных черт, сильнее бросаются в глаза по контрасту с хорошими качествами, осеняющими их уродливостью. И когда видим мы гибельные последствия указанных пороков для лиц, нам полюбившимся, то научаемся не только избегать их, в своих интересах, но и ненавидеть за зло, уже причиненное ими тем, кого мы любим.

Уф! Говорят, что величие предшественников в том и состоит, что их можно цитировать без кавычек. Не по причине величия, а только на том простом основании, что никого из современных деловых людей ни за какие коврижки не заставишь изучать великое наследие, а уж тем более, ловить за руку неосторожных плагиаторов. Чем они и пользуются.

Гена, Гена... Не подтыкала край твоего одеяла заботливая рука матери, не строили для тебя сукку суровые руки отца. Запахи медового пряника и печеных яблок не стали для тебя запахами детства. Какие дали, кроме соседских крыш, уставленных водяными баками, открылись тебе с высоты родительского пентхауза, что, кроме холодной пустоты, ты находил под подушкой в новогоднюю ночь? Кто же посмеет осудить тебя, дитя педикюрши, кто упрекнет в отсутствии тонкости и чистоты, о сын фальшивого зубного техника?!

 

Глава вторая,

в которой наряду с действующими лицами и местом

действия, начинают проявляться

обещанные пробелы в образовании читателя

 

Только скучному и ленивому человеку может показаться, будто на улице время утекает сквозь пальцы, не оставляя по себе доброй памяти. Весь свой опыт, лексикон, сноровку, а также недюжинные познания в устройстве велосипедов, автомобилей, компьютеров и семейной жизни, Гена почерпнул на ней, широкой, благодатной и ослепительно жаркой реховотской улице. "Улица" – конечно же, собирательное название, речь идет обо всех, без исключения, улицах святого города-героя.

И хоть в таком бурлящем и полнокровном населенном пункте, как Реховот, всегда есть, чем подзаняться, самое упругое, веселое времечко приходило с наступлением праздников. Тут уж Гена веселился от души, от всего обильного, возбужденно подрагивающего пуза. В каждой ветхозаветной церемонии, чинно отправляемой толпами записных святош и религиозных бездельников, таилась изюминка, сокрытая сладость, доступная лишь посвященным. Надо было только знать места, где дают эту радость, дабы заранее предусмотреть куда бежать и за что хвататься.

В грустный праздник Девятого Ава, когда ортодоксы, усевшись на полу, оплакивают разрушение Храма, Гена устремлялся в хабадскую синагогу. По милому обычаю этой хасидской общины, дети осыпают скорбящих отцов ядрышками бузины, неспелыми маслинами, косточками слив. Смысл и причины столь странного обычая Гену не интересовали. Заранее собранную бузину он аккуратно начинял кусочками свинца, превращая безобидные шарики в грозное оружие. Лично воспользоваться плодами нового сорта Гена не решался и поэтому предусмотрительно забывал мешочек на одном из столов. Спустя несколько минут чья-нибудь шаловливая рука подхватывала добычу, а еще через несколько – синагогу заполняли возмущенные крики и стоны. По прошествии четверти часа раввину приходилось прекращать чтение траурных псалмов и утихомиривать паству, а то и разнимать дерущихся. Гена наблюдал за всем великолепием содеянного им безобразия с женского балкона, и теплые волны радости согревали его сердце.

В Шавуот Гена становился сефардом. Не полностью, а лишь на ту, общую с марокканскими соседями часть, что позволяла окатывать друг друга водой из ведер, ушатов, шлангов, кастрюль, пластмассовых пистолетов, канистр, спрятанных на балконах детских ванночек и вообще всего, что отыщет и приспособит для исполнения обряда пытливый ум, не окончательно закосневший в рутине традиции. Откуда произошел сей странный обычай, в чем его смысл и предназначение, интересовало Гену не больше, чем метательные упражнения бравых хабадских пацанят. Уроженца Западной Украины влекло нечто общее, надобщинное, любезное его большому, открытому для всякого шалопайства сердцу.

"Смешение столь разных общин на крохотной территории, – думал Гена, непроизвольно копируя стиль толстого журнала, найденного на садовой скамейке и прочитанного от оглавления до рекламы на последней странице, – неминуемо ведет к конвергенции культур. Так, например, марокканская лакуна, инициируя поведенческие архетипы ашкеназим, трансформирует традиционные обряды, успешно внедряя достижения современной науки".

Под достижениями науки Гена подразумевал крепкие целлофановые пакеты, которые за мизерные деньги можно было приобрести в любом супермаркете. Заполненные водой, они запросто пролетали до двадцати метров и, шлепнувшись об асфальт, разбивались на тысячи сияющих капель. Особо шустрые представители марокканской общины заранее наполняли десятки таких пакетов и весело проводили праздник Шавуот, устроившись на подходящем для метания балконе. Гена с удовольствием помогал в подготовке амуниции, собственноручно наполняя и увязывая пакеты. Его корысть, интерес и удовольствие состояли в том, что в качестве начинки он использовал не только чистую воду, но и другую, не столь невинную жидкость, произведенную его собственным организмом.

