Миф — по-гречески — предание, сказание.
Тема необъятная. Первое, что всплыло в памяти, как «книга-визитка» в передаче у Виктора Ерофеева «Апокриф», — это «Кентавр» Джона Апдайка. Самое яркое, смелое взаимопроникновение двух пластов: современная будничная жизнь — и перелет на тысячи лет назад, в первозданную стихию мифа. И полное отождествление главного героя, заурядного преподавателя в американском колледже — и кентавра Хирона с его окружением — Венерой и прочее.
Это лишь один из вариантов бытования мифа в наши дни.
Есть и прямой путь. Мы можем читать, смотреть в кино и театре первичное воплощение мифа в античной литературе. Трагедии Софокла, Еврипида, Эсхила. Эсхил — трилогия «Орестея», «Прикованный Прометей». Еврипид — «Ифигения в Авлиде», «Медея», «Электра». Софокл — «Электра», «Эдип-царь». «Антигона» — и у Софокла, и у Еврипида. И в своем первозданном виде они впечатляют, волнуют.
Еще значительнее — когда античный сюжет воссоздают на новый лад мастера более поздних эпох. XVII век. Корнель — «Медея», «Эдип». Расин — «Федра», «Ифигения в Авлиде». XVIII, XIX века. «Эдип» — Вольтер, Шелли. Гете — «Прометей», «Прозерпина».
XX век. Джойс — «Улисс». «Антигона» — Ануй, Кокто, Брехт!
Чем же задевает, почему живет века античный миф?
Как понять неувядаемость, бессмертие мифа?
Ануй пишет «Антигону» в 1943 году! Франция раздавлена. Гитлер. Казалось бы, в такую трагическую эпоху какое дело до несчастной дочери Иокасты и Эдипа, ее борьбы за то, чтоб достойно похоронить своего брата Полиника?
А у нас «Антигона» Ануя шла в театре им. Станиславского во время оттепели. 1966 год. И было совершенно ясно: не похороны Полиника нас волнуют. А противостояние: личность — и власть. Покорность — или сопротивление. Государство — и инакомыслие. И сорок лет спустя так ясно вижу этот контраст: Власть — это правитель Креонт. Евгений Леонов. Он вовсе не казался смешным толстяком. Он нависал — тяжелый, плотный, несокрушимый — над худенькой хрупкой Антигоной — Никищихиной. Но не мог ее сломить. Она не сгибалась. Это было то самое противостояние, которое явила жизнь. Махина государства — и одинокие фигуры: Даниэль, Синявский, Сахаров, Горбаневская, которая вышла на площадь с горсточкой единомышленников, хотя у нее был маленький ребенок. «Антигона» была не вослед, а чуть раньше. Но в обществе уже зрел этот вызов: «Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?» «Антигона» попадала точно в резонанс, была жгуче современна.
А вот другой вариант присутствия мифа в современности. Теннесси Уильямс. «Орфей спускается в ад». В самой пьесе — ни слова об Орфее. Ни единой сцены из мифа. Только в параллель Орфею с кифарой — парень с неразлучной гитарой. Маленький американский городок. Магазинчик, кафе. Хозяйка, Лейди. И забрел сюда парень в куртке «змеиная кожа». Очень чужой здесь, где отца хозяйки, «итальяшку», когда-то заживо сожгли в его винограднике за то, что привечал «черномазых». А возглавлял банду муж хозяйки. Еще одна девушка, тоже не вписывающаяся в дремучую жизнь городка, говорит герою: «Вам здесь погибель, Змеиная кожа». Да, Вэл, странный, неприкаянный, не приживается в этом городе жестоких и диких нравов. Ему грозит насилие. Он хочет уйти. Но и Лейди ждала, что «кто-то придет и выведет меня из этого ада». Это единственное слово, которое перекликается с названием. Лейди хотела «не дать себя победить». Оба не спаслись от озверелой толпы. И название «Орфей спускается в ад» углубляет трагизм происходящего. Многомерность. Мощное эхо. Погружает в трагедию веков и тысячелетий.
Чаще, особенно в поэзии, погружение в многовековые глубины мифа вырывает из плоских серых буден, окутывает тайной и красотой.
Потому так пронизана античными мифами поэзия Мандельштама:
И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре — торжественное бденье —
Воспоминанье мучит нас.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть.
