ВЕЧНОЕ ОЖИДАНИЕ
Как хорошо, что я приехал к матери, именно в эту весеннюю пору! Она тоже очень обрадовалась: "Ты никогда не приезжал весной". Рано утром встанет, чтобы подоить корову. Неслышно исчезнет из комнаты-спальни, открыв предварительно окно, за которым сад.
Наверно, в то утро так же просилась в моё настежь распахнутое окно юная, душистая майская зелень. Так же тянулись к подоконнику молочно-белые прохладные лепестки цветущей яблони. Конечно, всё так же, потому что в этой тихой деревушке, во всяком случае, в нашем палисаднике, во дворе, вокруг маленького домика в начале мая всегда творилось такое благоухающее, весеннее чудо.
И мать моя, наверно, так же рано вместе с красной зарёй, встала, чтобы подоить и выпустить за калитку корову. А потом пошла в палисадник - насмотрелась, нарадовалась, наговорилась с цветами и ожившими от долгой зимы берёзами. Опомнившись, строго собралась вся, уселась на низкую, вбитую ножками в землю скамейку и отрешенно направила свой взор туда ... за калитку, в ту сторону, куда ушёл и откуда должен вернуться мой отец.
Хотя, что я говорю, не всё было именно так. Ведь то было полвека тому назад. Всё так же быть не могло. Не было,
например, тогда нашей умной рыжей коровушки Сибирячки, поэтому и некого было доить и выпроваживать за калитку. Да, многое было тогда не так, как сегодня. И главное - мать. Ведь мать моя была тогда совсем иной - хоть и измученной страданиями, но молодой, ещё цветущей женщиной с длинной черной косой и со слегка изломанными ликующими бровями. В остальном же всё было тогда так же.
И как полвека назад, моя мать, так рано поседевшая, выходит майским утром во двор, растерянно и бессмысленно топчется вокруг могучих старых берёз, некогда посаженных моим отцом. Потом садится на скамейку, очень похожую на ту, военную, складывает задубевшие руки на колени и ждёт. Всё время кого-то ждёт.
Не помню я тот роковой день, когда отец в последний раз вышел за калитку. И очень жалею об этом. Если б мне было тогда лет девять, как моей старшей сестре, я бы, конечно, великолепно помнил отца, и видел бы, как он расставался с моей матерью, как потом прошёл к калитке, отворил её... затем резко оглянулся, чтобы ещё раз броситься к любимой. Или было бы мне лет семь, как следующей сестре, - тогда я бы тоже отлично запомнил. Чего уж говорить, будь мне даже пять лет, как брату, непременно запомнил бы. И почему мне не было тогда хотя бы трех, как младшей сестрёнке, опередившей меня всего-то на полтора годика? Я, наверное, и тогда запомнил бы, как отец вышел за калитку. И на всю жизнь сохранил бы в своей памяти такой светлый, такой живой образ отца.
Когда мне исполнилось пять лет, я уже не давал покоя матери, всё спрашивал об отце. Мне так хотелось иметь отца, не просто человека, который мог бы заменить отца. Дайте мне моего отца! Да вы, наверное, знаете, что это такое...
Я так мечтал об отце, так ждал его возвращения, так сжился с его образом, что был уверен: случись нам встретиться где-нибудь один на один - сразу узнал бы его. У меня сложился совершенно законченный образ отца. Во-первых, сохранились, хоть и крохотных размеров, фотографии. Во-вторых, бесчисленные рассказы матери, сестёр, дяди Эдика ( брата моего отца) и тетушек. Но, кроме всего прочего, я часто видел его во сне: так ясно, так четко, запоминающе... Узнал бы...
Мой отец очень любил животных, особенно понимал и любил лошадей. Наверное, эта любовь передалась мне по наследству. Я сел раньше на коня, чем за парту. С удовольствием ездил верхом на любой подвернувшейся лошади. И тут уж, сидя на коне, всегда представлял себе отца: видел его - красивого, сильного, ведущего неугомонного огненной масти жеребца к озеру на водопой. Конь этот, достающий чёрной гривой чуть ли не до самого солнца, упираясь, следует за отцом. Не смирившись с властью укротителя, вдруг делает скачок вперед и кусает хозяина за спину... Именно так всё и происходило. Говорили, шрам остался у отца на спине. Еще отец был мастером на все руки, что очень ценилось в деревне, а в те времена - особенно.
Весенней порой, в самый разгар половодья, я приступал к очень ответственной кампании - к заготовке и креплению на берёзах, посаженных отцом, скворечников. Мать тоже помогала мне - то советом, то в качестве подмастерья. И всякий раз, прислушиваясь к гомону птиц, с грустью и тоской смотрела туда, в сторону захода солнца... Мы оба думали об отце.
Всей семейной оравой ходили мы за деревню на пшеничные поля и вслед за талой водой собирали колосья. Потом сушили эти колосья, заворачивали в мешковину и колотили до тех пор, пока в мякине не оставалось ни одного зёрнышка. Дома на самодельных жерновах мололи зёрна на грубую муку и ели себе на здоровье ни с чем не сравнимые лепёшки. И опять машинально оставляли седьмую порцию... отцу - вдруг ночью заявится.
Мы оставляли отцу и пышки из мороженой картошки, которая доставалась нам не легче, чем пшеничные колосья.
Помню, пришла как-то мать с ночной работы и дала нам кусок арбуза. Откуда-то в нашем доме появился арбуз. Мне, как младшему в семье отрезали в первую очередь да самый большой ломоть. Я залез по уши в розовую пахучую мякоть арбуза, а потом выбежал во двор смотреть восход солнца. Круглое, сочное солнышко вставало из-за плетеной изгороди и смотрело на меня и на мой арбуз. И опять я подумал об отце: хотелось угостить его вкусным арбузом.
Ещё настойчивей думал я об отце уже в послевоенные годы, когда стал пастухом. И при этом - пас ли я коров, овец, телят, лошадей, быков - всегда находил повод "посоветоваться" с отцом, как поступить в трудную пастушескую минуту. И вообще, пастушеский хлеб, особенно в те голодные годы, - ох, несладкая штука!
Конечно, в трудные моменты думалось об отце особенно. Мог ли я не почувствовать, что мне не хватает отца, в то весеннее утро, когда я прогонял мимо школы коров, стараясь незаметно проскочить это место? Не закончив первый класс, бросил школу: надо помогать семье. Учительница перехватила меня и затащила в школу:
- Последнюю контрольную ты обязан написать. Не терять же тебе даром целый год из-за одного часа, - объяснила она.
Я же вовсю упирался. Это не было детской прихотью: я боялся, что там, в классе, меня заставят раздеться. Заставят снять эту длинную, до пят, взрослую фуфайку, а там, под нею, на мне больше ничего не было.
- Но ведь тебе так неудобно за партой, сними, - настаивала учительница.
- Нет... нет. Лучше я тогда совсем уйду.
Внимательный взгляд учительницы, видно, заметил что-то, и я остался в своей немыслимо длинной фуфайке. Написал контрольную работу по арифметике - на четыре, а у самого слёзы ручьём.
- Ну, чего же ты плачешь? Ты всё правильно решил, - недоумевала учительница.
Я встал и ушёл. Как объяснишь, что именно тогда мне не хватало рядом отца?
Нельзя забыть и другой весенний день, когда я на быках вспахивал колхозное поле. День был ясный, тёплый. Запах свежего чернозёма опьянял. В свои четырнадцать лет я почувствовал вдруг себя очень сильным, настоящим мужиком - пахарем. Птицы пели кругом: в лесу, в небе, над самой моей головой. В общем, всё было великолепно. А тут этот чибис. Знаете, есть такая маленькая болотная птичка, которая всегда предупреждает человека об опасности. Если вы заночуете в лесу поблизости болота, он тут же примостится где-нибудь рядом и становится самым надёжным сторожем. Стоит в тиши кому-то подойти, как он уже спрашивает: "Чьи вы, чьи вы?". Услышал его - знай, кто-то к тебе приближается.
Так вот, в то утро я заметил, как на плуг мой сел чибис. Он, оказывается, удирал от молодого ястребка и, не в силах избавиться от того, выбрал меня в защитники. Выбившись из сил, бедняжка глянул на меня такими глазами, что не помочь ему было нельзя. Я взял его и сунул в кепку. Надо было видеть, как спокойно и доверчиво стала пташка очищать свои лапки от липкой грязи, как потом не торопилась улететь с моей ладони - вдруг враг покажется снова. Бедняжка, подумал я, тоже не может обойтись без чьей-то защиты... Всем нужна защита. И мне порой нужна защита...
Что интересно, именно в тот день деревню всполошила неожиданная весть - возвращались те, кто ушёл ещё в начале войны, но потом по воле злой судьбы долго скитался по черному свету. Сказать "ушли" было бы неверно сказано. Их, мужчин и женщин, давным-давно обрусевших немцев, без особых объяснений, словно преступников, отправили в ссылку, в концлагеря, в так называемую трудармию - в ГУЛАГ, откуда редко кому посчастливилось вернуться.