В Дни Трепета, в десять покаянных дней между Рош а-шана и Йом-Кипуром, Гена обосновывался на кладбище. Маленький складной столик он прятал на ночь между могилами, а поминальные свечи покупал в соседней лавчонке. Первые посетители появлялись на кладбище уже в семь утра, а к одиннадцати на громадной стоянке перед воротами парковаться приходилось почти впритирку. Основную массу составляли сефарды, они приезжали "хамулами" – семейными кланами, по двадцать-тридцать человек. Галдя и перекрикиваясь, хамулы разбредались по кладбищу, зажигая поминальные свечи на могилах всех близких и дальних родственников.

– Седмижды споткнется цадик, – выкрикивал Гена, разложив на столике свечи, – седмижды споткнется, но ни разу не упадет. Поминальные свечи с могилы Баба-Сали, святость и простота, отраженные в воске. Купите для мамы, поставьте папе и семижды семь раз они вспомнят о вас.

Гена поднимал глаза к небу и продолжал:

– Чернее ночи темнота могилы; холод и мрак, сырость и безмолвие. Но чу, что за скрип? Кто копошится в песке под недвижимым телом, кто, извиваясь, прогрызает саван?

Он замолкал и, склоняя голову, застывал, будто прислушиваясь. Шестым, неосознанным чувством, Гена держал паузу, длинную, как приклеенная борода провинциального трагика.

– Кроты, – он выпрямлялся, словно осененный догадкой, – это кроты роют свои норы, белые могильные черви без устали ползут к добыче. И никого рядом, ни одной живой души, только холод и мрак, мрак и холод. Но вот там, наверху, чья-то добрая рука зажигает свечу, свечу праведника, и несчастным, стынущим в сгнивших саванах, становится легче. А добрая рука возвращается на следующий день и вновь зажигает святую свечу, и отступают черви, бегут в страхе кроты. А рука приходит еще и еще, и так семь дней подряд, семь праздников соучастия, бескорыстной помощи и любви.

– Евреи, – голос Гены прерывался, – милосердные, дети милосердных! Вот свечи, пролежавшие неделю на могиле святого Баба Сали. Пусть же заслуги праведника седмижды защитят вас и ваших покойных родственников, и скажем все – Омейн!

– Омейн! – дружно восклицали суеверные сфарадеи и пачками хватали свечи.

Прозрачный осенний воздух голубой стеной окружал кладбище. Редкие облака степенно проплывали высоко над головой, почти касаясь солнца косматыми боками.

"И что за легковерное существо – человек, – думал Гена, пересчитывая выручку. – Любую небылицу принимает за чистую монету, всякого шарлатана готов слушать с открытым ртом. Хоть кем назовись: пророком, каббалистом, сыном Любавичского ребе – поверят, да еще от просьб благословить не отобьешься".

Он застыл. Самые красивые ходы, как известно, рождаются неожиданно, сами по себе. И если существует хоть сколь-нибудь объективный критерий определения интеллекта, искать его нужно в способности к импровизации, нежданному взлету фантазии.

"А что, – подумал Гена, – в дети к ребе я не гожусь, а вот за внука вполне мог бы сойти".

Так на другой земле, под чужим небом и в ином веке возродился институт самозваных родственников.

На следующее утро Генин столик украсило объявление, написанное красной тушью.

"Свечи от Баба Сали вместе с благословением внука Любавичского ребе доставят незабываемое наслаждение душам ваших умерших родственников".

Поначалу клиенты сомневались:

– Что-то не похож, – качали головой сфарадеи, сравнивая Генину ряшку с аскетическим лицом Ребе. – И одет как-то странно, – добавляли они совсем уже недоверчиво, разглядывая волосатые не по возрасту ляжки, едва прикрытые шортами.

Гена обиженно шмыгал носом.

– Моего покойного отца, – говорил он голосом, полным страдания и тоски, – выкрали большевики, когда ребе еще жил в России. Отец погиб на войне, сражаясь с Гитлером, а меня воспитали в детском доме. Ребе нашел меня уже здесь. Я бы давно уехал в Америку, но не могу оставить больную мать.

Он снова шмыгал носом и добавлял:

– Не хотите благословения – не надо. Но святость моего деда не убавилась от большевистского воспитания внука.

Суеверные сфарадеи покупали свечи и просили благословения. Нестыковка дат, фактов и прочая несуразица оставались где-то на втором плане сознания, и без того перегруженного историей других стран и другими войнами.

Гена важно возлагал руки на склоненные головы и декламировал нараспев:

– Седмижды семь споткнется цадик, споткнется, но не упадет. Пусть заслуги моих святых предков станут защитой для душ ваших родственников. Омейн!

– Омейн! – восклицали клиенты и, нагрузившись свечами, устремлялись к могилам.

По правде говоря, Гена и сам не понимал, для чего ему нужна эта комедия. Торговать он мог и без дополнительных усилий, цену за свечи дальше повышать было некуда. Но какая-то хвороба дергала и свербила нутро, зудила, толкая на приключения. Возможно, Гена был рожден для сцены, для внимания сотен заинтересованных глаз и втуне пропадающий талант не давал покоя его тучному телу. А может быть, где-то в глубине, под надежной пеленой жировой прослойки дремал авантюрист-проходимец из тех, кто закладывает основу крупным состояниям.

Все хорошее в жизни начинается не вовремя, а кончается практически сразу. Не успел Гена по-настоящему войти в роль, как черные тучи возмездия заволокли безоблачные горизонты большого бизнеса. На сей раз демоны мщения приняли облик раввинского сынка.

