Старый школьный учитель Староверов Сан Саныч, приехавший в Городок проведать заброшенный родительский дом, всегда поднимался чуть свет и, торопливо одевшись, выходил на крыльцо.
Лишь край неба слабо зеленел. В сумерках, во влажном от августовской росы воздухе уже не пробовали голоса мелкие птахи, лишь доносился ленивый грачиный грай из городского парка.
Городок еще крепко и безмятежно спал. И шум от редкой, пронесшейся по центральной улице-шоссе автомашины долго метался отголосками по его пустынным улицам.
Восток наливался ало. Сан Саныч, изрядно продрогший, но зато бодрый, с ясной головой, напоследок хватанув жадно, словно запасая впрок, воздуха, нырял обратно в избу и ставил чайник…
В это утро Сан Саныч, едва высунув на волю нос, заметил в соседнем огороде человека. Тот расхаживал по забороздку почти нагишом, прикрытый лишь тряпицей наподобие набедренной повязки, взмахивал руками, приседал, крякая: не иначе, занимался физзарядкой. Староверов отупело уставился на живой скелет, обтянутый желто-фиолетовой кожей, причем фиолетового цвета — наколок было значительно больше.
Мужичок приветливо помахал рукой, справил нужду под березой и, накинув на плечи заплатанный, длиннополый, ниже колен, пиджак, подошел к Староверову.
— А я‑то подумывал, что ты, дорогой мой гражданин учитель, давно дуба врезал! — откровенно заявил он. — Не свидимся. Меня, поди, и не помнишь?.. Бориска я, Акимов! Ну?!
Он, ухмыляясь, вдруг захрюкал поросеночком.
Сан Саныч напряг память насчет происшедшего — в молодости она работала безотказно, и вспомнил свой первый класс в холодном флигеле бывшего барского дома в деревне неподалеку от Городка, ребятишек в закуржавленных от дыхания одежках. За передней партой — доходяга, паренек с бесцветным хмурым личиком мерно и сосредоточенно двигал челюстями. Запихнув в рот еще ломоток хлеба, парень, по-дурацки пялясь на учителя, стал вдобавок и звучно чавкать.
— Акимов, прекрати!
Бориска надулся обиженно:
— Тебе жалко, что ли?
— Выйди вон!
Боря лениво поднялся из-за парты и вразвалочку, кривляясь, поплелся к двери. И захрюкал поросеночком, точь-в‑точь! Класс грохнул, Сан Саныч, пунцовея щеками и ушами, тоже не смог удержаться от смеха. Никакой злости или обиды на Акимова он не затаил…
— Да, были времена! — похохатывал теперь, скаля черные гнилые зубы, Борис. — Ты, Сан Саныч, поднеси-ка мне чарочку! Ей-богу, имею право, век свободы не видать!
Слова из Бори полились щедрым, сдобренным матом и похабщиной, ручьем. Сан Саныч, морщась, узнал, что бывший его ученичок двадцать пять лет — почти половину жизни провел в тюрьмах. С краткими перерывами, правда.
«И все попадал-то из-за пустяков!» — бил он себя в чахоточную грудь. — В первый раз — за воровство. Сумели от колхоза из деревни тягу задать тятька с мамкой, осели в Городке, у свояка в доме с шестерыми ребетенками на руках. Жить надо, жрать надо. Отец охранником в местную тюрьму заделался. Зеков, нашего брата, шлепать! — Боря надул худые щеки и звучно хлопнул по ним ладонями. — Две сотни на тот свет отправил, потом самого приголубят, жди. Но до двух сотен мой папашка не дотянул, от чего-то сам загнулся. А я уж в ту пору на нарах вшей кормил. Связался с местной шпаной, пока родитель мой из нагана по зековским затылкам палил. Однажды подломили мы склад, и замели меня менты с мешком тряпок…»
Вернулся Боря из мест заключения злой и голодный до жратвы, вина и бабьего тела. Заглянул домой — мать бьется с младшими чадами. Обняла сынка, поплакала, а накормить-то с дороги досыта и нечем.
