"Пусть нас меньше почитают,
Но прилежнее читают".
Гёте
История доктора Фауста, продавшего душу дьяволу, заимствована Гёте из немецкой народной легенды. По прошествии веков условия жизни народов кардинально изменяются, однако проблематика легенды, возникшей в XVI веке, сохранила актуальность и во времена Гёте и в наши дни. Недаром "Фауст" Гёте интересует читающую и думающую часть человечества не только как яркое явление литературы, но и как актуальный жизненный феномен.
ДВЕ СТРОКИ ИЗ "ФАУСТА"
Увлекательная история издания в 2005 году петербургским издательством "Имена" неизвестного ранее перевода "Фауста" Гёте, пролежавшего в семейном архиве переводчика Константина Иванова около 80 лет, была представлена в журнале "22" № 142 главным редактором издательства "Имена" Виктором Костюковским.
* * *
Первая часть "Фауста" переведена на русский язык более двадцати раз. Сравним две строки немецкого оригинала:
Grau, teuerer Freund, ist alle Teorie,
Und gruen des Lebens goldner Baum.
с соответствующими строками из лучших русских переводов:
Перевод Н.Холодковского:
Суха, мой друг, теория везде,
А древо жизни пышно зеленеет.
Перевод Б.Пастернака:
Теория, мой друг, суха,
Но зеленеет жизни древо.
Перевод К.Иванова:
Мой друг! Теории туманны и темны,
А древо жизни вечно зеленеет.
В этих переводах утрачено чрезвычайно важная деталь: древо жизни – золотое. Слово "золото" и производные от него стали метафорами, означающими особо высокую ценность. Так, пирамидион, верхняя часть великих египетских пирамид, имевший в древнеегипетской космологии особый сакральный смысл, был облицован золотыми плитами. В византийских фресках небо не голубое, а золотое. В поэзии же оно символизирует высшую духовную ценность.
Можно не сомневаться, что и Холодковский, и Пастернак понимали особый смысл слов "золотое древо жизни". Холодковский в переводе второй сцены "Фауста" пишет:
О духи, если вы живете в вышине
И властно реете меж небом и землею,
Из сферы золотой спуститесь вы ко мне
И дайте жить мне жизнию иною!
Это максимально точно, насколько это возможно при стихотворном переводе, соответствует оригиналу Гёте:
O gibt es Geister in der Luft,
Die zwischen Erd' und Himmel herrschend weben,
So steiget nieder aus dem goldnen Duft
Und fuehrt mich weg, zu neuem buntem Leben!
В переводе Пастернака эпитет "золотой" опущен:
О, если вы не в царстве грез,
А в самом деле вихрь небесный
Меня куда-нибудь унес
В мир новой жизни неизвестной!
В переводе Холодковского эпитет "золотой", относящийся к сфере "меж небом и землей", несомненно, является ничем иным, как символом высшей духовности. Это может служить подсказкой к сохранению эпитета "золотое" в приведенных выше двух строках. Словами "золотое древо жизни" Гёте утверждает высшую ценность жизни, которую он поставил выше всех теорий. Эта глубокая философская мысль Гёте утрачена в приведенных выше переводах, что заметно обеднило их по сравнению с оригиналом. А между тем перевод Пастернака легко "исправить" – устранить разночтение с оригиналом, сохраняя при этом пастернаковский ритм и рифму (относительно близлежащих строк):
Теория, мой друг, суха,
Но зелено златое жизни древо.
Остается загадкой, почему Б.Пастернак в обоих случаях не сохранил в переводе это чрезвычайно важное слово Гёте.
Не столь существенное, но все же немаловажное отклонение переводов от оригинала состоит в замене слов "сера (grau)… теория" на "суха… теория". Эта замена представляется объяснимой. Слова "теория… суха", безусловно, лучше слов "теория сера", но только если их рассматривать изолированно, вне стиха Гёте. А в стихе не случайно использовано однородное (по цвету) противопоставление. В отличие от потери важнейшего слова "золотое", это второе замечание можно было бы счесть мелочным, если бы оно не относилось к такому поэту, как Гёте, и такому знаменитому двустишию. Недаром Чехов сожалел об отсутствии точного прозаического перевода "Фауста".
Было бы тривиальным говорить о поэтической гениальности Гёте. Нетривиальность состоит в том, что двух рассмотренных строк достаточно, чтобы в этом убедиться.