Мои предки приехали в Россию ещё во времена Петра Великого. Неплохо прижились, навсегда здесь осели. Прошло более 200 лет, и случилось событие, которое почти на корню уничтожило немецкую диаспору в России. Следуя печально известному Указу от 28 августа 1941 года "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья", немцы не только Поволжья, но и Украины, Кавказа, Крыма, Сибири, Москвы, Ленинграда были огульно оклеветаны и выселены с насиженных мест. Их отлучили от родного языка и культуры. Об их существовании нельзя было говорить и писать. Не удивительно, что большинство граждан послевоенных поколений не ведали о существовании в Советском Союзе двухмиллионного немецкого народа. По численности населения немцы занимали третье место в России. Но даже после слишком запоздалой реабилитации им до сих пор так и не дали возможности проживать компактно, чтобы они могли сохранить свой язык и культуру. Правда, нашёлся один добрый человек - первый президент России, который разжалобился в ответ на многочисленные ходатайства немцев вернуть им отнятую автономию, предложил им поселиться на территории бывшего ядерного полигона. Не мудрено, что большинство немцев предпочли вариант эмиграции в Германию, которая любезно пригласила их вернуться на свою историческую родину.
... Но вот идут они пешком с разъезда. Все, кто мог, конечно, побежали встречать их. Можете себе представить, что было с теми, кто ждал возвращения родных...
А со мной?! Может, среди них и мой отец? Может, это чертово "без вести" опрокинется, наконец-то, в черную пропасть? А отец мой - вот он со мной! Я бежал, спотыкаясь, ничего не видя от слёз, и всё выискивал своего отца. Да знаете ли вы, что это такое ОТЕЦ?! Нет, если у вас есть отец, то вы, наверное, не знаете ... Но их оказалось так немного, людей со сложной судьбой, вернувшихся в ту весну 1953-го. Да будь их тогда и тысячи, я бы всё равно очень быстро отыскал своего отца.
В нашу деревню в тот памятный день вернулись всего двое. Угнали свыше трехсот человек. Можно сказать, опустошили деревню, увели под конвоем всё трудоспособное население. От дома к дому, из улицы в улицу подъезжали на крытых машинах энергичные люди и без церемоний выводили всех взрослых, начиная от пятнадцатилетних девушек и ребят и кончая многодетными родителями. Если в семье не было детей моложе трёх лет, то не только отец, но и мать большого семейства годились для трудармии. Остающихся дома детишек в таком случае советовали передать для присмотра родственникам, соседям или в Детский дом. Тут вам дана свобода выбора. В нашей семье было пятеро детей, и нам очень повезло тем, что мне, самому младшему, было лишь полтора годика. Cлава Богу, хотя бы мать осталась при нас, она-то и спасла нам жизнь.
Нашей семье было особенно сложно выжить. Из города Омска нас буквальным образом выгнали за 24 часа из собственного дома. Куда идти-то с малыми детишками? А куда хотите, но обязательно не ближе 60 километров от города. Разумеется, продать за сутки ничего не успели, а с собой что возьмешь, коль единственный транспорт - твои ноги? Отец взял меня на руки, мать взгромоздила себе на спину котомку с нехитрой одежкой и едой, и отправилось наше семейство искать себе новое пристанище. За что? Господи, помоги нам!
С Божьей помощью мы добрели до деревни, где проживала мамина сестра. Нас приютили. Тесно, но зато под крышей и в тепле. Мать с отцом надеялись на чудо - выяснится недоразумение, и нам разрешат вернуться в Омск - в свой дом. Напрасно надеялись. Никто из нас никогда больше не вернулся в тот дом. Забегая вперед, скажу, что не только от дома всякий след пропал, но и от нашего отца. След пропал от сотни тысяч невинных людей - обрусевших за двести с лишним лет проживания в России немцев. Забирали строго по спискам, но за большинство из них никто не отчитался. Большинство российских немцев так и не узнали, куда делись их близкие. В какой шахте, на каком лесоповале, в каком лагере заморены и пали не по-людски наши братья, сёстры и отцы? Ни за что обвинённые, ни за что замученные, они не заслужили даже могилы. Никакие поиски не помогли мне узнать до сих пор, когда и где погиб в нечеловеческих условиях мой отец.
В тот день, когда в нашу деревню вернулись лишь двое, я не переставал надеяться. Я был даже уверен, что отец вернётся. Видимо, уверенность эта передавалась от матери. Хотелось верить, нельзя было не верить в такое чудо.
Однажды открылась калитка, и во двор вошёл рослый, широкоплечий, но довольно худощавый мужчина, при виде которого - наши взгляды слились, как две молнии, - я вздрогнул, и лицо моё тут же покрылось холодным потом... Мне было тогда уже шестнадцать, сёстры и брат к тому времени успели разлететься по своим семейным гнёздышкам, а мы с мамой вдвоём жили тогда уже довольно сытно.
- Ну, здорово! - сказал он и внимательно, загадочно посмотрел на меня.
Ошибиться в то время, когда ты сам уже мужчина, было бы как-то не то. Я весь замер и ждал... Он протянул мне, не спеша, свою здоровую широкую ладонь (что-то схожее с моей ладонью). Я вложил свою руку (хотелось именно вложить) в его ладонь, и моя рука, державшая к тому времени и плуг, и плотницкий топор, и вилы, и пилу, и многое другое, сжала его руку.
- Ого, молодец - крепышом растёшь, - одобрительно улыбнулся мужчина.
- Утро доброе! - появилась на пороге мать. - Пройдите, пожалуйста, в избу.
Мы вошли, я подставил ему самодельную табуретку, а сам сел к окну - так мне было удобней на него смотреть.
- Я собственно, хотел спросить, нельзя ли пожить у вас денька два? - степенно, но просто сказал незнакомец и сел на табуретку.
- Отчего же нет, - тут же подхватила мать, и я отметил про себя, что она у меня просто молодец.
Незнакомец стал снимать с себя поношенный пиджак. Мать закрутилась возле печки. Я прошёл мимо неё и скороговоркой шепнул ей:
- Присмотрись внимательней, по-моему, он очень похож.
Мать пристально глянула не на него, а на меня:
- Хорошо, я так и сделаю, сынок... Но только это не он...
Потом уже, когда уехал этот незнакомец, между прочим, поистине хороший человек, мать спросила меня:
- Ты думал, что это твой отец?
- Наверно... А может, и поверил потому, что просто хотелось, в конце концов, хотя бы один раз поверить... И знаешь, мама... ты ещё не так стара...
- Да, - резко перебила меня мать, - он человек достойный. Но отца-то нашего на кого оставим?
И я застыдился... Как же я застыдился! Что раскис, что потерял веру в святое чудо, что оказался неверен матери, которая отказалась от иного счастья, чем с отцом МОИМ, что оказалась преданней, сильней меня. Я вдруг понял, что вот так, одним махом отказаться от всего, чем она жила всю жизнь у неё просто не хватит сил.
Разве можно выбросить всё то, из-за чего ты поседел? Да она же верит до сих пор, верит в его возвращение! Случись так, что вдруг скрипнет калитка и войдёт отец, она не удивится, она только скажет: "Ну, вот ты и вернулся. Я знала, что ты вернёшься, потому и ждала".
Мать так хотела любить и быть любимой - и когда ещё была молодой, и когда уже голова её покрылась сединой. Так хотела любить. Не только мужа своего, но главным образом - отца моего. Она очень любила и любит моего отца. И как я могу не гордиться моей матерью?
Даже сегодня, много лет спустя, я смотрю на портрет отца и не могу смириться с тем, что этот мой драгоценный человек ушёл из жизни. Невозможно с этим смириться. Мне так и хочется поклониться ему в пояс и воскликнуть бодро и значительно:
- Добрый день, Федор Леонтьевич! Прошу вас в дом... свой, вас ждёт не дождётся Лидия Семёновна, ваша жена... ну, то есть матушка моя. Войдём же быстрей в дом наш, родной мой отец!
Целая вечность прошла с тех пор, как мой отец вышел за калитку родного дома. Тридцать лет было ему тогда, когда он оглянулся в последний раз на свою молодую жену и детишек. Мы все уже состарились, а он остался для нас всё таким же молодым. Отец пропал без вести. Сколько же их пропало без вести... Да разве ж это без вести, если вполне известно, куда они ушли, дорогие наши отцы? Без вести - это когда человек утром встал, вышел за деревню - и пропал. А здесь другое...
Так и не дождалась мать своего любимого мужа, моего отца. Через все немыслимые круги ада прошла эта низенькая росточком, хрупкая, вечно худущая, на вид слабая, но какая сильная на самом деле женщина. Всю нашу ораву одна подняла. Никому не дала пропасть. Даже в самые лютые годы. Тетерь уже состарилась - приближается уже к 90-м годам. Память её уже не слушается - путает меня со старшим моим братом. Но бывают утренние просветленные часы, когда она, глядя на меня, говорит, что я теперь уже не похож на отца - тот был "моложе и красивей".
Господи, воздай всем ушедшим и доживающим свои последние дни великомученикам!
НА ЗАВАЛИНКЕ ТЕПЛО
Какое весеннее чудо тянется в моё окно! Белоснежные яблоневые цветочки. Какая радостная невесомость. Всё, о чем не подумаешь здесь, в мамином доме, требует восклицания...
Сегодня я проснулся от запаха парного молока. Возле моей кровати на табуретке стоит большая белая кружка - в ней тёпленькое молоко. Я беру кружку в обе руки и медленно пью. И вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым. Видимо, действительно большое счастье складывается из маленьких радостей.
... Отец, собранный и строгий, смотрит на меня с портрета, что висит на стене напротив моей кровати, и как бы спрашивает, нравятся ли мне парное молочко.
- Очень даже нравится, отец.
Зашла мать.
- С кем это ты разговариваешь?
- Да вот, проснулся. Какой день, мама, хороший.
- Погожий день,- согласилась мать, усаживаясь на кушетку - поближе к печке.- Поди, у вас там, на Севере, ещё холодно?
- Почти так же, как и здесь. Правда, снег еще лежит на сопках. И ветра похолодней. И тайга ещё не ожила. И на улицу без пальто ещё не выйдешь...
