Иностранцы в нашей аспирантуре начала 90-х были похожи на диковинные растения.
Полька, готовившая к защите диссертацию о Василии Белове, прилетела явно из другой галактики — ее неземная фирменная одежда на фоне донашиваемых советских пальто и сапожек выглядела убийственно и ввергала наших девчонок в тяжелое уныние, вызывая бессильную зависть.
Низкорослый и редкозубый вьетнамец, сравнивавший фольклор двух «близких» народов: русского и родного, говорил с душераздирающим акцентом, но дело свое знал и к заветной цели — стать профессором ханойского университета — двигался медленно, но эффективно, как газонокосилка.
Негр (пардон, африканец) из страны с поэтическим названием ходил как тень посреди большого читального зала «Ленинки» и появлялся только на обсуждениях своей будущей диссертации: «Традиции Максима Горького в литературе Берега Слоновой Кости».
В общем и целом эта временно пересаженная на нашу почву флора меня особо не заботила и проходила себе мимо, как вдруг…
Ранним весенним утром в мою комнату на тринадцатом этаже огромного сурового общежития на Юго-Западе постучали вежливо, но настойчиво, и с этого мгновения я неожиданно для себя стал опекуном только что прибывшей на стажировку из Америки аспирантки Джейн.
Представительница североамериканских штатов выглядела забавно: невозможно было понять, что она собиралась штурмовать, вылетая из Нью-Йорка, — то ли Эльбрус, то ли местную свалку. Мятые и рваные джинсы, куртка грязно-серого цвета, поношенные кеды и необъятный рюкзак за ее спиной свидетельствовали о чем угодно: о походно-туристском, геологическом или бродяжьем настрое, но никак не о филологических изысканиях. Но взглянув на ее лицо, я все понял, и объяснения встречавшей ее однокурсницы уже не потребовались.
Я никогда не считал себя физиономистом, но в этот раз готов был уверовать в свои неожиданно проснувшиеся способности читать по выражению глаз — вопросительно-восторженный взгляд Джейн разгадывался легко и просто: она была большим ребенком.
Точнее, не очень большим — среднего роста, чуть пухловатая в талии, руках и щечках, она притягивала внимание своими громадными шоколадными глазами на круглом румяном лице, обрамленном кудрявой взъерошенной прической.
«Кудряшка Сью», — сразу и бесповоротно назвал я ее про себя и более уже не отходил в мыслях от этого прозвища.
Кудряшка держала в руках ключ от своей комнаты, но не знала, что с ним делать. Я открыл соседнюю дверь, снял с нее рюкзак, посадил на видавший виды стул и, взяв документы, сбегал к кастелянше. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись, я застал американку на полу — она сидела на истертом паркете и, раздвинув ноги в кедах, рылась в своих вещах.
Я не знал, как мне быть: то ли сесть на пол рядом с ней, то ли поднять и усадить на стул… Выбрал нечто среднее — опустился на матрас пустой кровати и стал помогать в разгрузке рюкзака.
Содержимое вещмешка оказалось потрясающим: Сью вытаскивала из его необъятного чрева бутилированную воду: одна бутылка, вторая, третья… «Зачем тебе столько?» — ошарашено спросил я Кудряшку и услышал ответ: «Но ведь у вас, Ник, в России с водой плёхо?»
— Плохо, конечно, но не до такой же степени… — обескураженный ее вопросом, я так и не сумел закончить фразу.
Последующие дни были заполнены хождением по местным магазинам и самопальным рынкам возле станций метро — мне пришлось взять в свои руки процесс одевания и последующей «реабилитации» Кудряшки Сью в условиях российской действительности.
Представления Сью о России были предсказуемыми: она сильно удивилась, не обнаружив на Красной площади свободно гуляющих по брусчатке медведей и цыган, долго не могла понять смысл наших денежно-обменных операций и все время попадала в нелепые ситуации в общении с аборигенами, в том числе не «местного» розлива…
— Я не понимай, Ник, у вас есть русский, но есть еще другой русский, черный русский — я купила поми… томаты на барахолке (это слово, к моему удовлетворению, она произнесла чисто и ясно), но очень-очень дорог…
— По какой цене, Джейн? — встрепенулся я, предчувствуя недоброе, и сник, коря себя за непредусмотрительность — «черный русский» нагрел наивную американку на приличную сумму.
Через месяц Кудряшка вроде бы освоилась и прижилась на необъятных просторах нашей столицы, но держать ухо востро мне надо было постоянно: она вечно попадала в анекдотические истории.
Однажды Кудряшка Сью забрела на Арбат и, восхитившись пестротой разложенного где попало товара, предназначенного почти исключительно для интуристов, накупила матрешек и шапок-ушанок всевозможных расцветок, вплоть до розового.
— Только не надевай эту шапку на свою голову! — взмолился я, представив, как легко будет «клюнуть» мастерам «карманных дел» на приметную за километр иностранку.
Но окончательно она меня добила, явившись в самый разгар «русского веселья» нашей общей коридорной компании с печалью:
— Ник, я не понимай, почему так плёхо работай ваша пневмопочта? Я посылай письма, но не получай ответ…
— Так-так, Джейн, повтори еще раз, — переспросил я, мгновенно протрезвев, — какая-такая пневмопочта?
— Ну, у вас в общаге у кухни есть пневмопочта, только странная: я дергай за ручку, бросай письма, а она гремит-гремит вниз и не пикайт.
— Так это же мусоропровод! — закричал я, похолодев от ужаса, и услышал хлюпанье, хрюканье, сдавленный смех и грохот упавшего стула за своей спиной.
— Джейн, — жалобно закончил я, — больше туда не ходи, я покажу, где у нас почта!..
Через полгода Джейн, нагруженная матрешками, ушанками и ошеломляющими впечатлениями, уехала «из России с любовью».
Она, наверное, и не догадывалась, как по-настоящему, искренно и нежно мы ее полюбили.
Кудряшка Сью, где ты теперь?..
