СВИНЕЦ
Я мало играл на деньги в азартные игры. Но как отливают свинцовые битки, я знал. На них шел свинец выброшенных аккумуляторов. Отработавшие, легко мнущиеся электроды расплавляли в консервной банке. Счерпывали накипь и выливали в ямочки, выдавленные в земле. Теплые битки увесисто, по-взрослому, тяжелили руку.
Как-то за кустами вереса, из которого мы вырезали луки на арбалеты, мы набежали на маленький костёрик. Парень у костра вскочил и оглянулся. Но увидел, что он сильнее нас и успокоился. Но все-таки прогнал.
– Кастет делает, – сказал один из нас.
Страшное слово – кастет. Для чего он его делал? Где этот парень сейчас?
КАСТАЛЬСКИЕ КЛЮЧИ
Сценарии о Ван-Гоге, о Гогене, их картины столь подействовали, что в походе с детьми я равнодушно смотрел на пейзаж места стоянки. Пейзаж, впрочем, отличный: тихая река с разводами заводей; камыш, ивы, увешанные спутанными волосами русалок; дуб, поднявший на вилах ветвей стог листвы; черноголовые порывистые чайки, – все это, выполненное зеленым и желтым, оживленное красным пятном платья на кустах, точками цветов, одушевленное лучшим из ароматов – запахом сена, озвученное всплесками рыб и, если прислушаться, шелестом листьев, – всё это, встреченное воплем восторга, было бледнее ван-гоговских картин, но это было мое, в таких местах я рос, и инерция очарования французами испугала меня.
Но прожил четыре дня и понял, что все в порядке, что мои кастальские ключи текут по-прежнему из-под сосны.
Зелёное здесь от черного до белого. Овёс густо-синий, с жёлтыми разводами, нa нём легко увидеть ветер, вернее, его внезапные повороты. Они обозначаются быстро блеснувшим серебром.
ПАДАЕТ ЗВЕЗДА
Если успеть загадать желание, пока она не погасла, то желание исполнится. Есть такая примета.
Я запрокидывал голову и до слёз, не смигивая, глядел с Земли на небо. Одно желание было у меня, для исполнения которого были нужны звезды – то, чтоб меня любили. Над всем остальным я считал себя властным.
Когда вспыхивал сразу гаснущий, изогнутый след звезды, он возникал так сразу, что заученное наизусть желание «Хочу, чтоб любила меня…» отскакивало, и я успевал сказать только, не голосом – сердцем: «Люблю, люблю, люблю!»
Когда упадёт моя звезда, то дай Бог какому-нибудь мальчишке, стоящему далеко-далеко внизу, на Земле, проговорить заветное желание. А моя звезда постарается погаснуть не так быстро, как те, на которые загадывал я.
ТАЙНА
Когда появлялась светомузыка, или цветомузыка, она меня просто ошеломляла. Музыка – звук для слуха, светомузыка – зрелище для глаз. Сейчас-то кого этим удивишь, а тогда, тогда впечатляло.
Я видел рождение планеты. Она возникала так прекрасно, в таких ослепительно чистых красках, что ненужной казалась дальнейшая ее жизнь.
Или видел гибель планеты. Такое чудовищно могучее, в таких небывалых сочетаниях света, цвета и тени, что еще б минуту, и я закрыл бы глаза.
Невероятное, ненужное для повтора зрелище.
Раньше я думал, что определенной ноте соответствует определенный цвет. На просмотре решил, что тема музыки рождает сочетание подвижных узоров красок, то есть некий эквивалент музыки в цвете. Теперь думаю, что это ни то и ни это. Но что?
Я чувствовал себя перед окном обёрнутым во что-то, обо что можно обжечься. Я был первобытной тварью и межзвездным скитальцем. Был под и над, за и против, и все это одновременно.
Есть сущее, говорящее светом и цветом. Узор кружения, мчания галактик – заговор, кем-то читаемый. Но кем?
Ну, конечно, были это фантазии, воображение. Но было и нечто, зовущее в запредельность. Куда ходить не надо и где тем более ничего изменить не сможешь.
НЕТ В МИРЕ СИРОТ
Мы вошли в сияющий полумрак. Ненужным продолжением оставленного мира некоторое время длилась фраза: «…записывают, транслируют… христианские общины…»
Громким, но не напряженным голосом над ровной площадью стоящих и похожих на пол в серо-белых пятнах, если смотреть сверху, текло:
…И как путник в холодной, бесприютной ночи видит огонек, как ребенок, плачущий и обиженный бежит к матери, так и мы приходим к Пречистой деве Марии…
Вверху перспектива, сужающая пространство, казалась обратной, как на древнерусских иконах. В золоте окладов бесчисленные изгибы металла отражали свет свеч.
…У всех у нас одна мать – Пречистая Дева Мария…
Хор пропел аллилуйя, молящиеся встали на колени, и мы оказались выше всех ненужными столбиками среди поля. Оказались выше всех без собственного усилия и желания подняться над всеми.
…И пока Она есть, нет в мире сирот. И Она пребудет вечно.
И уставший обретет отдых, и плачущий утешится, и заблудший найдёт дорогу.
Было это более полувека назад, но осталось навсегда.
ЖЕСТЬ
Первый музыкальный инструмент, виденный мной – пастушеская труба.
