Из письма Давида Капуткина:
"10/IV 18 г. Самарканд
В Мельниково я приехал в 11 ч. утра и тут же нашел Чернявского. Он живет с семьей около станции, и узнал от него, что дорогой нашей памяти Соломон доставлен в Мельниково 6-ое/19 февраля в 12 ч. дня и похоронен вместе с казачьим офицером около русского кладбища вблизи железной дороги, но точно, где могила, он не знал, т.к. он не был при похоронах, а человек, похоронивший их, был в тот день в Коканде. Я решил поехать в Коканд за разрешением военно-революционного комитета на тот случай, если тебе не удастся в Ташкенте достать такого разрешения. <…>
Однако такого разрешения я не получил. Они отказываются на том основании, что это не в их власти, а во власти Ташкентского Краевого совета. Отнеслись же они сочувственно, и председатель посоветовал, как поступить, если в Ташкенте не захотят дать удостоверение в том, что он убит ими: "Сказать, что тебе известно частным образом, что его тело найдено на дороге и похоронено в Мельникове около железной дороги, и хочешь, чтобы тебе дали разрешение предать его тело земле на Самаркандском еврейском кладбище согласно с обрядами еврейской веры". Против этого они не могут ничего возражать... <…>
Он похоронен вместе с казачьим полковником в одной могиле, глубокой в 2 аршина, и без гробов зарыты в одежде – в клетчатом костюме без шапки и ботинок. На белье была метка "С.Г." вышита красными нитками, на рукавах фалдовая вкладка. Указал и наружные приметы: приблизительный возраст, цвет волос, бритые усы и т.д., рана же оказалась не на груди и не на лбу, а на шее в области гортани с правой стороны. При этом они отметили в протоколе, что зияла колотая рана, но это, конечно, они плохо разобрались, раз других ран, кроме этой, не оказалось, ибо все очевидцы подтверждают, что смерть последовала после выстрела...
Я думаю, что, после лежания около 7-ми недель в земле, тебе не следует лично видеть его. Пусть у тебя останется образ живого Соломона, а теперешняя оболочка бывшего Соломона не должна отпечатлеться в твоей душе при твоем положении..."
Попробуем и мы воссоздать "образ живого Соломона", хотя прошло не семь недель, а больше седмижды семи лет.
Это он в молодости, где-то в начале 900-х годов, в мундире вольноопределяющегося 6-го Туркестанского батальона. Красавец, можно сказать красавЕц, и, как выразился мой коллега по газете Геннадий Плетинский, теперь таких лиц не делают. Таким, кстати, он, С.Г., и женился на Эсфири, дочке бухарского еврея, и родил с ней дочь по имени Сарона.
Сам он родился 15 ноября (по ст. ст.) 1881 г. в Одессе, в семье учителя начальной ступени еврейской школы. Поскольку эти сведения взяты из книги С.Гитлина "Исторические судьбы евреев Средней Азии", я не отвечаю, если кто-то назовет его отца просто меламедом хедера. Факт тот, что мальчик очень рано научился читать и писать, чему "во многом способствовала библиотека" этого самого учителя, который позаботился о том, чтобы сын уже с семи лет изучал Библию в оригинале (воспитанники хедеров начинали читать ТАНАХ, Ветхий, как считают христиане, Завет, с трех-четырех лет). Тем удивительнее в его журналистике 1905-1908 годов мотивы вполне новозаветные (плюс "Торжественный комплект" Остапа Бендера – незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей").
Вот сокращенный пример:
"Придите ко мне все труждающиеся и обремененные: я успокою вас.
Это был клич пролетария, мощный призыв к объединению:
Пролетарии всех наций, объединяйтесь! <...>
И перекинулся этот зов через горы и океаны, и отовсюду страждущие и обремененные стали стекаться под пролетарское знамя, на котором огненными буквами было написано:
Все вы дети одного отца!
И вздрогнула буржуазия, в трепет привел ее этот объединяющий зов, и она распяла зовущего. <...>
Когда учитель испустил дух, его выроненное из рук знамя подхватила толпа учеников и понесла по миру.
Потому что истина была в словах этого еврея, рожденного на лоне труда и нищеты.
Учитель учил:
Уйдите от тех, кто, наслаждаясь земной жизнью, сулит вам царство небесное.
Уйдите от тех, кто отвлекает вас от борьбы с угнетателями и зовет к миру.
Лицемеры они!
На земле только борьбой достигается счастье...