- Совсем как здесь! У нас вон хоть весь день сиди на улице в одной рубашке - не озябнешь... И как ты там выдерживаешь?
- Привычка, мама.
- Так привычка хороша, когда к хорошему. Иди, погрейся на завалинке - послушай, как скворцы заливаются.
Мы вышли в сад.
- Да, у тебя тут птичьи трели, как в лесу.
Мать обиженно поджала губы, поправила:
- У нас.
- У нас, мама... Господи, здесь как в раю: зелень, цветы, птицы, тепло - живи и наслаждайся... - Тут я осёкся: мать
пристально смотрела на меня, и я понял, что она вспомнила об отце.
Мы молча думали об отце. Потом вошли в дом. Мать налила нам по рюмочке столичной водки, и мы выпили за него - за Фёдора Леонтьевича.
Долго едим из большой эмалированной миски рассыпчатую картошку, закусываем огурцами домашнего соления, умудрилась же мать сохранить их до весны.
Когда мысли мои чем-то заняты, я могу съесть машинально целые горы продуктов. Вот и сейчас я уминал картошку так, будто неделю ничего не ел.
- Ешь, ешь, - смеется мать.- Я еще наварю.
- Куда столько? Нет, мне сегодня, наверно, не встать из-за стола. Это совершенно точно, мама: такой вкусной картошки я нигде на свете больше не встречал.
- И не встретишь. Да что это я, давай-ка налью тебе вторую.
- Пожалуй, пора, мама, налить.
- Ты погляди-ка, пристрастился, что ли?
- Ну что ты? Мама, своди меня в лес, а?
- Ежели съешь всё, что на столе, свожу прямо сегодня.
- Не справиться мне. Ты же наварила больше, чем когда-то на всю нашу ораву.
- Вот и работай теперь за всех. Имел бы жену да детишек, как у Лизы или у Эдика, так живо бы всё умели. А так - сам справляйся. Когда у человека нет детей, он должен жить и работать за троих. Тебе надо помнить об этом, - и вся засияла...
МАМИН ЛЕС
Лес начинается прямо за нашим огородом. Раньше, лет сорок назад, я пропадал здесь каждую свободную минуту. Собственно, этот лес - хоровод березок и осинок, окутанных пушистым кустарником, - был как бы моей домашней комнатой, в которой я мог укрыться от шумной нашей оравы. Здесь мы с мальчишками играли и фантазировали, изобретали и ссорились, спали и ели - всё бывало здесь. Сюда я убегал в минуты радости и отчаяния. С разгона бухался в буйную пахучую зелень - и думал думушку свою о самых невероятных вещах. А зимой я ставил здесь петли на зайцев и рябчиков.
- Мама, неужели это мой лес? Тот самый?
- Он это и есть. А чей же? Сюда ты бегал. Бывало, не докричишься до тебя.
- Где тот чудный, сказочный лес моего детства? А помнишь, ты мне показывала всякие лесные чудеса - то найдешь пенечка-старичка, то какую-нибудь "колдунью" или "жар-птицу"?
- Сейчас уже редко что замечу - глаза потеряли остроту.
Лес тот и не тот. Вижу те же самые деревья, но почти не узнаю их. Какие они обыкновенные, по сравнению с теми - из детства. Они совсем очерствели, упростились, нет в них никакой былой таинственности. Неужели и они постарели? Нет, это я очерствел без них. Настолько, что не узнаю своих милых друзей детства. Наверное, и они меня не узнают. Да, когда мы долго не общаемся с друзьями, мы перестаем их узнавать...
Мы остановились у большой старой березы. Мать отыскала рядом толстый пень и села на него, словно на стульчик.
- Почернел весь, а все торчит - цепляется мертвой лапой за корни. Рухнуть бы уж пора, - заговорила мать с пнём, на котором сидела.
Рядом с пнём расположились золотисто-жёлтенькие цветочки. Прилетела крупная, вся перламутровая пчела - села на цветок и самозабвенно, с каким-то наслаждением заработала мордочкой и лапками.
- Она сейчас майский мёд собирает, да? - спросил я у матери.
- Работает.
- Янтарный майский мёд - какая сладость!
- Для нас мёд - сладость, а для пчёлки - работа, - рассудила мать.
- Мама, я хочу берёзового сока.
- Эх, сынок, разве ты забыл, что в эту пору берёзы уже не омываются весенней слезой?
Я не знаю, с матерью невозможно говорить о природе: всё у неё живое, всё чувствует, берёзы плачут. Попробуй тут напиться берёзового сока ценою их горьких слёз.
Помню, так она и в детстве нам говорила: "Вам лишь бы полакомиться, а берёзки плачут от зарубок ваших, больно им..." И всё-таки я помню ярче яркого, как шёл сюда весной по колено в лесной талой воде - пить берёзовый сок. Шлепал по воде в одной рубашонке, штанишки снимал из практических соображений...
Мы встали и отправились в мамин лес. Дойти до него не скоро - часа полтора. Я хотел, было отложить этот поход до завтра, но мать возразила:
- Ты за меня не беспокойся, по лесу ходить - не работа, а одно удовольствие.
Неподалеку, на пыльной дороге, показалась легковая машина. Она свернула к нам и приостановилась.
- Садитесь, подбросим вас,- предложили нам незнакомый парень и девушка.
- Спасибо, тут рядом, - сказала мать.
- Может, сядем, мама?
- Зачем же? - удивилась она и, немного погодя, добавила: - Мы сегодня настолько избалованы быстрой ездой, что ленимся пройтись пешком даже по дороге своего детства.
Все чаще останавливал я мать, чтобы выяснить названия многих цветов и трав.
- Ты всё забыл, сынок, - с сожалением вздыхала мать, однако с готовностью отвечала на мои наивные вопросы.- Скучал,
поди, или нет, по родному-то?
- А как же? Иногда во сне приснится дом родной, леса эти. Проснусь - и так домой захочется.
- А на другой бок повернёшься - и как рукой сняло! - съязвила беззлобно мать.
- Думаю, брошу всё и улечу к маме, в свою тихую, зелёную деревушку, и буду там жить.
- Вот-вот! Это же голос родной земли зовёт тебя. А ты всё не откликаешься. Давно вернуться бы надо. Навсегда!
- Я-то, мама, понимаю, что надо. Но не могу - потянет меня туда, на Север, со страшной силой. В город потянет.
- И что вы там, в городе своём, находите?
- Да ничего там особенного нет. Я вот, когда поживу немного дома, похожу по лесу - мне радостно на душе становится, и жить втройне хочется. А потом, возвращаясь в шумный, загазованный город, мне всегда жаль людей, не знающих прелестей деревенской жизни.
- Не пойму я тебя. Почему тогда тянешься в город? К тому же, на край света?
- По мне, так вроде бы больше по душе деревня. Здесь - тишина, покой, чистый воздух, за которыми горожане едут за тридевять земель. Здесь я чувствую себя бодрее душой...
- Так чего же ты?
- Понимаешь, мама, без города я тоже буду тосковать. В городе - тоже хорошо... Как-то острее чувствуешь жизнь. Да
и Север... очень уж он притягивает человека. Я там начинал работать, и если по большому счету, там я себя нашёл...
- Так что же, ты теперь и не вернёшься уже никогда в свою родную деревню? - поставила она вопрос ребром.
- Ну что ты, мама, обязательно вернусь.
- Вот мы и пришли, в мой лес-то. Гляди, как он вымахал. А думала, что война совсем уничтожит его: возили отсюда леса - куба не сосчитать.
Высокие, прямые берёзы-великаны тихо грелись на солнышке, даже не шелестя зелёной листвой. Белые берёзы - сибирские красавицы. Сколько же их здесь! И все как на подбор - толстые, ровные, гладкие, хоть строй из них дворец до неба, хоть пиши с них картину.
- Породистый лес,- подчеркнула мать.- Кабы здесь не сделали запретную зону - торчали бы одни пни.
- Мама, их и так уйма, пней этих. Неужели всё подряд валили?
- А деревья были такие, что можно было валить подряд. А потом, в войну некогда было выбирать...
- И ты здесь работала на заготовках?
- Не только я, почти все женщины.
- Откуда сил хватало валить такие громадины?
- Потолще этих были... Сколько их на моём счету!
- И всё вручную?
- Всё вручную. Бывало, в голове звон стоит, в глазах чернота, от слабости валишься в снег...
- Слушай, мама. Я не могу представить, чтобы ты - такая маленькая, такая хрупкая - могла спилить такую толстую березу. Да голодная, горем убитая. Как выдерживала ты с утра до вечера, ручной пилой валить такие деревья? Да сегодня ни один самый здоровый мужик не согласится вручную ломать спину на этом лесе.
- Потому, что нет нужды. Да и избалованы нынче мужики лёгкой работой. А нам-то некуда было деваться - были мы одни бабы, да к тому же многодетные. Я ведь сюда, пришла, сынок, по доброй воле: здесь давали усиленный хлебный паёк - килограмм вместо обычных четырехсот граммов... Вот и прокормила вас.
Домой мы возвращались молча. Мать семенила впереди, а я топтался по её следу. И оттого, что она шла впереди, да так шустро, мне было ещё труднее сдерживать подкатывающий к горлу ком. Я прямо задыхался от стыда. Кажется, я только сегодня оценил её подвиг...