– Жулик! – воскликнул сынок, срывая объявление со столика. – Жулик и шарлатан! У ребе никогда не было детей.

Он швырнул бумагу на землю и придавил каблуком, словно голову ядовитой змеи.

– Ну, ты, – зарычал Гена, отодвигая столик, – морда пейсатая, положь бумажку на место.

Глава третья,

гастрономическая, повествующая о рецептах

приготовления блюд,

рекомендуемых к употреблению в холодном виде

 

С сынком у Гены были старые счеты. Год назад, на Пурим, Гена притащил в синагогу настоящую полицейскую гранату. Не противотанковую и не осколочную, а из тех, что взрываются со страшным шумом, пугая чересчур расшалившихся демонстрантов. Впрочем, по внешнему виду она ничем не отличалась от боевой.

Гена утащил ее из дома своего приятеля, сына офицера полиции. Обнаружив пропажу, отец бросился к сыну, сын к Гене, но фигвам, индейское жилище. Гена стоял насмерть, сын плакал и клялся здоровьем мамы, офицера и всей "хамулы". Деваться было некуда, и шум потихоньку затих.

– Велика пропажа, – утешал Гена приятеля, – кто считает, сколько гранат бросил твой папа, разгоняя очередную демонстрацию.

Папа побесился еще немного и затих, а через два года, на комиссии по сокращению штатов, некий доброжелатель припомнил невесть куда запропастившуюся гранату, присовокупив к ней прочие мелкие грешки, что и послужило началом новой карьеры папы приятеля, уже не обремененного условностями, налагаемыми полицейской формой.

Во время чтения "Свитка Эстер", когда при имени Амана разодетая в карнавальные костюмы малышня начинает стрелять из игрушечных пистолетов, Гена пригнулся под сиденье, потихоньку выдернул чеку и катнул гранату вдоль прохода.

Времечко тогда стояло лихое, день через день взрывались автобусы, радио и телевидение призывали граждан к особой бдительности. Граждане не дремали, и каждый забытый пакетик с покупками прерывал движение транспорта минимум на полчаса.

Услыхав странный стук, раввин на секунду оторвал глаза от свитка, глянул вниз и оцепенел. Габай синагоги, проследив за взглядом раввина, действовал более решительно. В Талмуде он разбирался хуже своего начальника, но зато на военные сборы ходил два раза в год. Вид крутящийся гранаты моментально пробудил в габае основательно наработанные рефлексы; крикнув "Ложись!", он рухнул на пол ногами к гранате и прикрыл голову краешком таллита.

Еще никто не успел сообразить, что имел в виду габай, как раздался взрыв. Зазвенели выбитые стекла, синагога наполнилась клубами белого дыма и криками разбегающейся публики. В общем-то, никто не пострадал, но праздник оказался безнадежно испорченным. Наиболее ретивые прихожане отправились слушать чтение свитка в другую синагогу, а менее благочестивые публично принесли клятву забыть дорогу в этот вертеп насмешников. На следующий день сын раввина припомнил, как перед самым взрывом Гена пригнулся под сидение и заткнул уши. Габай был тотчас отправлен доставить обвиняемого, но вернулся ни с чем.

Гена, как обычно в таких случаях, стоял насмерть.

– Не знаю, не помню, доказывайте сами, – вот три кита, на которые опиралась линия его защиты.

Сын раввина утверждал свое, габай пригласил полицию, полиция привела Гену. Было много шума, угрожающих жестов и взаимных обвинений, но в итоге все закончилось привычным натягиванием полотнища, вбиванием колышков и торжественной установкой индейского жилища всеми участниками дискуссии.

Год прошел после тех достославных событий, встречаясь на улице, сын раввина отводил глаза, а Гена растягивал губы в скорбной улыбке Сакко и Ванцетти. Незаметно для себя самого он оттопыривал зад и сгибал голову, стараясь походить на вопросительный знак.

– За что? – безмолвно вопрошала его фигура. Пепел невинных жертв серым призраком клубился над его головой. – За что?!

Личина мученика личиной мученика, но под ней в глубине большого тела клокотала неутоленная месть, перевитая презрением к стукачку. И вот он настал, вожделенный, взыскуемый час, он пришел незаметно, пританцовывая на кончиках пальцев, выписывая па-де-кале и прочие коленкоры, ласково положил руку на плечо, как настоящий друг, верный испытанный товарищ, и шепнул чуть слышно, незаметным, пуховым движением губ: "А я уже здесь".

Сто планов промелькнули в Гениной голове, и каждый лучше, утонченнее другого. От элементарного трюка с сотрясением мозга до обвинения в краже свечей и порче товара. Годилась также и обыкновенная драка с топтанием шляпы и надрывом рукавов. В своем физическом превосходстве Гена не сомневался, этого книжного задрыгу он мог повалить обыкновенным щелчком по носу, но примитивные приемы восстановления справедливости не подходили для столь изысканного случая. Поразмыслив еще пару секунд, Гена, как настоящий художник, решил отдаться экспромту, то есть пустить ситуацию по естественному руслу и плыть за ней, выгребая рулевым веслом в особо интересных местах.

