Азбука чудищ+1

Азбука чудищ

Ульяна Кривлякина

Пролог

Когда-нибудь все изменится. Время пойдет вспять, в отливе обнажая прибрежные скалы, затянутые зеленью подводной поросли; ко мне вернется любовь всех тех людей, что я потеряла. Возможно, ко мне вернусь даже я сама, затерянная в цунами нелюбви.

После того, как мы расстались, я закончилась. Боль рассосалась очень быстро, без осадка в глубине души, я даже какое-то время не могла принять это, словно предала наши отношения или расписалась в бесчувственности. Может, так быстро все прошло потому, что я постаралась заполнить свое время работой и вкалывала с раннего утра и до глубокой ночи. Меня не мучила бессонница, сон приходил мгновенно, стоило коснуться подушки, я не глотала успокоительное (кроме тех случаев, когда на работе случалось чрезмерное напряжение) и не писала слезливых постов в сети. Единственное, что не укладывалось в формат “я в полном порядке” - это полное отсутствие сексуального желания. Оно просто исчезло, растворилось, меня перестали возбуждать любые сцены секса, я даже не думала об этом. Проходили недели, месяцы, но желание не возвращалось, и со временем эта физиологическая необходимость просто забылась. Через какой-то срок влюбленные стали казаться мне идиотами, которые тратят свою жизнь на бесплодные мечтания и не знают настоящей, насыщенной жизни, не реализуют себя и не смогут ничем похвастаться перед Богом или чертом после смерти, кроме кучи детишек и выученных по Камасутре поз.

А потом я совершенно случайно узнала, что ее больше нет.

Бутафория (7)

К концу наших отношений мы забыли, как все это начиналось. Мне пришлось перечитывать свой старый дневник, чтобы найти отголоски того ослепительного света, что жил в наших сердцах в тот период. Сейчас если я закрою глаза, то смогу после некоторых усилий вспомнить, как она упиралась подбородком в сцепленные замком пальцы и смотрела на меня, внимательно вслушиваясь в мою речь. Я тушевалась, что-то было в этом ее взгляде, что-то такое, от чего меня продирала дрожь с первой минуты знакомства. Сейчас, когда я пытаюсь найти слова, чтобы описать наши отношения, мне кажется, я штампую клише и даже вспоминаю, как сама передергивалась от подобных описаний на страницах книг. Но если не искать витиеватых образов и не пытаться все усложнить, то суть моего к ней отношения была в том, что с первого дня, заглянув в серые глаза, я захотела ей доверять безо всяких причин.

 

Не могу вспомнить ни одного партнера, с которым я занималась сексом столь же упоительно и много, как с ней. Мы ложились спать только под утро, когда небо начинало наполняться прозрачностью. Сквозь сон я слышала, как она тревожно вскакивала около семи, чтобы покурить в одиночестве, пока я, разметавшись голым телом по кровати, тонула в глубоком сне. Потом она вставала повторно, ближе к девяти, собиралась на работу - этого я уже не слышала, только просыпалась от того, как она поливала мое сонное лицо взглядом, вынесенным из ночной тревоги, морским взглядом после шторма. Той зимой, когда мы познакомились, я мучилась невыносимыми ежедневными мигренями, выкуривала пачку сигарет в день и нигде не работала, получая минимальную сумму на проживание от родителей. Отчаяние во мне окончательно деформировало личность, стирая все грани морали и воспитания. Я болталась духовным маргиналом, занимаясь саморазрушением с упоением бунтаря. Мне было двадцать три. Моя чудовищная несамостоятельность и беззаботность не вписывалась ни в какие рамки, меж тем что-то ужасающее пускало мне корни в сны, и кошмары ночь за ночью не давали уснуть, выматывая нервную систему. Она была старше меня на целых восемь лет. Я все жду, что догоню ее возраст и смогу осознать то ее мировоззрение. Впрочем, маленькая собачка до старости щенок. Три года с ней вернули меня к жизни, но с ее уходом божья искра во мне потухла, оставив пустой целостный сосуд. Только настоящая любовь не приносит страдания, когда все заканчивается, но уничтожает что-то внутри необратимо, лишая человека его огромной части. Моя светлая, моя прекрасная любовь, пока я помнила запах твоей кожи, то оставалась живой. Что я теперь за существо - известно лишь создателю.

Не знаю, что я пытаюсь найти в этом ушедшем уже безвозвратно периоде моей жизни, возможно, себя саму, ту часть, что умела любить и совершать ошибки, злиться, прощать, ненавидеть и жаждать до экстаза. Даже эта тоска пройдет, я знаю, поэтому моя исповедь - эпитафия, причем для меня же.

“Ты не соскучишься по мне никогда, просто произнесешь тысячу раз мое имя вслух, а я не отзовусь”, - писала я в своем дневнике в то время, но послание дошло до адресата лишь теперь.

 

Как раз когда я узнала о ее смерти, в кинотеатрах начали демонстрировать чудовищно дорогой фантастический фильм, она очень любила такие - я посмотрела его в каждом зале города, произнося вслух все те остроумные реплики, что говорила ей, если бы мы смотрели его вместе. Порой я даже отвечала за нее, потому что знала наизусть все то, что она может мне сказать. Когда я вышла с последнего сеанса, мне позвонил мой друг.

- Как насчет Го на этой неделе? Мы с тобой давно не играли, - без предисловий начал он.

- У меня нет настроения.

- Что-то случилось?

- Да, моя бывшая умерла.

- М, - по голосу было слышно, что он не знает, что следует сказать на это мое заявление, тем более, что он даже не знал, что я лесбиянка, а переспрашивать в такой ситуации явно считал неуместным, - и как ты?

- Плохо.

- Вы давно расстались?

Я оторвала телефонную трубку от уха и посмотрела на сенсорный экранчик. Тут же проскочило два воспоминания, одно нелепее другого. Я подумала: “Да, когда мы с ней встречались, телефоны еще были с кнопками” и “я ведь никогда не искала ее номер в списке контактов, он всегда был одним из последних набранных. А кому же я звоню теперь?”. После этих неуместных мыслей пришла третья: этот человек, что так обеспокоенно разговаривает с пустотой на том конце провода, никогда не знал ее. Никогда не знал нас. Может, он в итоге не знает и меня? Кто он вообще? Подумав об этом еще пару секунд я выкинула телефон в урну.

 

Глаза ее были совершенно серыми, таким цветом заволакивает воды морей зимой в ненастную стужу, когда на берега находит седой иней, оборачивает гальку крохотными иголочками.

Тогда мне казалось: все девяносто три моря земного шара поглотили январь - самый жестокий месяц; поднялись широкими волнами цунами, оголив меловые кости подводных животных; слизнули в одно мгновение все дороги и пути, разровняли города в пустоши, оставив мелких рыб судорожно сжиматься на мокрой земле. В моей голове мира не стало, все окружающее пространство заполнили ее слова, ее движения, ее взгляд. Это было еще более особенным от зыбкости - не было ни ожиданий, ни предвкушения продолжения. Мы просто были в этом моменте и жались к друг другу, издерганные сомнениями и предчувствием расставания, которому не суждено было сбыться. Пока мы думали, что все это скоротечно, то становились крепче жаропрочного сплава. Спустя полтора года мы наконец-то поверили, что состаримся вместе, и тут же стали отталкиваться двумя положительно заряженными частицами. Этот мучительный побег друг от друга через вырывание наших сшитых сердец медленно убивал нас еще почти два года, и я не знала в своей жизни пытки страшнее, но продолжала цепляться за нее, как хватается умирающий за любую, даже надуманную надежду.

 

В один из дней я поняла, что жить в мире, где ее больше нет - невыносимо.

Мне позвонил отец.

- Я снова напился, - сказал он без предисловия.

- Зачем?

- Потому что жить в этой стране и не пить невозможно. Потому что любить эту страну и знать ее - похоже на пытку.

- Что-то случилось?

- Все случилось, и с этим ничего нельзя сделать.

Он так же внезапно положил трубку, как и начал разговор. За окном шел ледяной апрельский дождь.

 

Весь месяц так и прошел - под унылым холодным дождем, я не брала зонт и приходила на работу неизменно продрогшей до костей, наказывая себя за ее смерть. Все чаще вспоминалось то, что казалось ушедшим, забытым и далеким прошлым. Реальность во мне скрутилась спиралью в обратную сторону, и впервые за долгое время я вновь начала курить. Этот запах от одежды, волос, от рук снова нанизывал меня на воспоминания, было мучительно больно, но все прошедшее становилось такой реальной частью настоящего, что я просто отказывалась остановить эту пытку. Я купила себе блокнот и начала писать в нем письма к ней:

 

“Здравствуй, моя единственная радость. Хотя это приветствие уже не для тебя, ты будешь здравствовать в моем сердце и во веки веков. Я разбила все свои фарфоровые куклы, их прекрасные лица зияют осколочными дырами и ужасают, как лики мертвых детей.

Кажется, мой мозг зациклился на одном лишь слове, оно стало осязаемым, как кусок не впитывающей ваты во рту, я перекатываю его от десны до десны по мере усиления кровотечения. Слово это - скорбь.

Я старею только в душе, на самом донышке моего стаканчика образуются постепенно кристаллы, схожие с соляными, это похоже на изморозь, но никакая жара уже не растопит эти узоры. Как прекрасно, что, проходя, годы не смогли обокрасть твой образ, ты, словно Дориан Грей, останешься во мне такой же сияюще-лунной, искрящейся, с серыми морями в глазах, какой и запомнилась. Если долго смотреть в зеркало, твоя фигура рядом со мной становится все зримее, я наконец-то догнала тебя в возрасте, но ни на грамм не приблизилась к твоей душе, такой же загадочной и подземельной, как лабиринт Минатавра. 

Мой милый друг, никакого света больше не хватит, чтобы что-то изменить, я выброшенный по собственной воле на берег дельфин, и подыхаю, распластавшись на прибрежном песке. Волны поют колыбельную мне на три счета, и не дай бог вновь услышать ту песню моря - агония разотрет мое сердце в мясной кровоточащий фарш.

Я представляю белоснежный пляж, до которого мы так и не добрались, и тебя на нем - пусть ты улыбаешься мне, как бывало редко, пусть ты счастлива и согрета этим солнцем, этой радостью, и лопоухие пальмы отбрасывают рваные тени на твое лицо, уже немного поплывшее от возраста. И видеть это - вот счастье”.

 

Настоящее весеннее тепло пришло только в мае, вспыхнуло цветами и лучистым солнцем, мне мгновенно подпалило кожу на плечах до алых ожогов, которые затем вздулись волдырями и причиняли нестерпимую боль. Спать не получалось даже на животе, и так вернулась моя бессонница. По ночам я сидела у распахнутого окна, подставив голую спину легкому ветерку, и курила одну за другой, пока в горле не начинало горчить. Под моими окнами рослые тополя, подсвеченные желтым светом фонарей, нежно перешептывались с небом, кланяясь высокими макушками.

Отрешившись от окружающего мира, я вдруг стала замечать куда больше деталей. Так, невозможно было вспомнить, что происходило на работе или что я ела на обед, зато яркой фотографией в голове застревал образ двух хмурых детей, которые смотрели на меня из окна проезжающего мимо автобуса. У старшего влажная челка свалявшимся треугольником налипла на лоб, а младший сосредоточенно ковырял крохотным пальчиком резиновую прокладку стекла. Я стояла на перекрестке, и автобус остановился на красный, мне пора было идти, но почему-то ноги отказались. И вот мальчики смотрели на меня, а я на них. Старший что-то сказал брату, у того испуганно округлились глаза, и они резко отвернулись. Затем автобус тронулся.

Я подумала, что овалы их лиц за стеклом очень походят на то, как она встречала меня когда-то, с тревогой выглядывая из окна нашего дома, и я издалека видела ее силуэт, стоящий у подоконника на кухне.

Мы не виделись пять лет, но я осознала, что за это время ничего не прибавилось в моей жизни. По крайней мере стоящего. Только карьера, хорошая одежда, машина и евроремонт. Подумав об этом чуть больше, я просто написала заявление об уходе и без сожаления покинула любимую работу, а потом продала и машину.

 

 

Протокол (6)

Надо сказать, еще до встречи с ней я была человеком весьма свободным от общепринятой морали, так что любовницы мои сменялись со скоростью патронов в пулеметной ленте. Когда-то я даже зарегистрировалась на сайте знакомств для быстрого секса, но вот уже восемь лет, как не заходила туда. Не знаю, почему это вспомнилось, но я решила восстановить аккаунт - то ли от скуки, то ли в поисках чего-то, что способно было меня отвлечь. Секс мне по-прежнему не был нужен. Возможно, я искала себя - ту, которая была еще до всей этой невероятной всепоглощающей любви, которая в конечном итоге и выжгла мне все нутро.

Удивительно то, что с тех пор я так и не меняла почту, поэтому разморозить старый аккаунт было делом двух щелчков мыши. Анкета у меня была заполнена с обязательностью маньяка-графомана: даже раздел дневника пестрел записями. Переписывать все это было лень, удалять жалко, так что я только поменяла фото, разместив какую-то невнятно-многозначительную черно-белую аватарку, где четко разобрать можно было только глаза и декольте - сексуальность с претензией на интеллектуальность.