Она приходила домой поздно вечером - вся обледеневшая. Мы стаскивали с неё худую одежду, насквозь пропитанную потом и солью. Сейчас возникает вопрос, откуда могла взяться соль, коли, даже её тогда не было достаточно? Откуда могла взяться у этой крохотной женщины такая сила, чтобы работать за усиленный паёк того самого, незабываемого военного хлеба? Она совала одеревеневшие ноги в горячую плиту и почему-то долго смеялась, заставляя нас съесть весь хлеб: "Я свою долю уже съела по дороге". Тогда я не понимал, что смех этот был её единственным средством, которым могла она подавить при нас слёзы...
Плетусь за нею, моей старенькой, сутуловатой матерью, и запоздало думаю: "Как же так получилось, что она в такое страшное время сумела поднять нас, всех пятерых, посвятив нам всю свою жизнь, и, несмотря на всё это, остаться под старость одна?". Живет одна и ни от кого ничего не требует, а даже безумно счастлива, когда кто-то наезжает к ней в отпуск, чтобы опять же самому отдохнуть и набраться сил в родном, теперь уже сытном материнском доме. Всех куда-то унесло, словно ветром сдуло: кого на юг, кого на север, кого на Украину, кого в Подмосковье. И у всех настолько уважительные причины жить именно там, а не в родной деревне, что мать уже и разговоры не ведёт об этом. Правда, все зовут её жить к себе. Но мать в этом смысле тоже человек упрямый: из своей деревни даже в рай не поедет.
А меня она всё же иногда ещё агитирует вернуться. Быть может, жалеет, считая, что на Севере мне очень плохо. Быть может, зовёт как последнего, младшего сына, которому по старым обычаям надлежит оставаться в отчем доме. Может быть, в самом деле, любит меня больше других - ведь и достался я ей труднее всех.
НЕЖНЫЕ НАПЕВЫ
- Сядь, посиди рядышком, - говорю матери, занимаясь починкой ограды.
Не слушается. Хотя бы один раз за всю свою жизнь я видел, чтобы мать моя сидела, сложа руки, когда рядом кто-то работает. Если даже дело будет не по ней, не по силам, то и тогда она станет "подсоблять" - где-то что-то вовремя подаст, поднесёт, придержит: носится туда-сюда из дома во двор, как метеор.
- Да успокойся ты, мама, я и сам поставлю эти столбики. Много ли их надо для огорода-то?
- А что мне ещё делать? Мне больше нечего делать,- сетует она.
- Посиди рядышком... Песню вон, какую передают - послушай.
- И впрямь задушевно поют-то, - и примолкла, сев на очищенное бревно, словно пригревшийся под солнышком воробей.
Травы, травы, травы не успели-и
От росы серебряной согну-уться,
И такие нежные напе-евы, ах,
Отчего-то прямо в сердце льются-а-а...
Песня закончилась - мать встрепенулась и вопросительно, с виноватой улыбкой посмотрела на меня: извини, мол, что не вовремя задремала.
И не мудрено, что задремала - как выпустила в четыре утра корову за калитку, так и закружилась. К девяти обычно, как солнце пригреет, глядишь, исчезла - значит, завалилась на свою любимую кушетку. Минут через пятнадцать - получайте совершенно свежего работника!
- Пойди в дом, соcни малость, - советую ей.
- А я уже... пока песню слушала. Чудно пели,- и пошлепала в дом, но тут же вернулась с кружкой кваса.
Вышла соседка, приблизилась к забору, что разделяет наши огороды, и повисла на нём своим грузным телом.
- Гляжу я, Семёновна, у тебя помощничек объявился. Стало быть, обновляетесь?
- Надо малость, - скромно так, но не без гордости сказала мать, подходя к ней.
- Гляди-ка, не разучился мужиковскому делу-то, хотя с виду интеллигентный такой,- заметила соседка.
- Чего ему разучиться-то? Ежели знал дело, так всю жизнь не разучитcя. - И уже полушепотом давай расхваливать меня на все лады.
Вообще-то, надо сказать, мать всегда заботилась о том, чтобы заслуги мои не оставались незамеченными. Причём делала это довольно-таки ловко. Помню, в детстве я любил охотиться на зайцев и рябчиков. Ружья не было, поэтому вовсю орудовал петлями. Уж я к ним приловчился - ни один заяц мимо не проскочит... Хотя и не попадался. И чтобы страсти моей придать солидный толк, мать моя проявляла недюжинную изворотливость, дабы не пошатнуть мой авторитет охотника. Если я возвращусь без добычи, что бывало зачастую, она сделает так, чтобы никто, в том числе и она сама, не заметил этого. Но если уж я что-то несу - это она определяла по моей походке, - то тут всполошит не только весь дом - всю деревню. Купаться мне в славе до следующей вылазки.
Вот и сейчас вся деревня знает, что я обновляю изгородь на всём её огромном участке. Ограда эта вполне ещё продержалась бы годик-другой, но такой уж я заботливый сын. А если разобраться, так здесь главная заслуга её: сама кругом бегает, помогает и советами, и в качестве "тягловой силы" - подтаскивает жерди, норовя схватить что потяжелее, засыпает ямки под столбики обеспечивает квасом. Словом, увлеклась мать забором, да так вошла во вкус, что у нас не обходится без конфликтов.
- Зачем тебе, мама, такой плотный забор? Ты же вначале хотела загородиться только от телят, что лезут на твои посевы.
- Оно, конечно, телята теперь не просунутся... Так ведь гусь почище телка баламутит мне зелёнку.
- Да? Ну, хорошо, давай отвадим и гусей... Потом загородимся и от цыплят. Можно и от... воробьёв, - ворчал я себе под нос.
Мать рассмеялась:
- Ладно, от воробьёв не будем загораживаться. Делай по-своему.
- Нет уж, мамочка, давай по-твоему!
- Тогда давай,- искренне обрадовалась она. - Только надо где-то достать ещё жердей.
- Думаю, и этих хватит. Хотя, пожалуй, пару столбиков понадобится.
- Вот незапасливая я. Где же их взять теперь?
Действительно, во всём дворе, где дров было в запасе лет на пять, не нашлось ни одного брёвнышка.
Я отправился в лес...
Стоят они, молодые берёзки, тоненькие, стройные, свежие после ночного дождя - неискушённые девицы кружат зелёный хоровод. Полюбовался я красавицами-берёзками, послушал пение птиц, вдохнул лесного воздуха, и вспомнил, зачем пришел сюда... с топором в руках.
М-да. Мне показалось, что берёзки, увидев мой топор, мигом все примолкли, затрепыхались в страхе. Да и как тут не испугаться такого любителя природы? И я почувствовал себя убийцей. Колья, видите ли, понадобились.
Как безумно мы транжирим самое ценное лишь потому, что его у нас много. Мы ценим лишь дефицит - то, что когда-то расшвыряли такими же вот топорными замашками. Понадобилось - и давай крушить, кто как может. А им ведь, этим берёзкам, десятки лет понадобится, чтобы вырасти такими.
Надо же - пришёл с топором в лес моего детства...
Когда я вернулся домой ни с чем, во дворе лежали два сухих, как порох, бревнышка. Неужели мать, в самом деле, не знает, зачем я ходил в лес? Но отчего у нее тогда так заметно улучшилось настроение? Не оттого ли, что выпросила у соседа пару кольев?
АХ, ЭТОТ ДАНКО...
Вечером, когда наступает пора сумерничать, мы укладываемся в свои постели - я на старинную панцирную кровать с высокими никелированными спинками, а мать на свою неизменную подругу-кушетку, которая словно приросла уже к печи, образовав неповторимо теплый и уютный уголок на зависть любому старому человеку.
Оклемавшись у печи, помолчав с минуту, мать ненавязчиво предлагает план очередного сумерничанья:
- Почитай мне сегодня вот это,- и извлекает из-под подушки какую-то истрепанную книжицу.- Я давно хотела, чтобы ты мне её почитал.
- Что это, мама?
- А помнишь, как ты всю ночь читал её тайком и сжёг весь керосин в лампе? А утром, чтобы скрыть грехи, добавил в лампадный пузырёк воды - и был таков! Тогда ты как раз и читал эту книжку.
- Про Данко, что ли?
- Про него! - обрадовалась мать.
- Откуда она у тебя, мама? Это же моя первая самостоятельная книжка! Я хорошо помню её.
- Потому и сберегла. Тут учительница одна была, жалко, что не прижилась в наших краях. Она молоко у нас брала. Душевная такая. Придёт, посидит, поговорит, порасскажет про жизнь. Как-то говорит: "Хотите, я вам читать буду по вечерам?" Ну, я, конечно, понимала, что времени у неё лишнего тоже не бывает, потому отказалась. Да чтоб не обиделась, будто совсем отметаю её услуги, попросила почитать про Данко. Она мне сказала, кто её написал, да я запамятовала.
- Горький. Максим Горький.
- Он! - обрадовалась мать.
Я читаю:
" Жили на земле в старину одни люди ( надо же, так просто начать повествование). Непроходимые леса окружали с трёх сторон таборы этих людей, а с четвёртой - была степь. Были это весёлые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжёлая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса..."
- Мама, ты что? Зачем же сразу плакать? Я тогда и читать не буду.
- Да я же так... читай, читай! Я просто вспомнила, как тогда ругала тебя за керосин.
- Ну и поделом: надо же было и о других думать, а не только о себе.
- А я иначе рассматриваю тот случай. Разве мог ты тогда оторваться от такой книжки, когда о таких людях речь шла? Читай дальше.
Я читаю:
" Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то поднимался смрад, и от него люди гибли один за другим..."
- Знамо дело. Разве тут выживешь? - снова всхлипнула мать
- Мама, да ты что?
- Читай, сынок. Мне это всё очень знакомо. Ты же знаешь, каково в болоте.
- Знаю, мама. По сей день ревматизм перед непогодой крутит мне ноги.