Вам, бедным, обиженным детям моим, истинно говорю я:
Что вы свяжете на земле, то будет связано вам в небе.
И что разрешите на земле, то будет разрешено на небе...
Что вы свяжете на земле, то будет связано на небе...
И когда усталый, измученный раб поднимет руку на господина своего и хочет сбросить давящее его ярмо, вы лицемерно взываете:
– Побойся Бога! Нужно любить ближнего своего, брата своего...
Лжецы! Не ближние вы мне, а дальше дальних.
Знаете, кто брат мне?
Вот ученик мой и всяк, исполняющий волю отца моего, – вот брат мой.
Вы же, враги детей моих, враги труждающихся и обремененных, вы противны мне, вы, делающие беззаконие...
И вложу я меч в руки детей моих...
Под сень моего знамени сойдитесь, угнетенные.
Моею и вашею кровью будет оно омочено и красным заревом осветит вам путь к лучшей жизни...
Придут угнетатели ваши, и будут бить ваших пророков и мудрых, иных убьют и распнут и будут бить иных на сонмищах ваших и гнать из города в город.
Но, дети мои, придет конец вашим угнетателям, и рухнет вертеп, созданный ими...
И на них придет вся кровь праведная, пролитая на земле.
Вы, последние, будете первыми".
Странно, что это писалось в самаркандской, среднеазиатской газете. Но, вообще, занятно заметить еще более странное свойство этой лексики быть пародией на разрешенную бунтовскую журналистику, как своих, так и рептильную 20-30-х годов (минус, конечно, выражения, заимствованные из Нового Завета), сталкивающуюся с пародией уже постсобытийной, когда непонятно, что хуже. (Но это – особый разговор.) Впрочем, грех смеяться над пустой лексикой, очень характерной для либеральных писателей тех лет. И тем более – цензура, хотя и царская… В конце концов, он не знал, во что она – лексика – выродится, и не писал "Цветет урюк под грохот дней, дрожит зарей кишлак", – он просто не дожил до этого времени.
Больше того: он даже изучал – вольнослушателем – юриспруденцию сначала в Бернском университете, а затем, через много лет окончил Новороссийский (в Одессе), а к тому же явно штудировал статью Ленина "Партийная организация и партийная литература": она в 1905 году уже была написана.
Подобно Ленину "не чуждые идеям служения добра и справедливости" молодые евреи Туркестана, "как вольноопределяющиеся, так и среди местной интеллигенции" (С.Гитлин) начали – "пальцы просились к перу" – издавать с апреля 1904 года газету "Самарканд". Среди них выделялся своей активностью Соломон Абрамович Герцфельд, писавший как под своим именем, так и под псевдонимами Альрои, Молодой Театрал, С.Г-д…
Не знаю насчет Альрои, лжемессии XII века, но Молодой Театрал очень хорош как криптоним для нашего С.Г., всю жизнь – я говорю это без осуждения – пытавшегося играть роль то революционного публициста, то пламенного сиониста, то защитника обездоленных евреев, подпоясанных по указу эмира веревкой (чтобы не менее обездоленные сарты-узбеки, если что, могли каждого повесить), то пылкого министра финансов для этих самых сартов, о чем я расскажу ниже, немного успокоясь.
Дело в том, что я гляжу на жизнь и поступки Соломона Абрамовича и вижу в них отражение своих поступков и жизни, включая второй брак (на сей раз он женился на Рахили, сестре зубного врача Давида Капуткина) и горячие выступления на митингах и в р-революционной печати (я имею в виду еврейскую газету "Наш голос",1990 год, в Кишиневе, и национальные газеты "Независимая Молдова", "Литература ши арта", "Народное образование", "Бессарабец" и т.д.), и еще, черт его помнит, какую борьбу за еврейское дело посредством победы местного населения над русско-молдавскими коммуняками.
Этот идиотизм вполне способен привести меня к каким-нибудь похоронам совместно с казачьим полковником, но я надеюсь, что одумался и умру как подобает…
Так вот, о Герцфельде.
После поражения первой революции, закрытия "Самарканда" и кратковременного ареста (к тому же наложились на все это неприятности в связи с уходом из первой семьи) он решил поступить в Новороссийский университет, поскольку только российский диплом давал ему право на полноценную юридическую работу.
Как исключительно аккуратно выразился Семен Гитлин: "Приехав в Одессу, Герцфельд оказался причастным к сионистскому движению".