Выбираясь из-за столика, он рычал и раздувал ноздри, усиленно изображая буйство стихий. Буйством, честно говоря, даже не пахло, и Гена пытался раздразнить, вызвать его, словно камлающий шаман. Она всегда вывозила его, мягкая волна из глубин организма, стоило покатиться ей, всемогущей, откуда-то из-под ложечки, как проблемы и препятствия вдруг превращались в щепки, мелкий песок, влекомый цунами.

Погружённый в духовные проблемы, Гена и не заметил, как зацепил брюхом угол столика. Шаг, еще шаг – и незатейливое сооружение, подобрав под себя складные ноги, рухнуло на асфальт кладбищенской дорожки. Свечи покатились в разные стороны, а фотография Баба Сали, в позолоченной жестяной рамке, прошуршала прямо под ноги раввинскому сынку.

– Так, – произнес Гена зловещим тоном главного инквизитора. – Ну, и что сейчас будет?

А могло быть многое, ох, как многое. Грозные флюиды нарастающей бури солнечными зайчиками поскакали в разные стороны от багровеющего Гениного лица. Им стало страшно на раскаленной поверхности кожи, и побежали они, быстроногие, рассекая воздух острыми кромками напряженных ушей.

Раввинский сынок, предчувствуя недоброе, тоже покраснел и напрягся. Бежать было стыдно, пасовать перед жлобом и хамом еще стыдней, но в глубине души он уже сожалел о проявленной активности.

– Изгоняешь торговцев, – зарычал, распаляясь, Гена, – очищаешь святой Храм от нечестивых!

– Как ребе, как ребе действуешь, – продолжал он, напирая животом. – Ребе лотки перевёртывал, и ты вслед за ним!

Пузо затрепетало. Еще миг, еще секунда – и кто знает, чем бы закончился невинный инцидент на кладбище, но... Как всегда – но. Просто палочка-выручалочка для Высшей справедливости, последняя возможность смешать так, казалось бы, ловко разложенные карты.

Бросив взгляд на физиономию сынка, Гена обнаружил не страх или замешательство, а удивление.

"Вот сейчас костыльну разок, – с аппетитом подумал Гена, – будет знать, как разевать варежку".

Подумал и моментально забыл. Потому, что вспомнил сцену из исторического фильма, регулярно прокручиваемого по образовательному каналу Би-би-си. В фильме молодой человек с явно семитским лицом разгонял торгашей, по виду тоже семитов, но с куда более отвратительными физиономиями. Что-то вспыхнуло в голове у Гены, зацепились невидимые сцепки где-то там, глубоко внутри мозговой ткани и недоумение раввинского сынка стало ясным, как пятно на заборе.

"Да и не понял он ни черта, – сообразил Гена, – он историй таких не слышал и фильмов таких не видел. Запрещены ему такие фильмы смотреть и такие истории слушать. Дикий, темный, малограмотный харидей".

Он еще катал эту сладкую, сочащуюся уважением к себе мысль, когда новое, потрясающе резкое действо всплыло перед его мысленным взором и застыло, перекрыв, будто монгольфьер, половину горизонта.

"Вот это будет забава, – сообразил Гена, – вот уж где воистину "раззудись рука, разойдись плечо".

План шкоды от первой до последней детали встал перед ним, без лесов и подмостков, сразу, как есть, величественный и точный, до самого последнего гвоздика. Спорить и ругаться с сынком стало незачем.

– Ну, ты, – сказал Гена, – чего стоишь, помоги собрать товар.

Сынок без долгих разговоров бросился собирать, Гена молча подобрал спорное объявление, смял его и сунул в карман. После чего высокие разбиравшиеся стороны повернулись друг к другу спинами и отправились каждый по своим делам.

Мир на земле Израиля, в реховотской ее части, казалось бы, восстановился. Казалось бы! Ого, еще как казалось!

Вы думаете, будто Гена просто так, за здорово живешь, свернул столь прибыльную торговлю и отправился восвояси. Или вам кажется, будто черный пиджак и шляпа отпугнули его, как мезуза отпугивает всякую нечисть? Зря, зря вы так. Не принимаете всерьез ни автора, ни героя.

Дорогу от кладбища домой Гена пролетел, словно "фау" на Лондон. Уже ничто не могло его задержать, замысел, всего несколько минут назад скрывавшийся в глубинах мозга, стремительно превращался в реальность.

Даже столь любимые руины винного погреба начала века он проскочил, будто курьерский поезд, – не останавливаясь.

Архитектуру Реховота как среду своего основного обитания Гена уважал. Убогие коробки застройки семидесятых годов казались ему вполне приличным уровнем градостроения, а от новых, вычурных проектов полуграмотных подрядчиков он немел, считая их шедеврами современного зодчества. Самыми древними строениями в Реховоте были полузавалившиеся мазанки в бывшей тейманской деревушке Шаараим. Гене они казались старой стариной, хоть от роду им с трудом выходило лет восемьдесят. А перед сводами и арками винного погреба он простаивал часами, вдыхая запах нагретых на солнце камней и балдея от изумления, словно турист перед Нотр-Дам.

Гена любил Реховот. И не только потому, что, кроме Бней-Брака и Иерусалима, он ничего в своей короткой жизни не успел рассмотреть. Ему нравился город, наполненный солнцем и зеленью, нравилось ходить и бегать по его улицам, сидеть в парках, топтаться на рынке. Особенно любил он ночной Реховот, пустые, освобожденные от жужжащей толпы пространства, залитые желтым светом фонарей. Город без людей нравился ему куда больше. Неплохо выглядел он и ранним субботним утром, когда первые лучи начинали щекотать верхушку башни синхрофазотрона на окраине Института Вейцмана.