Когда Психея-жизнь спускается к теням
В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной,
Слепая ласточка бросается к ногам
С стигийской нежностью и веткою зеленой.
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных загорелых рук.
Чистейшее наслаждение поэзией!
Другой вариант бытования мифа — не уход в глубь веков, а наоборот, приближение мифа к сегодняшнему дню. Оно или обогащает наше сегодня, или проявляет вырождение, упадок.
Оба варианта — у Мандельштама.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Студеную зиму скрашивает и согревает образ прелестной Эвридики.
А ныне завладел дикарь
Священной палицей Геракла.
Сразу ощущается пропасть — насколько обрушился мир.
Но чтобы воспринять эту поэзию, необходима и читателю хоть толика культуры поэта. Чтобы зритель понял стихи:
Я не увижу знаменитой «Федры»...
И через строфу:
Я опоздал на празднество Расина... —
он должен, по крайней мере, знать, что между этими именами есть связь. Что у Расина есть трагедия «Федра». А не воспринял это как «в огороде бузина, а в Киеве дядька».
Или строфа:
Останься пеной, Афродита,
И слово, в музыку вернись,
И сердце сердца устыдились,
С первоосновой жизнь слито!
Не вызывает недоумения, вопроса, почему «останься пеной»? Для этого надо хотя бы знать, что Афродита родилась из пены морской, и у нее одно из имен — «Пенорожденная».
Да, Мандельштам доверительно обращается к читателю как к равному:
Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена —
Не Елена — другая — как долго она вышивала?
Помним. Пенелопа. Хотя и не вышивала, а ткала.
А может, и не обязательно понимать совсем всё? Пусть остается дымка тайны, загадка? Помните, как у Райкина: «Пусть всё будет. Но пусть все-таки чего-нибудь не хватает».
Так, что у нас связано с Орфеем? Кифара, Эвридика, путешествие за нею в Аид... Но не помню, как с ним связан ветер.
Это не мешает мне наслаждаться строками Мандельштама:
О широкий ветер Орфея,
Ты уйдешь в морские края,
И, не созданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».
А что мы знаем о Персефоне? Дочь Зевса и Деметры. Похищена Аидом. Стала царицей царства мертвых. Читая:
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина, —
узнаем: это она же, только в римском варианте.
Но вот мое любимое:
Возьми на память из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.
Не помню, что связано у Персефоны с пчелами. Все равно магия завораживает.
Так надо понимать или не надо? Хорошо бы!
Ведь мифами пропитана не только литература. Но и музыка, живопись. Даже балет!
К юбилею Екатерины Максимовой на телеэкране концерт. Соло — «Нарцисс». Под конец совершенно поразительно все тело танцовщика заструилось, завибрировало, словно расплылось отражение в воде. Поймет и оценит только тот, для кого Нарцисс — не просто цветок, но прекрасный юноша, влюбившийся в свое отражение.
А как-то в музее перед картиной я слышала, как маленький мальчик спросил отца, кто это (помнится, то был Актеон). Папа ничего не мог ответить.
Поэтому, как Заболоцкий призывал:
Любите живопись, поэты!
— стоит призывать: Друзья, читайте мифы детям!
Без этого многое непонятно даже в нашем языке. Он ими пропитан: Прометеев огонь, Сизифов труд, Танталовы муки, ящик Пандоры, бочка Данаид...
Мифы освещают звездное небо над нами, придают ему поэзии. Очаровывают даже не всем понятные Кассиопея, Пояс Ориона, Волосы Вероники... К роману Ивана Ефремова привлекало юных красивое и загадочное название «Туманность Андромеды».
Знать мифы необходимо даже для понимания, казалось бы, понятного, ясного Пушкина. Он пропитан ими не меньше, чем «туманный» Мандельштам. Вот хоть из «Евгения Онегина»:
Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья,
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Ну, это еще авось помнят.
Или:
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет...
Не запутается ли уже нынешняя молодежь, кто муза чего?
Но поразительно, как те же мифы по-разному окрашены индивидуальностью поэта. Сравните — у Пушкина:
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных Аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Всё светло, и Аониды — музы — мирные.
А вот они же — у Мандельштама:
Я так боюсь рыданья Аонид,
Тумана, звона и зиянья.
Недаром Пушкин — «солнце русской поэзии».
А у Мандельштама «вчерашнее солнце на черных носилках несут».