Безусловным поэтическим талантом Гёте наделил Мефистофеля. Тому есть множество примеров. Вот один: "Кто философствует, тот выбрал путь плохой, / Как скот голодный, что в степи сухой / Кружит себе, злым духом обойденный, / А вкруг цветет роскошный луг зеленый!" (Используются переводы из Гёте Холодковского и Пастернака без указания переводчика).
ФАУСТ И МЕФИСТОФЕЛЬ
"Фауст" Гёте известен широкой публике в основном по опере Гуно, в которой глубокая философская трагедия низведена до бытовой драмы. Лишь немногие прочли вторую часть "Фауста", в которой заключены итоги философских раздумий Гёте. Философия Гёте – особого рода. Он сам определил ее словами: "Не в моих привычках стремиться к воплощению в поэзии абстрактного понятия". И советовал читателю: "Надо бы набравшись храбрости, больше полагаться на впечатления".
Представленные далее фрагменты из обеих частей "Фауста", а также из книги литературного секретаря и собеседника Гёте
И.П.Эккермана "Разговоры с Гёте в последние годы его жизни", в которой содержатся высказывания поэта в течение девяти лет общения с ним Эккермана, могут служить необходимой и достаточной основой для впечатлений и размышлений, относящихся к многогранным и противоречивым сущностям Фауста и Мефистофеля. Напомним, что здесь речь идет только о внимательном прочтении текстов, не претендующем ни на научность, ни на сколько-нибудь полное проникновение в неисчерпаемый смысл "Фауста". "…Какую идею я тщился воплотить в своем "Фаусте"? Да почем я знаю? И разве могу я это выразить словами?" – признался однажды Гёте Эккерману.
Цель настоящей статьи – пробудить интерес к прочтению полного "Фауста" и к размышлениям о возникших впечатлениях.
Следуя совету Гёте, автор, набравшись храбрости, размышлял над текстом "Фауста", полагаясь на собственные впечатления, и до окончания работы над статьей избегал заглядывать в какие-либо научные труды, посвященные "Фаусту". Последующее ознакомление с представленной в интернете статьей Бориса Володина "Фауст" Гете: история и жизнь" (в которой приводится список литературы, содержащей 21 источник, на русском и немецком языках), показало уместность принятого решения: в текст настоящей работы не пришлось вносить никаких поправок.
Фауст и Мефистофель вошли в мировую культуру как архетипы, далеко не во всем соответствующие образам трагедии Гёте. Еще до того, как приступить к чтению, мы знаем, что Фауст – ученый, продавший душу черту. Но все не так просто. Гёте однажды заметил, что Фауст и Мефистофель воплощают две грани его собственного "Я". Конечно, не следует понимать это буквально, но и пренебрегать этим также не следует. В "Прологе на небесах" Господь говорит о Фаусте: "Пока еще во мраке он блуждает, но истины лучом он будет озарен". А сам Фауст говорит о себе: "Ах, две души живут в больной душе моей, / Друг другу чуждые, – и жаждут разделенья!" Одна его душа безмерно горделива: "Превыше ангелов я был в своих мечтах, / Весь мир хотел обнять и, полный упоенья, / Как Бог, хотел вкусить святого наслажденья…" Об этом же в "Прологе на небесах" Мефистофель говорит Господу: "Он рвется в бой и любит брать преграды, / И видит цель, манящую вдали, / И требует у неба звезд в награду / И лучших наслаждений у земли, / И век ему с душой не будет сладу, / К чему бы поиски ни привели". Уже к началу трагедии вторая часть души Фауста исполнена благородных порывов: "С тех пор как я остыл к познанью, / Я людям руки распростер. / Я грудь печалям их открою / И радостям – всему, всему, / И все их бремя роковое, / Все беды на себя возьму".
Распространено мнение: трагедия Фауста – это трагедия ученого. Но это мнение может быть отнесено лишь к предыстории, а к началу действия, еще до встречи с Маргаритой, Фауст говорит Мефистофелю: "К науке я давно исполнен отвращенья, / Тушить страстей своих пожар в восторгах чувственных я буду…" Но вот что характерно: пожар страстей не помешал отмеченным выше вполне искренним высоким порывам Фауста. Не менее, а, пожалуй, более характерно то, что безмерное нетерпение, подтолкнувшее Фауста к договору о продаже души Мефистофелю, роковым образом приводит вскоре к гибели Маргариты и ее брата.