Действительно, об этом свидетельствует хотя бы следующее письмо жене:
"Был сегодня у Усышкина. Предложили мне теперь выехать в Балту, взять на себя заведывание местными сионистскими делами, и за это мне гарантировали на 150-200 рублей уроков. Но я решил не уезжать из Одессы. Иначе я никогда не кончу Университета: нет возможности жить на стороне и учиться в Университете..."
Тем не менее, пишет тот же С.Гитлин, в Одессе в кругу видных активистов сионистского движения России С.Герцфельд приобретает большой опыт работы: в его планах – издание еврейского (!) национального (!!) отрывного календаря (!!!) на русском языке с освещением вопросов сионизма, жизни евреев в Палестине и в России. В редколлегию согласился войти сам Х.Н.Бялик. Одно время С.Герцфельд сотрудничал в "Одесской газете", одновременно редактировал в этой же газете еврейский отдел. В конце сентября 1908 г. сионисты Одессы избрали его в Одесский сионистский комитет.
А уже в октябре того же года он предпринимает попытку издавать собственную газету.
"…Вернулся я только что от Усышкина. По пятницам у него собирается наша национально мыслящая часть интеллигенции. Засиделся я потому, что представил ему смету затеваемой мной ежедневной еврейской газеты на русском языке... Усышкин – единственный человек, с которым можно в организации (сионистской) говорить и дело сделать. Он очень осторожный человек. Еще месяц назад он и слышать не хотел о газете, уверенный, что без 40000 руб. начинать нельзя. Но он человек с практическим умом, мыслит он своей головой, и мне поэтому, хотя не совсем легко (понадобилось время), удалось его убедить, что можно начинать и с 3000 рvб., даже с одной тысячью. Вот я и взялся составить смету и составил. Мне удалось преодолеть его скептицизм. Смету я излагал в присутствии компетентного в этом деле человека, и моя смета найдена практичной и соответствующей действительности. Когда я кончил, мой эксперт подтвердил, что она очень реальна, и Усышкин сам тоже увидел, что она составлена хорошо, он воскликнул: "Так ведь это совсем не страшно. Можно попробовать выпускать газету". Он решил помочь мне всем зависящим от него. Это очень важно. Если Усышкин хочет, он может много сделать. Не буду тебе подробно излагать детали. Многое может еще измениться. Но пока суть представляется в таком виде. Предполагаю организовать газету, посвященную не исключительно еврейскому вопросу, но всему тому, что может интересовать еврея, т.е. общую газету с солидно поставленным еврейским отделом. Или я привлекаю частного предпринимателя с капиталом в 3-4 тысячи, или вхожу в комбинацию с партией (сионистской). И в том и в другом случае партия оказывает поддержку сбором подписки, зато газета обслуживает интересы партии. Но газета не должна носить партийный характер, а общееврейский. Свою роль я еще не мог бы окончательно определить: она зависит от будущего состава газетных деятелей, но пока говорят обо мне как о будущем издателе или редакторе. Нечего говорить, что если это дело выгорит, будет очень хорошо. Я уже немало сделал, чтоб обеспечить дело, и еще поработаю".
И уже в декабре он начинает ее выпускать. Забавно, что в поисках денег он обращается к друзьям в Самарканд, но, по свидетельству Е.А.Мякотина, его дальнего родственника и современного биографа, "его друзья в далеком полусонном Самарканде и представить себе не могли бы (такого Герцфельда – М.В.). И неудивительно, что они ни на грош (в прямом смысле) не поверили в его затею с газетой".
Однако он победил и Одессу, и Самарканд.
Как ни странно, ни учеба в университете, ни работа в газете, ни встречи с сионистами не помешали еще одному занятию С.Г. – для души – художественному переводу, о чем свидетельствует его письмо к жене от 24 августа 1908 г.