Стоя на крыше родительского пентхауза и облокотившись на влажные от ночной росы перила, Гена наблюдал, как толстые лиловые струи света безжалостно теснили темноту. Она уползала в расщелины домов, пряталась в густых кронах деревьев, но ненадолго – исход битвы был предрешен. Надышавшись прохладой, Гена сбегал вниз и вразвалочку пересекал свой район, Дения, направляясь к центральному парку.

Город еще спал; утомленные рабочей неделей и бытовыми хлопотами пятницы жители не спешили расставаться с уютом постелей. Только насупленные "литаим" сосредоточенно шествовали на первый миньян, завернувшись в бело-черную ткань талитов. Кисти, свисающие по краям, напоминали Гене попону ослика, на котором он катался в Иерусалимском зоопарке. Натыкаясь на глумливую улыбку пузатого подростка, "литаим" отворачивались и ускоряли шаг.

Возле парка Гена всегда пересекался с рыжим Мишкой – городским сумасшедшим. Определить его ненормальность можно было лишь по размашистым, неэкономным движениям. Во всем остальном он вполне походил на обыкновенного израильтянина, может быть, чуть менее аккуратного, чем среднестатистический представитель.

Откуда он родом, невозможно было установить, Мишка свободно изъяснялся на всех известных и неизвестных языках, причем без акцента. Выходцы из Ирака принимали его за уроженца Багдада, с кишиневцами он говорил на красивом румынском, а бывшим жителям Нью-Йорка Мишка, загородив дорогу велосипедом, читал наизусть сонеты Шекспира. Вежливые "американцы" учтиво молчали, но через десять-пятнадцать минут их вежливости приходил конец. Мишка не обижался, а только звонил вдогонку одним из многочисленных звонков, закрепленных на никелированных рогах руля.

В субботу и праздники Мишка объезжал Реховот и, осторожно позванивая в самый деликатный из звоночков, вполголоса кричал:

– Реховот, просыпайся! Спящие, просыпайтесь! Бредущие во тьме – открывайте глаза!

Проезжая мимо, он заговорщицки подмигивал, и Гене на мгновение начинало казаться, будто Мишка ведет какую-то непонятную игру, а велосипед его, увешанный кучей безделушек и детских башмачков, не более чем замысловатый маскарад.

Иногда, наслаждаясь неожиданными последствиями очередной шкоды, Гена представлял себя кем-то вроде библейского пророка. Он и Мишка, подобно Ирмиягу, не давали заснуть жиреющему Реховоту.

От пентхауза до парка выходило минут десять спокойной ходьбы, до кладбища – еще двадцать-двадцать пять. После ссоры с сынком Гена пролетел эту дорогу минут за двенадцать, сопя и отфыркиваясь. Ждать лифта не хватило терпения, ступеньки сами бросились под ноги, выбивая о подошвы сандалий бравурную чечетку.

Ворвавшись домой, Гена заперся в своей комнате, вырвал из школьной тетради несколько листков и, еще раз проверив, хорошо ли заперта дверь, погрузился в творчество. Шариковая ручка заскользила по бумаге, процесс пошел, и результаты его, судя по вдохновенному лицу героя, должны были оказаться весьма многообещающими.

Писал Гена по-английски: язык он освоил вполне прилично благодаря образовательному каналу Би-би-си.. Кроме новостей, это был единственный достойный внимания телевизионный канал. Не все, конечно, мало ли какую муру пытаются впихнуть доверчивому зрителю ушлые телевизионщики в погоне за рекламными заставками. Любил и уважал Гена только исторические фильмы и передачи про животных.

Ветхий и Новый Завет, война Алой и Белой розы, забавные приключения мушкетеров, взятие крестоносцами Константинополя приклеивали Гену к стулу, успешно конкурируя с соблазнами улицы.

Особенно нравились ему картины из жизни акул. Он мог часами наблюдать за бесшумным полетом изящно очерченных бело-голубых тел, острым промельком хвостов, блеском глаз в раскосых щелях кожи. О часах, понятное дело, речь не шла, время, отпущенное на акул, было куда более скромным, но Гена записывал любимиц на видео и крутил по кругу, холодея от восторга.

Впрочем, и насекомых Гена тоже любил. Сюжеты из жизни скорпионов, мохнатые пауки с янтарными брюшками, осы и пчелы, парящие, словно ангелы смерти или бессмертия, над беспечно цветущими цветками стояли, аккуратно пронумерованные на стеллаже, дожидаясь свободной минуты и приятного расположения духа. Фильмы были американские, и волей-неволей язык, на котором не умолкая трещали ведущие, мешая наслаждаться безмолвным величием животного мира, потихоньку проник, впитался и, переплетясь со школьным английским, дал вполне приличные всходы.

В словарь Гена не заглядывал, полностью полагаясь на интуицию и щедро рассыпал определенные артикли во всех подходящих местах. Мест хватало, но пасты в шариковой ручке было еще больше, и словарь, несправедливо забытый на полке, от стыда постепенно менял цвет обложки с матово-черного на пунцово-красный.