Борька, двадцатилетний крепкий парень, не боявшийся ни черта, ни «ментов», ни грязной работы, пристроился ассенизатором в горкомхоз. «Левака» хватало, что ни говори, а профессия эта самая нужная в городе. «Бабки» завелись, завелись и бабы. Особенно неравнодушен был Боря к ширококостой пышногрудой Варьке. «Сущая стерьва», она смачно высосала все Борины ресурсы, в том числе и сугубо мужские. От Бори осталась одна тень, да и ту мотало ветром. Однако силенок истяпать топором до полусмерти свою сударушку ему хватило, когда застал ее в постели с очередным кавалером…
«Живучая, сволочь, оказалась… — до сих пор сожалел Боря. — Я ж ее любил…»
Срок ему навесили приличный, «червонец», и, отсидев все от звонка до звонка, возвращался в Городок Боря уже в зрелом вполне возрасте. Как человеку зрелому, ему хотелось от земляков уважения, почета, но все шарахались от него, как от зачумленного. Боре все же удалось вызвать интерес к своей персоне у кучки алкашей возле «казенки» после того, как он на последние кровные накупил винишка и даже довелось выступить с бурной речью «за жисть». Если слушатели взирали на Бориса равнодушными остекленелыми глазами, то речь его явно не пришлась по вкусу бывшему летчику-истребителю в инвалидной коляске. Он прервал вошедшего в раж Бориса весьма непочтительно:
— Эх ты, герой с дырой! Когда мы жизни не щадили в битве с врагом, такие, как ты, в глубоком тылу на нарах прохлаждались! А теперь гоголями ходите, опойки!
Оскорбленный до глубины «нутра» Боря коляску опрокинул и орденоносца-инвалида в лужу вытряхнул. Ну и сам загремел опять…
— Всякое бывало! — заключил Боря, высосал из четвертинки последние капли и робко попросил: — Ты, Сан Саныч, может, еще найдешь?
Староверов, обхватив скулы ладонями, содрогаясь от омерзения и страха, неотрывно смотрел на Борю. Тот, очевидно, окрыленный неподдельным интересом к себе, осмелел:
— Сан Саныч, ты налей, налей мне! Имею я право выпить за свою развеселую житуху! Имею! У меня ж легкого одного нету, чахотка сожрала. Мне б сейчас отдыхать надо после последней «ходки»! Хи! — Боря дурашливо захихикал. — А попал опять из-за пустяка. Бабенка мне одна приглянулась. Дело — на складе, она там не то приемщица, не то зав. Ну, я ее на мешках поприжал маленько, своего добиваясь… «Навешали» потом изнасилование и разбойное нападение. Да ей самой хотелось, я ж мужик видный был…
Боря закашлялся натужно, задыхаясь, брызгая слюной. Навалившись грудью на стол, он долго бился об столешницу головой и, наконец, жадно хватая ртом воздух, поднял на Староверова красные, едва не вылезшие из орбит глаза:
— Отдохнуть бы мне… Думал, доползу до порога, обнимусь с мамой… Ан нет! Мамы уж давно в живых нету, и хоть бы написал мне кто из сестер! Братец хренов, «погоняло» — Аллюра, уморил ее голодом, старухи соседки соврать не дадут. Пенсии у мамы никакой, братец от «хозяина» пришел с пробитой башкой, дурак дураком и уши холодные. Всего и «червонец» за грабеж отсидел, супротив меня — сявка, а на работу никуда не берут. Мать чугунок картошки сварит, он все в одиночку сожрет. А чтоб с матерью не делиться, нахаркает туда прежде. Мать и иссохла вся, и сестры не спохватились вовремя в чужих городах. — Боря вытер мокрые глаза замусоленным рукавом пиджака. — А братец родной мне с порога — я тебя, дескать, знать не знаю, канай, фраер, куда хочешь! Только и проняло, когда «пол-литра» у меня в кармане заметил. Выпили, закусили — и он на меня драться! Решил — все, хана! Еле вырвался. Пришлось возле дома на воле куковать, пока не уснул, сволочь. В сеннике я заночевал. Весна еще ранняя, замерз так, что до сих пор отогреться не могу… Вот и жили. Удастся Аллюре этому где стакан «паленки» раздобыть, и сразу лезет ко мне пластаться. Уноси ноги — бьет смертным боем!.. И ты знаешь, соседушко, эту сволочь, этого фраера в дурдом намедни упекли! Сестры позаботились. На вечное поселение-е! — злорадно протянул Боря и запрыгал, совершая нечто наподобие танца. — Теперь жизня-я у меня будет! Лафа! Век воли не видать!