Он написал мне, кажется, через неделю, мой василиск, и еще несколько дней я провела в заторможенном раздумье - стоит ли отвечать. Тон его был нарочито сухим, будто человек отвечал всего на пару вопросов: кто он, что может дать и что хочет при этом взять. Он был доминантом, человеком, практикующим БДСМ, и он хотел чтобы я принадлежала ему.

Я всегда предпочитала держаться подальше от подобных людей, считая их извращенцами, возможно потому что в попытках пообщаться с ними я натыкалась на непомерное самодовольство и попытки сразу, еще в переписке обсуждать секс. Каждый раз я думала: насколько надо быть недалеким, чтобы безосновательно увериться в собственной значимости и игнорировать признаки явного отторжения и пренебрежения?

Но нет, на этот раз все было иначе. Не было никакого намека на то, что человек, сидящий по ту сторону экрана возбуждался, представляя свое величие, которого никогда и не было. Мой собеседник был холоден и четко взвешивал свои слова, предлагая не больше, не меньше того, чем он являлся. И что окончательно разрушило систему - он писал, что его привлек мой дневник.

Но все же к ответу меня подтолкнул сон, а надо сказать, последние пять лет видения практически не будоражили меня по ночам.

Мне приснился Инкуб, подручный дьявола, в темноте он нависал надо мной горячечным телом. Мне хотелось провести ладонью ему по лицу, успокаивая, примиряя, однако руки мои, перехваченные на запястьях черной резиновой лентой, были плотно привязаны у изголовья. В его черных провалах глазниц мне виднелась ярость, и он целовал меня так, что во рту горчило от моей собственной вязкой крови. Он отстранился и замер, будто изучая меня, издавая странный, горловой звук, схожий с урчанием, а затем из его провалов-глаз вместо слез потекла горячая ртуть. Капли падали на мое лицо, прожигая кожу до кости, и прежде, чем я успела что-либо сказать, он вошел в меня - резко, с сильной болью у корней моего материнства. И тогда я все же закричала. Его чернеющее, словно тень, тело, внезапно стало наливаться янтарным светом изнутри.

В этот момент я проснулась и, откашливаясь от страха, внезапно поняла, что я физически возбуждена, как того не было уже много лет. И тогда я написала ответ в сети, мол, да, я не против попробовать что-то новое в своей жизни, давай встретимся.

Чего я ожидала? В этот момент, принимая решение, я выстроила в своей голове картину того, что произойдет. Все должно было случиться в определенной последовательности и не смогло бы повлечь за собой тектонического сдвига в моей личности. Да, я бы поехала на встречу с незнакомым человеком и приняла боль и новые ощущения; душа же моя осталась бы нетронутой. Этим бы все и закончилось. Я говорю “бы”, потому что после принятого мною решения в выстроенную мной цепь событий вмешалась и его воля: этот мужчина захотел не моего тела; он не лукавил, заявляя, что хочет взять меня целиком и, прежде всего, его интересовала моя душа.

“Я не позволял тебе обращаться ко мне на “ты”, девочка. И я не говорил, что планирую с тобой встречаться в ближайшее время”, - вот первый ответ, который я получила. Надо сказать, он меня огорошил.

Мы начали разговаривать. Каждый день и подолгу. Иногда мы просто переписывались, в других случаях он подключал скайп, но лица не показывал. Когда я спросила, почему так, он пояснил:

- Это усиливает ощущение власти над тобой. Я тебя вижу, ты меня нет. Неуютно?

- Да.

- А мне вот замечательно, - рассмеялся Олег.

Поначалу все это меня коробило. Уязвимое положение, постоянное ощущение неуверенности тревожило, пугало. Чувство, будто стоишь в поле - ни спрятаться, ни укрыться, а на тебя нацелились из ружья, и ты даже не знаешь откуда.

Позже я начала часто размышлять о том, что большая часть современных женщин добивается самодостаточности только для того, чтобы быть равной своим мужчинам, а еще лучше - превосходить, чтобы играть эдаких заботливых мамаш, оберегающих ненаглядное чадо. В страхе принадлежать, быть вещью, (ведь предметы легко выбрасывают и меняют на новые), женщины сами себя загнали, как верховую лошадь. Сохранять собственные стандарты становится все сложнее, а мужчины в этой борьбе становятся похожи на вырванные с кровью и потом трофеи - непонятно, зачем. Вроде как ищут защитников, надежное плечо, но поди-ка подставь такой успешной, сильной и самостоятельной личности плечо. Тут нужен целый фундамент.

Суть отношений с Олегом возвращала меня куда-то к истокам инстинктов, делала меня слабее, но более умиротворенной. Тогда как другие женщины маялись вопросами “как сделать, чтобы он…”, я могла просто спросить или попросить. Он ценил мою слабость. Это чувство в нем походило на затаенную радость матери, которая утешает рыдающего ребенка - в этот момент только она ему и нужна, и только она способна помочь. Только дети вырастают, я же должна была остаться зависимой навсегда, и постепенно все те навязанные обществом стереотипы о необходимости быть сильной отпустили меня.

Он не заполнял все мое существо, как того хотелось ему; как того хотелось, впрочем, и мне, потому что самым большим моим желанием было вытеснить хоть чем-то эту вяжущую во рту боль утраты. Однако после того, как я встала на колени перед компьютером и попросила взять меня рабыней, моя жизнь резко изменилась в нескольких пунктах, которые почти ежедневно вызывали во мне дикое внутреннее раздражение:

- мои мысли более не принадлежали мне одной, и все, что происходило в голове, я должна была рассказывать человеку, чьего лица даже ни разу не видела;

- я не имела права на ложь. Если был нарушен приказ или запрет, то приходилось  в этом признаться, даже рискуя получить неприятное наказание;

- его жизнь меня не касалась, я не должна была спрашивать его о работе или других рабынях;

- я не имела права уйти.

 

Думаю, надо пояснить подробнее касательно невозможности уйти от него.

- Так когда мы приступим? - спросила я Олега спустя месяц общения, подразумевая сессию БДСМ, разумеется.

- Ну, ты еще не моя рабыня. Вот когда попросишься ко мне, тогда и обсудим.

- Тогда я прошу Вас взять меня рабыней, - сказала я, чувствуя себя несколько глупо, будто выступала на пробах в детскую постановку “Красной шапочки” в школе, а меня с пренебрежением оглядывали мои же одноклассники, возомнившие себя режиссерами.

- Хм… нет.

И вновь все выходило из рамок ожидаемости, пыльная школьная сцена вдруг исчезла и вместо декораций по обе стороны от меня резко вырос лес, а за деревьями раздался вой настоящего волка. Волосы на затылке у меня поднялись дыбом.

- Почему?

- Потому что плохо просишь.

- А как нужно?

- Ну а как люди умоляют о чем-то жизненно важном для них? - он явственно усмехнулся.

- Умоляю, - робко было начала я. Он недовольно и даже раздраженно вздохнул. И совершенно неожиданно рявкнул, не повышая голоса, только интонация вышибла мне ледяную испарину на лбу:

- На коленях.

Было что-то в этом тоне, что дало мне явственно понять в эту самую секунду: этот человек может убить кого угодно, не моргнув и глазом, не поморщившись и не испытывая никаких неприятных чувств. Скорее напротив. Вплоть до этого момента мне он всегда казался очень мягким, чутким, и я не могла себе даже представить, что Олег действительно способен ударить женщину без причины и получить от этого удовольствие. Когда он впервые заговорил таким тоном, стало абсолютно ясно - он не просто в состоянии забить человека насмерть. У меня промелькнуло ощущение, что свою смерть я, скорее всего, приму именно от его рук.

 Я мгновенно упала на колени, будто этот его тон, животный ужас и, что самое дикое - жажда его ярости и жестокости свалили меня с ног.

- Умоляю, - четко сказала я совершенно чужим голосом. Он задумался.

- Ну, постой так. Я подумаю, - тут его тон снова ненадолго смягчился. - Держись ровнее, лапки за спину, вот так. Ну хорошо, я возьму тебя. Теперь ты можешь называть меня Хозяином. Но, - и тут снова вернулся тот самый ледяной голос, от которого мурашки немедленно побежали вдоль моего позвоночника, - предупреждаю тебя, уйти ты не сможешь по своему желанию. Я возьму тебя только с этим условием, так что подумай.

Я растерялась. Конечно, давая обещание, я автоматически приговаривала себя к его исполнению - так уж был устроен мой характер, что держать слово я считала своим долгом. Однако сама невозможность изменить что-то в будущем по своей воле не только пугала меня, но и казалась абсурдной.

- Но… Хозяин… - последнее слово, произнесенное впервые, мне далось с явным трудом.

- Да, детка?

- Как возможно удержать человека, который не хочет оставаться? - он снова усмехнулся, мой наивный вопрос его явно повеселил.

- Если ты попытаешься уйти, я убью тебя, - почти буднично сказал он, и оттого стало еще страшнее. - Ну что ты, девочка, сжалась? Испугалась что ли? Чтобы все было хорошо, тебе просто надо быть послушной. Так что ты решила?

Стоя на коленях перед пустым монитором ноутбука, я вслушивалась в свои ощущения. И все более явственно ощущала внутри тень собственной смерти. И, как ни странно, именно это ощущение впервые за долгое время напомнило мне, что значит быть живой. Наверное, именно поэтому я не раздумывала долго над ответом.

 

После этого он объяснил остальные правила, которым я должна была следовать.

К этому моменту мы разобрали целый ворох моих психологических проблем, начиная с тех, что появились в самом детстве, и заканчивая возможными косвенными причинами неприятия мужчин. Единственную тему, которую я предпочла не обсуждать - свои последние отношения.

- Это было больше пяти лет назад, и я бы не хотела об этом говорить.

- Ну, тогда попроси меня разрешить тебе не говорить, - в голосе его послышалась то ли усмешка, то ли издевка.

- Пожалуйста, можно мы опустим эту тему?

- Можно.

В остальном его правило было железным: ты должна всегда и все мне рассказывать. И это меня изводило.

Свои скрытые, глубокие мысли я никому не открывала вот уже пять лет, казалось, что изнутри они превратились в огромные бетонные плиты, сдвинуть которые мне было не под силу. Сравнение это тем более точно от того, что бетон - всего лишь однородная серая масса, состоящая из нескольких тщательно смешанных компонентов. Так и у меня в голове - с тех пор, как я рассталась с ней, отпала необходимость формулировать мысли в слова, и они стали единой массой, я просто позволила даже противоречиям слиться в единый пласт, образующий мое сознание. Теперь же я должна была разделять все это, да еще и рассказывать кому-то через окошко скайпа, без права смотреть в этот момент в глаза собеседнику. А хуже всего было отвечать на вопрос “почему?”. Я и в давние-то времена почти никогда не могла ответить на это не то, что окружающим, но и себе.

- Почему ты сегодня ощущаешь ярость? - спрашивал Олег.

- Понятия не имею, - честно признавалась я.

- По отношению к кому ты ее испытываешь?

- Ни к кому. Хотя под раздачу каждый сейчас может попасть.

- Не бывает ненаправленной ярости.

- Ну… у меня, видимо, бывает.

- Мда, у моей девочки в голове маленькая фабрика по производству наркотических веществ? - шутил он.

Так проходили недели. Олег не торопился, постепенно познавая меня, и заодно приучая к контролю и правилам.

 

Лето раскалило город добела, даже сквозь подошву босоножек я остро чувствовала жар асфальта. Впервые за последние пять лет я ощущала себя одиноко и бесцельно бродила по городу. В один из дней Олег дал мне простенькое задание. Ему не нравилось то, что я все меньше была способна контактировать с людьми. Это было воистину удивительным: я много лет ничего не чувствовала, а значит, не видела смысла что-то скрывать и легко находила общий язык с любым человеком. Наполнившись болью, я постепенно обрастала скорлупой, пока у меня не началась откровенная социофобия.

Задание было простеньким - я должна была заговорить с десятью незнакомыми мне людьми. Впрочем, их возраст не оговаривался, так что я могла использовать для выполнения приказа детей. Но даже это сделать было непросто. Глядя на малышей в парке, я понимала, что с большим удовольствием так бы и наблюдала за ними, главное - не разговаривать ни с ними, ни с их родителями.

“Может, чуть позже?” - успокоила себя я и уткнулась в дневник - писать очередное письмо ей.

Внезапно совсем близко ко мне подошел малыш, которому едва ли исполнилось два года. Белые с легкой желтизной волосы кудряшками торчали в разные стороны, он посмотрел на меня огромными голубыми глазами и сделал еще пару шагов к моей скамейке, держа прямо перед собой большой красный мяч. Для него даже огромный, я бы сказала. Одна лямка его джинсового комбинезона соскользнула с плеча, и выглядел он точь-в-точь, как эти умильные детишки с плакатов “Benetton”. Сейчас достаточно было открыть рот и посюсюкать с ним, как это делают все взрослые. Однако я замерла, понимая, что не в силах выжать из себя ни слова. Из моего блокнота выпал небольшой стикер - квадратный клейкий листочек ярко-зеленого цвета, я люблю такими помечать интересные мысли в книгах, которые читаю. Руки сами вспомнили технику оригами и я сделала крошечного журавлика. Показала малышу. Он озадачено смотрел на бумажную птичку. Тогда я ухватилась пальцами двух рук за своеобразные “горбики” на брюхе журавлика и потянула в стороны. Крылышки птички опустились вниз, я свела пальцы, и крылья вновь вернулись в исходное положение. Малыш заулыбался во весь частично зубастый ротик, выронил мяч и выхватил у меня журавлика из рук. Я же смотрела на ярко-красный мяч, который катился по вымощенному тротуару вниз, к выходу из парка, и думала, что каждый в этом мире слишком одинок и катится по жизни, будто брошенный господом ради более интересной игрушки. Эта мысль была так невыносимо печальна, что я позвонила Олегу и попросила, чтобы он позволил мне увидеть его.