"Дорогой кардинал, – строчил Гена, одним махом передвигая епископа Парижа на следующую ступень церковной иерархии, – я рассчитываю на Вашу мудрость, но еще больше на отзывчивость еврейского сердца. Я знаю, по рождению Вы, как и я, еврей. У нас есть еще одна общая черта – я, как и Вы, понял и осознал присутствие в мире истинного Спасителя и всей душой хотел бы прильнуть к тому животворящему источнику, из которого Вы столь давно и так успешно черпаете мудрость и вдохновение".

Уф! Гена встал со стула, прошелся по комнате. Горячий воздух за стеклом дрожал, словно уши загнанного зайца. Шкода лежала на столе, трепеща и посверкивая большим и красивым телом.

"Кардинал! – продолжил Гена, мысленно представляя фиолетовую сутану, рубиновый перстень на пальце и конвой гвардейцев в широкополых шляпах с плюмажем. – Ваше высокопреосвященство, я обращаюсь за помощью и поддержкой. Истины и лишь ее одной взыскует моя душа, но силы, которые пока выше меня, цепными псами стоят на страже.

Провидению было угодно привести меня в этот мир с помощью ортодоксального раввина. Я горячо люблю отца и мать, но их слепота и бездушный фанатизм становится все трудней и трудней переносить. Говорить с ними о Спасителе, об истинной вере и смысле жизни не только невозможно, но и просто опасно".

Гена перечитал написанное. Последнее предложение выглядело коряво. Он зачеркнул его и продолжил.

"Говорить с ними о Спасителе не только опасно, но попросту бесполезно. Огоньки ненависти и злобы загораются в их глазах при одном лишь упоминании святого имени. Бесовские огни, словно "рогатый" собственной персоной явился из преисподней. С ужасом гляжу я на любимые лица, и дрожь отчаяния сотрясает мое тело. Как, как спастись самому и как спасти их, ушедших столь далеко по дороге пагубы и мракобесия.

Святой отец! На Вас уповаю, научите, спасите невинные души, бредущие во мраке. Ваш всем сердцем, сын раввина..."

Гена аккуратно вывел имя, фамилию и точный адрес. Получилось красиво, но не до конца. Не хватало самой малости, этакого завершающего подрагивания бандерильи, утопленной до середины в тугой, мускулистый загривок. Он подумал немного и добавил:

"N.B. Положение мое опасно и двусмысленно. Может случиться, что я буду вынужден не отвечать на вопросы Ваших посланцев или даже делать вид, будто не понимаю, о чем идет речь. Заклинаю, будьте терпеливы и настойчивы, не оставляйте попыток, и воздастся вам".

Вот теперь стало хорошо. Гена переписал письмо набело, заклеил конверт и твердым почерком вывел адрес:

"Кардиналу Люстиже, Париж, Франция".

Отправлять письмо из Реховота Гена не решился – мало ли что. Не каждый день все ж таки пишут граждане Израиля по столь экзотичному адресу. Через неделю, оказавшись в Тель-Авиве, Гена зашел на центральный почтамт и сунул конверт в окошечко.

– Заказным или обычным, – не поднимая головы, уточнила девушка в чересчур открытой для такой позы блузке.

– Заказным, – подтвердил Гена, приподнимаясь на цыпочках, в поисках более откровенного угла зрения.

– Шесть девяносто.

Край блузки не сдвинулся ни на йоту. Кожа у девушки потемнела от загара, осиянные золотым пушком бугорки слегка разошлись, как видно приподнятые снизу тугим лифом. Радость была так близка, так доступна, нужно было лишь протянуть руку и вобрать ее в ладонь. Гена вздохнул, вытер о штаны взмокшие пальцы, собрал сдачу и покинул здание почтамта, размышляя о бренности духа и неуемной силе плоти.

Глава четвертая,

повествующая о неизбежности возмездия

и бренности всего сущего

 

Кардинал не подвел. Посланцы появились ровно через полторы недели; ознакомившись с текстом, его преосвященство немедленно позвонил в Иерусалим к другому преосвященству, и механизм спасения заблудших еврейских душ, почти заржавевший по причине недостаточного использования, со скрипом и скрежетом принялся набирать обороты. Гена обо всей этой механике знать не знал и ведать не ведал, внезапно пробудившийся половой инстинкт переключил его внимание на объекты совсем иного вида. Но дело было сделано, процесс, как уже было упомянуто, пошел.

Поначалу сынок никак не мог сообразить, чего от него хотят эти улыбчивые незнакомцы с сильным акцентом. Они поджидали его после иешивы, манили из-за угла, а не получив ответа, прыгали в черный "БМВ" и, обогнав школьный автобус, скромно дожидались в подъезде дома. На третий день любопытство взяло верх, и сынок завернул за угол.

Минут через пятнадцать неторопливой беседы до его неискушенных мозгов наконец дошло, о чем идет речь. Изумление сменилось восторгом – еще бы, о таком он читал только в книгах, детских книжках с рисунками, на которых толстые попы с крестами от горла до колен умыкали сбившихся с верной дороги евреев. Действие в книжках разворачивалось, как правило, в Восточной Европе, лет пятьдесят-сто назад. Но чтобы в Реховоте, посреди белого дня, у входа в иешиву?

Эти миссионеры совсем не походили на книжных – аккуратные, гладкие, в хорошо сидящих джинсах. Правда, было в них что-то подозрительное, какое-то несоответствие выбранному образу среднего израильтянина. Присмотревшись, сынок понял, в чем дело: воротнички роскошных джинсовых рубашек с затейливо вышитой на кармане эмблемой "Levis", несмотря на жару, были плотно застегнуты до самого верха.