Сан Саныч, глядя на пляшущего Борю, ужаснулся. Силясь припомнить лицо своего брата-погодка, в далеком детстве задавленного насмерть обвалившейся крышей старого двора, где мальчишка спрятался, играя в казаки-разбойники, подумал: неужели и мы бы так? Как два затравленных волка?! Подстрелили одного, а другой все еще скачет в кольце из красных флажков, охваченный безумной радостью, начисто убившей всякий страх: не его, не его! Может, еще и вырваться удастся?!
— А если б ты, Борис, был брата поздоровее?
— Так я б его, падлу, жизни лишил!.. Слушай, Сан Саныч, не найдется у тебя одеколончику?
— «Тройной» только.
— То что надо! — прищелкнул языком Боря. — Нужно ж это дело толком отпраздновать! Одолжи?!
Вскоре тихий проулок огласился Бориным пением. Борис восседал на пороге дома и издавал хриплые яростные крики, чередуемые с жуткими матами нараспев. На некоторое время певец стихал, вероятно, задремывая, но потом опять упорно выводил свою песнь…
Утром Сан Саныч на всякий случай осторожно обошел кругом Борин домик. Внезапно в одном из заколоченных окон откинулась фанерка и в амбразуру просунулась плешивая голова Бориса со страдальчески искривленным лицом.
— Сан Саныч! Не посчитай западло, сбегай за водичкой! — Борин голос доносился как из могилы. — Подыхаю…
К ногам Староверова упал закопченный помятый котелок.
Сан Саныч попал словно в мрачное нутро погреба. В пробивающихся с улицы в щели между досок на окнах лучиках света он различил большую груду кирпичей посреди пустой избы, а за нею, поприглядевшись, и Бориса. Тот стоял на карачках.
— Волоки котелок сюда! — просипел он ступавшему боязливо по земляному, изрытому ямами, полу Староверову. — Ставь!
Из кирпичей было сооружено нечто вроде очага. Боря, раздув теплинку, на четвереньках, охая, дополз до притулившейся в углу койки, залег, наваливая на себя грязный ком тряпья.
— Наверно, сдохну! На радостях-то вместе с одеколоном выжрал лаку бутылку. Вроде, лак как лак, а скрутило и вывернуло — не продохнуть! Каюк! Опохмелиться бы, выручи…
Пропустив водочки и слегка перекусив, Борис сразу оживился, порозовел даже. Глазки его под мохнатыми рыжими бровями, довольные, забегали:
— Что ни говори, Сан Саныч, а я богатырь! Не перевелись еще они! — Боря сел на койке и, раскидав тряпье, заболтал ногами. — Сорок градусов «за воротник», чего занюхать, и никакой мороз, зима не страшны! Кто другой на моем месте давно бы «коньки отбросил», а я не собираюсь. Пляшу и песни пою! Еще поживем, еще увидим! Па-а‑а диким степям Забайкалья!..
Боря надрывно заголосил, а Сан Саныч, сидя на корточках у костерка, на котором сердито шипела вода в котелке, следил глазами за струйкой дыма, исчезающей в квадратной дыре в потолке дома.
— Печь, язви ее в душу, обвалилась! — резко оборвав завывания, радостно воскликнул Боря, перехватив взгляд Староверова. — Пыли, копоти было! — он захохотал с таким злорадством, будто не у него в доме, а у ненавистного врага развалилась печь.
Хохот сотрясал все тщедушное Борино тело, он и вытряхнул все последние силенки. Борис, скорчась на койке, вскоре только беззвучно открывал и закрывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
Из котелка через край хлынул кипяток, взорвавшись облаком пара на тлеющих углях. Сан Саныч, не попрощавшись, поскорее выскочил из избы-чума: от пара вперемешку с гарью сдавило в груди.