Крик в темноте (5)

Мы встретились с ним в августе - говорят, именно в этом месяце происходит больше всего смертей. Я подъехала к его дому на такси и, стоило машине замереть у подъезда, он позвонил и приказал мне надеть на глаза заранее сшитую повязку. Я послушалась. Он вывел из машины меня за руку и повел в свое логово - так я мысленно окрестила его квартиру.

 

В этой уходящей жаре лета невообразимо пахло цветами - турецкими гвоздиками, что росли на небольшой клумбе у входа. Когда-то мы с Ольгой на даче ее матери выращивали точно такие, и, наткнувшись на их запах, мне показалось, будто человек-невидимка ударил меня под дых и еще один раз по лицу, после чего перед глазами расплылись ярко-желтые круги, и дышать не получалось, только кашлять и отплевывать горькую густую слюну, похожую на кровь. Я чувствовала, как Олег молча наблюдает за этим моим приступом, но не делает попыток ни утешить, ни сказать что-либо.

Затем мы зашли в подъезд, и я ощутила его руки: горячие, сухие ладони с тонкими длинными пальцами, которыми он вел меня по ступеням вверх, а затем по самой квартире.

Тот день я так и провела, нащупывая окружающую действительность без зрения. Мы пили травяной чай, разговаривали о чем-то… И иногда - очень редко - он прикасался, позволяя мне привыкать постепенно. От него пахло сухой травой, а щетина на лице была жесткой и густой, как щетка для обуви.

Когда начало смеркаться (я проголодалась и даже через закрытые повязкой глаза отметила, что стало гораздо темнее), он внезапно совершенно спокойно сказал: “Раздевайся”. Я нерешительно взялась за ремень джинсов, стянула их, потом рубашку. Остались только гольфы и трусики, смущение ввело меня в ступор, я не могла решить, что следует снять первым.  Он вздохнул с некоторой усталостью: “Остальное можешь оставить”.

Пока он привязывал мне руки к чему-то, уходящему в стену, я почувствовала дрожь ужаса, которая поднималась от самого копчика к затылку, норовя вырвать мой позвоночник из тела.

- Страшно? - спросил он под самым ухом.

- Да, - прошептала я.

- Не бойся. Ты ведь мне доверяешь? - уточнил он вкрадчиво. Мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть. И в этот момент он неожиданно отвесил мне звонкую пощечину. Затем наклонился, отчего я инстинктивно отшатнулась, но привязанные руки не давали слишком большой свободы действий. Слышно было, как он немного то ли усмехнулся, то ли зарычал, а затем поцеловал меня в щеку, по которой только что ударил.

- У нас будет стоп-слово, простенькое: “красный”. Если ты почувствуешь себя совсем плохо, настолько, что кажется, вот-вот умрешь, то скажи его. Не факт, что я остановлюсь, но буду знать, что тебе тяжело. Повтори слово.

- Красный.

- Молодец. Ты все поняла?

- Да.

От первого удара плетью-флоггером я почти удивилась - боль не была острой и не обжигала кожу, била глубже - в мышцы и кости лопаток. Олег почти не прикладывал силу, будто ждал, когда я привыкну, и сначала даже легкое разочарование постигло меня. Не было ожидаемого ощущения возвышенности или сакральности происходящего. Мелькнуло даже желание сказать просто “хватит”, развернуться и уйти от этого всего.

Где-то после двадцатого взмаха удары стали куда сильнее, лопатки начали гореть и реагировать на каждую следующую плеть ноющей вязкой болью. А потом, не выдержав, я начала вскрикивать. Он остановился, подошел ко мне, поднес к лицу кусочек ткани, очевидно, платок.

- Возьми в зубы, вот так. Теперь, если не сможешь терпеть, сожми и разожми кулаки, поняла? Покажи. Хорошо.

И он продолжил. Какое-то время я еще сдерживалась, а потом из моих глаз брызнули слезы, будто из сжатого лимона - сок. И тут пришло это невероятное ощущение: физическая боль совершенно отступила. Я лишь ощущала ветер от взмахов плети, который обдувал разгоряченную кожу спины, слышала, как дыхание Олега постепенно становилось тяжелым. Но удары стали безболезненными прикосновениями, меня будто вынесло из собственного тела. Так было несколько минут, а потом боль вновь навалилась на меня, выгрызая мышцы и кости.

 

О.: Не люблю Джуда Лоу, есть в нем что-то ненатуральное. На мой вкус, ему не хватает совсем чуть-чуть уродства, чтобы он из манекена стал живым. К чему это. Да, один из старых фильмов с ним в главной роли, “Бессмертный” - неплохая история. Меня зацепила теория главного героя - мозг состоит из трех слоев: под человеческим находится мозг млекопитающего, а еще глубже - рептилии.  Я видел, как с них всех слетала маска человека после первого удара. Хватало пары десятков, чтобы передо мной представал даже не крокодил - ящерица. Это мой самый любимый момент, когда остается лишь происходящее, и весь мир сжимается до этой сцены. Нет больше понятий нормы, морали, правил, есть я и животное - мое животное. И правила будут такими, какими я их создам. И мир будет - жестоким или справедливым, но лишь таким, каким захочу я. Хотя чаще, конечно, жестоким.

С ней что-то не так. Она остается человеком. Ее инстинкт должен был решить за нее, но почему, почему она остается человеком? Она страдает от боли физической так, как люди страдают от душевной: сосредотачиваясь, вдумываясь в свои ощущения. Боль физическая одинакова у всех живых существ, инстинкты затмевают разум, требуют сделать все необходимое, чтобы это закончилось. А она отказывается отпустить контроль, забыть чем является, потерять весь этот чрезмерно замудреный мир, прийти к кристальной простоте. И мир не сужается до моей воли, и тогда непонятно - зачем мне все это?..

Она носит гольфы. Ей за тридцать, и на ногах у нее яркие полосатые гольфы. Надо бы сосредоточиться на том, что я делаю, но эти дурацкие яркие полоски постоянно мозолят глаза.

 

Когда он закончил, я долго и горько плакала. Спина у меня горела огнем, казалось, будто вся кожа вспорота плетью (как оказалось чуть позже, на лопатках лишь появилось несколько синяков, похожих на рисунки крыльев, которые сошли через пару дней бесследно). Он сел на край широкой кровати, с закрытыми глазами я ощутила, как спружинил матрас, и еще сильнее вжалась в угол. “Иди сюда”, - тихо и спокойно сказал он. Я отчаянно замотала головой и залилась слезами еще сильнее, будто кто-то открыл кран внутри и соленая вода просто хлынула наружу. “Иди сюда”, - повторил он чуть громче и жестче. Я нехотя подползла на животе к нему. Одной рукой он подтянул мое тело, как пушинку, положив мою голову к себе на колени. “Вот так”, - сказал с явным удовлетворением. Время потерялось, я просто лежала и ревела, не в силах остановиться, ощущая, как заливаю ему твердую джинсовую ткань слезами, пропитавшими насквозь всю повязку на глазах, а он гладил меня по волосам с явной рассеянностью и отрешенностью, будто и не он вовсе только что рассекал воздух плетью, ударяя меня тонкими кожаными хвостами по оголенной коже. Я не знаю, сколько времени прошло, но все же мои слезы иссякли. Я продолжала лежать не двигаясь на его коленях, пока вдруг не поняла, какая воцарилась тишина внутри меня самой.

Впервые за много месяцев я не испытывала раздирающей внутренней боли.

А потом он позволил мне снять повязку и увидеть его.

- Как ее звали? - спросил он в первую секунду, глядя из ночной тьмы мне в глаза. Мне вспомнился инкуб из моего сна.

- Ольга, - ее имя я произнесла впервые за много лет.

Он погладил меня по волосам и сказал ту фразу, которая наполняла меня все следующие месяцы:

- Знаешь, что самое прекрасное в любой боли? - я отрицательно качнула головой. - То, что она заканчивается.

 

 Ничего не изменилось. Мы продолжали в основном общаться по скайпу или телефону, и лишь раз в неделю он назначал мне время встречи (словно доктор - прием, и видит высший Отец, это действительно оказывало на меня терапевтическое действие), и я летела по знакомому адресу, поглаживая в кармане бархатную черную повязку для глаз, которую сшила собственными руками.

Однажды, не удержавшись, я спросила:

- И какие у нас теперь отношения?

- Диалектические, - усмехнулся он в ответ.

- Я должна разобраться в происходящем, помогите мне.

- Нет, - немедленно отозвался он.

- Почему?

- Я не хочу, чтобы ты разбиралась. Просто принимай.

Олег был ускользающим мгновением - я любила наблюдать за ним, и его совершенно не трогал этот  мой взгляд - действительно, что может быть естественнее, чем легкое равнодушие доминанта к тому, как его воспринимают окружающие люди?

Он всегда внимательно смотрел мне в лицо, задавая вопросы кратко и по делу, но казался при этом немного отрешенным или равнодушным, и потому я терялась и порой просто молчала, захлебываясь собственными мыслями. Когда он задумывался, его руки, казалось, жили своей жизнью - внимательно ощупывали столешницу или разглаживали складку на рубашке, а сам он смотрел в никуда, и лицо его становилось сосредоточенным, чуть хмурым, губы шевелились, и у внешних уголков глаз появлялись еле заметные морщинки. А потом он светлел, и больше всего я любила этот момент перехода от углубленного сосредоточения - снова ко мне. Олег говорил свое решение всегда спокойно и холодно, будто и не кипела в его голове только что работа по просчитыванию сотни вариантов. Он, в общем-то, всегда был немногословен и выражал мимикой или жестами то, что я должна была понять без слов.

К примеру, он мог лишь слегка поморщиться на мой вопрос “увидимся ли мы завтра?”, рассеяно поцеловать меня в щеку и тут же распахнуть передо мной дверь, выпроваживая. И становилось ясно - несколько дней он хочет отдохнуть от меня. Или на вопрос “а Вам действительно хорошо со мной?” - совсем чуть-чуть приподнять бровь, мол, ты действительно такая дура или тебя только в этот момент накрыло?

Иногда он посмеивался над моей теплой нежностью к нему. Сначала мне это резало слух - его короткие смешки в ответ на мою попытку прижаться лбом к его спине, руке - куда угодно. Я ощущала себя в этот момент его собакой, забавным домашним питомцем. Впрочем, через время я поняла, что он совсем не пытается унизить меня таким способом или оскорбить - для него это было нормальным и, пожалуй, он уже давно был не в состоянии относиться к своим рабыням по-другому. Только так и выражалась его нежная привязанность - в легком превосходстве.

 

О.: Когда она сидит на подоконнике, упершись в батарею пятками в очередных ярких гольфах, и выспрашивает меня, о чем я думаю, что чувствую, то становится совсем похожа на кошку, готовую к прыжку. Будто одно резкое движение, звук - и она нырнет в открытую форточку.

Что за привычка - носить гольфы? Она всегда странно одевается. Рубашки нестандартного покроя, банты на шее, юбки “в складочку” выше колена как у школьницы или, напротив - сразу в пол, но с тяжелыми ботинками. Даже не понятно - нравится это мне или раздражает.

Как будто не здешняя. Или только народилась на свет. Как-то вызвала такси, вышла на улицу загодя, ждала даже не оглядываясь на окна, словно выходя отрезала меня сразу. Пока машина не подъехала - начала измерять поребрик ступнями. Потом, словно забыв, сколько футов отмерила, развернулась в обратную сторону и продолжала идти крохотными шажками. Подул ветер, с пожелтевшего клена, дрожа, начала опадать листва. Она подняла голову, наблюдая за их плавным снижением и, покачнувшись, сошла с бордюра, будто оступившись. И тут же начала кружиться вокруг своей оси, запрокинув голову и закрыв глаза. “Какое ребячество”, - сначала раздраженно подумал я. Но она кружилась, и было в этом что-то настолько естественное, что я не мог оторвать взгляда. И понял, меня раздражает не она, а мои собственные, совершенно незнакомые ощущения, что возникают рядом с ней.

 

- Оставь вещи здесь, - заявил он внезапно в очередной мой визит, - сегодня у меня настроение погулять.

“Что он еще задумал?” - пронеслось у меня в голове.

Он весь был одет в льняную одежду, немного не подходящую к прохладной погоде сентября - ни дать, ни взять брахман, с его-то отрешенным выражением лица. Было что-то в этом… слишком нормальное, что ли. Какое-то время мы шли молча, он вел меня по петляющим улочкам, подальше от шума автомобилей, ближе к реке, что растекалась на окраине города мутным течением.