"Был я в пятницу у Бялика. Расскажу тебе подробно об этом посещении. В четверг я встретился с ним в книжном магазине Ровницкого (правильно – Равницкого. – М.В.). Он меня полуузнал. Разговорились. Я сказал ему, что перевел его поэму, и хотел бы ему ее прочитать. Я заметил на его лице смесь: равнодушия и недоверия, осуждения. "Я, – говорит он, – вообще против переводов: они не передают сущности". <…> "Но, – прибавил он, – если Вам угодно, я могу прослушать Ваш перевод; приходите ко мне в пятницу". Мы еще обменялись нескольким фразами и расстались. Хотя его холодное, равнодушное и ироническое отношение, которое он авансом проявил к моему переводу, мне было неприятно, но, с одной стороны, доверие к своей работе, а с другой – решение все же узнать его мнение о нем (переводе) перевесило, и я пошел к нему. Принял он меня очень любезно, мягко, с такой сердечной любезностью, которая меня обыкновенно смущает. Пришли мы в его кабинет, – уютный, небольшой, уставленный книжными шкафами, и уселись в стулья. Стали говорить о литературе, поэзии и т.д. На мой вопрос он ответил, что вообще существующими переводами его произведений он недоволен, что лучше прочих его переводят поэт Яффе и Жаботинский, но и они лишь местами переводят удачно, но в их переводах встречаются места, его совсем не удовлетворяющие. То же относится к поэме "Сказание о погроме" (перевод Жаботинского), и он сообщил мне, что Жаботинский теперь уже в 4-ый раз переделывает свой перевод. Затем я приступил к чтению, и должен тебе сказать, я опять (пока я раскладывал листки) видел на его лице выражение иронии и недоверия. Наконец, я начал читать. Прочел страничку-другую, смотрю на Бялика: он серьезен и задумчив. Наконец, я кончил. "Да, говорит он, перевод серьезен и удачен. Он сущность передает хорошо". (Заметь, он именно говорил, что его переводчики, за исключением Яффе и Жаботинского, именно сущность не передают.)
Потом он еще говорил о моей работе. Видно было, что она ему нравится. Он просил дать ему список (копию. – М.В.), чтоб самому наедине читать его для окончательного суждения. Итак, Бялик причислил меня к переводчикам, "передающим сущность". Видно, ему надоели уже бездарными переводами, потому он так скептически отнесся к моей работе. Сидел у него долго. Он очень интересный собеседник, прекрасно понимает поэзию. Между прочим, он сказал об одном месте моего перевода <...> Это место ("Дай руку мне, мой брат! Я ринусь в бой! Смотри, остер булат, силен мой меч!" и т.д.) он назвал красивым и воинственным. "Вы, сказал он, сделали ошибку не по своей вине, потому что мало изучали и знаете пророков. Вы изобразили пророка, борющимся так, как борются арийцы – романы (романская раса. – М.В.), славяне и т.д. Это образ рыцаря. Наш еврейский борец за правду – он другой: в нем нет этой воинственности, в нем преобладают духовная мощь... и т.д." Затем он мне читал свои произведения, и я ему читал некоторые стихи. Я ему читал, между прочим, "Впереди черный ворон мелькает..." Он слушал внимательно, сосредоточенно, когда я прочитал это место: "гнев укажет мне путь и любовь озарит", он перебил меня: "Знаете, – сказал он, – как это хорошо сказано, красиво!"... Он очень заинтересовался моими писаниями, просил приходить, приносить ему свою прозу, советовал печатать в петербургских журналах..."
К сожалению (а может быть, и к счастью) у меня нет под рукой переводов С.Г. и я избавлен от необходимости разбирать их профессионально. Но письмо я привел не затем, чтобы подтвердить или опровергнуть его репутацию как переводчика, а затем, чтобы показать, с какой радостью он внимает "сладкому ропоту хвалы".
Окончив университет в 1912 году, С.Г., с которым я уже успел сродниться душой, – тридцать один год ему, пора остепениться, – возвращается в Самарканд. Гитлин отмечает в примечании, что "причины возвращения весьма основательны: длительная разлука с семьей, жесткая конкуренция в Одессе, понимание того, что в сионистской организации там он обречен на вторые роли". Это то, что С.Г. решительно не устраивает. А в Самарканде его встречают весьма радушно. Прошлые проказы забыты и, по словам того же Гитлина, "работая фактически присяжным поверенным, хотя и не будучи членом гильдии, он имел широкую клиентуру в разных слоях местного общества – от богатых бухарских купцов до бедняков из местного еврейства. И если первые, довольные его юридическими услугами, не скупились на гонорары, то для последних он работал почти задаром" (точь-в-точь как мой отец, тоже стряпчий, в довоенной Бессарабии). Этот, выражаясь языком Семена Дубнова, период резиньяции, смешанной, выражаясь языком Ницше, с ресентиментом, продолжался до 1916 года. Проще говоря, он жил и трудился как правовед (правда, на первых ролях), но мечтал-то он в глубине души стать если не Робеспьером, то хотя бы Маратом. К тому же болела жена, и надо было хлопотать о вступлении в адвокатское сословие…
И вот наступает новая эпоха – пока только в жизни Герцфельда, наработавшего уже известный авторитет. 11 июля 1916 года он пишет жене:
"Все время я отдаю делам, а вырваться из потока дел не могу. Эх, если б ты была здорова и помогала бы мне: ты могла бы при мне зарабатывать в год 5-6 тысяч рублей; говорю это без преувеличения. Для этого тебе пришлось бы один год у меня учиться.