«Господи! Как он зиму-то переживет, ведь погибнет! И сам не понимает этого! — мысли Староверова метались суматошно. — Может, пригласить его пожить зимой у меня? Нет, только не это!.. Где же выход?»
Ничего не придумав, Сан Саныч решил пока носить бедному соседу и ученичку кой-какую еду. Поживем-увидим…
БРАТ ВО ХРИСТЕ
Руф Караулов считал себя все-таки приличным работягой, в праздничные дни выбривался чисто – бородку отпустил, когда в церковь ходить стал, оболакивался в незатасканную рубаху и штаны с надрюченными «стрелками». В будни-то ладно, можно и кое-как бродить, в рабочем: мастеровой мужик – невелик кулик.
Коля Шибаленок и в будни и в праздники вышагивал в одних и тех же замызганных, давным- давно потерявших первоначальный цвет и форму обносках с чужого плеча. Маленькие поросячьи глазки на опухшей от постоянной опохмелки роже с кустами щетины на щеках заплыли, превратились в хитрющие щелочки; под грузным коренастым телом - кривые ноги враскоряк: не сразу поймешь, «поддал» ли хорошенько Шибаленок накануне или «прозрачен, аки стеклышко».
Коля труждался экспедитором-грузчиком в общепите, помимо кое-какой силенки, обладал пронзительно визгливым голосом. Ошалев от его раздраженного тембра, а еще пуще – от выражений, разбегались, бывало, даже грузчики, а бабы-продавщицы боязливо-заискивающе обращались к Шибаленку по имени-отчеству.
Руф, он и до седых волос – Руфик, Руфка, а тут шаромыжника – и так уважительно!.. Обидно!
С начальством Коля был ласков и обходителен, подобострастен до неприличия, до распускания слюней, и еще одно обстоятельство присутствовало: Шибаленок мог запросто «настучать» на ближнего. За что Колю, в изрядном подпитии, не раз подкарауливали и метелили мужики.
Руф и Шибаленок жили на одной улице, правда, в разных концах, были ровесники, учились в одной школе. У обоих были неласковые суровые матери – Шибалиха голосиной обладала еще покруче сынка, не дай Бог, какой ротозей забредал на территорию возле общепитовской конторы, где бабка орудовала метлой, и невзначай ронял окурок. Шибалиха не только орала благим матом, но и норовила отхлестать нарушителя своим орудием труда. Часто попадало на орехи и подвыпившему сынку, мать на расправу не скупилась.
Коля и Руф, получалось все время, как-то нигде не «пересекались». Ни в мальчишеских потасовках, ни потом – за столиком в пивнухе или за одним стаканом на бревнышке под забором, ни тем более – в библиотеке, где Руф брал почитать исторические романы и книги «просто о жизни», а Коля, наверное, кроме букваря, ни одной книжки больше не осилил.
Руф был удивлен, да куда там! – потрясен, когда увидел знаменитого матюкальщика стоявшим на воскресной службе в церкви. Шибаленок, скромно потупив глазки, топтался возле солеи, на самом виду, напротив «царских врат», оттеснив испуганно поглядывающих на него старушонок. Заметив Руфа, он дружелюбно подмигнул ему, как старому приятелю.
С какого уж бока сумел Шибаленок подкатиться к настоятелю отцу Павлу – Бог весть… Для батюшки, говорят, всякий брат во Христе – свой.
Коля вваливался всегда шумно, заполняя настоятельскую каморку-келью смрадной вонью перегара, мочи, табачища. Растягивая в умильно-заискивающей улыбке помятую, с линялым «фингалом» под глазом, рожу, бросался к отцу Павлу, хватал его руку и принимался смачно ее лобызать. Потом облапливал за плечи худощавую фигуру священника:
- Лучший друг ты мой, отец святой!
Руф, починивающий оконную раму, тоже удостоился дружеского кивка: привет, столяр!