- Ну, возьми меня уже за руку, а то мне неловко так идти, - сказал он внезапно, когда мы приблизились к реке. Я посмотрела на его кисть, густо покрытую рыже-золотистыми волосками и аккуратно приложила свою ладонь к его, с любопытством осматривая это слияние. Он цепко перехватил мою руку, немного ее сжал, и с удивлением я обнаружила, что он как-то легко и беззаботно улыбается - на лице играло совершенно мальчишеское выражение, будто ему не больше десяти лет, и он удачно подсек рыбку во время рыбалки.

Это было первое настоящее прикосновение, и именно его я не забуду никогда. Но в тот момент я внезапно испугалась своего нарастающего возбуждения - эмоций было столько, что, казалось, тело вот-вот взорвется переспелым арбузом, и потому я торопливо отняла руку и побежала по склону прямо к реке, приминая сочную траву туфлями-балетками. И первое, что я сделала - опустила кисть в мутный поток и держала там до тех пор, пока пальцы не начали неметь, будто пытаясь унять жар от этого прикосновения, снять с себя его незримую печать. А потом хлынул теплый дождь крупными каплями. Я обернулась и в этом ливне увидела, как Олег стоит чуть выше меня по склону, практически не шевелясь, и смотрит на меня со спокойной улыбкой на лице, будто и не замечая, как быстро промокает его одежда.

Хотя сама необходимость уточнения кажется мне совершенно кощунственной, думаю, я должна сказать, что у нас не было секса. Да, с самого начала было ясно, что меня не должна посещать стыдливость рядом с ним и, если бы в один из дней он сказал: “Сними всю одежду”, я бы не испытала от этого смущения, как не испытывает его ребенок до того, как ему успевают навязать общепринятые рамки морали. Но Олега, казалось, совершенно не волновала сексуальная близость со мной в общепринятом ее значении. В то же время он воспринимал меня как женщину, а я его - как мужчину, и тут не могло быть сомнений. Наша интимная близость оставалась интимной и проскальзывала во взглядах или мимолетных прикосновениях, разговорах, в том, как он иногда вдыхал мой запах, утыкаясь носом в линию роста волос за затылке. И эта прогулка, первая из череды моментов нашей близости, была куда большим соитием, чем могут испытать партнеры после нескольких часов прикосновений потными телами. Казалось, наши души врастали друг в друга, переплетаясь яркими лучами света, и никогда мною не было изведано связи более сексуальной, чем эта.

 

Мы вернулись в его логово ближе к полуночи, он достал с полки небольшую книжку: на обложке красовалось черно-белое фото не очень привлекательной женщины с явными азиатскими корнями. В руках она держала сигарету и как-то уж слишком манерно смотрела вдаль. Надпись гласила: “Анна Ривелотэ. Книга блаженств”.

- Почитай, - сказал он, передавая мне книгу, а потом задумчиво посмотрел за окно, где ясно виднелась полная луна, - сейчас самое подходящее время, чтобы делать лунный сахар.

- Лунный сахар? - переспросила я.

- Ты прочитаешь об этом в книге.

- Пожалуйста, расскажите сами.

У меня в голове до сих пор хранится эта картинка, как фотография в сепии – его аристократически тонкое лицо в лунном свете и мечтательный взгляд далеко в небо, дальше самих звезд. И в этот момент он был таким обворожительным, что у меня заныло сердце от близости утонченной красоты. Он рассказывал мне о семи смертных блаженствах, а я любовалась им, не в силах оторваться. Потом открыл книгу и зачитал: “Делать лунный сахар меня научил Йоши. Но сначала он дал мне его попробовать… В течение сорока минут не происходило совсем ничего. Потом что-то случилось с окружающей обстановкой и с телом, и с восприятием. Комната как-то скруглилась вокруг меня, ноги стали невообразимо длинными, так что до предметов, лежащих на столе, стоя было не дотянуться. Какие-то мелкие, прежде незаметные детальки, звучки и запашки назойливо полезли в глаза, нос и уши. Я взволнованно расхаживала по дому, ощущая странный дискомфорт и расфокусировку. А потом – раз! – словно прорвалась прозрачная пленка, и я очутилась на той стороне. То есть я продолжала находиться в том же пространстве, но выглядело оно так, словно из него вычли обычную жесткость конструкции, замыленность и обезличенность. Это был Истинный мир, и мне предстояло его исследовать… Изготовлялся чудесный сахар до изумления просто. Самые обычные кубики сахара надо было оставить на подоконнике в лунную ночь. Напитавшись светом Луны, они обретали волшебную силу. Готовить их впрок или на продажу было нельзя – только то, что собираешься съесть сам или подарить близкому другу”.

Закончив, он захлопнул книгу, лукаво улыбнулся и выключил люстру. Остался только холодный свет, льющийся из окна. Какое-то время он просто смотрел на меня, а потом сказал:

- Тебе очень идет свет луны.

- Я всегда думала, что образ лица человека на Луне – нечто большее, – прошептала я, – этот бледный лик мне казался небесной иконой Божьей Матери, вечно страдающей от взгляда на людей и укоряющей их за то, что они убили ее сына.

- А я никогда не мог увидеть человека.

- Ну как же – вот лицо: глаза, нос, губы… И правда – не видите?

- Нет.

- У Вас гипер атрофированная фантазия, знаете?

Он только тихо засмеялся в ответ.

Бездна (4)

В один из дней я стала понимать, что реальность вокруг будто подернулась дымкой, стала совсем зыбкой, зернистой на ощупь от моего невыносимого ноющего страдания. И тогда я позвонила маме Ольги. Мы с ней пили терпкий гранулированный чай на кухне, где я бывала много раз, и часть меня все ждала: вот-вот из соседней комнаты покажется Оля, недовольно нахмурится в ответ нашей болтовне и скупо скажет мне, поджимая губы: “Ну что, идем домой?”, и ее мама как-то потускнеет вся, станет еще меньше, будто испугавшись лица одиночества.

Но теперь она молчала, цедила чай и испуганно искала, какие вопросы может мне задать. Мы не сговариваясь обходили тему Олиной смерти, будто лавируя на крошечной лодочке меж выпирающих камней во время спуска по бурной горной реке.

- Как отец?

- По-прежнему пьет, мы с ним почти не общаемся.

- Детей не думаешь заводить?

- Куда там. Я же никогда не хотела своих, только…

И подавилась. Наши планы с Олей завести ребенка навсегда так и остались планами. Мы ходили в больницу, проверяли ее здоровье, даже подобрали донора, но на этом все и застопорилось. Мы не решались на тот шаг, что мог еще нас спасти.

Ее мама зашлась кашлем, который перешел в тихий, горький плач. Помнится, она часто пыталась уговорить Олю, ей хотелось внуков, хотелось семьи. Теперь же она так и осталась - совершенно одинокой, лицом к лицу с оставшимися годами. Я сидела, не зная, как ее утешить, как вообще возможно соврать, что одиночество - не самое страшное в этой жизни. Умывшись и успокоившись, она извинилась:

- Прости, Настя заходит достаточно часто, но тебя я просто не ожидала увидеть после стольких лет.

- Настя? - переспросила я.

- Ну, они с ней стали жить почти сразу после вашего расставания и до самого… - она не договорила, подавившись собственной мыслью.

Да, это было нормально. Не могла же я предполагать, что все те пять лет, что я была одна, и Оля тоже не захочет с кем-то встречаться, в конце концов, такого запаса горячей любви, что она носила в себе, хватило бы и на половину земного шара, хотя отдавалась эта любовь очередной единственной. Но все же, все же… Это было чувство, будто моя комнатка боли в груди растянулась в коридор, наполненный гулкой темнотой, и эхо, отталкиваясь от стен, лишь множило мой отчаянный внутренний крик. Если бы я не видела перед собой ее мамы, такой ускользающей в старость сухонькой женщины, замученной потерей своего единственного ребенка, я бы, скорее всего, не выдержала и повалилась на пол, как сброшенная одежда. Но вместо этого я еще раз поблагодарила ее за чай, хотя мне сводило скулы от напряжения.

На улице царила абсолютная тишина. Последняя капля горя вошла в меня, переполнила мою голову так быстро, что, казалось, череп захрустел. Каждый момент, пережитый с Олей, теперь в моем сознании наполнила другая девушка, вытесняя меня из жизни любимого мною человека. 

Говорила ли она ей, как мне, что она “красиво неодета”? Целовала ли в лоб на прощанье, будто благословляя? Гладила ли по волосам с тем упоительным выражением нежности в глазах цвета девяноста девяти зимних морей? Замирала ли зверем в темноте, блистая белой кожей в лунных лучах, прежде чем тихо, шепотом позвать: дееетка? Называла ли лягушечкой за холодные ноги?

Я рухнула на ближайшую лавочку и попыталась закурить - сигарета выскальзывала из дрожащих пальцев, ветер тушил слабый огонек зажигалки, и тут меня окончательно накрыло, душевная боль обвила сердце питоном, причиняя уже вполне реальную физическую муку, и я закричала, зажимая череп руками, пытаясь вырваться из тисков. Весь мир вздрогнул, замер, будто качаясь между существованием и небытием, а затем померк. Будто на старом компьютере переключили на четырехбитную цветовую гамму. Но легче не стало.

 

Я закончила читать “Книгу блаженств”, и каждая строчка казалась мне пропитанной запахом Олега вперемешку с моим собственным страданием.

“Да, женщина, которую ты сфотографировал, состарится и умрет; дом, запечатленный тобой на городской акварели, разрушится, и на его месте выстроят новый; человеческие останки рано или поздно обратятся в прах. Но снимок и картина, и мумия попадают в будущее, в котором уже нет оригинала. И рыжая лисица, язык пушистого пламени, все длит и длит свою последнюю охоту, пока ее душа одолевает вплавь безбрежный лисий Стикс.

Путешественники былых времен не приврали ни на йоту, описывая чудищ, которых в нашем мире нет. Наш мир - настоящее, и еще чуть-чуть до и чуть-чуть после. Нам никогда не повстречать Левиафана, потому что никому не под силу оказаться в соседней камере чужого времени, откуда нам отправили весть о Левиафане”.

 Эта удивительная женщина писала о том, что жило внутри меня, внутри этих бетонных плит, закованное в статичность много лет назад, но теперь, читая эту книгу, я все явственней слышала стук изнутри, будто некогда замурованное чудище начало прорываться.

Олег пригасил приехать меня ближе к ночи, и я принесла ему подарок в черной оберточной бумаге, перевязанной серебристой атласной лентой.

- Что это? - удивленно спросил он. Я лукаво отвела глаза в сторону, ожидая, когда он откроет. Зашуршала бумага и затем воцарилось молчание.

- Сделайте мне лунный сахар, - спустя несколько секунд тягостной тишины тихонько попросила я.

В этот момент страшнее всего было, что он не поверит, решит, что я спятила. Еще какое-то время он молчал, держа коробку рафинада в руках, и напряжение росло так же быстро, как и очаровательная дымка сказочности.

- Хорошо, а ты помнишь, что от него летают? - наконец, сказал он с улыбкой, и в этот момент напряжение осыпалось, оставляя чистую фантазию, мерцающую в воздухе. Мы придумывали эту сказку, чтобы не было так больно в этом мире, где люди умирают и остаются наедине со старостью, где все отравлено этой безумной тоской и пустотой. В этот момент мы срастались в единое целое, а лунный сахар делают только для самых близких.

- Потому и прошу, - ответила я.

Он смотрел на меня так глубоко и задумчиво, и что-то дрогнуло у меня в груди и внезапно начало расти, влажно и громко хлюпая, подергивая все существо. Такие диалоги о чем-то настоящем, глубоком и абсолютно неосязаемом возникали у нас и потом, редко, но именно они действительно бесценны, и вспоминаются совершенно ясно до сих пор, тогда как все остальное утеряно в лабиринтах памяти безвозвратно. Тогда я опустилась на колени, взяла его руку и поцеловала самые кончики пальцев. Он не двигался и не мешал мне, лишь продолжал наблюдать с некоторой долей любопытства и задумчивого удивления. И только через пару секунд, показавшихся мне вечными, ударил по лицу, но я не отшатнулась, лишь зажмурила глаза, как то делают дети, приготовившись съехать с крутой горки.

 

О.: Пока она стояла на коленях, можно было почти поверить в то, что она вот-вот почувствует то, что чувствуют все сабмиссивы. Растворится во мне, утрачивая волю. И у нее были очень нежные губы. В какой-то момент мне захотелось - да, особенно сильно - позволить ей пойти дальше. Позволить ей доставить мне удовольствие, как я позволял другим. Мир привычно сузился до единственной комнаты, предметы стали жестче в очертаниях - она была передо мной и совершенно подвластна мне. С высоты роста в разрезе рубашки особенно хорошо было видна ее небольшая грудь, больше похожая на подростковую. Все очень походило на привычную картину, но что-то было не так.

Я почувствовал холодок вдоль позвоночника - этот привычный, суженный мир, наполняла не только моя воля, но и ее. Я хотел сделать так, как хотела она.