Сегодня у меня большой день. С утра до 5 часов вечера я не слезал с извозчика. Однако я нисколько не устал, чувствую себя совершенно здоровым и бодрым, как давно себя не чувствовал. Почему? Потому что никто в Самарканде сегодня не сделал такую массу добрых дел, как я. А, удивляешься? В письме всего не изложишь, когда увидимся – расскажу. "Сила в нас самих". Кому она судьбой дана, тот может, действительно, достичь многого. Я сегодня имел случай убедиться, что Бог меня внутренней силой не обидел, что я вижу и понимаю, и угадываю то, чего не видят и тысячи, что я свою силу употребляю на благо братьев.
Эту дату надо запомнить: 11 июля 1916 г. Долгие годы наблюденья над жизнью туземных евреев не дали бы мне столько материалов для понимания их, сколько сегодняшний день. Не многие, но лучшие из них сегодня кое-чему научились. Господи, как жалка их жизнь с их кажущимся покоем, зажиточностью и обеспеченностью. Кажется, нет среди всех несчастных народов еще одного народа, который так сидел бы на вулкане, как они. И когда сегодня над их головой собралась туча, среди них не нашлось ни одного сильного духом, ни одного смелого, ни одного уравновешенного и мудрого, который мог бы хоть ориентироваться, хоть разобраться и решить, что делать. Ах, они были сегодня на волоске от того, чтоб пережить те ужасы, которые нашим евреям так знакомы. Но надо отдать справедливость нашей администрации, сегодня блестяще доказавшей, что она на высоте. Я всегда говорил, что туркестанская администрация не похожа на российскую, потому что она состоит не из полицейских, а из офицеров. А я сегодня еще раз убедился в том, что я, кажется, скорее администратор, чем адвокат. Ах, отчего я не губернатор? Буду ли я им в Палестине? (Очень характерное замечание, предполагающее отрицательный ответ на желательный вопрос. – М.В.)
Сегодня мне сказал Юнатан Муллокандов: "Если Вы всю жизнь грешили – сегодня Вам все прощено в небесах". Ну, а если я не всю жизнь грешил, то мне еще с небес много сдачи причитается? Не так ли? Сегодня у меня хороший день. И я делюсь с тобой своей бодростью, своим хорошим настроением. <...> Последнее время я стал особенно нужным нашим еврейским обществам: и европейскому, и туземному. Их доверие огромно. Мое слово – заповедь. С радостью я оказываю им содействие, выручаю ежедневно из массы всяких неожиданных бед и должен констатировать с удовлетворением, что мне идут навстречу те, в чьих руках сила и власть на земле. Как будто все молчаливо согласились признать, что я обязан – с одной стороны, и имею право – с другой стороны – за всех евреев предстательствовать, просить и требовать. Кто знает, может быть, я действительно имею право и обязан?.."
А тут подоспела и Февральская революция. 9 апреля открывается Туркестанский краевой съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. В письме С.Г. сообщает жене, что избран в президиум под номером три 82 голосами. Он становится товарищем (заместителем) председателя. При этом он едко прибавляет: "В публике (не делегатом) сидит Подпалов (один из недоброжелателей Герцфельда. – М.В.). Каково-то ему видеть меня в кресле Председателя Краевого съезда?"
О своем выступлении (11 апреля): "Имел грандиозный успех. Буквально никто не вызвал таких оваций, хотя на съезде есть хорошие ораторы. Собственно, я и сам не знаю, за что шесть раз прерывали бурными аплодисментами".
15 апреля: "Вчера мне влиятельные мусульмане сделали предложенье занять один высокий пост. Я категорически отказался. Хочу отдохнуть: больше я ничего не хочу. Престиж многих из самаркандских типов здесь страшно упал. О них говорят здесь как о жалких и ничтожных. Если бы эти знали, что съезд хочет меня избрать в совет при министрах, как бы оно огорчило моих самаркандских "приятелей". Впрочем, я и от этого поста отказываюсь". (По интонации – чистая хлестаковщина, если бы не была совершенной правдой. И хотя С.Г. 12-го числа писал, что будет на съезде еще два дня, он пробыл гораздо дольше: съезд 15-го не завершился. Как заметил сам С.Г., "ах, мы еще не умеем говорить дельно, экономить время".)