- Тетку надо причастить, она уж там на последнем издохе, давно лежит, не встает, - затараторил Шибаленок. – В пригороде это, в Луках! Я там тебя, отец родной, в любое время с автобуса встречу и в нужное место проведу.
- Да, тут дело такое, отлагательства не терпит, - согласился отец Павел. – Давайте договоримся – где и когда?..
В сопровождающие батюшка взял Руфа, все-таки местный житель. С городом приезжий отец Павел был еще плохо знаком, а тут пригород, поселок. Руф там тоже никогда не бывал, но промолчал о том.
В тряском, дребезжащем всеми внутренностями автобусе – «сарае», видимо, только что выпущенном в рейс, пока добирались до места, отец Павел продрог в своем тонком осеннем пальтишке. На конечной остановке путники поспешно выскочили из промороженного салона – на улице показалось много теплее. Возле покосившегося, с исцарапанными всякими похабными надписями стенами, павильончика их никто не ждал.
- Может, задерживается где Коля? Сейчас прибежит? – с надеждой вопросил отец Павел, озираясь по сторонам.
- Чего его ждать-то? Пойдем сами! – спустя какое-то время предложил Руф, глядя на съеженного вконец на пронизывающем до костей мартовском ветру батюшку. Аж стекла очков на носу у бедного изморозью покрылись.
И тут выяснилось, что ни названия улицы, ни номера дома, где ожидала болящая старушка, ни тот и ни другой не знают.
Руф махнул безнадежно рукой на длинную череду одинаковых, как близнецы, бараков-времянок пристанционного поселка:
- Поехали, отец Павел, обратно! Где тут искать?!
- И все-таки давай попробуем… - стуча зубами, не согласился священник.
В ответ на расспросы, где обретается недвижная богомольная бабулька, встречные прохожие, поглядывая с удивлением на двух бородачей, недоуменно пожимали плечами.
Поплутав вдоволь по всяким проулочкам, путники окончательно приуныли, и тут Руф хлопнул себя по лбу – вот уж верно: «хорошая мысля приходит опосля»!
Первая же небритая, красноносая, слегка пошатывающаяся личность изрекла:
- Шибаленок? Да он, вон, в пивнухе возле остановки гужбанит!
И точно. Едва заглянул Руф в питейное заведение – и за ближним к выходу столиком обнаружился притулившийся там Шибаленок. Он лениво, вроде б как нехотя, дотягивал из кружки оденок пива, дремал-не дремал, раскачиваясь на кривых ногах и с блаженством жмуря щелки глаз. Но стоило его соседу, тщедушному мужичку, от переизбытка пития заикать и устремиться на выход, как Коля, не кумекая долго, подвинул к себе его недопитую кружку и стремительно выглотал из нее пиво.
Руфу так и зазуделось подойти и треснуть хорошенько по этой мятой довольной харе! Шибаленок опередил: сначала по его лицу промелькнуло удивление, потом в более активно зашабарошившемся мозгу возникло воспоминание – и вот Коля, скорчив виновато покаянную мину, заторопился навстречу Руфу:
- Ой, с батюшкой меня простите! Давно вас жду! Забежал вот на минутку погреться…
Увидев на улице продрогшего отца Павла, Шибаленок и умильную слезу бы наверно пустил, кабы священник сурово не подгонил его:
- Веди!
- Это рядом! Вон там!
Коля вбежал на крылечко неказистого домика, не особо церемонясь, забарабанил кулаком в дверь. Вскоре дверное полотно заходило ходуном уже под его пинками, но по-прежнему никто не спешил открывать.
- Уф! – Шибаленок грязной ладонью вытер испарину со лба, оставляя на нем черные полоски. – Васька, гад, сын ейный, не иначе, на работу убежал. Нас, мудило, не дождался! А она, хозяйка-то, больше года с кровати не встает, – он подошел к окну с приоткрытой форточкой, постучал в стекло. – Бабуля, слышишь? Мы с батюшкой тут, не виноваты только, что к тебе не попасть…
И потупил свои плутоватые глазки под сердитым и уничтожающим взглядом отца Павла из-под стеклышек очков.