 

После сессии он предоставил мне лежать в одиночестве на кровати, привыкать к обжигающей боли, сам же сел за компьютер - ему надо было поработать. Свернувшись калачиком и вновь ощупывая, как внутренняя боль постепенно осыпается, я наблюдала, как он хмурит брови, шевелит губами и что-то периодически печатает. Свет от настольной лампы выбивал блик у него на высоком лбу, легонько щекотал корни волос цвета темного дерева. Я так долго смотрела на него, что и физическая боль отступила, я вся превратилась в этот взгляд, пока внезапно ни увидела что-то за ним. Это было той же тьмой, что я видела в образе инкуба в своем сне - первоначальное ничто. Он почувствовал мой взгляд и тревожно посмотрел поверх монитора, и в его зрачках явственней проступила эта страшная сила. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и лицо его на глазах выцветало, теряло улыбку, даже старело, после чего он просто повернул настольную лампу в мою сторону, ослепляя, молча приказывая: “не смотри”. Но сам продолжал разглядывать меня. Я вспомнила это изречение Ницше: “И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя”.

 

Через время я узнала, что могу по нему скучать. От выходных к выходным время застывало в кисельный студень, я вязла в нем, перечитывая все книги, что он упоминал в разговорах.

“Люблю ли я его?” - спрашивала я себя и отвечала: “Люблю”. “Люблю ли я его?” - спрашивала я себя всего через пару минут, и теперь уже ответ был: “Нет, не люблю”. Можно было сказать, что я слишком давно уже не испытывала этого чувства и потому не помнила, какое оно… Но каждый, кто любил, точно знает - если это приходит, то спутать невозможно. А может, все дело было в том, что в слове “люблю” мне по-прежнему осадком слышалось имя “Ольга”.

В то же время по кратким моментам нашего с Олегом единения постепенно стало ясно, что я тоже значу для него нечто большее, нежели просто принадлежащая ему рабыня.

Эти признаки ранили меня зазубренным ножом, меня пугала мысль, что он полюбит меня раньше, чем я его, или что я вовсе не полюблю в ответ и не смогу отдать ему всю свою душу без остатка.

Мысль о том, что он способен что-то почувствовать ко мне, пронзила впервые меня уже через пару месяцев наших встреч. Мы лежали на кровати, и он что-то внимательно читал на своем планшете. Я положила голову ему на предплечье, запустив руку в короткий рукав футболки и поглаживая кончиками пальцев выступающую ключицу. Кожа у него была горячей, поросшей волосками, и я испытывала острое удовольствие от этого соприкосновения.

- Ты меня отвлекаешь, - сказал он внезапно отстраненно-равнодушным голосом, доставая мою руку из-под своей одежды.

Мне сложно описать, что я подумала -  это нахлынуло единым потоком, расслоившись на отдельные чувства позже. Был трепет - он сказал о том, что я волную его настолько, что это заставило его сомневаться в  способности контролировать себя. От этого возник ужас - я даже и представить себе не могла, что Олег вообще может не суметь подавить свои эмоции силой воли. Но в то же время я затронула ту глубину, которая меня манила в нем - глубина сумрачной тени из сна. Все мое существо начинало исходить на мелкую дрожь при мысли о том, что он способен выпустить это мне навстречу. В тот момент я откатилась на другой край кровати, в испуге глядя на его точеный профиль и втайне мечтая, чтобы он повернулся и сделал хоть что-то: ударил или поцеловал - не важно; однако он даже не посмотрел в мою сторону, продолжая сосредоточенно что-то изучать на тусклом экране гаджета.

 

Все дни были одинаковы и переходили один в другой, словно матрешки. Я просыпалась рано поутру, и тело, прижатое к простыням кратким сном в два-три часа, казалось мне неживым. Около девяти на голую кожу падали солнечные лучи, и я млела под их теплом еще какое-то время, пока солнце не ускользало в небесную синь, оставив мой дом. Иногда усилием воли я заставляла себя встать и в очередной раз убраться дома, хотя практически не сдвигала вещи с их мест. Остальное время я читала или собирала огромный пазл на две тысячи кусочков с изображением осеннего леса. Когда-то мы с Ольгой купили его в надежде, что это монотонное занятие сможет заполнить гулко-пустые совместные вечера. Однако стоило распечатать коробку и сложить одну только рамку, как нам стала невыносима сама мысль о том, чтобы проводить столько времени вместе, ощущая это напряженное молчание, повисшее мечом Дамокла. Вернувшись с работы на следующий день я увидела, что вся мозаика собрана со стола и вновь упакована безо всяких слов и объяснений. Это были последние месяцы наших отношений. Я приходила домой ближе к полуночи после тяжелой работы, услышав мои шаги, она что-то бормотала во сне и переворачивалась на другой бок - спиной ко мне. Я смотрела на нее в свете луны, не в силах ни заснуть, ни прикоснуться.

- Оля… - однажды позвала я шепотом.

- М? - она ответила так ясно, что не осталось сомнений - она не спала. Я молчала, цепенея в предчувствии беды. - Ну что уже? - окликнула она меня чуть громче и раздраженнее, не поворачиваясь, впрочем. Я беззвучно заплакала, прикусив кулак, чтобы не выдать ни звука. Так мы лежали еще несколько минут - кровать, несмотря на все мои старания, слегка вздрагивала от тихих рыданий, похожих на приступ рвоты.

- Спи уже, - наконец, сказала она, так и не повернувшись. Мне хотелось всего сразу - ударить ее, поцеловать, а лучше пойти и спрыгнуть с моста. Я ничего не могла поделать с происходящим и никак не могла исправить то, что она меня разлюбила.

Теперь, пожираемая одиночеством в замершей пустоте квартиры, я множила письма к ней в своем дневнике:

“Моя прекрасная, я помню, как ты пахла небесным маисом, благословением Отца для потерянных в пустыне, и кожа твоя была тонка, будто шелк, сотканный из лунных лучей, отраженных от поверхности зимнего моря. Я читала свои старые дневники, оказывается, эта память живет у меня между сердцем и позвоночником, и потому строчки так выворачивают все существо наизнанку. Помнишь ли ты, как много лет назад в это время мы ловили блики фонарей в окно; ты простыла и стонала от болезни во сне - это разрывало мне сердце в клочья. В нашем доме пахло лимонным пирогом и лекарствами, я поила тебя теплым чаем с ложечки, как дитя.

Я записала, вот, - в один из дней я засмотрелась на тебя, и какое-то отчаянное предчувствие накрыло меня болью. Ты почувствовала и смотрела на меня очень пристально, ожидая. И тогда я спросила: “А ты найдешь меня, если нас разлучат?” И ты ответила с той самой своей улыбкой: “Даже когда мы не рядом, то вместе, нас невозможно разлучить”. Теперь я понимаю, что это были только слова, ты без сожалений оставила меня в прошлом, продолжая жить, я же закончилась именно на тебе. Я называю это предательством, хотя и не имею на это право. Я называю это предательством, потому что сама же поверила в то, чего не бывает, поверила, потому что ты уговаривала меня это сделать одним своим взглядом. Впрочем, ни это, ни прошедшее время не в силах отнять у меня солнечного тепла в груди, который обжигает меня при каждом драгоценном воспоминании.

Родная, любимая мною птица. Ты была тоньше волоса, легче снежинки; необъятная нежность перекрывала нам краны в легких, мы передавали кислород друг другу губами, как спасатель вдыхает жизнь в рот утопленника в надежде, что тот выживет.

Я помню ясно еще один момент: нашу кухню, облезлую и нищую, как у всех молодых, мы в обнимку стояли прямо посредине, отгораживаясь от вечернего мира тонкой гранью стекла, слушали Ундервуд, раскачиваясь из стороны в сторону, и я беззвучно молилась Отцу нашему небесному в надежде, что он позволит этому продлиться чуть дольше. И, даже не глядя мне в лицо, ты тихо сказала: “Не бойся”, узнавая без подсказок, какой бесчеловечный страх пожирает меня изнутри.

Теперь я знаю - пять лет, не наполненных тобою, не могут называться жизнью”.

 

К выходным эта боль становилось еле переносимой; я бежала к Олегу, ощущая хрипы в груди, будто то воздух свистел при вдохе в сквозной дыре между ребер.

- Здравствуй, мое солнце и луна, - говорил он спокойно с неизменной улыбкой, распахивая передо мной дверь, и во тьме коридора мне казалось, что это зверь выглядывает из своего логова, осклабившись самой ужасной и самой своей прекрасной гримасой. Он прижимался колючей щекой ко мне и отпечатывал поцелуй ближе к виску, словно выстрел. Я каждый раз жалела, что не смертельный. Затем  отступал на шаг и свет, льющийся из комнаты, озарял его лицо - нет, передо мной стоял человек, и глаза его были полны нежности. Я прямо у входа снимала обувь и одежду, которая могла помешать, доставала повязку и сразу же ее надевала, ощущая, как бархат щекочет мне веки. Впереди было только ощущение его рук, он направлял меня, придерживая за кончики пальцев.

Порой он снимал мою повязку, впрочем, это бывало редко. В эти минуты чаще всего он зажимал мой рот и нос и смотрел мне прямо в глаза, пока я не начинала биться от нехватки кислорода. Сколько же в его взгляде было печали и нежной грусти в этот момент! Пожалуй, так Рафаэль де Валентен смотрел на свою шагреневую кожу, постепенно усыхающую, отбирающую его собственную жизнь. Иногда я думала - вот, сейчас он не отпустит меня, я так и покину этот мир, ощущая его сухие теплые ладони на своем лице и - видит Отец наш - то будет самая прекрасная смерть. Секунды истекали, его лицо начинало подергиваться туманом, и именно в этот момент, когда я слабела и прекращала сопротивляться, он разжимал руки, позволяя захлебнуться порцией кислорода.

 

О.: Не хочется причинять ей боль. Мне достаточно на нее просто смотреть и разговаривать. Но это помогает ей. Пусть даже временно.

Она не обнажает мозг млекопитающего и рептилии, потому что их нет. Как нет в ней человека. Она и рептилия, и млекопитающее, и человек одновременно. Нет разницы - что с ней случится, это ощутят все три мозга.

 

- Что Вы чувствовали тогда? - спросила я, имея в виду нашу первую встречу, конечно. Мы лежали поперек кровати лицом друг к другу очень близко, но не соприкасаясь.

- Целый спектр.

- А конкретнее?

- Страх за тебя.

- Вы думаете, что я такая хрупкая?

- Нет, просто я всегда экспериментирую над людьми, и иногда это кончается для них не слишком приятно. А тебя я не хочу обижать, тебе и так хватает.

- Ну, Вы же не знали.

- Я догадывался, что твои тараканы неспроста. Хочешь, почитаю тебе сказку?

- Нет, полежите так со мной еще немного, пожалуйста - попросила я, поводя плечами и ощущая, как кожа стягивается от боли, будто облитая клеем.

- Хорошо. А какие сказки ты любишь?

- В детстве я любила странные истории. Мне нравились европейские - жестокие и кровавые, в них мне чудилась настоящая красота. У меня был сборник… И там была одна, которая полюбилась мне больше других.

- Расскажи, - не приказал, попросил он.

- Я уже плохо помню. Но суть была в том, что рыцарь полюбил прекрасную даму и спросил, когда она полюбит его в ответ, но она заявила, что это произойдет, только когда он принесет ей золотую розу, поющую на рассвете. Он пообещал, что вернется на первый же католический праздник, и сказал ей ждать на крыльце вечером. Как и обещал, он принес ей розу, но был бледен. Когда она спросила, что с ним случилось, он  рассказал, что его терзали сто волков, что охраняли этот цветок. Затем он спросил, когда они обручатся, и дама пообещала ему сделать это, когда он принесет ей волшебную птицу, которая рассуждает обо всем, как человек. Разумеется, он пообещал ей исполнить просьбу на ближайший праздник и также попросил ожидать его на крыльце к ночи. Когда он принес ей птицу, она заметила, что он очень грустный, и спросила про причину. Он рассказал ей, что птица, которая все знает и говорит одну только правду, поведала ему, что дама его не любит. Тогда она приказала ощипать птицу и заживо зажарить ее, утверждая, что это ложь. Рыцарь спросил, когда они поженятся. Третьим ее заданием стало принести орлиного царя пленником в клетке.

Я замолчала, слушая, как что-то переминается у меня в груди живым комком.

- Что было дальше? - спросил Олег, прикасаясь самыми кончиками пальцем к моей щеке, будто взывая вернуться к нему.

- Рыцарь не пришел в назначенный день. И на следующий день тоже. Он пришел только к ночи третьего дня. И прекрасная дама увидела, что в груди у него зияет дыра. Она спросила у него, что произошло, и он рассказал, что орлиный царь выклевал его сердце, и теперь им не пожениться, потому что ему нечем любить свою прекрасную даму. Он умер у нее на руках, а наутро она ушла в монастырь, состригла волосы и дала обет молчания.

Тут я заплакала - будто два теплых ручья выкатились из глаз, и не было ни боли, ни горечи, лишь какое-то невероятное очищение.

- Почему ты любила эту сказку? - уточнил Олег.

- Понимаете… Эта сказка о реальной любви, не все вот эти беспечные выдумки: они встретились, поженились и жили долго и счастливо. В этой истории она не любит его, он знает это и с каждым разом теряет себя по частям, пока не отдает этой любви свою жизнь. И когда, наконец, он умирает, дама понимает, чего лишилась, и лишь в этот момент в ее сердце приходит настоящая любовь. Это очень страшно, но очень… По-настоящему.