- Читай дальше. Что с ними, будет-то?
- Ты разве не знаешь? Тебе же читала учительница?
- Знать-то знаю... Но что дальше-то с ними будет?
- Выбрались они оттуда. Вот смотри, сейчас я найду то место.
- Ты мне всё подряд читай!
Я читал. Я не ожидал, что этот Данко, в конце концов, и меня доведёт до волнения. И получилось это именно из-за переполнивших мою душу чувств, тех далёких, детских, всплывших, как нечто неудержимое. Я вновь услышал тем детским слухом, как стоном запели, задрожали своим трагическим баритоном дремучие деревья, заслонившие от людей солнце. Я вновь острейшим детским чувством ощутил то возвышенное, душевное состояние, которое испытывал Данко, когда он с вырванным из собственной груди сердцем осветил людям путь к солнцу и чистому воздуху... Тогда, в далеком детстве, я чуть ли не обезумел от звучавшей во мне песни дремучих лесов. Помню, я уже лежал в постели, "а лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь".
Я закончил легенду о Данко. И оба мы долго не можем нарушить тишину. С чувством тяжкой вины я думаю о той учительнице, мне незнакомой, читавшей матери про Данко...
Почему же я, взрослый детина, ничего не читал маме, как бывало в детстве? И еще одна моя вина - почему я не научил её читать? Ведь мать так любит книжки. Как ребёнок, радуется всякой новой сказке.
Мы почему-то слишком мало уделяем внимания своим старым родителям. Привозим им, как малым деткам, разные гостинцы и подарки. Хвалимся своим здоровьем, чтобы успокоить их. Исправно уплетаем все их домашние приготовления. Но мало беседуем с ними по душам. А ведь именно неторопливые беседы так приятны нашим постаревшим родителям, бабушкам и дедушкам. Я заметил это по моей матери. Как она любит слушать мои рассказы! И не мудрено: ведь она всю жизнь провела в труде. О душе думать было некогда. И вот сейчас она ненасытно ищет возмещения недополученного. Это нынче многие пенсионеры живут для себя. Раньше, в молодые годы нынешних стариков, время было тяжелое - едва успевали справляться с войнами, разрухой, холодом, голодом, и многими другими несчастьями. Моя мать решительно ничего, кроме своей деревни да ещё несколько таких же соседних деревень, и не видела. Лишь однажды вырвалась на свой страх и риск в областной центр - город Омск, откуда когда-то была изгнана вместе с малыми детишками. И, чрезвычайно поразившись переменам, на всю жизнь наполнилась впечатлениями о "сказочной" привокзальной площади, дальше которой не решилась шагнуть, чтобы не заблудиться или угодить под бесконечно снующие машины.
А я исколесил, можно сказать, весь белый свет, если справедливо считать Россию неохватным и бескрайним белым светом, в котором географически вписались все чудеса планеты. Но почему-то не догадался при встречах рассказать матери о том, что видел. Не обмолвился ни словом о Москве, Ленинграде, Киеве, Древнем Самарканде, Кавказе, Средней Азии, Урале, Поволжье, Крайнем Севере, Дальнем Востоке, Молдавии... Мать моя и речки-то за всю свою жизнь не видела. А я не рассказал ей ни о Волге или Оке, ни о Черном или Японском море, ни о Тихом или Ледовитом океане. Я умудрился промолчать о том, как плакал от счастья, впервые оказавшись на берегу Ледовитого океана с другом-эскимосом. Как, словно захмелевший, ходил по Эрмитажу. Как охотился на китов в Беринговом море. Как коротал ночи в яранге вместе с чукчами-оленеводами. Как попал в живую сказку об Урале - в геологический музей с его царством камней-самоцветов. Как при лунном свете купался в озере Рица. Как выслеживал с эвенами медведя-шатуна. Как мыл на Колыме золото в старательской артели. Как стоял в холодном и мрачном каземате Чернышевского в Петропавловской крепости, где он, отказавшись от прогулок на свежем воздухе, получил взамен разрешение писать свой странный роман "Что делать?".
Почему я не рассказывал ей обо всём этом? Ведь всё пережитое мною, её сыном, непременно принадлежит и ей - матери. Ибо она живет мной - моими чувствами, моими делами, моими мыслями. Поэтому и имеет право, должна знать обо мне всё...
Если бы дети могли перенять по наследству у своих родителей не только нажитые материальные ценности, но и лучшие душевные качества, то я бы оптом забрал всё у моей матери. Прежде всего, присвоил бы себе её трудолюбие. Несмотря на то, что в последнее время она значительно урезала мой утренний сон.
- Чего лежать-то без конца в постели, когда есть работа? - с нетерпением рассуждает она, зовя меня завтракать.
Знаю я ее хитрости. Будто печётся о завтраке, а как встанешь и поешь - тут тебе и работы непочатый край. Хотел бы я знать, когда у неё не было работы? Встанет ни свет, ни заря и давай вертеться до поздней ночи, пока не свалится на свою любимую кушетку. И главное - ведь и другим покоя не будет.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСТВО
С тех пор, как я себя помню, почти не видел её спящей. Утром, хоть ты в три часа проснись, - постель её пуста. Уже она во дворе гремит ведрами, или где-то на огороде возится, напевая себе незатейливые песенки. Вот и сейчас. Я наслаждаюсь сладостью утреннего сна, а моя Лидия Семеновна чуть ли не поминутно заглядывает в спальню и настойчиво добирается до моей совести:
- Ах вы лодыри... уже солнце в небесах, а у них ноги всё ещё к потолку тянутся.
Излюбленный прием - ругать во множественном числе: как бы и не прямо к тебе относится, но и ты тоже мотай на ус.
Да, работы у нас, в пору послевоенного детства, всегда было полно. У нашей матери без дела не останешься. И мы это знали. Она найдет. Особенно - летом, уж и огороды давно засажены, и домик залатан-побелен, и изгородь поправлена, и хворосту для топлива навезено на весь сезон, а всё ещё чего-то надо. И пока есть чем заняться, никому в доме не будет покоя. Не помню такого случая, чтобы мать, уходя на работу, оставляла нас без задания.
Иногда я делал отчаянные попытки увильнуть от неприятной работы. Не любил, например, копать картошку.
- Мне надо делать уроки, - с необычайной озабоченностью заявлял я.
- Успеешь. Весь вечер твой,- успокаивала мать.
- Вечер, вечер, - ворчал я.- К вечеру я устану и ничего не запомню! Или даже засну за книжками.
- Встанешь пораньше завтра,- спокойно предлагала мать другой вариант.
- Завтра я ровным счетом отхвачу двойку,- выбрасывал я главный козырь.
- Не велико горе - исправишь,- по-прежнему спокойно заключала она.- А ежели что, так зимой нагонишь.
В наше время школьников не только ничем не обременяют, но устраивают им всякие продлёнки, нанимают платных репетиторов. А иные родители даже изучают "трудные" предметы, чтобы потом втолковать их своему великовозрастному отпрыску. Поэтому сегодня мои откровения звучат весьма неправдоподобно. Но именно так оно и было. И странно, если я получал двойки, то вовсе не в таких случаях, когда хотелось "отомстить" матери и навсегда завладеть надежной отговоркой от неприятной работы...
- Ты всё ещё дрыхнешь? - прерывает мать мои воспоминания.- Да я ж тебя...
- Мам... ну еще хоть граммочки дай поспать.
Приехал, называется, в отпуск в родной дом детства.
Дверь тихонько прикрывается, и я сквозь сладкую дрёму возвращаюсь в своё детство.
... Летнее солнышко так хорошо пригревает. Я стою во дворе на чистой зелёной травке и потягиваюсь со сна. Настал самый момент отправиться с мальчишками в лес поиграть в "Тарзана". Сейчас, наверное, в космонавтов играют с таким же азартом, как мы тогда в "Тарзана", изображая диких людей в джунглях.
- Долго-то не расхаживай по двору, не кошка ведь. Собирайся, пойдёте с Марией веники вязать.
... Словно наяву, вижу, как мы с Марией, младшей из трех моих сестер, вяжем в лесу кормовые веники для колхозных овец. На каждую семью накладывались немыслимо большие нормы - до двух-трёх тысяч штук навяжи, высуши и доставь к сеновалу. Взрослым некогда было заниматься этим. Поэтому у кого дома больше гавриков, тому и норма выше.
Мальчишки, словно обезьяны, забирались на самые пышные берёзы и длинными острыми ножами срубали зелёные ветки. Девчонки внизу собирали эти ветки и веткой же ловко связывали их. Мы в этом деле так поднаторели, что успевали за день наделать до двухсот веников на брата. Взрослому никогда не добиться такого успеха - куда ему до нашей тарзаньей ловкости? Сегодня я диву даюсь: как это мы, десятилетние пацаны, умудрялись за день столько наработать? Ведь в то время мы недоедали. Сколько же ещё незафиксированных детских рекордов, поставленных в трудные военные и послевоенные годы!..
- Однако, я приму, наверное, другие меры,- в который уж раз даёт о себе знать Лидия Семёновна.- Время-то уж скоро шесть!
- Мам, честное слово, как солнышко глянет в окно, так выскакиваю пулей.
Дверь прикрывается...
И вот мы с Марией пропалываем огород. Здесь тоже не обходилось без нормы. Огород был у нас большой - с гектар, а картофельные ряды бесконечно длинные. Мать отсчитывала нам по десять рядов и ставила вешки - белые колышки. Приходила заманчивая идея передвинуть эти колышки в свою пользу. Но логика подсказывала, что в этом нет резона: мать - воробей стреляный, её так запросто не проведешь. Оставалось одно - работать, не разгибая спины, чтобы сэкономить часик-другой для игр.