В дверном замке вдруг заскрежетал ключ. Дверь распахнулась: на пороге стояла, цепляясь за дверные косяки, иссохшая – одна тень! – старуха в исподнем. На застывшем, неподвижном, будто маска, испитым жестокой болезнью, землистого цвета лице ее жили одни только глаза, и было во взгляде их что-то уже далекое от мирской суеты, ведомое человеку лишь на последнем пределе. И еще вера была в них.
Мгновение – и бабулька упала на руки подоспевшему отцу Павлу; Руф с Шибаленком застыли, распялив рты. Старушку унесли в дом; отец Павел едва успел накинуть ей на голову край епитрахили, принимая от нее «глухую» исповедь, и причастить ее Святых Христовых Тайн, как старушка, просветлев ликом, отошла в мир иной.
- Видели? – спросил священник у своих растерянных и потрясенных спутников. - Вот как верить надо!..
Шибаленку порою, видимо, надоедало трястись от холода под грудой тряпья в своей нетопленой комнатушке в коммуналке или ночевать после «возлияний» по городским кочегаркам. Он выдумывал причину для заболевания и заползал в палату местной больнички понежиться на чистых простынях и пожрать, пусть и скудновато, зато размеренно. Благо, старые доктора еще полуголодной советской поры хорошо помнили Шибаленка как экспедитора продуктового склада, и благодарность их за прежние Колины благодеяния не улетучилась с приходом капитализма.
В конце зимы Шибаленок не стал дожидаться теплых дней, с загноившимся пальцем залег в больницу. Тут его и повстречал отец Павел, пришедший соборовать одного старичка. Дедуля где-то упал и сломал бедренную кость, лежал на койке с ногой навытяжку, впрямь как летчик-испытатель после катастрофы.
Коля, радостный, вышмыгнул из соседней палаты, с бодрым кликом полез лобызаться к батюшке, засуетился возле него, норовя ему подсобить: зажег свечку и тут же, шумно вздохнув, загасил ее.
Закончив таинство соборования, отец Павел, морщась от ядреного духа, исходящего от старичка, спросил Шибаленка:
- Ты истинно верующий?
- Да! – Шибаленок, состроив торжественно-скорбную мину, торопливо обмахнулся заскорузлой щепотью.
- А слыхал, что вера без дел мертва есть? – с лукавинкой посмотрел на него отец Павел.
Коля в ответ промычал что-то невразумительное, развел руками.
- Вот тогда за дедушкой поухаживай! Видишь, старичок не прибран, ни родных ни близких! Ну как? Благословить тебя на доброе дело?
Шибаленку ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть…
Обихаживать деда он взялся с круто подсоленным матерком, не особо кого из соседей или врачей стесняясь. Созывая всех чертей на голову бедолаги, вытаскивал из-под него судна и «утки». Притащив из столовки поднос со скудным обедом, пичкал им старичка, совал тому в беззубый рот ложку с кашей, а то и мимо ее просыпал.
Все как бы ни было, но дед споро пошел на поправку, а Шибаленок потом обосновался у выписавшегося из больницы старика на топчане возле жаркого бока печки. Дедуля пенсию получал и делился по-отечески с Колей харчами, выдавая иногда ему и на винишко.
Жаль только, что «лафа» скоро кончилась: у старичка родственнички объявились, и Шибаленка без церемоний выставили за двери.
Тут он и вовсе стал возле отца Павла виться…
Дела от Шибаленка мало, он больше горазд был трескать еду в три горла в трапезной и молоть языком. Отец Павел поначалу избегал его, даже прятался, да разве скроешься от Коли! Притулится он на приступок возле двери настоятельской каморки-кабинета и будет, ожидаючи, часами сидеть-рассиживаться тут, задирая пробегавших мимо по всяким надобностям служек. Потом все-таки батюшка смирился, особенно после того, как Шибаленок опять оказался бесприютным, приноровился, занимаясь своими делами, слушать его болтовню и пропускать ее мимо ушей, наподобие трепа диктора из радиоприемника на стене. И ночевать оставлял Колю в своем кабинете на старом диванчике.
Что поделаешь, раз послал Господь такое чадо духовное, надо же его окормлять и наставлять!..