Мы вновь замолчали, он только иногда вытирал дорожки влаги у меня со щек.

А потом я, наконец, прижалась к нему всем телом, выпрашивая то ли ласку, то ли утешение.

- Я вот тут подумала…

- Да?! А ты умеешь? - засмеялся он. Я сделала вид, что обиделась и замолчала, за что была немедленно наказана - он сделал пакость и потерся колючим щетинистым подбородком о мою шею, расцарапывая нежную кожу, я зашлась смехом, попыталась вырваться, извиваясь. - Давай рассказывай.

- Нет, не скажу, я обиделась!

- Ну, я же вижу, что уже нет. Но вообще чтобы я даже не слышал от тебя слова “нет”. Ты моя, я спрашиваю - ты отвечаешь, - в его голосе вновь послышался тот металл, от которого у меня холодело в почках. - Так что там?

- Мы с Вами чудища.

- На лицо ужасные, добрые внутри? - он вновь заулыбался в темноте так, что блеснули клыки.

- Нет. Не ужасные и не добрые. Мы просто - чудища. Потому что иные.

- Что верно, то верно.

- А такие теплые чудища, как Вы - все равно ядовитые?

- Да, - он зарылся носом в мои волосы и легонько поцеловал в ухо. Прижимаясь к его груди, я слышала отчетливый стук сердца. “Я устала, - подумалось, - Господи, как же я устала”.

 

После воздействия и до момента, когда она обнулялась (она сама придумала этот термин) - с ней происходило что-то совершенно нездоровое. Будто причинение боли не снимало слои ее мозга, а растягивало их и все ее реакции, как резину. Она с трудом формулировала мысли, путалась даже в самых простых словах, но не потому что теряла разум. Она теряла способность контактировать с этим миром, будто ныряя в собственное сознание, в котором и сосредотачивалась вся ее боль. И от утраты Ольги, и от воспоминаний об отце. Кажется, она раз за разом все это переживает заново внутри себя.  

 

Несмотря на все, чем наполнял меня Олег, боль продолжала жить во мне, приходила и уходила морскими волнами во время прилива. В некоторые из дней я почти ощущала себя живой, беззаботной, и наблюдать за окружающим миром, пусть и не быть частью - уже было приятным. В другие дни с самого утра на меня находила тьма - тяжелая, беспросветная, похожая на чувство, будто мне в гортань и солнечное сплетение ткнули острым ножом, но я почему-то не умерла и так и осталась обреченной терпеть эту агонию. Я переполнялась ненавистью, желчью и чем-то, что заставляло меня причинять боль всем окружающим и себе тоже.

Однажды вместо письма я даже написала Ольге короткое послание в своем дневнике: “Мне очень хочется, чтобы ты страшно подыхала по сто раз на дню, каждый раз оказываясь в аду, где тебя подвергали бы всем тем пыткам, что я испытываю, только в степени вечности. Но так как я воспитанный человек, то желаю тебе покоя”. 

В один из таких дней после сессии, так и не принесшей мне облегчение, я внезапно уснула от усталости прямо у Олега, чего раньше никогда не происходило. И это была первая ночь, когда вернулись мои жуткие кошмары.

Сон был вязким, глубоким, растягивал образы и звуки, будто в фильме ужасов. Мне снилось, будто я сижу в той же комнате, и оттого все стало еще запутанней: реальность ли это или видение, уже не было понятно. Олег выходил из тьмы, и тело его медленно покрывалось желто-белой змеиной чешуей, губы открывались, обнажая острые, словно бебуты, зубы. Его отрешенный взгляд внезапно прорезался узкими кошачьими зрачками: он готовился к прыжку, человеко-василиск. Я попыталась закричать, зная, что это единственный способ проснуться, но что-то мешало мне. Конечно же, он давно обвил меня змеиным телом, как питон.

Я проснулась от того, что когтями начала царапать себе горло, пытаясь вспороть кожу.

Мне свело тело судорогой, я сжалась в комок, не в силах даже произнести что-то. Олег проснулся, прижал меня к себе, медленно и осторожно распрямил руки и ноги, гладил по волосам, пока не услышал, что мое дыхание выровнялось, а мышцы, наконец, расслабились.

Когда я успокоилась, он вновь отодвинулся на край кровати и уснул, не добавив больше ни слова. Мне же сон больше не шел, и до самого утра я так и смотрела в потолок. И с той ночи уже не спала спокойно.

Кроме самого первого сна Олег мне больше не снился. Чаще всего в видениях появлялась Оля - наши отчаянные ссоры, ее упреки, ее злые, зачастую наполненные ругательствами, слова обращенные ко мне. Или отец - неизменно пьяный, резко пахнущий перегаром и рвотой. Он называл меня шлюхой и смеялся над моими безуспешными попытками убежать от его стекленеющего взгляда. Я все время просыпалась в слезах, скуля, как побитая собака.

- Запомни, - говорил Олег, прижимая к себе, - это все было не с тобой. Ты просто почему-то это помнишь.

И, успокаиваясь в его объятиях, я снова засыпала.

- Послушай, ну это совершенно никуда не годится, - сказал в одно такое утро мне Олег. Утренний душ явно ему не помог - от бессонной ночи под глазами у него пролегли тени, делая лицо еще более сумрачным. Я залюбовалась как капля, соскользнув с мокрых волос, сбежала по шее за шиворот футболки. - Ты спишь урывками по полчаса. Тебе нужен психотерапевт, чтобы назначить тебе какие-то успокоительные, - видимо, на моем лице отразилось все то, что я подумала. - Ну что такое, девочка? Чего ты боишься?

- Я не хочу к врачу.

- Понимаю, но это нужно сделать.

- Нет, не понимаете.

Он отставил чайник, в котором заваривал чай, подошел ко мне и сел рядом, внимательно глядя в глаза:

- Тогда объясняй.

Я рассказала ему, как в восемнадцать лет меня нашли со вскрытыми венами левой руки, опущенной в ведро с водой, как мои родители решили, что мне надо пройти реабилитационный курс в больнице, где меня просто пичкали таблетками, от которых я спала сутками напролет, ощущая себя совершенно бесчувственной. Как полтора месяца я не могла поговорить со своим психологом о том, что на самом деле приводило меня в ужас: о собственном отце. О том, как он задирал мне юбку, называя шлюхой, как однажды в пьяном состоянии вылил мне на голову кефир за то, что тот прокис. Как ночами я вслушивалась подолгу в темноту - может, он вот-вот снова придет к моей двери и будет стучать, требуя открыть. В итоге меня выписали из больницы, как выписывают всех - через определенный срок, а мне не стало легче. Как еще несколько лет я жила, а в голове мои мысли сами выстраивали, как и когда можно свести счеты с жизнью, чтобы вот уже на этот раз точно не помешали. И как все закончилось только с приходом Ольги в мою жизнь.

- Послушай, малышка, - печально вздохнул Олег, - я все понимаю, но ведь врачи бывают разные. Мы найдем тебе хорошего специалиста, я лично прослежу…

- Нет, - все мое тело начало мелко дрожать, - Хозяин, прошу вас, делайте со мной, все, что хотите, только не посылайте туда. Второй раз я это не смогу осилить. Лучше умереть, чем сходить с ума. Невыносимо видеть по утрам равнодушных медсестер, что проверяют твой рот на предмет спрятанных лекарств. Ловить пытливые взгляды посетителей, мол, а эта насколько опасна? Постепенно от действия лекарств я потеряла свою суть, все вокруг обволакивала пелена забытья, притупляя ощущения и чувство времени. Несколько недель такой жизни и я уже не могла представить, что было иначе. Моя воля была полностью уничтожена, я стала похожей на траву, что будет сгибаться под порывами ветра в любую сторону. Я не хочу забывать себя, пусть даже это и больно.

Олег задумался, перебирая мысли в голове. У меня не было варианта, кроме как попытаться его убедить.

- Послушайте, давайте я просто буду пить успокоительные травки, это все пройдет со временем, как уже проходило, надо просто стать капельку счастливее.

- Мда, моей малышке явно не хватает радости, - задумчиво ответил он, впрочем, уже соглашаясь с моей просьбой. Встал, собираясь приготовить нам на завтрак яичницу.

- Хозяин? - окликнула я.

- Да? - он даже не повернулся.

- Можно… Вас еще попросить?

- Конечно.

- Если я вдруг… начну сходить с ума, - он замер, вслушиваясь, но так и не обернулся, - скажите мне об этом. Я доверяю Вам. И поверю на слово.

- И что тогда ты сделаешь?

- Лучше не жить вовсе, чем сходить с ума, - ответила я шепотом, испугавшись, что сейчас он разъярится от таких моих слов.

Он обернулся и пристально посмотрел мне в глаза.

- Ты понимаешь, о чем сейчас просишь?

- Конечно. Но мне об этом больше некого попросить. У меня ведь больше нет никого, кому я могу это вверить.

Он помедлил еще немного.

- Что ж. Я уверен, что каждый вправе решать, как ему уходить. Я уважаю твой выбор, хотя и не одобряю его. Но давай договоримся - я сделаю это, только если не будет ни малейшей надежды на то, что я могу помочь, хорошо?

- То есть Вы скажете, если поймете, что не в силах это исправить?

- Да. Но по возможности давай этого избежим? - он шутливо улыбнулся, и, если бы у меня был хвост, я бы им замахала.

Жнец (3)

 В ноябре все стало еще хуже - осень на всех наводит меланхолию, сеет предсмертие. Порой, наблюдая, как время медленно утекает сквозь нас, мы с Олегом гуляли в паре кварталов от его дома по старому парку, переходящему в кладбище. Здесь была особенная тишина и слышно было, как осень шелестит, сползая облупившейся желтой краской, обнажая черные, как грифель карандаша, стволы деревьев. В одну из таких прогулок я поняла, что он смотрит на меня уже по-другому, вглядываясь вглубь через зрачки не отрешенно, как раньше, но с каким-то тоскующим чувством, будто приготовившись потерять. Забравшись на поваленное дерево и усевшись на нем на корточки так, чтобы наши глаза оказались вровень, я осторожно спросила:

- Что-то не так?

Он внимательно посмотрел на меня, потом внезапно рассмеялся - легко, искристо.

- Что? - удивилась я. - Что такое? Чему Вы смеетесь?

- Потому что ты смешная, - ответил Олег. - Выглядишь, как кошка, которая приготовилась сбежать. Ты ожидала, что я скажу что-то вроде: планирую тебя здесь закопать?

- Нет, конечно, - я растерялась.

Олег подошел ко мне, все еще добродушно посмеиваясь, с распахнутыми руками, мол, иди сюда. Я соскользнула с дерева в его объятия, он мягко опустил меня на землю. Мы стояли, глядя друг другу в глаза: он сверху вниз, я - запрокинув голову. Потом он прижал меня к себе и ткнулся носом в мою макушку, шумно вдохнул воздух:

- Люблю, как пахнут твои волосы.

- Чем же они пахнут? - переспросила я.

- Сейчас осенним солнцем, кофе и сигаретным дымом. Тебе надо бросить курить, - последнее он сказал невзначай, уже отстраняясь и теряя мягкость, вновь становясь отрешенным.

 

В один из черных дней мне снова приснилась Ольга. Я ждала ее в том доме, последнем, где мы жили вместе. Во сне я убирала, готовила и ждала ее, лежа на нашей старой продавленной кровати, короткой настолько, что пятки постоянно упирались в деревянное подножие. И она пришла, но не одна, а со своей девушкой. Мне снилось, будто я пью с ними чай на кухне, пытаясь сохранить приличия и остатки своего самолюбия, и единственное, что помогает мне быть сильной - это тень Олега в углу, которую вижу только я. В какой-то момент, оскалившись мне своей звериной улыбкой, он попросту исчез, оставив меня в этом кошмаре совсем одну. В руках у меня была чашка с коричневым дном, поэтому нельзя было понять, крепок ли чай, а вкус я все равно не ощущала. А потом я подняла глаза и увидела этот взгляд Ольги, направленный на ее девушку - взгляд зимнего моря, полный нежности.

Во сне я закричала, но даже это не дало желанного пробуждения. Именно так, страшно воя, я кинула свою чашку в стену, со звоном она рассыпалась не черепками даже - стеклянной пылью; за ней полетела следующая, потом еще одна.

Ольга, испуганно поглядывая на меня, уводила из нашей кухни свою Настю, пока я, раздирая легкие, кричала, и, казалось, из моего нутра вот-вот хлынет густая кровь вместе с этим криком, потому что внутренности давно уже лопнули.

Смутное дежавю накрыло меня даже во сне - да, именно так мы и расстались: я сказала, что между нами все кончено, а потом, пока она уходила, скулила и рыдала, катаясь по полу, как безумная. Вот только во сне все произошло иначе. Хлопнула дверь, она вернулась и обняла меня, рыдающую. Я вцепилась в ее руки, уже понимая, что это просто сон, но торопливо вдыхала ее запах, пока мираж не успел рассеяться. Так пахнет маис, так пахнет молоко матери, так пахнет талой весной. Даже понимая, что это сон, я мечтала только, чтобы она успела меня поцеловать в лоб, как ребенка, дала свое утешение и тепло. Я хотела, чтобы она просто пожалела меня, как то делают по отношению к близкому человеку. Даже этой толики тепла мне бы хватило, чтобы залечить всю ту зияющую пропасть, что она оставила своим уходом из моей жизни.