Во второй части трагедии происходят решающие события в жизни Фауста. Изведав любовь к Елене Прекрасной и драматическое расставание с нею, поняв тщету мечтаний о грядущем обществе всеобщего благоденствия ("Правитель добрый недоспит, / Чтоб был народ одет и сыт, / И лишь бунтовщиков плодит / На голову свою, несчастный"), Фауст приходит к трезвому взгляду на свою дальнейшую жизнь: "…Мои желанья – власть, собственность, преобладанье, / Мое стремленье – дело, труд". Получив с помощью Мефистофеля участок морского побережья, Фауст использует власть и собственность для работ по его осушению. При этом Мефистофель, коварно потворствуя нетерпению Фауста ("Измучен я, терпенья нет; / Я устаю быть справедливым"), бесцеремонно выдворяет живущую у побережья престарелую чету, которая вскоре умирает от горя. (Правда, впоследствии Фауста охватывает запоздалое раскаяние: "Да слишком скор был мой приказ / И слишком скоро всё сейчас / Свершилось: я тому виной!") Здесь проявляется самая суть Фауста: даже стремясь к благой цели, он вследствие безмерной нетерпеливости и напористости создает смертельно опасную ситуацию. Стремясь к благу, творит зло. Сравним с тем, что говорит о себе Мефистофель: "Часть вечной силы я, / всегда желавшей зла, творящей лишь благое". Если полностью принять эти слова Мефистофеля (а Булгаков, судя по тому, что он сделал их эпиграфом к роману, по-видимому, принял их полностью), получится, что сущности Фауста и Мефистофеля абсолютно противоположны, а поступки несовместимы. В действительности границы между ними не столь жестки. Эти свойства в какой-то мере проникают друг в друга. Так уж устроен человек, да и черт, как это можно видеть из текста трагедии, тоже. Кроме того, принять отдающие самовосхвалением слова Мефистофеля полностью было бы чрезмерной доверчивостью. У Булгакова, скорей всего, преобладали соображения, относящиеся к его замыслу о сущности Воланда. А у Гете немало значат добродушно-снисходительные слова Господа: "К таким как ты вражды не ведал я… / Хитрец, среди всех духов отрицанья / Ты меньше всех был в тягость для меня". Вспомним также слова Гете о том, что Фауст и Мефистофель воплощают две грани его собственного "Я". И наконец, постараемся заглянуть в собственную душу…
Трагедия Фауста – это трагедия самой человеческой сущности, трагедия характера, и только в более узком плане – трагедия профессии. При этом диапазон профессий, представители которых особо склонны к проявлению фаустовых качеств, из века в век расширяется. Синдром Фауста все более становится не личным свойством, а приметой времени.
Мы знаем множество примеров зловещего проявления фаустовых качеств – особенно во времена общественных потрясений. Недаром исторический Иоганнес Фауст особо проявил себя в крестьянской войне в Германии. При всей своей прозорливости Гете не мог представить себе масштабы потрясений ХХ века. (Приводимые далее фрагменты из романа Томаса Манна показывают степень подверженности западной интеллигенции дьявольскому соблазну безграничной творческой свободы, антигуманной по своей сути.) Это стало особенно актуальным в XXI веке, когда эта интеллигенция, не распознав дьявольской сущности превратно толкуемых леволиберальных идей, бездумно потворствует их распространению, реализуя тем самым коварные замыслы сил, враждебных мировой цивилизации.
Появление атомной бомбы обратило внимание человечества на непомерное распространение фаустова начала среди ученых. Но еще более опасно проявление этого начала у людей, весьма далеких не только от науки, но и от культуры вообще, и при этом берущих на себя роль вершителей судеб человечества. Примеры, к сожалению, общеизвестны. От них мог бы содрогнуться и Мефистофель. Достаточно сказать, что рядом с Веймаром, где Гёте большую часть жизни создавал своего "Фауста", был устроен Бухенвальд – один из первых нацистских концлагерей.