- Как управитесь, отдыхайте в своё удовольствие, - говорила нам мать.
Удивительно, но мы успевали ещё и набегаться с пацанами, которые, между прочим, не так усердствовали, а иногда даже целые дни напролёт гоняли лодыря. Мы с Марией завидовали таким везунчикам. Правда, с возрастом зависть эта проходила, перерастала в привычку не бездельничать, когда другие работают...
- Завтрак остывает,- слышу настойчивый голос матери. - Я не знаю, о чем ты сегодня думаешь. Мы ничего не успеем...
И снова приятная тишина. Среди этой тишины воображение моё переносится в росистые, сочные луга, где немыми кадрами воскресают картины весёлого сенокоса. И я, сидя верхом на гнедом, горячем коне, управляю тройкой, что тащит волокушу с высокой копной пахучего сена... А вечером, возвращаясь в деревню, мы, пацаны, норовим устроить скачки наперегонки. Делалось это совершенно секретно, где-то между лесочками, чтобы никто из взрослых не видел и не донёс до бригадира. Лютый бригадир такую взбучку даст, что на всю жизнь запомнишь. Лошади, мол, и так за день навкалываются, а вы ещё гонки устраиваете. Но соблазн, желание полететь быстрее ветра, доказать, что твой конь самый быстрый, были так велики, что страх отступал сразу же, как только окажешься за тёмным лесом. Да и сами лошади всегда были наготове, словно ждали этой минуты - пронестись по зелёной лужайке...
- Я вот пойду к соседу и приведу его поднимать тебя трактором,- заявляет мать, но дверь не открывает.
- Да я встаю уже. Встаю, мама...
Эх, сходить бы сегодня по ягоды! Но это тоже надо бы вместе с Марией. С ней всё как-то получается интересней. Она бы и сейчас нашла лучшие наши земляничные места, куда мы ходили раньше. А брать ягоду мы были с ней великие мастера. Бывало, вдвоём полное ведро земляники набирали уже к обеду: едва тащили, хотя и несли ведро вдвоём. Дома красную землянику заливали молоком - и вся наша большая семья наедалась досыта. Впрочем, этим и спасались. Ведь в самый разгар лета от прошлого урожая ничего уже не оставалось. И мы с сестрёнкой, считай, кормили всю семью, чем невероятно гордились.
Теперь, много лет спустя, понимаю, что мать заставляла нас непременно каждый день делать что-то полезное не только потому, что работы было невпроворот. Она добивалась, чтобы мы привыкали к труду, не приучались к праздности в то время, когда в доме кто-то работает. Можно себе представить, каким бы я стал лентяем, если бы мать не приучила меня к труду...
КОГДА ЦВЕТЁТ КАРТОШКА
Наконец-то, мать добилась своего. Солнце едва показалось над лесом, а мы, вооружившись длинными тяпками, идем по огороду, вдоль цветущих картофельных рядов, словно два солдата вдоль парадного строя. Лидия Семёновна, разумеется, шествует впереди - на правах командира, я иду, как провинившийся на казнь. Из-за меня прозевали восход солнца, что ложится на мою совесть великим позором.
- Мам, ты только не срами меня принародно. Не ругай. А я уж отработаю честно до самого заката.
- Посмотрим, - неподкупно заключает мать, интонацией давая понять, что разговор окончен.
Было росисто, свежо. Работалось хорошо. Мать, дорвавшись, наконец, до дела, махала тяпкой, как одержимая. Чтоб не отстать, мне пришлось здорово подналечь - дело-то непривычное, хоть и знакомое. Если в таком темпе соревноваться с нею ещё полчасика, то мне вполне можно будет складывать оружие. Для нее же, разменявшей восьмой десяток, едва достающей мне до плеча, этот темп само то. Иначе не умеет.
Надо придумать что-нибудь, не то угрохает меня раньше обеда. Уж она по своей воле не сбавит темп. Из такой уж они, Семеновны, породы. Старшая её сестра носом уж землю пашет, а как сойдутся с моей матерью, дорвутся-включатся, то погибать тебе рядом с ними. Перекура ждать не приходится, и я иду на маневр с дальним обходом:
- Скажите, пожалуйста, Лидия Семёновна, почему вы до сих пор держите такой большой огород? У вас что, всё ещё изба полна детишками? - говорю я официальным тоном какого-нибудь важного уполномоченного, могущего докопаться до её незаконно большого огорода. - Или это просто кулачеством попахивает?
- Не попахивает,- неохотно отвечает мать, так рубая тяпкой налево и направо, как мог орудовать мечом разве лишь Спартак в своём последнем бою.
- Нет, серьёзно. Зачем тебе, мама, полгектара картошки? Ну, согласен, огород твой никому не нужен - кому нужен клок земли на чужом участке? Но зачем сажать из года в год столько картошки, когда тебе корм нужен для коровы? Посеяла бы побольше зелёнки...
- Теперь не те времена, сынок, чтоб трястись и выгадывать - жизнь пошла другая,- ввязалась-таки мать в разговор, не сбиваясь однако с темпа.
- Не понял.
- А ты не останавливайся, я объясню по ходу дела... Оно, конечно, я могла бы вырастить на этой земле хороший корм. Воза три зеленки снимала бы. Да ведь стыдно было бы.
- Отчего же?
- Травы в лесу мало, что ли? Чем ей там пропадать, лучше побольше картошки накопаю.
- А сено привозят, между прочим, не за спасибо.
- Ежели картошки людям не хватит, то, что же, зеленкой их кормить будешь?
- Опять не понял.
- А что тут понимать? Сколько я продаю её, этой картошки! И из райцентра едут, и даже из самого Омска. Картошка нынче дефицит. Хлебом стали разбрасываться, а картошечку по весне ищем днем с огнём. Уж некоторые крохоборы дерут за неё дороже, чем за яблоки. В прошлом году картошка редко где уродилась. Где её взять людям? Зато у меня она всегда родится отменная - людям на радость.
- Тебе-то какая выгода? Все равно отдаешь её почти даром. Каждому, кому не лень за ней приехать. Какой резон спину гнуть-то в твои годы? Ты о себе подумай.
- Спина не железная - не разломится. А люди излишкам моим всегда обрадуются. Картошка, она сытная, каждый день требуется, без неё никак нельзя. Я понимаю так: коль тебе Бог дал земли, то ты обязан использовать её на самое нужное и в полную силу. А наша картошка, сынок, особенно всем нравится.
- Да, картошка - объедение. Видать, и нынче уродится. Смотри-ка, как распустилась!
Картофельное поле застлано густой, пышной зеленью. Смотришь на него - и видишь бесконечное полотно с множеством переливов самых разнообразных оттенков зелёного цвета.
Мать подзывает меня к тем кустикам, на верхушках которых в небольших чашечках цветка вспыхивают жёлтые лепестки.
- Картошка может и не цвести - на урожае это не скажется, - увлеченно рассказывает мать. - Но когда она зацвела, тут уж не сомневайся - пошли в рост молодые клубни. Я не об этом хотела сказать... Хорошо на душе становится, когда цветет картошка.
Мать вся засияла и не обратила внимания на то, что я, слушая ее, совсем перестал работать.
- Ну, сядь, отдохни, я вижу - тянет тебя к земле, как магнитом. А я сбегаю за квасом.
Тут же я повалился пластом на спину. Мягкая, прохладная земля блаженно прижалась ко мне, и я весь исчез в пахучих картофельных зарослях.
... Вспомнилось туманное летнее утро моего детства.
- Вставай, вставай, - то и дело звала мать и тут же исчезала куда-то во двор.- Вставай, уже солнце скоро взойдёт, а ты ещё валяешься. Все уже ушли, один ты остался.
Пятилетнему человеку считалось зазорным "валяться" в четыре часа утра. Были же времена.
- Вставай! Пастух уже коров погнал...
Это было уже последнее, верх всего: когда пастух погнал коров, то время твоё истекло.
Я встал и вышел вслед за матерью на крыльцо. Она тут же исчезла куда-то в густой туман. Но очень скоро я увидел, как по зеленой траве замелькали её маленькие натруженные ноги.
Своеобразные тапочки, сделанные из старых резиновых сапог, быстро-быстро шлепали ко мне. С их приближением всё чётче вырисовываются очертания чугунка с дымящейся картошкой. С разгона запускаю руку в горячий чугунок, хватаю картошку и пулей удираю за сарай.
-Ах, ты! - только и слышу вслед.
Это же так просто - картошка! Но попробуй-ка без неё...
- Ты не заснул случайно?
Небо надо мной сомкнулось, и вместо голубизны его я вижу над собой большую кружку, с донышка которой срываются сверкающие бисеринки пахучего кваса и шлёпаются на моё лицо.
- Да, да, всё правильно, - бормочу я.
- Что правильно? - спрашивает мать.
- С картошкой ты это правильно придумала... Однако, спинушка моя, Лидия Семеновна...
-Да уж, пожалуй, и хватит на сегодня. Разве лишь вечерком по прохладцу малость ещё поработаем.
- Конечно, вечерком!- немедленно подхватываю я.
- А ты уж и рад,- не одобрила мать. - Всё бы тебе лежать.
- У тебя полежишь... Нет, в самом деле, зачем тебе такое кулацкое хозяйство? Ну ладно картошка - излишки не помешают. Но корова для чего одному старому человеку? Литр-другой молока, которые тебе нужны, можно без хлопот купить. По вашим деревенским ценам тебе это обойдётся дешевле, чем покупать корм для коровы. Я буду тебе высылать денег в три раза больше, только ты не мучь себя. Всё равно от коровы тебе никакого дохода. Я же знаю, как ты всё раздаёшь за бесценок, или несёшь в закупочный пункт, где тоже рады дармовому.