И в эту секунду я проснулась, захлебываясь слезами.

Настали по-настоящему страшные дни. Задыхаясь от этой каждодневной боли, проворачивающейся в груди словно мачете, я попросила у Олега свободы. Не могу объяснить, почему, но сделала это в скайпе, написав отрывочное сообщение:

“Я так больше не могу, я Вас не люблю и никогда не полюблю, дайте мне свободу, прошу”.

“Что изменилось?” - спросил он сдержанно ответным сообщением.

“Все изменилось. Я по-прежнему люблю ее, и нет никакой надежды, что это закончится”.

“Ну, то, что ты ее любишь, было очевидно. Но что точно не изменится - это наша договоренность”.

“Я не пытаюсь ее нарушить. Прошу, умоляю, отпустите меня. Я принадлежу ей, всегда принадлежала, и так будет всегда”.

“Мы поговорим вечером, когда ты ко мне приедешь. Хорошего тебе дня, девочка”.

 

Наверное, я ожидала угроз, злобы, обещаний меня убить, чего-то, что даст мне повод разрушить все без остатка даже под угрозой собственной смерти. Но Олег был безупречен как всегда. Правда, на пороге он приветствовал меня простым “здравствуй” и не поцеловал, как обычно, и от этого я внезапно сжалась, будто лишаясь чего-то внутри себя. Мы сели на кухне, не включая света, и только одинокий луч из прихожей выхватывал половину его лица, делая еще больше похожим на зверя, василиска, несущего смерть. Пока в чашках остывал травяной чай, мы молчали. Наконец, я не выдержала:

- Прошу Вас: отпустите меня.

- Нет, - его голос стал жестким, ледяным. - Я сразу сказал тебе: ты не сможешь уйти. Считаешь, что можешь так просто нарушить данное мне слово?

- Нет, я не забыла о своем обещании. Я только прошу Вас отпустить меня.

- Почему?

- Что-то ушло из меня или переродилось в эту боль, кроме нее больше я ничего не способна Вам дать.

- Так я же и не прошу! Не любишь - так и не люби, хочешь любить кого-то другого - да бога ради. Но от меня ты не уйдешь.

Глядя на его каменеющее лицо, я наполнилась каким-то ослепляющим отчаянием - я должна была уйти, здесь и сейчас, причем - в никуда, или лучше сразу - с моста в реку, просто уже хоть как-то закончить все то, что происходило и снаружи, и внутри меня.

- Зачем я Вам? Ну вот зачем?! - сорвалась я на истеричный крик и тут же замолкла под его взглядом, сдирающим кожу. Он удивленно выкатил глаза, выражая всем лицом недоумение, мол как я могу задавать столь нелепые вопросы?

- Ну, видимо, потому что я тебя люблю. Ты мне нужна, понимаешь? И я теперь без тебя не могу. Поэтому ты никуда не уйдешь, - несмотря на всю свою злость и обиду я не могла не восхититься этой его невероятной внутренней силой - он признавался в том, что обычно мнят за слабость, говорил об этом с достоинством и спокойствием.

- Но ведь это бесполезно, это не взлетит!

- Это буду решать я. Смирись. Говорю тебе - лучше смирись. Сейчас своими словами ты мне сделала больно, действительно больно. И если ты будешь упрямиться, поверь мне, я сломаю тебя, как соломинку, и ты станешь очередным куском мяса, к которому я ничего не буду испытывать - потреблять, как обычно это делаю и, поверь мне, для тебя это зачастую будет связано с очень неприятными ощущениями. Ты действительно хочешь так? - его тон стал совершенно жестким, ужасающим, но я заставляла себя смотреть прямо на него.

- Вы все равно не получите ни самопожертвования, ни искреннего желания служить Вам. Я буду выполнять приказы и оставаться в рамках очерченных границ, но меня с Вами не будет, понимаете?

- Не получу самопожертвования? Ты глупый, избалованный моей добротой ребенок, ты даже не понимаешь, о чем говоришь. Я всегда получаю то, чего хочу. Но я бы на твоем месте не будил лихо, пока спит тихо. 

В этот момент меня захлестнула волна злобы, я будто уперлась в бесконечную стену на своем пути, которую не обойти и перелезть тоже не получается. И тут он заговорил снова, но голос у него стал таким уставшим, что у меня задергалось сердце, как обычно пульсирует рваная рана:

- Ты уже ненавидишь меня? Послушай… Я протягиваю тебе руку, мы должны прекратить эту ссору на пустом месте. Если ты сейчас смиришься, через полгода мы обсудим твою свободу еще раз. Если я увижу, что это действительно не взлетит, то отпущу тебя, хорошо?

- А есть разница, согласна я с Вами или нет? Все, как пожелает Господин, верно? - я была преисполнена какой-то колючей детской ядовитостью, хотя в глубине души меня всю переворачивало от собственной жестокости по отношению к этому человеку, что был мне и лекарем, и другом, и братом, и отцом, и любимым все последние месяцы. Терпел, успокаивал и действительно по-настоящему заботился.

- Зачем ты так? - его голос стал еще более печальным и тусклым. - Мы ведь близкие люди. Это не уходит просто так в один день. Зачем ты сейчас это уничтожаешь? Ты ведь без этого пропадешь, глупая. Подумай об этом пару дней, а сейчас тебе пора домой, чтобы выспаться. И на будущее - если хочешь поговорить о чем-то важном, скажи его глядя в глаза, не стоит это делать трусливо через сообщения.

 

Покинув Олега, я поехала к своему отцу, которого не видела последние пару лет: когда-то я не смогла простить ему тяги к алкоголю, из-за которой он потерял сначала карьеру экономиста в крупной компании, а затем и семью. Когда семь лет назад не стало мамы, он и вовсе перестал себя сдерживать. За последние два года он как-то еще больше постарел и некрасиво похудел, его кожа растянутой одеждой обвисла на выпирающих костях.

Он снова пил дешевый коньяк из грязного стакана на пустой кухне, и из одежды на нем были только старые семейные трусы с россыпью мелких дырок, которые появляются, когда ткань постирали больше полусотни раз. Я вспомнила, как в детстве из-за таких вот отвратительных растянутых трусов нечаянно увидела, как выглядят мужские гениталии, и передернулась в который раз от отвращения. Наверное, именно из-за этого я даже не представляла себе секс с мужчиной. И теперь отец вызывал такое сильное глубокое отвращение, что я предпочла перевести взгляд на окно, где мухи, застрявшие между стекол, безнадежно барахтались в пыли.

Он посмотрел на меня выцветшим, помутневшим взглядом, который я так ненавидела: когда он начал пить, я была уже подростком. По ночам, пьяным, отец вламывался ко мне в комнату и изрекал какую-нибудь многозначительную философскую фразу, пока я лежала, раздавленная стыдом, под одеялом. Одна такая ночь запомнилась мне больше других. Я не успела еще надеть ночную рубашку, когда услышала, что он подходит к двери, и потому метнулась в одних трусах под одеяло, надеясь прикрыть грудь, которая уже начала намечаться. Отец зашел без стука, как обычно, и от него несло не только алкоголем, но и резким запахом пота, будто он долго бегал. Совсем смутно угадывалась нотка приторно-сладких женских духов. На его смятой голубой рубашке, неряшливо вылезшей из брюк, виднелись подсохшие пятна. Он оглядел мои голые плечи и вдруг закричал, словно помешанный:

- Посмотрите на нее! Она ведь тоже в итоге станет шлюшкой, маленькой глупой шлюшкой, которая будет бежать к мужчине по первому зову. Паскуда, сколько тебе надо? - он полез в карман и вытащил скомканные деньги, начал швырять мне на кровать. Растерянная, я не знала, что делать - вылезти из-под одеяла и показаться перед ним полуголой я не могла. Меня пожирал страх, распластанная, я смотрела снизу вверх на это подобие человека - жалкий, агрессивный и пропахший разгулом, он больше напоминал помойного пса. И тут отец сел на пол прямо у моей кровати и затих, несколько минут сидел, не шевелясь, уронив голову на грудь. Я решила уже, что он заснул, и леденящий страх отпустил мой желудок, как вдруг он заговорил. Голос его был совершенно безжизненным и безэмоциональным, и я даже засомневалась, что это действительно человек разговаривает со мной.

- Знаешь, дочка, жизнь похожа на безудержную рвоту: так же мерзко воняет, ты ее не контролируешь и дергаешься от желудочной боли, пока она раз за разом сжимает тебя. А облегчение приходит, лишь когда она заканчивается.

После этого он поднялся и, пошатываясь и бормоча что-то себе под нос, ушел спать.

Выключив свет, еще долго я лежала с открытыми глазами и меня душила бессильная ярость и злоба. К горлу подкатывала тошнота, и я подумала: “Что, вот это и есть ощущение жизни?”. А наутро у меня начались первые в моей жизни месячные, и мама сделала мне на двери шпингалет, так что отец уже не смог заходить ко мне, когда вздумается.

 

Вот и теперь он вновь смотрел на меня этими бесцветными глазами, похожими на студень, и мурашки побежали у меня от отвращения.

- Пап, я тебе принесла еды тут…

- Дура, - устало ответил он, - на кой хрен мне твоя жратва? Кошкам на помойке отдай. У меня вон она - еда, - кивнул он куда-то в сторону, подразумевая то ли окружающий мир, то ли одиночество, то ли припрятанную в шкафу очередную бутылку.

- Когда ты последний раз мылся? - спросила я, ощущая от него кисловатый запах рвоты. Он не ответил, только долил себе в стакан.

- Ну что, доча, за твой приезд, что ли? За то, что папку хоть вспомнила, который тебя растил, деньги на тебя зарабатывал, а ты потом два года его не вспоминала даже, - и, не отрывая от меня взгляда, он медленно выпил все содержимое стакана крупными глотками. - Ну, иди сюда. Иди, не упирайся, - он протянул ко мне руку с грязными, неряшливо обломанными ногтями, ухватил за шею и прижался щекой к щеке. - Слушай, слушай, - зашептал в самое ухо, - этого всего нет, все это не настоящее, оно образуется из фантазии одного лишь человека, который забыл, что он и есть Бог, да затерялся среди остальных. Все мы - его выдумка. Только у него очень жестокая фантазия или сильная боль внутри, - я попыталась вырваться, задыхаясь от запаха перегара и потного, старого тела, но он оказался на удивление силен и крепко сдавил мне шею. - Нет, послушай! Все эти бессмысленные страдания закончатся лишь тогда, когда кто-нибудь напомнит ему, что он - Бог. Но для этого мы должны найти его среди нас. Но так как мы - всего лишь выдуманы, это произойдет лишь тогда, когда он захочет.

Он обмяк и я, наконец, выскользнула из его рук и села напротив, глядя, как он покачивает головой в такт своим мыслям.

Я собиралась уходить, когда он внезапно посмотрел на меня очень ясным взором и четко сказал трезвым тоном:

- Ну вот, моя мышка. Я знал, этот момент придет, и ты так же, как я, станешь упиваться, сгорая. Наша разница лишь в том, что я убиваю себя алкоголем, а ты - горем. Но в конечном счете мы придем к одному знаменателю.

- К какому же? - с вызовом спросила я.

- Ясно к какому. К божественному, - усмехнулся он, снова наполняя стакан.

 

Пока я ехала до дома в пыльном старом автобусе, я все думала об отце, о детском унижении, об Олеге и Ольге. Казалось бы, это все не имело никакой связи, но интуитивно я чувствовала, что все это звенья одной цепи. Перебирая в своей голове образ Ольги, от которого щемило сердце, я поняла, как безнадежно я пыталась с ней сбежать от собственной изломанности, от всех воспоминаний, где мой отец систематически унижал меня, а мать ему это спускала. Я пыталась быть живой, нормальной, как все окружающие люди, у которых за пазухой не было всего этого отвращения к собственной семье. Мне показалось, что я открыла старый шкаф, из которого теперь, не мигая, на меня таращился скелет, пахнущий перегаром и моей ненавистью.

Если же вернуться к Олегу, то именно он стал тем единственным человеком, что смотрел на скелет как на часть интерьера. Он и стал для меня тем самым отцом, которого у меня никогда не было, и получать боль от его рук было единственной лаской, что могла утолить мою изломанную душу.

Автобус летел сквозь город, накрытый по-зимнему ранней темнотой, и ночной холод застиг все улицы врасплох после долгого холодного дождя. Машины, покрытые заледеневшими каплями, при свете фонарей поблескивали, как огромные рыбы, прорезающие толщу океана чешуйчатыми боками. Мне сперло дыхание в зобу от эдакой красоты, и впервые за долгое время на какое-то мгновение показалось, что загадка моей боли разгадана, и теперь я могу если не исправить, то хотя бы научиться жить с этим.