И – дальше. Я бы и не сообразил, что нижеследующие фразы стоят приведения, если бы не примечание С.Гитлина.
Из письма к родственникам Пшедецким: "2 июля 1917 г. Итак, дорогой Соломончик, мы с тобой теперь "землевладельцы". Это очень приятно. Покупай, брат, покупай, я от тебя не отстану. Только покупай с толком, практично, не спеша".
С.Гитлин замечает: "Из этого письма следует, что С.Герцфельд, занимаясь адвокатской деятельностью, не только помогает Пшедецким покупать земли, но и сам это делает. Покупка земли не в Палестине, а в Туркестане означала, что в жизненные планы Герцфельда (по крайней мере, на ближайшие годы) отъезд из Туркестана не входил. Он, вероятно, отдавал себе отчет, что на новом месте, где его никто не знает, начинать придется с нуля. А возможности в Туркестане были гораздо большими".
При этом С.Г. вновь стал во главе районного сионистского комитета (одно другому не мешает, как подтверждает и наша современность). И уже 24 июля он пишет: "B Самарканде я нашел все в разложении и апатии. Никакой жизни ни общественной, ни партийной, ни вообще революционной. Так в общей, так и в нашей (еврейской. – М.В.). Меня не было, Гапеев в Ташкенте, Чертов уехал добровольцем на фронт. На поверхность поднялись темные личности с уголовным прошлым, с преступным настоящим и арестантским будущим. Перед отъездом из Самарканда я в беседе с Гапеевым и Никифоровым указал им, кто из "деятелей" проворуется, кто устроит платное общественное местечко, а кто просто негодяй. Мой прогноз возмутительно оправдался. Тогда они со мной спорили, а теперь стыдно смотреть мне в глаза. <…> В сионистской местной жизни полное разложение. Никто ничего или почти ничего не делает, а если что и делается, то оно носит случайный характер. Я их немного уже подтянул. Надеюсь, партийную работу налажу".
Заглядывая вперед, скажу, что не наладил. Но (28 июля): "В среду 26-го я читал два доклада в один вечер: "Отчет о 7-м съезде" и "Накануне Палестинской республики". Публики в Бет-Гааме (Народном доме. – М.В.) было очень много. По общему мнению, я был в ударе. По окончании 2-го доклада мне устроили буквально овацию. Читал я 4 часа с перерывом на 10 минут. Кончил я в 1 ч. ночи. Мои друзья: Элькинд, Шварцштейн и др. устроили мне в ту же ночь банкет с ужином и выпивкой. В банкете участвовало несколько десятков человек. Речи, тосты и так далее. Тут же они собрали рублей двести или триста – не знаю – для записи меня в Золотую Книгу дважды: 1) как адвоката, по случаю зачисления в сословие, 2) как делегата..."
О, инфантильно-фантастический инфант (я бы добавил для звучности, в духе Михаила Юдсона – с конфетными фантиками, – но это уже перебор)! Е.А.Мякотин с грустью пишет: "Похоже, на Соломона производит большое впечатление публичность, связанная с его общественной деятельностью: речи, овации, банкеты. Золотая Книга… Как же все это далеко от настоящей политики, эффективность которой определяется совсем не громкостью аплодисментов и не количеством выпитого на банкетах. Но имеем ли мы право осуждать своих предков за те поступки, которые нам теперь видятся неверными? Легко быть прозорливыми потом. Вспомним, как совсем еще недавно нам кружил головы свежий ветер демократии и гласности. Казалось, вот соберем еще один митинг помноголюднее, и все трудности будут преодолены…"
Среди этого шума сделано очень хорошее, хотя по меркам истории запоздалое дело (4 августа): "Пишу тебе из Ташкента. Через час я выезжаю в Самарканд. Здесь со мною Леон Юлианович, Мошиях Фузайлов и Борух Калантаров. Как я тебе телеграфировал, мы поехали исходатайствовать для бухарских евреев принятия их в русское подданство, иначе говоря, признания за ними прав туземства. Наша миссия удалась великолепно: сегодня одним росчерком пера все евреи всего Туркестанского Края признаны туземными евреями. Мне особенно приятно, что это – дело моих рук. Подробно я тебе напишу из Самарканда, пока только скажу, что я везу грамоту уже в кармане, что Туркестанским Комитетом Временного Правительства принят к распубликованию мой текст закона. Это именно закон, так как до сих пор евреи столько перенесли страданий из-за непризнания их туземными, что этот освобождающий их указ – как бы закон о равноправии их с туземным населением (с узбеками. – М.В.). Десятки адвокатов десять лет боролись за эти их права, Мне тоже много пришлось бороться за признание их туземцами. Наконец-то я завершил это дело. В следующем письме пришлю тебе копию этого Указа".