- А хотя бы и так! Да я корову буду держать уж только потому, что молочко у нее вкусное. Учителя не нахвалятся им. Разве его сравнишь
с разбавленным из магазина?
- Ещё бы учителя не хвалили: платят копейки, а таскают бидонами.
- Вот шальной! Наговоришь тут. Или ты там, на Севере твоём, жадность приобрёл?
- Мама... Мне тебя жаль. Сколько маялась с нами, в такие трудные годы! Уж и отдохнуть можно.
- Да что мне, сиднем сидеть, что ли? Эдак и помирать можно.
- Свиней поразвела, - не унимался я.- Два настоящих бегемота, подойти к ним страшно.
- С тобой хоть падай со смеху,- и мать так заразительно рассмеялась, что и меня увлекла за собой. - Вот напустился на моё хозяйство.
Небось все из-за того, что поработать заставила.
- Опять двадцать пять! Я же к тому, что свинину эту ты всё равно почти не ешь, а развела целый свинокомплекс. Потом будешь нам посылки отправлять во все концы страны.
- Ну, полно, полно. Ступай домой, а то ты посреди огорода руками размахался - люди смотрят. А пару поросят держу, чтобы дружнее
лопали. Пусть растут. Добро не пропадет, кому-то на пользу. В магазине же сейчас мяса нет. Как ты не понимаешь?
- Да я-то давно понял твою политику: тебе лишь бы работать. Поэтому тебе и некогда съездить к кому-нибудь в гости.
- Кто по мне шибко скучает, тот сам прикатит. Нечего старуху гонять по дальним городам.
Попробуй её переубедить. Попробуй подойти к ней с выкладкой современного хозяйственника-частника, где всё рассчитано наилучшим образом. Ей мяса на весь год надо не больше двадцати килограммов. Так чем покупать малых поросят, которые стоят в три раза дороже, проще запастись мясом и не иметь хлопот. Всё равно она свое мясо на рынок не повезёт. Какая тут выгода? У неё берут всё на дому. Издалека едут к ней. А в собственном доме брать с человека дорого у неё рука не подымается.
Что и говорить, покупателей у неё всегда хоть отбавляй: "Лидия Семёновна, у вас такое вкусное молочко - за неделю любого на ноги поставит. Лидия Семёновна, у вас такая картошка рассыпчатая - одно объеденье! Лидия Семёновна, ваше домашнее копчёное сало прямо-таки фантазия. Лидия Семёновна, у вас волшебные, что ли, курицы - яйца крупнее картошки. Лидия Семёновна, что за чудо-огород у вас - у других огурцы только цветут, а вы уже малосольными угощаете? Кстати, как вы их солите - они такие необыкновенные".
И Лидия Семёновна, неимоверно смущаясь, нагребает полнее, отрезает куски поувесистей:"Кушайте на здоровье". Но надо отдать должное, и ей нет ни в чем отказа: и дров навезут, и сена, и солёной рыбкой побалуют, и даже дрожжей для опары раздобудут. Даже сказки почитают! Живут же люди!
НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ
Вечером мы продолжили разговор о целесообразности придворного хозяйства с моим двоюродным братом, другом детства, бригадиром Иваном Боком - длинным, как столб, вечно худым, и вечно озабоченным.
- Эх, ты! Видать, ничего ты уже не кумекаешь в сельском хозяйстве, коль ругаешь мать за ненужные ей поросята, за большой огород. Да нам бы побольше таких оборотистых стариков, быстро бы решили все житейские проблемы. На таких-то и держится земля! Налей-ка ещё да выпьем за них, - разошелся Иван.
Обрадовавшись, что нашла в лице племянника надёжного единомышленника, мать поспешила наполнить его рюмку до краёв водкой, а в мою рюмку едва до половины плеснула.
Иван, не глядя, опрокинул рюмку в рот, закусил свежим огурцом и продолжил:
- Они же, наши старики, бесхитростные. Они всё для пользы дела, для людей, не выгадывая ничего для себя. Все излишки сдают по сходной цене, не дерут по три шкуры, как некоторые. Они от радости, что земля хорошо уродила, готовы всё за так отдать добрым людям, это тебе не молодёжь, от которой пользы не больше, чем от залетных варягов.
- Да у вас-то вроде бы немало молодёжи, есть кому передать свои традиции, - поддерживаю я разговор.
- Есть, конечно. Но что-то не очень получается. Не шибко они, молодые-то, спешат брать пример со своих стариков. Ты помнишь, когда начал работать на колхоз? Можно сказать, бесплатно!
- Как - когда? Да с тех самых пор, как себя помню!
- То-то и оно! - режет воздух большой ладонью бригадир. - От зари до зари работали на посевах, на сенокосах, на уборках, на прополках, и так далее. Разговору не было о том, что нам, девятилетним, это может быть в тягость. Притом - недоедали! Выдерживали! Радовались - сесть на коня и повести волокушу с высокой копной сена, с сенокосилкой, с полным ящиком зерна. А лошади, вечно голодные, замученные проклятым оводом и комарьём, метались, бились, норовя сбросить сопливого, но тоже упрямого седока. Порой свет не мил, не знаешь, как сладить с конём, чтоб он тебя не растоптал копытами, глаза застит одна солёная вода, до вечера - ещё целая вечность. Но мы тянули до конца! Ты помнишь, чтобы кто-нибудь сдался, раньше вечера слезал с коня?
- Да разве можно было? - говорю я.
- Вот именно! - округляет уставшие глаза мой брат.- На другое утро - снова первым понесешься на колхозный двор, где все собираются на разнарядку. А сегодня собираются в Москве учёные и педагоги и бесконечно рассуждают, могут ли дети работать, чтобы не в ущерб здоровью и учёбе! Сегодня мы с тобой обойдём всю деревню и ( даю тебе гарантию) не найдем человека, который сжалился бы, если не надо мной, то хотя бы над коровами, что стоят непоеные в загоне. В иных домах парни такие, что могли бы с Поддубным бороться, а напоить-накормить коров не уговоришь. Ребёнок! Он, видите ли, ещё несовершеннолетний, хотя к девушкам по вечерам ходит.
- Сам же ты и балуешь своих. Ты в саду копаешься после работы, а они, твои лбы, у телевизора, сидят,- вовремя подцепила мать бригадира-племянника.
- Хотел бы возразить, да нечем,- поднял Иван свои светлые брови на лоб.- Трудиться они не спешат, зато везде и всюду очень ловко успевают снять сливки. Тут они очень проворны. Иной, смотришь, целый день дома баклуши бьёт, а даже тарелки после того, как поест, не сполоснёт, а складывает в надежде, что вечером мать придёт с работы и перемоет. А вечером просит у родителей, как нечто должное, денег на кино. Девушке своей, видите ли, он тоже должен взять билет. Кстати, девушка эта зачастую тоже целый день умудряется сидеть дома и не помыть посуду. Выходит, дружить, целоваться взасос могут, а заработать себе хотя бы на кино - не могут. Спросишь его, зачем тебе на кино так много денег? Возмутится: " У меня же сигареты кончились!" Как ты это понимаешь? - уставился на меня в упор мой брат.
- А ты-то как?
- Мы, родители, многое упускаем в воспитании детей. Балуем их. Потом спохватишься, а он уже вырос выше тебя. И слова твои на него уже не действуют. Опоздал! Вот смотри. Мы же чем-то превзошли своих родителей? Превзошли? Ну, грамотней их, технику знаем, передовые методы учёных внедряем. Значит, опытом превзошли. Так и должно быть в жизни. Дети должны взять от родителей всё лучшее и шагать дальше. Они должны стать лучше нас. Умнее! Иначе как же? Почему же они не любят так работать, как мы?
Я задумываюсь, затем говорю:
- Выходит, наши малограмотные родители лучше воспитывали нас, чем мы своих детей?
- Лучше! Не сомневайся, - рассекает снова воздух мой брат.
- А может, учителя наши лучше учили нас жизни, чем учат наших детей?
- И это верно. Далеко не перед каждым сегодняшним учителем снимешь шапку, как это делалось тридцать лет назад и старыми, и малыми. Они были для нас боги! Всё знали, за всё болели, во всяком случае от нас, деревенских, не отрывались. А сейчас? Молоденькие красавицы с университетскими дипломами, а в жизнь нашу деревенскую никак не застревают. Иные даже дурной пример показывают. Например, "дружат" вечерами со своими же восьмиклассниками. Как тут снимешь перед ней шапку? Работают и живут тут с оглядкой. То и дело видишь, как перед выходными и праздниками после уроков учителя спешат на автобус или попутку в город. Когда же им бывать с людьми вне класса? Когда им сеять разумное, вечное?
- Ну, уж ты совсем расхаял девчат наших, - не согласилась с ним мать.- Попробуй, воспитывай твоих богатырей. Они на тебя сверху вниз смотрят и усмехаются над тобой.
- Тетя Лида, радость ты моя!- заулыбался Иван. - Я знаю, ты дружишь с ними, и всегда защищаешь их. И ты права, конечно, нелегко воспитывать такого детину, как мой старший. Но всё-таки. Хотя, конечно, больше тут наша вина, родительская. Так ведь я и не об этом хотел сказать. Я ведь это всё к тому, - обратился он ко мне, - чтобы ты не сбивал свою мать с доброго пути. Если и старики наши сложат руки и залезут на печь, то совсем дело плохо будет. С кого тогда молодёжи брать пример? Моя-то мать постарше. По-моему, леток на десять, и тоже всё шебаршится, не хуже твоей матери. Вот мы за них и выпьем ещё по маленькой. И всё на этом, иначе завтра тяжелым буду.