В начале лета на острове посреди Святого озера в окрестностях города собрались восстанавливать монастырь. До настоящих насельников-монахов было еще далеко; несколько трудников – бригада заезжих реставраторов, по благословению архиерея пыталась обустроиться среди хаоса из груд битого кирпича, завалов гнилых балок и бревен, всякого мелкого хлама, оставленного рыбацкими артелями.
Островок напоминал гигантский валун, зашвырнутый Всевышним при сотворении мира точно в середину озера. Вздымалась одиноко колокольня без креста с одиноким же большим колоколом с подвязанным «языком». На озере день тих, да час лих: налетит буря, вздыбит волну на мелководной, доселе вроде бы и безобидной, «луже», и держись тогда и Богу молись, зазевавшийся рыболов, коли не успел до беды добраться до берега!
И вот из сумрака, сквозь заполошный вой ветра и водяной рев, до слуха отчаявшихся людей доносится звон колокола. Рядом – остров! Спасены!
В седые времена здешний удельный князь тоже спасся от бури на острове, едва не пойдя ко дну в утлой лодье. Монастырек в честь того основал, и несколько веков тихая обитель обреталась тут, пока в «безбожную пятилетку», угодливо обезьянничая с негодяев, взорвавших в Москве храм Христа Спасителя, здесь тоже местные «активисты» не раскололи взрывом собор. От громадных кирпичных глыб попытались было отколупывать по кирпичику, найдя вроде б и применение – для постройки скотных дворов в колхозе на «материке», да куда там – ломы беспомощно отскакивали от старопрежней кладки.
Звонницу тогда не тронули и один колокол на верхотуре оставили: пусть послужит вроде маяка в бурю – Бог-то запрещен да кто знает…
Теперь, бродя по монастырским руинам, кто-то из молодых реставраторов предложил:
- Вот глыбы-то эти соборные поднять да и смонтировать бы на специальный клей!
- Придет время… - откликнулся ему руководитель группы, пожилой мужчина, московский профессор родом из села на берегу озера. – Нам бы сейчас тут зацепиться, осмотреться, обустроиться. Трудников бы! Сколько работы черновой, сколько разгребать всего!
- Вам – первый! – отец Павел легонько подтолкнул к нему Шибаленка, таскавшегося по острову за батюшкой по пятам со значительно скорченной миной на роже.
- Я? – Коля смешался, глазки его беспокойно забегали, и, когда отец Павел и Руф стали садиться в лодку, чтобы плыть обратно на «материк», он сунулся было следом.
- Благословляю! Оставайся, трудись! – священник размашисто перекрестил Колю из отчаливающей лодки. – Здесь ты нужнее!..
Шибаленку копаться в горах хлама на острове скоро наскучило. Жалился он на жуткие боли то в спине, то в голове, а то и еще где, норовил с видом страдальца поваляться и погреться подольше на солнышке, но пуще – нес без умолку всякую околесицу, пересыпая ее просоленными словечками и заставляя брезгливо морщиться профессора и криво ухмыляться молодых.
Потому оказался вскоре Коля в подручных у кашевара, одинокого бобыля из прибрежного села. Тот тоже на старости лет вернулся в родные края, с разницей только, что профессор почти всю жизнь прожил в Москве, а кашевар «кантовался у хозяина» на суровом Севере. Шибаленок с боязливым почтением косился на вытатуированные синие перстни на его пальцах, заглянув в ощерившийся фиксами «под золото» его рот, беспрекословно мчался рубить дрова или послушно заседал чистить картошку. Впрочем, кашевар больше что-то делать Колю и не заставлял. Сварганив обед, он уходил с удочками на дальний утес, Шибаленка от себя не отгонял и, сосредоточенно глядя на поплавки, хмыкал в ответ на все того побасенки.