Но задолго до ХХ века фаустово начало проявлялось в разных обстоятельствах. В том числе, зловещих. Григорий Трестман, "роясь в архивах, букинистических завалах и старинных манускриптах", решительно отошел от образа Фауста, увлеченного научными исследованиями, и изобразил его в поэме "Голем, или Проклятие Фауста" во главе погромщиков еврейского гетто Праги во времена создания раввином Иегудой Лейб бен Бецалелем искусственного человека – Голема.
Фауст Трестмана безусловно заслужил проклятия. Но это не Фауст Гете, с которым – а вовсе не с историческим Иоганнесом Фаустом, бывшим весьма популярным в немецком народе, – связывается до сих пор имя "Фауст". Трагические реалии ХХ века и – будем мужественно смотреть вперед – испытания, еще предстоящие человечеству в веке XXI, заставляют решительно пересмотреть отношение к этому имени. Первый шаг сделал Григорий Трестман. Впереди еще немало трудных шагов, ведь отношение людей к словам особенно консервативно, притом, что заложенный первоначально смысл слов часто изменяется в человеческой практике весьма сильно, иногда до неузнаваемости.
МЕФИСТОФЕЛЬ И ВОЛАНД
Булгаков взял эпиграфом к своему роману слова Мефистофеля; в романе упоминается Гете, Фауст и черный пудель, а слова Воланда: "Все теории стоят одна другой" явно перекликаются с двумя рассмотренными выше строками. И подобных перекличек немало. Так, Мефистофель говорит Фаусту: "Мне стоит плащ свой развернуть – / И мы взовьемся легче вьюги", а у Булгакова: "Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады…" Не будем мелочны, перейдем к перекликающимся фантасмагориям "Великого бала у Сатаны" и "Вальпургиевой ночи". Все это явно указывает, что Воланд – преемник Мефистофеля. Более того, вполне вероятно, что они оба – оборотни одной сущности, действующие в разных условиях. И будучи несравненными актерами, эти оборотни знают, как надо играть в предлагаемых обстоятельствах.
Так, в протестантской Европе, где даже императорскую чету можно было запросто встретить на улице (например, в Вене, где мудрый Гёте с достоинством уступил им дорогу, а шедший вместе с ним неисправимый бунтарь Бетховен вынудил их слегка посторониться), "протестантский черт" Мефистофель почти на равных разговаривает с самим Господом и даже заключает с Ним пари. Обожая проказы в толпе, Мефистофель внешне не возвышается над нею. Он демонстрирует свои чудесные возможности, спустившись в погреб, где пирует небольшая компания, и там говорит Фаусту: "Народец! Черт меж них, а им не догадаться: / Хоть прямо их за шиворот бери". Такой вполне демократичный черт, знающий, однако, себе цену.
А Воланд, мгновенно усвоив повадки "народной" власти, возвышается, подобно советским вождям, над толпой. А для демонстрации своего превосходства использует огромный театральный зал, и царит на его сцене. В отличие от Мефистофеля, который бывает вполне открытым (поэт!), Воланд почти всегда закрыт (актер!).
Обстоятельства в советской Москве уникальны. Они хорошо отражены известной метафорой: "…гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гёте", а также глубочайшей мыслью первого литературоведа государства: "Эта штука посильнее "Фауста" Гете…". И Воланд вдохновенно издевается над убожеством увиденного. При этом он просто не может не опуститься с общечеловеческого уровня Мефистофеля до уровня советского обывателя. Это, а также незаурядный литературный талант Булгакова определили фантастическую популярность романа и особенно Воланда. Миллионы читавших и не читавших роман, а впоследствии и театралов с телезрителями, восхищаются Воландом и смакуют его готовую к употреблению и легко усваиваемую словесную пищу, вроде: "Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя". Только слова, обращенные к Мастеру и Маргарите, действительно высокого класса: "…тот, кто любит, должен разделять участь того, кого любит". Или: "Все будет правильно, на этом построен мир", но это уже пересказ Гегеля. Или: "Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!" Давно замечено, что эти знаменитые слова были для Булгакова заклинанием, обращенным к тому, кто был в государстве сильнее всех.