По широкой улице шагало стадо, подчиненное сигналам жестяной трубы. Весной пастух часто пускал в дело десятиметровый бич. Но летом он мог его и не брать: бич сделал свое дело, научил коров понимать музыку хозяина.
Пастух, так было заведено, ужинал поочередно в домах, где имелись коровы. Пришла наша очередь.
Он вошел, ударил о порог обувью, стряхнул пыль пастбищ и поставил на лавку свою трубу. Тогда я её и рассмотрел вблизи, даже взял в руки, даже тихонько подул в жестяную вороночку.
Труба была склепана из консервной жести, а по шву спаяна чем-то желтым. Была легка и, взятая за тонкую подкову ручки, удобно поднималась к губам, напоминая горн военных сигнальщиков.
Когда я робко подул в нее, трубного звука не получилось. Лишь усиленное резонансом дыхание вышло из раструба хрипом.
Потом я и сам гнул из жести свистки. Иногда клал внутрь горошину. Но это была не музыка, а свист, и даже не художественный.
ВОЗДУШНЫЕ ШАРЫ
Воздушные шары хотели раздать детям, но подсчитали, что всем не хватит. В чью-то голову пришла мысль связать их на один шнурок, прикрепить к шнурку флаг и портрет и запустить в небо.
Шары связали и полученную виноградную гроздь, растущую вверх, принесли на площадь. Прицепили портрет и флаг и при пальбе из ракетниц, под крики детворы, отпустили. Шары рванулись, но не смогли поднять тяжесть.
А ракеты иссякали, крики утихали и, чтобы избежать конфуза, портрет отделили от тяжелой рамы. Но и тогда шары не взлетели. Отвязали флаг.
И в тишине, без салюта, без аплодисментов, портрет пошел к облакам. И вскоре пропал в них.
ДАВНЯЯ ЗАПИСЬ
Весной некоторые места в парке обрабатывают химикатами. Деревья и трава неестественно розовеют. Зрелище отличное, но ядовитое. Сдохла забежавшая собака.
И когда-то я записал, как материал для рассказа, о таком будто бы жившем художнике и имевшем свое видение. Видение подавалось иронически. Он якобы встал утром и увидел розовую траву и деревья. Я записал его восторг, как он выбежал и стал обнимать розовые деревья, отравился и умер. Смерть была б моралью. Мол, мир есть мир.
А сейчас перебирал старые записи и выбросил запись о художнике, потому что сам хочу проснуться, подойти к окну и увидеть розовые деревья.
КАТИНА БУКВА
Катя просила меня нарисовать букву, а сама не могла объяснить, какую.
Я нарисовал букву К. «Нет», – сказала Катя. Букву А? Опять нет. Т? Нет. Я? Нет.
Она пыталась сама нарисовать, но не умела и переживала. Тогда я крупно написал все буквы алфавита. Писал и спрашивал о каждой: эта? Нет, катиной буквы не было во всем алфавите.
– На что она похожа? На собачку?
– И на собачку.
Я нарисовал собачку. «Такая буква?»
– Нет. Она ещё похожа и на маму и на папу, и на дом, и на самолёт, и на мороженое, и на дерево, и на кошку…
– Но разве есть такая буква?
– Есть!
Долго я рисовал катину букву, но всё не угадывал. Катя мучилась сильнее меня. Она знала какая это буква, но не могла объяснить, а, может, я просто был непонятливым. Так и не знаю, как выглядит эта всеобщая буква. Может быть, когда Катя научится писать, она её напишет.
ГРОБ С МУЗЫКОЙ
Давно хотел записать поразивший меня рассказ о похоронах постперестроечного бандюги. Хоронили авторитета Васю с музыкой, салютом над могилой, но это всё могло быть и не для Васи, а для любого, даже и не мафиозного, начальника. Но Васю, в отличие от других покойников, не оставили без музыки и после смерти.
Как? А так: в его гроб, естественно, из краснейшего дерева, с прозрачной крышкой, были помещены: а) разноцветные мигающие фонарики, долженствующие напоминать Васе счастье детства; б) аудиокассеты с любимыми Васиными песнями и мелодиями. Батарейки в проигрывателе были рассчитаны на сорок дней, как и мигание гирлянд. Теперь даже закоренелые безбожники знают, что после сорокового дня с душами умерших происходит нечто, после чего звуки и краски земного мира им не нужны.
А что нужно? Тут Васины кореша и братки не разбирались и не задумывались.
Но тогда я не записал этот рассказ, наивно полагая – это предел кощунства по отношению к смерти, и что дальше этого зайти уже невозможно.
Оказалось, возможно. Вот новый рассказ. Как известно, во всех бедах бывших союзных республик виноваты клятые москали. Советских москалей, в чём очень помогали москали демократические, уже вываляли в грязи, но что-то дела в бывших республиках не пошли лучше, опять нет в жизни счастья. A-а, сообразили в Молдове, так ведь москали ещё были в семнадцатом аж веке. Тогда один молдавский письменик оженился на москальской княжне. Как такое вытерпеть? И вот – присягаю, что я не выдумал, – вот в Кишиневе расторгают брак умершего два века назад молдаванина с русской княжной, находят ему невесту из нынешних, (кажется певичка) и… заключают брак. Посаженным отцом невесты и жениха выступают очень видные политики. Не верите? Поезжайте в Кишинёв, спросите. Там все об этом знают. И свадьба была. И музыка. Плясал ли покойник, не знаю. Вот такие дела. Такая вот музыка.