И Коля рад-радешенек: это тебе не в кирпичных завалах неведомо зачем день-деньской ковыряться. Тут слушает тебя старый «блатырь» вроде б и с интересом и еще довольно подхохатывает. Вот только со взглядом его – исподлобья, черные зрачки глаз, точно сверла, до донышка душу достают – лучше не встречаться…
Однажды сверлышки эти бесцеремонно и больно впились Шибаленку в нутро, отчего затрусило беднягу бездомным щенком перед волкодавом. Брякал языком, как обычно, Коля да и похвалился: дескать, батюшке-то Павлу он – друг самолучший, что бы с ним не приключись, тут же примчится отец Павел на выручку.
- К тебе, фраерку?! – усомнился кашевар. – Да нужен ты ему сто лет! Они, попы, до «бабла» жадны, а у тебя, как у латыша – хрен да душа!
«Сам хренов… атеист! – Шибаленок поднахватался в церкви новых для него слов, но вслух, конечно, ничего сказал и, когда в черных глазах кашевара растеклась ядовитая насмешка, вздохнул: - Погоди уже!..»
Что там Коля задумал, что с ним случилось, но на другой день кашевар пришел к палатке реставраторов встревоженный:
- Слышь, начальник! – обратился он к профессору. – Там у меня этот придурок, напарник мой, в натуре загибается!
Шибаленок и вправду лежал в лачуге на куче тряпья и, страдальчески кривя рожу, прижимал сложенные крестом руки к груди.
- Хватанул, наверно, втихаря какой-нибудь «барды» у старух… Утром мы с ним плавали в село за продуктами. Может, продрищется? – предположил кашевар.
- Да тут что-то серьезное… - склонился над жалобно постанывающем Колей профессор и попытался разобрать его шепот. – Что, что?! Отца Павла зовет! Тут фельдшера, пожалуй, надо!
- Нет! – еле слышно прошептал Шибаленок. - Отца Павла… Хочу исповедаться и причаститься.
- Так не поедет, поди, попина-то! Что с этого «чушка» возьмешь! И не посуху еще добираться. Вон какой ветерок по озеру тянет! – засомневался кашевар.
- Что ж! Позвоним! – решил профессор, доставая мобильник…
Подплывающую почти в сумерках к острову лодку заслышали по стуку мотора. Уже можно было различить на ее носу нахохлившегося в рыбацком плаще отца Павла и Руфа на корме. На мелководье малоопытный кормщик неосторожно подставил разгулявшейся волне борт, и посудина перевернулась.
Руф вынырнул, отплевываясь, махнул было на «саженках» к острову, но опомнился, закружился на месте, а потом и вовсе легко достал ногами дно – воды только по горло. Увидел неподалеку от себя черное осклизлое днище лодки и… все. На острове перестали орать и бестолково бегать по берегу, кто-то уже плыл навстречу.
Руф громко позвал отца Павла, хлебанул воды. Его, подхватив с двух сторон, ребята-реставраторы повлекли к берегу. Позади еще плескались, ныряли.
На берегу, трясясь от холода и недавнего страха, Руф увидел, наконец, что и отца Павла островитяне вынесли из воды, стали делать ему искусственное дыхание.
- Поздно! – кашевар, приложив ухо к груди священника, горестно поморщился. – Сердчишко, видать, у бати было ни к черту.
Своим тяжелым, волчьим взглядом он нашел Шибаленка, до того голосившего громче всех и по виду – совершенно здоровым бегающего по берегу. Тот съежился, захныкал жалобно и, ослабнув в коленках, повалился на землю.
- Батюшка! Отец Павел, друг родной, как я без тебя буду-у?! – Колю прорвало, тело его сотрясали рыдания. – Кому нужен, куда пойду? – ревел Шибаленок в голос. – Прости меня глупого!..
Николай Александрович Толстиков. Родился в 1958 году, живу в России в городе Вологда. Окончил Литературный институт им. А.М.Горького, работал в газетах. Принял духовный сан, и ныне - священнослужитель храма святителя Николая во Владычной слободе города Вологды. Автор 5 книг прозы. Победитель в номинации "проза" международного литературного фестиваля "Дрезден-2007", лауреат "Литературной Вены-2008 и 2010", лауреат международного конкурса, посвященного 200-летию Н.В.Гоголя, победитель конкурса им. Ю.Дружникова на лучший рассказ журнала "Чайка" (США). Член СП России.