У Мефистофеля мысли глубоки, но тяжеловаты, потому и коротают век в хорошем обществе в пыли библиотек. Извлечем оттуда некоторые из них: "Коль скоро недочет в понятиях случится, / Их можно словом заменить". Или: "Все в мире заменил прогресс. / Как быть? Меняется и бес". Но главные его стихии – ирония и сатира: "Приятно то, что отдаляет цель: / Улыбки, вздохи, встречи у фонтана, / Печаль томленья, – словом, канитель, / которою всегда полны романы". Или: "Пускай найдет он тайное искусство / С коварством согласить возвышенное чувство". А для тех, кто упрекнет автора в чрезмерном обилии цитат, придется привести еще одну, конечно, из Гёте: "Мой Мефистофель поет песню, взятую из Шекспира, ну и что за беда? Зачем мне было ломать себе голову и выдумывать новую, если шекспирова оказалась как нельзя более подходящей и говорилось в ней именно то, что мне было нужно".
Верно ли, что Мефистофель – закоренелый враг человеческий? Уже две подробно рассмотренные выше строки заставляют усомниться в этом. Ведь Мефистофель при всей его страсти к насмешке в итоге правильно поучает будущего студента. В "Прологе на небесах" Господь упрекает Мефистофеля: "Ты кончил? С жалобой одною / Являешься ты вечно предо мною! / Иль на земле добра совсем уж нет?", и Господь позволяет Мефистофелю испытать Фауста: "Иди и завладей его душою / И если можешь, поведи / Путем превратным за собою, / И посрамлен пусть будет Сатана!" И наконец, Господь окончательно определяет роль Мефистофеля: "Слаб человек, покорствуя уделу, / Он рад искать себе покоя, – потому / Дам беспокойного я спутника ему; / Как бес, дразня его, / Пусть возбуждает к делу!"
Мефистофель не сомневается в том, что сумеет завладеть душой Фауста, и мысль о предстоящей игре с ним сразу увлекла его. Фауст – человек незаурядный, а чертей особенно привлекает завоевание души людей талантливых. Об этом хорошо сказано в романе Томаса Манна "Доктор Фаустус". Вот разговор черта с композитором Леверкюном: "Правда, талантливо. Вот это мы вовремя и приметили, потому-то сразу и взяли тебя под надзор. <….> Мы ручаемся тебе за жизненность того, что ты сотворишь с нашей помощью". И далее: "…мы будем сейчас всячески потакать тебе и потрафлять".
Стремясь быстрее овладеть душою Фауста, Мефистофель коварно потворствует его страстям, но при этом у него есть видимость оправдания: "Напрасно он покоя будет ждать. / И даже не успей он душу мне продать, / Сам по себе он должен провалиться".
Суть Мефистофеля многогранна. Иногда он искренне сочувствует человеческой судьбе: "Нет, что ни говори, а плох наш белый свет! / Бедняга человек! Он жалок так в страданье, / Что мучить бедняка и я не в состоянье". А Воланд, не дрогнув, лишает Берлиоза жизни, да еще потешается над его отрезанной головой. Такое впечатление, что Булгаков, человек театральный, не удержался от возможности изобразить столь театральную сцену и тем немало очернил своего героя. Но это не помешало миллионам восхищаться Воландом. Красивая жестокость покоряет сердца!
Внимательное чтение показывает, что Мефистофель не менее Воланда достоин восхищения (равно как и осуждения). Если бы судьбу Воланда решал суд хоть миллиона присяжных (из числа восхищенных читателей), он был бы оправдан. Справедливость требует того же и для Мефистофеля. Игры Сатаны с человечеством далеко не закончены, да и вряд ли будут когда-либо закончены. А гипотетический вердикт должен был бы служить людям предупреждением держаться от всевозможных чертей (в том числе и в образе человека) подальше – в своих мыслях, побуждениях и поступках. Но не было суда присяжных и не было предупреждения людям, да и не помогло бы оно, если бы и было. По-прежнему водятся люди с чертями. И зачастую восхищаются ими, и даже влюбляются в них. Могут сказать: нечего нас запугивать, никаких чертей не существует. Вот и Иван Бездомный говорил то же. А чем это для него закончилось? Сам Воланд с юмором рассказал Мастеру:
"– Он едва самого меня не свел с ума, доказывая, что меня нету! Но вы-то верите, что это действительно я?
– Приходится верить, – ответил Мастер. – Ведь гораздо спокойнее было бы считать всю чертовщину плодом галлюцинаций".