Превратно истолковав замешательство сынка, посланцы принялись поспешно излагать свой план. Предложения выходили одно заманчивей другого. Предлагались на выбор тайные встречи с наставником, при этом один из посланцев слегка поклонился, как видно, представляясь, или одно-двух-трехдневная – в зависимости от семейных обстоятельств, экскурсия по святым местам Святой земли, разумеется, также с наставником. В качестве сияющих горизонтов маячила духовная семинария в Париже и самые светлые перспективы, вплоть до рукоположения в сан.

– Там, – наставник многозначительно воздел глаза к небу, – очень заинтересовались вашим письмом. Такое благородство, такая духовная чистота не часто встречаются в наше время.

Он осторожно облизнул верхнюю губу и умильно взглянул на заблудшую овечку.

– Там – это где, – осторожно поинтересовалась овечка, – на небесах, что ли?

– Ну почему на небесах, – снисходительно улыбнулся наставник, – там – это в святейшем престоле, в Ватикане.

– Значит, еще есть время, – сказал сынок. – Ватикан не страшный суд, может обождать.

Он поправил шляпу.

– Скажите, а почему вы обратились именно ко мне?

Посланец понимающе приподнял брови.

– Не будем говорить сразу обо всём. Времени у нас много, обсудим и этот вопрос.

Он дружески прикоснулся к рукаву черного ешиботного пиджака.

– Епископ, или, – он еще раз улыбнулся, – как ты его назвал – кардинал… весьма тронут твоим тактом. Забота о ближнем, в особенности о родителях – центральная тема и у нас, в католичестве.

Школьный автобус выкатил из-за угла, грузно звякнул на бугорке полосы замедления и укатил, осторожно пофыркивая.

– Давай, подвезем, – предложил наставник, гостеприимно махнув рукой в сторону "БМВ". Второй посланник бросился открывать дверцу, и его суетливая поспешность не понравилась сынку.

– Спасибо за предложение, – сказал он, поворачиваясь спиной к распахнутой двери, – но у меня несколько иные планы на ближайшее будущее. Всего хорошего и привет кардиналу.

Тем, кто думает, будто на том дело и кончилось, рекомендую перечитать протоколы допросов святой инквизиции. Очень любопытные тексты, особенно по части достижения желаемого результата. Посланцы продолжали маячить у иешивы и стеречь у дома, улучая любую возможность подойти и завести разговор. Несколько раз сынок ссылался на срочные дела и назначенные встречи. Посланцы не настаивали, понимающе кивали головами и удалялись, приговаривая:

– Ничего, ничего, в следующий раз, с божьей помощью, в следующий раз.

Но следующий раз так и не наступил. Потеряв бдительность или, может быть, решив изменить правила сложившейся игры, посланцы перешли в наступление, атаковав сынка прямо на глазах у одноклассников. Возможно, поначалу их вежливые приветствия и улыбки трудно было квалифицировать как атаку, на нее больше походили расспросы и шуточки со стороны заинтригованных ешиботников. Дело стало принимать неприятный оборот, и сынок рассказал обо всем отцу. Разгневанный раввин поспешил на улицу. Посланцы, на их беду, еще крутились возле дома.

Разговор, надо признаться, получился откровенным и нелицеприятным. Было о чем поговорить и что рассказать, хватило и слов, и предложений, и знаков препинания. Досталось также и междометиям, многие идиомы и простонародные словосочетания раскалились от частого употребления. Посланцы продемонстрировали недюжинное знание иврита, раввин выказал неплохие физические качества, вовсе не обязательные для человека столь интеллигентной профессии. В конце концов стороны пришли к некоему компромиссу, в результате которого посланцы немедленно покинули город Реховот, а раввин не обратился в полицию.

"Если скажут тебе – есть мудрость у народов мира, – верь сказанному!" – утверждает Талмуд. Проанализировав ситуацию, святые отцы пришли к выводу, что пали жертвой недоразумения или, что скорее всего, злобного розыгрыша. После некоторых колебаний руководитель миссии разрешил утечку информации.

Спустя несколько дней в местной газете появились заголовки: "Сын суперортодоксального раввина из Реховота хочет креститься". Несколько заметок, правда, не на первой полосе, уделили столь замечательному событию и центральные газеты. Особо дотошная корреспондентка левого журнала прочесала всех раввинов, пересчитала их детей подходящего возраста и с обескураживающей точностью вышла на сынка. Давать интервью он отказался наотрез, но сфотографировать его она все же ухитрилась.

О результатах своей шкоды Гена узнал из газет. Все напечатанные материалы он любовно вырезал и уложил в папочку. Газетная буря улеглась через несколько дней, тем более что доказательств, кроме вышеупомянутой утечки, никаких не было. Но еще много лет подряд Гена подкрадывался в ночь Судного дня к дому раввина и приклеивал копию страницы с фотографией сынка на двери парадной. Рвать бумагу в Йом-Кипур никто из религиозненьких обитателей дома не решался, и она трепетала на знойном ветерке до самого захода солнца, напоминая беспомощно мятущимся душам о глубине и неоднозначности мира. Через несколько дней после Йом-Кипура во всех синагогах Реховота начинали молиться о дожде. И что вы думаете, он, словно того и ждал, сперва робкий, неуверенный дождик, неровно постукивающий по черным шляпам выходящих из синагог прихожан, а потом бурный, нестерпимый дождина, сбивающий листья с деревьев.