И снова (5 августа): "Сегодня же состоится в еврейской слободке диспут между мною и социалистами-революционерами, которые почему-то вздумали вызвать меня на диспут по вопросу о сионизме, выборах в Городскую Думу и вообще. В понедельник уже диспут такой был. Я произнес большую речь о сионизме. Толпа в несколько тысяч пришла в неописуемый восторг и радость. Мои противники, вместо возражения... приветствовали меня и выразили сочувствие сионистской программе".
И, наконец, что-то вроде прозрения, которое, скорее, было просто усталостью и, увы, ничего не изменило (7 августа): "Признаюсь тебе, что до 11 ч. вечера минувшей субботы я своих сил не щадил, выступал беспрерывно на многотысячных митингах, произносил 4-часовые речи, призывал, будил, организовывал. Не скажу, что мои выступления не давали результатов. Нет. Но должен сказать, что все же неразумно так отдавать себя. Результат никоим образом не компенсирует затраченных сил. Но есть еще одно обстоятельство. На поверхность взбаламученного моря выплыла вся народная, национальная, так сказать, грязь. Она терзает и создает в душе настроение разочарования. Нужно много сил, чтоб общественная работа не опротивела, чтоб руки не опустились. Я не вправе жаловаться. Всюду, где я появляюсь, меня встречает внимание и провожают овации. Меня конкурирующие группы охотно вносят в свои списки гласных в городскую думу. Все же мне тяжело работать на общественном поприще, потому что на арену вышли безумцы, преступники и слепцы. Тяжело в такой среде. Вероятно везде так, но бросается в глаза, что в Самарканде слишком много арестантских типов во всех партиях и комитетах. К счастью, мы, сионисты, если не избавлены от дураков и слепцов, то во всяком случае преступников у нас нет. Монополию на них взяли другие партии. <...> Итак, я теперь решил сократить свою общественную работу. Три недели я пил запоем общественную жизнь (Вернее, поил других.) Теперь "болезнь" прошла, я отрезвляюсь, теперь я подумаю и о себе. "Мои силы еще нужны для моей Рахили". Я этого и не забывал, да так боюсь залить всех огнем горячих слов! Всякой болезни бывает кризис. Я выздоравливаю от "общественной лихорадки".
Не выздоровел. Катта-Курган (я там родился в эвакуации), Новая Бухара, Чарджуй, Ашхабад, Красноводск, Баку… (это только декабрьско-январские поездки в качестве… комиссара – министра финансов Кокандской автономии). Он ездил за деньгами.
А в феврале… "Велик был год и страшен год по рождестве Христовом (которого славил от привычки к суетности Соломон Герцфельд. – М.В.) 1918, от начала же революции второй".
Сейчас, не вдаваясь в политику, скажу только, что мы просто не знаем, каковы были красногвардейцы. Мы их представляем, по конечному факту поэмы, "в белом венчике из роз". Между тем, если прямо, это были "в зубах – цигарка, примят картуз, / на спину б надо бубновый туз!"
"Протокол № 5
1918 года Апреля 16-го дня, составлен настоящий протокол на станции Мельниково Средне-Азиатской ж. Дороги в присутствии нижеподписавшихся в том, что сего числа на основании мандата за № 35 от 12-го Апреля, выданного Председателем Кокандского Военно-революционного Комитета гражданкой Рахиль Герцфельд была вскрыта могила, в коей 6-го Февраля с/г был погребен труп неизвестного европейца, обнаруженного убитым на 139 версте перегона между станциями Мельниково – разъезд Борисовский в ночь с 5-го на 6 Февраля. По вскрытии могилы гражданка Рахиль Герцфельд труп неизвестного признала за труп своего мужа Соломона Абрамовича Герцфельда, бывшего помощником присяжного поверенного города Самарканда, ввиду чего на основании вышепоименованного мандата тело покойника приняла для перевозки в гор. Ходжент и погребения по иудейскому обряду.
Начальник станции Эрванд
Жена покойного Рахиль Семеновна Герцфельд, жит. Самарканда
Кокандский Городовой врач Л.Фальк
Горный инженер И.А.Чернявский
Поверен. Т./Д Бр. Яушевы С.Пшедецкий, Ташкент, Шарризебская (имеется в виду Шахризябская. – М.В.) № 3".