Но если великая литература вас не убеждает, возможно, рациональный довод покажется более близким. Николай Бердяев, превзойдя и Гегеля, и Канта, пришел к утверждению: "Единственным доказательством существования Бога является существование человека". Но Воланда он не превзошел: "Не требуется никаких доказательств. Он есть!" Широк человек. И мысль Бердяева следовало бы дополнить: существование человека является достаточным доказательством существования Дьявола. Впрочем, следуя Воланду, добавим: не требуется никаких доказательств.
Вернемся к Гёте. В книге Эккермана находим неожиданное (но только на первый взгляд) признание Гёте: "Моцарт – вот кто мог бы написать музыку к "Фаусту", а также узнаем, что Гёте написал продолжение либретто "Волшебной флейты". Добавим, что Гёте лично общался с Бетховеном и, можно не сомневаться, хорошо знал его творчество. Но назвал он Моцарта. И Моцарт, и Гёте понимали неизбежную трагичность человеческого существования в этом мире, но оба они не поддались ни безверию, ни мрачному чувству. И наперекор всему не утратили любви к жизни. "…Зеленеет златое древо жизни" – это было глубокое чувство и основательно продуманное убеждение. Гете назвал своего "Фауста" трагедией, но ее финал предельно светел. В трагических произведениях Моцарта, а их немало, финал обычно исполнен света и жизнелюбия. Божественная красота мира и духовная стойкость поэта-философа Гете и масона Моцарта – вот что противостоит у них трагическому.
Последнюю главу романа Булгаков очистил от всепроникающей пошлости советской жизни. Перед этим было сказано, что Мастер не заслужил свет, он заслужил покой. Но это и было нужно измученному Мастеру. Теперь он будет "днем гулять со своей возлюбленной подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта и писать при свечах гусиным пером". Жаль только, что этой поэтической главой Булгаков не завершил роман. В Эпилоге он возвращает нас к убогой советской действительности. Увы! Как и его герой, Булгаков не смог стряхнуть со своей израненной души тяжесть и пошлость окружающей его жизни. Как и Мастеру с Маргаритой, Булгакову с его возлюбленной подругой нужен был покой и Шуберт. А Гете и Моцарту нужен был свет. Они его заслужили. И надо думать, получили.
* * *
Фауст продал душу дьяволу, чтобы возвратить молодость, стать всезнающим и всемогущим – таков расхожий миф. А что мы узнаём, читая "Фауста"? Вначале был только договор, скрепленный каплей крови. И лишь в предсмертном монологе столетний и слепой Фауст произносит роковые слова, по которым Мефистофель может овладеть его душой.
Трудясь, борясь, опасностью шутя,
Пускай живут муж, старец и дитя.
Народ свободный на земле свободной
Увидеть я б хотел в такие дни.
Тогда бы мог воскликнуть я: "Мгновенье!
О, как прекрасно ты, повремени!
Воплощены следы моих борений,
И не сотрутся никогда они".
(Фауст падает навзничь.)
Таков достойный итог непростой жизни. Гёте, человек XIX века (вторая часть "Фауста" завершена в 1831 г., а в следующем году Гёте ушел из земной жизни), дарует Фаусту оправдание. Задолго до окончания работы над "Фаустом", он разъясняет Эккерману: "…Непрестанно стремившийся к добру человек выпутывается из мучительных своих заблуждений и должен быть спасен".
И вот то, что было при жизни Фаустом, лежит у ног торжествующего Мефистофеля, выигравшего пари с самим Господом! Однако недолгим было его торжество. Мефистофелем овладевает беспокойство: куда подевались резвившиеся вблизи ангелы? Мефистофель оглядывается кругом:
На крыльях унеслись озорники!
А где душа? Украли воровски! <…>
С каким достоинством встретил Мефистофель внезапный переход от блестящего триумфа к полному краху!
Но я позором поделом покрыт.
Погибло сразу все, единым махом,
Труд стольких лет, надежды, тьма затрат!
<…>
Прожженный старый черт с такой закалкой
Сыграл к концу такого дурака!
Ведь эта глупость до того жалка,
Что даже потерпевшего не жалко!
Тем временем, явно по повелению Господа, ангелы "поднимаются к небу, унося бессмертную сущность Фауста". И там "одна из кающихся, прежде называвшаяся Гретхен" говорит Богоматери: "Позволь мне быть его вожатой, / Его слепит безмерный свет". В чистом сердце Маргариты жива и будет жить вечно светлая любовь к Фаусту. Этим светом любви Гёте завершает своего "Фауста".