17 хешвана, в годовщину начала всемирного потопа, дождь припускал не переставая, затихая только на несколько дней. Холодные ветры гуляли по промытым улицам, подсушивая влажные усы грязи вдоль бордюров давно не чиненых дорог. Тейманская "мафия", оседлавшая реховотский муниципалитет, предпочитала тратить городской бюджет на зарплату. Истошные субботние призывы рыжего Мишки продолжали оставаться гласом вопиющего в пустыне.

Судя по силе дождей, Небеса намеревались смыть Реховот с лица Святой земли, как дурную помеху, нелепое недоразумение, сооруженное отступниками и лицемерами, но в последнюю минуту вспоминал Г-сподь Вседержитель о клятве, данной Ноаху, и перекрывал разверстые хляби. Радуга – знак спасения – повисала над грешным городом, выглядывало солнце, и грязь быстро подсыхала, превращаясь во въедливый желтый песок. По ночам ветер стихал, и насупленные облака беззвучно плакали водяной пылью.

Морось лакировала фюзеляж старого истребителя "Мираж", вознесенного на постамент посреди городского сквера, излюбленного места Гениных моционов. Постаментом служили три подпорки, позволяющие прогуливаться под самолетным брюхом и лицезреть заклепки, лючки, выпущенные навечно шасси и прочие авиационные атрибуты. Подсвеченный прожектором "Мираж" казался совсем новым, готовым сорваться с неудобного ложа и вновь умчаться в глубину ночи.

Изначально самолет установили в самой середине зеленой лужайки. По замыслу художника, сочетание мирной травы и страшной боевой машины должно было пробуждать в юных сердцах посетителей парка вечные мысли о мире. Но художник не учел, что обладатели юных сердец располагают и сноровистыми ногами, обутыми в крепкую обувь. Уже к концу первого сезона траву под памятником вытоптали, а обнажившуюся землю за последующие годы перетерли в мельчайший невесомый песочек.

Водяная пыль всё летела и летела, оседая на песок, так что к утру сухим во всем парке оставался только крохотный клочок под фюзеляжем – отчетливо прорисованный серый крест на фоне влажной зеленой травы.

Эпилог,

наступивший стремительнее, чем ожидалось

 

– Вот так так! – рассердится возмущенный читатель – И это все? Ради такой малости стоило знакомить меня с героями, описывать местность, обычаи, степень волосатости мужских ляжек и величину женских достоинств? Нет ли здесь нарушения договора, о котором так многословно распространялся сочинитель в начале повествования?

– Или, – многозначительно поднимет брови искушенный читатель, –таланта и терпения автора хватило лишь на то, чтобы расставить фигуры, а на дальнейшее… – тут следуют пожимание плечами, воздевание рук к Небу, и сокрушенное покачивание головой.

Вы думаете, я стану отрицать и доказывать? Вовсе нет. Перечтите внимательно предисловие. Для ленящихся перелистнуть обратно страницы и отыскать нужное место цитирую:

"Если читатель не станет мешать мне развлекаться по собственному вкусу и усмотрению, я, так и быть, согласен взять на себя многотрудные хлопоты по его воспитанию и заполнению пробелов образования".

Ну, что ж, я развлекся: герои повествования двигаются перед моим мысленным взором, картинка ожила, текст отплыл в сторону, и началось кино. Длиться оно может сколько угодно, ведь история героев только начинается: перед ними первая любовь и первые разочарования, армия, учеба, поиски работы, карьера, женитьба, рождение детей, конфликты с родителями жены и собственными родителями, словом – вся жизнь.

– Не густо! – возмутится требовательный читатель. – Неужели эти хлопотные занятия по удовлетворению нужд плоти и приобретению социального статуса сочинитель называет "всей жизнью"?! А где же культурные потребности и духовный поиск, то, что, собственно и выделяет человека из животного мира?

Н-да, читатель всегда прав. Он глядит на страницы книги сверху вниз, и позиция чтения влияет на отношение к автору. Для высокомерных, невнимательных или забывчивых придется снова процитировать предисловие:

"Как автор, я вовсе не намерен утомлять вас рассуждениями о смысле жизни, целях литературы, истории философии, философии истории и прочей высокопарной чепухой".

– Блестящая шкода, лежащая на столе! – воскликнет проницательный читатель. – Да это же сам текст. Сочинитель поступил с нами, как Гена с наивными сфарадеями. Коварно прервать повествование на самом интересном месте, оставив читателя в состоянии глубокого неудовлетворения, и есть обещанная страшная шкода! Еще один постмодернист на нашу читательскую голову! Но все-таки, где же обещанные хлопоты по заполнению пробелов в образовании?

– Браво! – обрадуется автор. – Наконец задан вопрос по существу!

Многотрудные хлопоты я решил перенести в другой текст. Возможно, через некоторое время у меня появится желание заняться вашим воспитанием. Но не сейчас. Сейчас я намерен закончить повествование, оставив вас наедине с героями. Они существуют в придуманном мною мире, живые и теплые, и если кому неймется узнать, что же произошло с ними дальше, пусть берет в руки карандаш и дописывает сам.