Как говорится в примечаниях С.Гитлина, "по свидетельству очевидцев, С.Герцфельда убили красногвардейцы. Застрелили без суда и следствия. Е.А.Мякотин пишет: "Дело в том, что амнистированный Советской властью уголовный элемент нашел отличное применение своим специфическим способностям, вступая в карательные отряды. Красный бант был свидетельством отпущения всех прежних и будущих грехов. Вполне возможно (а Рахиль так считала), что С.Герцфельд, на свою беду, встретил в поезде именно такого красногвардейца, который в недалеком прошлом был его "клиентом" на каком-то уголовном процессе. В Кокандском Военно-Революционном комитете быстро разобрались в ситуации и разрешения на разрытие могилы не дали. Сослались на необходимость разрешения из Ташкента, от Туркестанского совета. <…> Рахиль Герцфельд изменила формулировку прошения, как советовал брат. Версия была принята властью и поддержана, и вопрос быстро разрешился. Легенда оказалась спасительной: ни в 1937 г., ни позже ни Рахиль, ни ее дети не были репрессированы. То обстоятельство, что муж, отец погиб от рук бандитов, с которыми боролась Советская власть, служила как бы охранной грамотой для всех".
Есть еще "Выписка из накладной № 5047 на груз пассажирской скорости. Средне Азиатск. ж.д.", из которой следует, что Рахиль Герцфельд перевезла труп мужа в Ходжент, что обошлось ей в 33 рубля 80 коп.
Я так и вижу этот костюм в клеточку. Бедный, бедный С.Г.!
Впрочем, других и вовсе не хоронили.
Осталось, чтобы никого не забыть, сделать выписку и из Интернета:
"9 декабря 1917 г. члены партий узбекской национальной буржуазии, большей частью объединенные в "Шуро-и-Исламия", представители интеллигенции-джадиды, клерикалы из партии "Шуро-и-Улема", члены партий меньшевиков, кадетов, эсеров, представители руководства Белого движения, собравшиеся на 4-ый съезд Центрального Туркестанского Национального Совета, провозгласили автономию Туркестана. Избранное съездом правительство автономии, вошедшей в историю края и демократического движения под названием Кокандской, возглавил видный общественно-политический деятель Мустафа Чокай-бей.
Кокандская автономия уже в первые дни существования была признана великими державами, по праву видевшими в ней первую в истории Туркестана демократическую республику, независимую от большевистской России. <…>
Трудно удержаться от сослагательного наклонения, пытаясь представить, каким путем пошло бы развитие края, да и самой России в том числе, если бы первые ростки демократии в лице Кокандской автономии не были утоплены в крови Красной армией (формально ее еще не существовало, но подавление всякой оппозиции она уже вполне освоила. – М.В.). Несмотря на короткий срок существования, Кокандская автономия стала столь значимым явлением в жизни и истории народов нынешней Центральной Азии; ее идеи и образ так долго вдохновляли борцов за национальную независимость, против большевизма, что на уничтожение документов и физическую ликвидацию всех, связанных с ее созданием и защитой, на замалчивание самого этого факта громадного общеисторического значения, а впоследствии и на фальсификацию истории Кокандской автономии, большевики потратили не одно десятилетие". (Шведский сайт CA&CC Press® AB.)
"На Коканд были брошены войска, состоявшие из рабочей красной гвардии, вооруженной милиции дашнак-цутунского отряда и воинских частей Ташкентского гарнизона. Шестого февраля были начаты боевые действия против небольшого отряда сторонников Кокандской автономии. Три дня длилась резня большевиками мусульманского населения. Как отмечают английские исследователи, точное количество вырезанных жителей неизвестно, но оно, безусловно, огромно. Население Коканда, которое в 1897 году составляло 120000 человек, в 1926 году сократилось до 69300. Город был разрушен и сожжен…" (Сайт "Континент. Журнал из Казахстана". Автор – Бахыт Садыкова.)
"Ответом на ликвидацию автономии стало мощное национально-освободительное партизанское движение, известное в советской историографии, как басмачество, ликвидированное Советской властью лишь в 30-е годы" ("Википедия").
Статья опирается на книги проф. Семена Исааковича Гитлина "Исторические судьбы евреев Средней Азии" (Тель-Авив, 2008) и "Страницы еврейской истории в документах. 1860-е гг. – 1940 г." (Москва, 2011)