Мать наполнила его рюмку, а в мою опять не долила.
СЕМЬ МОРКОВОК С КОЛХОЗНОЙ ГРЯДКИ
Солнце печет невыносимо. Мы сидим во дворе в тенечке. Мать чистит морковь стекляшкой - мелко брызжет ароматный сок. А я с наслаждением хрумкаю сладкой прелестью: на Севере люди научились ценить такое .
Морковку трескать - не в огороде работать. Поэтому настроение моё резко улучшается. Мать это заприметила и тайно, про себя, улыбается.
- Ешь, ешь,- радуется она, весело глядя на меня. - Морковь своя, не с Тарабаниховой грядки, - и тут уж вовсе смеётся.
Есть над чем посмеяться. Полвека минуло с тех пор, как польстился я вместе с мальчишками на колхозную морковку. Шли мимо неё из леса, как всегда голодные, а тут набрели на такое богатство. Как сейчас помню, выдрал этой морковки ровно семь штук, и тотчас рядом с нами раздался истошный крик Тарабанихи, всем известной в деревне звеньевой-огородницы. И столько чувств она вложила в свой крик, что мы не то чтобы убежать - не догадались даже отбросить морковку в кусты. И какое ликование, какое откровенное наслаждение было на её лице, когда мы стояли перед ней, схваченные с поличным.
Почему-то мы не удрали, хотя вполне могли - иди потом докажи, кого видела. Но властный её голос вышиб из нас сообразительность. Так и отконвоировала нас в колхозную контору, где принародно на весах взвешивали наши морковки. Двое из нас были чистыми сиротами, поэтому тут же было решено ограничиться изъятием краденого. У меня же была мать, и самодеятельный суд надо мной отложили до окончательного завершения следствия. Морковка, которую я еще там, в поле, грыз, буквально застряла в горле. Стоял я, беззащитный, в залатанных штанцах, среди взрослых и даже пожилых людей, собравшихся по такому редкостному событию, не решаясь проглотить морковь, за которую теперь всё равно придется отвечать. А надо мной, заливалась Тарабаниха, громкоголосая, с орлиным носом старуха. Все, даже мы, пацаны, знали за ней грехи не чета нашим. Где-то кому-то эта Тарабаниха могла нагрузить целый мешок огурцов, но где-то кого-то надо было и топить, дабы самой выслужиться. Меня она явно топила. И дело, очевидно, было не столько во мне, сколько в моей матери: мать работала под её началом и нередко в сердцах высказывала свои соображения насчёт личности Тарабанихи. Заступиться за меня в то время было некому, и Тарабаниха всё более обостряла ситуацию, попутно редактируя уже и формулировку приговора.
- Год назад, в войну, за такое дело в тюрьму сажали! А сейчас я не знаю, что мы будем делать. Я думаю, товарищи, тут надо мать его привлечь к ответственности! А уж с ним потом решим...
Толпа не возражала, хотя в глазах людей я видел сочувствие. Меня отпустили. Однако свободы я не почувствовал. Это был лишь серьезный сигнал бедствия. Примчавшись домой, я по обыкновению своему забился под кровать, в самый тёмный угол, и стал ждать своей дальнейшей участи. Я был готов просидеть там всю оставшуюся жизнь, только бы это дело как-то образовалось.
Вечером мать, едва переступив порог, расстроенным голосом справилась у Марии обо мне - значит, уже знает. Потом подошла к моему укрытию и мягко пошурудила палкой под кроватью.
- Вылезай, не то прибью совсем!
Я ответил наитягчайшим вздохом. И сразу же заметил, как палка будто сникла, я мог схватить её руками, как бывало раньше. Но тут случай особый, и надо было вести правильно выбранную линию до победного конца. Я вздохнул ещё раз, да с таким прискорбием, что у самого чуть слезу не вышибло.
Утром я увидел во дворе заплаканную мать и успокаивающую её председателя сельсовета.
- Ну, ничего, Лидия Семёновна. Ничего, всё будет хорошо. Обещаю вам, что ничего страшного не будет.
Я ожидал капитальной трепки, если не от матери, то от старших - сестры или брата. Но... пронесло! И не без старания матери. И тогда я дал себе клятву: пусть меня разразит гром, если ещё когда-нибудь притронусь к чужому.
Вообще-то, должен признаться, мать никогда не била нас по-настоящему. Сама вся изнервничается, расплачется, а по- настоящему лупить не могла. Закричит, замахнётся, в крайнем случае - хлопнет мокрой тряпкой. Правда, часто грозилась всыпать, как следует.
И вот сейчас думаешь: а лучше ли, легче ли было бы, если б она на все наши бесчисленные проказы отвечала этой самой поркой, которую сулила нам так щедро? Стали бы мы лучше или хуже? Лучше - вряд ли...
ПОХОЖЕ, ОНА УЛЫБАЕТСЯ
Время летит так быстро. Всё чаще выхожу я вечерами в сад и смотрю туда, в сторону моего Севера. Всё тщательней скрываю я свою грусть. Всё тщательней скрывает мать свои переживания. Оба мы понимаем, чем кончится эта наша краткая радость совместного пребывания в родном доме. И оттого, что понимаем, безотчётно ловим каждую минут, чтобы побыть ещё вместе. Кто знает, когда снова увидимся? Надо бы мне остаться, томлюсь я раскаянно. Но мать не примет эту жертву. Хотя и уговаривает каждый раз остаться, но стоит моему отпуску подойти к концу, сама начинает собирать меня в дорогу. Что душа моя томится по Северу, она чувствует прекрасно. И поэтому приглашает меня посидеть в саду.
- Расскажи мне про Север, - просит она.
Может, она просто хочет, должна знать, что же перевернуло душу её сына, что приколдовало к этому непостижимо далекому Северу? Она поймёт, всё поймёт. Я всегда поражаюсь, как она, безграмотный человек, удивительно тонко всё понимает. Ни разу не сталкивался я с тем, чтобы мать в чём-то не понимала меня. Мои мысли, мои поступки, даже мои философствования - всё ей понятно.
- Понимаешь, мама, - начинаю я издалека, и поэтому получается как-то слишком напыщенно. - Истинные северяне живут вразрез со здравым смыслом, чувства у них берут верх над рассудком.
- Бывает. Это когда сердцу на прикажешь.
- Вот-вот! Северяне умом понимают, что там, на Севере, они люди временные и что когда-то они обязательно вернутся в свои родные края.
- А то!
- Да. Все они уедут когда-нибудь на теплую, благодатную землю, куда их, кстати, постоянно тянет. Но вот они делают попытку выехать в свои края, на эту самую теплую землю - и сразу же их скручивает тоска...
- Ты смотри-ка. Вроде как женщина присушила.
- Вот именно, так и разрываешься между двумя чувствами: тоской по Северу и по родному дому.
- Надо же, так приколдовать живую душу.
- Ездил в прошлом году на Чукотку, в тундру. Можно сказать, на край света. Жил там несколько недель с чукчами-оленеводами. Днём так набегаешься за оленями, несущимися по тундре, что к вечеру деревенеют ноги. Зато ночью спишь, как убитый. Как-то я проснулся рано утром - такая тишина стояла непривычная, что я забыл о том, где нахожусь. Но, когда я, затаив дыхание, прислушался, мне показалось, будто среди этой первозданной тишины вдруг послышался крик перепёлки. Я выкарабкался из-под шкур, выскочил из яранги и всмотрелся в бесконечную даль тундры... Конечно, мне только показалось - слишком далеко я от деревни моего детства, чтобы наяву услышать перепёлку...
- Туда тянет?
- Если честно, то...
- Я тебе вот что скажу, сынок. Если ты душой всё время там, то тебе не следует идти ей наперекор. Север ведь не чужбина, а всё одно - наша земля. Это та же наша Сибирь, только дальняя. Так что полно тебе томиться. На твоём месте я бы не ломала голову, где жить. Где хорошее применение себе нашёл - там и сподручней жить... Стало быть, нынче я накопчу побольше сала - возьмёшь с собой, там ты такого не поешь.
- Зачем? Не надо.
- И моркови немного укутаю потеплее, в шерстяные носки, чтобы в самолёте не замерзла.
- Да есть же там всё.
- Варенья малинового баночки две прихватишь - от простуды незаменимое средство.
- Мама...
- К празднику домашней копчёной колбаски отвезешь.
- Мама...
- Гуся прихватишь, там такого не достать.
- Мама...
- А зимой можно будет сальца переправить посылкой.
- Ты меня...
- Помалкивай до самого конца, пока я говорю! Лень твоя, она ни к чему хорошему не приведёт. На свой Север вернёшься - обрадуешься всему...
И так каждый раз и со всеми. Нагрузит тебя и ещё вслед вышлет. Пошлёшь ей денег - она тут же на них отправит одну за другой посылки. Если б были у неё всегда деньги, она бы каждый день что-нибудь высылала нам.
...Тихо в саду. Тягостно на душе от сознания своей вины.
А мать вроде бы успокоилась. Но вся в заботах - готовится к моему отъезду.
...Автобус ещё стоит. И я, ловя последние мгновения, смотрю в окно на мать. Но вот мотор взревел, автобус тронулся.
Пошла за ним и мать. Лицо её обращено ко мне. Только оно там, с той стороны стекла. Лицо загорелое, иссеченное мелкими морщинками. Похоже, она улыбается.
Улыбается?