Да он и сам рискнул сказать о себе:
Небо тусклое с отсветом странным,
Мировая туманная боль.
О позволь мне быть так же туманным
И тебя не любить мне позволь.
Да, у каждого поэта мифы преломляются по-разному. И в каждой эпохе. И в каждой стране. И тем не менее они живут тысячелетия. Они стали неким общим базисом культуры. Паролем, который объединяет века и страны.
Любимая Анна Герман вначале прозвучала песней на польском языке. Из песни мы понимали ровно одно слово: «Эвридика». И уже ясно, что она — о великом и вечном.
Вернусь к началу. К книге-«визитке» — «Кентавру». К трем вариантам бытования мифа: 1. в чистом виде; 2. возрожденный в другую эпоху с другими подтекстами. 3. параллельное сопряжение древнего и нового пласта. Если в прозе это для меня «Кентавр», то в современной поэзии самый массовый пример — «Атланты» Александра Городницкого, покорившие всю страну.
Он так реально, зримо приблизил их к нам:
Стоят они, ребята,
Точеные тела.
Поставлены когда-то,
А смена не пришла.
Их тяжкая работа
Важней других работ.
Из них ослабни кто-то —
И небо упадет.
А небо год от года
Все давит тяжелей,
Дрожит оно от гуда
Ракетных кораблей.
Так миф ощутимо вошел в наши дни.
Иногда миф соединяет сразу три эпохи. Мандельштам:
Так — негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.
Рашель — знаменитая актриса «Комеди Франсэз» середины XIX века. Играла в трагедиях Корнеля и Расина — XVII век. А стихи посвящены нашей современнице Анне Ахматовой — XX век.
Миф бессмертен, пока мы храним культуру.
Друзья! Читайте мифы детям!
То же и с Библией. Тема необъятна. Но все же — несколько слов. Как же мы обкрадывали себя в советские времена! До нас не доходила половина мировой культуры, ибо она стоит на Библии столько же, сколько на мифах.
Мы не догадывались даже о значении множества названий. Думаю, мало кто сообразил, что нашумевшие тогда «Белые одежды» Дудинцева основаны на образе Библии. И масса других. «Встань и иди» Эрве Базена, «Стерегущие дом»...
А на днях показали «Древо желания» Тенгиза Абуладзе. И тогда фильм впечатлял. Но только в наши дни я уловила подтекст. Первое явление героини: она приезжает на осле, которого ведет в поводу ее отец — и все это в зыбком тумане. Да это же ожившая картина — «Бегство в Египет», так рисуют Марию с Иосифом. А когда в финале ее везет на осле злобная толпа и забрасывает грязью — сумасшедший учитель кричит: «погубили Марию», хотя героиню зовут вовсе не Мария. Но и это тогда как-то прошло мимо, не воспринялось, боюсь, очень многими. А сейчас один частный случай погружен в вековую историю страданий и гонений.
Сейчас ЮНЕСКО объявляет всемирным наследием дворцы, города, целые районы — их надо охранять. Такое же всемирное наследие, которое надо охранять, — мифы наравне с Библией.
Эдварда Борисовна Кузьмина (15 декабря 1937) — российский литературный критик и редактор. Дочь литературоведа Бориса Кузьмина и переводчицы Норы Галь. Окончила Московский областной педагогический институт имени Крупской. Публикуется с 1956 г. Автор статей и рецензий в журналах «Знамя», «Новый мир», «Литературное обозрение» и др., посвящённых творчеству Виктора Астафьева, Василия Шукшина, Феликса Кривина, Рэя Брэдбери, Джона Чивера и др. В журналах «Семья и школа», «Детская литература», «Пионер» печатала статьи о книгах для детей. Эдварда Кузьмина более 25 лет работала редактором в издательстве «Книга» (со дня его основания в 1964 г.), в том числе с такими авторами, как Н. Я. Эйдельман, Ю. М. Лотман, Ю. В. Манн, В. И. Порудоминский, В. Э. Вацуро, А. А. Аникст. Статьи Эдварды Кузьминой, обобщающие её редакторский опыт, публиковались в сборниках «Редактор и книга». Cоставила и подготовила ряд изданий А. Сент-Экзюпери, Р. Брэдбери, Ф. Брет Гарта, Т. Драйзера и других зарубежных авторов. Избранные сочинения Кузьминой собраны в книгу «Светя другим: Полвека на службе книгам» (2006).