 

Конечно, я позвонила Олегу, выпрашивая встречу уже на следующий день. Он очень медленно и сосредоточенно надрезал мне кожу вдоль позвоночника тонким бритвенным лезвием, пока из колонок лился мотив Флер “Жертва”. Конечно же, я кричала, хватаясь за спинку кровати так, что белели костяшки пальцев. Нет, это было не наказанием. Он клеймил меня, оставляя на моем теле вечное напоминание моей принадлежности, и даже не привязал меня, не без причин пребывая в уверенности, что я не буду сопротивляться, какой бы страшной ни оказалась боль. Кровь стекала по коже, пропитывая пояс моих джинс, а затем и нижнее белье. Закончив резать, он отстранился, глядя на свою работу с удовлетворением, словно художник на картину. Заботливо обработал мне рану спиртом, от чего у меня полился новый поток слез, и наложил стерильную повязку.

- Ну вот и все, - отметил спокойно, снимая медицинские перчатки. Я смотрела на него сквозь слезы и думала, что впервые за долгое время ощущаю нестерпимое сексуальное желание.

Прощение (2)

Ничего не происходило. Ничего не происходило, и это меня убивало.

Раз или два в неделю я встречалась с Олегом, между этим почти забывала человеческую речь, все глубже загоняя себя внутрь, словно улитка или моллюск.

В декабре изредка шел снег, тут же истаивая, впрочем, ветер - зимний, колючий, лишил нас прогулок, и, кроме сессий мы только и знали, что смотреть фильмы один за другим.

Это было “Море внутри”, я выбрала фильм по рейтингу, несмотря на то, что ни Олег, ни я не любили европейскую режиссуру. Мы смотрели лежа на кровати рядом, но не касаясь друг друга, только изредка он дотягивался до чашки с фруктами, стоящей у его изголовья, и передавал мне яркий, резко пахнущий мандарин или дольку очищенного яблока.

Меня скрутило где-то после двадцатой минуты просмотра. Глядя на парализованного человека в кровати, скорее мертвого, чем живого, я не могла не подумать об Ольге. Приходили ли к ней, такой нелюдимой и угрюмой; была ли рядом ее девушка в тот момент, когда она в последний раз закрыла глаза, отпуская всю боль, что сжигала ее изнутри несколько месяцев подряд или пришлось уходить в страхе и одиночестве? Не сумев сдержаться, я резко села и ухватилась за живот, будто боль была маленькой крысой, прогрызающей себе путь наружу сквозь мою брюшную полость. А потом я заплакала, но рыдания никак не могли вырваться наружу, клокоча и булькая в трахее, на секунду даже показалось, что вот-вот пережмет спазмом горло, и я неминуемо захлебнусь собственным горем.

Олег спокойно ждал, легонько поглаживая по вздрагивающей спине.

- Сделайте мне больно, - попросила я, надеясь, что это отвлечет меня.

- Нет, - спокойно ответил он, - это сейчас не нужно.

Когда поток слез прекратился, и я застыла, застигнутая врасплох собственным ступором, он осторожно уточнил:

- Это из-за нее?

Я пыталась ответить, но внутри все горчило от заевшей, словно пластинка, мысли, услышанной когда-то в одном из фильмов: “Все живые существа умирают в одиночестве”.

Удивительно, но, видимо, он понял, что происходит со мной, и обвил меня руками поверх моих плеч, прижал к себе, откидываясь назад. Так мы и лежали какое-то время в странной позе - я спиной упиралась ему в грудь, и голова чуть свисала с его плеча. Мысли, неуместные и холодные, бежали сами по себе, как речка. В тишине явственно слышалось дыхание Олега. Стоило бы спросить, не сильно ли я давлю ему на грудь, но какое-то удивительное безволие обволокло меня теплым одеялом.

- Ну что, пойдем пить чай? - спросил он меня спустя минут пятнадцать, я кивнула и поднялась - тело оказалось совершенно легким, невесомым, как если бы большая часть меня только что ушла вместе со слезами.

Мы цедили крепкий чай, перебивая его горечь конфетами, когда он, наконец, спросил меня еще раз:

- Расскажешь? - я посмотрела на его лицо. И как же он так умел минимизировать свою речь, оставляя лишь самое важное, насущное? Кажется, он из всего умел выделить ядро, саму суть, отсекая фоновый шум, которым большинство людей жили.

- У Оли глаза были цвета холодного зимнего моря, - выдавила я из себя. Олег немного задумался, постукивая тонкими пальцами по ободку чашки, будто играл с паром.

- Думаю, тебе пора попрощаться, - наконец, заявил он. - Как насчет того, чтобы съездить к морю?

Я с трудом удержалась от того, чтобы броситься ему на шею:

- Спасибо.

 

Мы запланировали поездку на выходные, и в назначенное время я стояла у его подъезда в ожидании. Реальность вновь стала зыбкой, осыпаясь вокруг меня, норовя завалить обломками. Я уже не знала, где и в каком времени нахожусь.

Олег сбежал по ступеням мне на встречу - я вновь залюбовалась этими его рваными движениями; мой василиск улыбался, но даже при свете дня были видны клыки.

Мы сели в машину, убийственная зима наступала на город изморозью, выращивая крохотные иглы на ветвях деревьев, и нам пришлось долго прогревать двигатель. Стекла медленно запотевали изнутри, скрывая нас от мира тюлем конденсата.

- А где же ажиотаж? - шутливо спросил Олег, пристально наблюдая за моим ступором. Я повела плечами, мол, о чем тут говорить? Он усмехнулся и нажал на педаль газа, вливаясь в общий поток машин. По дороге нас настиг плотный туман и гололед, мы еле ехали, и периодически из пелены выступали очертания разбитых машин, похожих на постапокалиптические руины из какого-нибудь фантастического фильма.

- Видимо, не сильно-то ты хочешь прощаться? - снова попытался пошутить Олег и, натолкнувшись на мое полное отсутствие реакции, замолчал до самого конца пути. Только тихая музыка разбавляла тишину, повисшую электрическим напряжением. 

Из-за плохой дороги нас застала ранняя зимняя ночь еще до прибытия на место. Мы шли к берегу через парк, погруженный во мрак, и даже сгорбленные уличные фонари почему-то не горели. Дыхание моря стало различимым еще до того, как я увидела воду - оно и не мудрено, туман плотно укутал все до самого берега. Мы стояли на самом верху старой разбитой лестницы, больше похожей на руины павшего Рима, и там, за завесой молочной мглы на три счета вальсировали волны. Я помедлила, вдыхая ледяной соленый воздух.

- Ну что, идем? - спросил Олег, пока я в нерешительности вслушивалась в шелест воды. Он сделал первый шаг, потянув меня за руку, и тут я поняла, что не в состоянии разделить этот момент с кем бы то ни было.

- Хозяин, - тихонько окликнула его я.

- Да, детка?

- Позвольте, я схожу одна?

Он помедлил секунду, и его рука в перчатке на секунду сжала мою. Даже не видя лица в темноте, я знала, что сейчас он вновь отрешенно-задумчив и удерживает меня лишь на тот момент, пока перебирает в голове тысячу вариантов.

- Хорошо, - наконец, позволил он. Я отняла руку и побежала по лестнице, едва сдерживая желание покатиться кубарем вниз, чтобы, поломанной в каждой кости, упасть к морскому приливу языческой жертвой.

Пустынную отмель сковал плотный туман, и огромные каменные валуны вырисовывались в этом молочном студне силуэтами поверженных великанов. Я уходила все дальше, вернее, убегала, насколько позволяли вязнущие в мокром песке сапоги, пока, наконец, не оказалась в абсолютном ничто - мгла лишила меня ориентации в пространстве, а бездумный бег - ощущения времени и расстояния. Я вскарабкалась на ближайшую груду камней, пробралась ближе к воде и замерла, вслушиваясь в ритмичные накаты волн.

Раз-два-три. Раз-два-три.

Когда-то я пыталась научить Ольгу танцевать вальс. То была часть мечты, что когда-нибудь мы закатим шумную свадьбу, где я буду одета именно так, как она любила - в строгое платье-карандаш, и мы старомодно станцуем на глазах у всех вальс: танец не столь страстный, как танго, но полный именно такой глубокой любви, что наполняла меня до сих пор. И мы танцевали в нашем крошечном зале, и она отдавливала мне ноги, пока я вслух считала: “раз-два-три”. Несколько раз мы заваливались таки на старый выцветший палас и хохотали, как дети. Подавившись этими воспоминаниями, я начала петь.

Мой голос срывался, но я пела одну за другой все те песни, что она любила. Пела, вспоминая ее лицо, как на нем зарождалась улыбка - вначале у самой кромки глаз, будто Оля немного щурилась, глядя на яркий свет, затем она немного поджимала губы, и, наконец, растягивала их в улыбке, и на щеках появлялись ямочки. Лишь затем радость озаряла все ее лицо целиком, бликуя голубым в глазах.

 

О.: Она пела, отвратительно срываясь то на визг, то на хрипы. Поплачь, девочка, поплачь. Так будет легче. Давай, пусть горе, наконец, окончательно вырвется, ты и сама почувствуешь облегчение. Прошлому все равно больше нет места в тебе. Ты это переживешь, рано или поздно станет лучше, и я буду рядом. С тобой ничего не случится, пока я буду вот так стоять и наблюдать за тобой.

 

Так я и пела, дрожащим, срывающимся голосом, и волны бились о камни, а казалось будто они бьются о борт моей крошечной лодочки, уходящей от берега все дальше в открытое море. На минуту облако развеялось под порывом ветра, и с неба выглянула яркая полная луна, заливая мертвенным светом все вокруг. Я смотрела на этот небесный вечно страдающий лик, а он смотрел на меня с немой печалью.

- Прощай, - внезапно вырвалось у меня. Я посмотрела в темнеющую воду и повторила: - прощай, - и горловой ком, колючий, как солевой кристалл, вдруг выкатился судорожными рыданиями и всхлипами. Море приняло мои горькие слезы, как свою часть.

- Прощай, прощай, прощай, - повторяла я, будто от звука этого слова Ольга становилась зримой морской русалкой, выглядывающей из воды; будто одна эта страшная просьба простить вслед  делала явственней все то хорошее, что мы пережили, позволяла верить, что ее любовь осталась в ней, как и во мне - неизменной, - прощай, прощай, прощай, - повторяла я, переходя постепенно на неразборчивый крик.

Не знаю, сколько я рыдала, может, час, может, пять минут. Но, обернувшись, я увидела как Олег идет ко мне - клубящаяся тень выступала из белесого тумана. Он обнял меня, пытаясь успокоить, но в эту минуту я не могла принять его тепло, как не могла смириться с тем, что Оли больше нет. Мне хотелось оттолкнуть, возможно, даже ударить, ведь Олег никогда не знал ее, как не знал и меня до того, как горе вывернуло мою душу наизнанку, а сейчас я страстно желала лишь одного - вновь почувствовать себя живой, нормальной, как тогда, когда я мечтала отвезти Олю к морю и любоваться, как она нежится в лучах рьяного солнца и глаза ее отражают небо.

И я впервые оттолкнула Олега, убегая прочь по мокрому песку как можно дальше, пока дыхание не начало надламывать мне бронхи. Тогда я села прямо на мокрый холодный песок и завыла в голос, раскачиваясь из стороны в сторону и ухватив свою голову.

Я не могла остановить рыдания даже по дороге обратно к лестнице. Олег ждал меня там и обнял со спины, будто защищая и укрывая своим теплом от всего остального мира. Мы стояли на нижней ступеньке, длинный язык причала уходил в утробу туманного моря, этот пустынный пейзаж завораживал символизмом - бег в никуда без какой-либо надежды на возвращение. Я наклонилась к земле и начала руками ощупывать мелкую гальку. Олег без слов достал мобильник и посветил мне. Наконец, я смогла найти маленькую ракушку. Некогда этот желтый обломок был домом живого существа, теперь, покинутый, медленно истончался, рассыпаясь крохотными песчинками, рассеянными по всему берегу.

- Пойдем, - наконец, сказал Олег, - ты совершенно замерзла.

- Нет, мне не холодно, - воспротивилась я и сама поразилась хрипоте в своем голосе.

- Ты просто этого не чувствуешь. Давай, прямо сейчас. Ты должна, девочка, надо просто сделать шаг, - в его голосе было тепло и нежность всего мира, - держись, моя маленькая, держись. Вот, после первого шага станет легче.

Он взял меня за руку и потянул вслед за собой по лестнице вверх. И был прав - действительно, после первой ступени каждую следующую я покоряла с меньшим усилием, пока, наконец, не поднялась на самый верх. Здесь я вновь остановилась - впереди был ровный тротуар, ведущий через парк - к машине. Позади - лестница. Мне захотелось обернуться. В моей сжатой руке ракушка норовила острым осколком пропороть мне кожу на ладони.

- Нет, - сказал Олег, без слов понимая мои мысли, - не смей. Ты попрощалась. Больше тебе нечего там искать. Надень мои перчатки, руки совершенно ледяные. А теперь - только вперед.

И мы пошли вперед.

Обратно мы тоже ехали молча, но это была уже другая тишина, хранящая наши немые договоренности, и говорить тут было не о чем. В какой-то момент он просто взял мою руку и, не отрываясь от управления машиной, поцеловал ладонь, слегка уколов щетиной нежную кожу.

Когда мы вернулись, я достала ту крошечную раковину из кармана, сняла с цепочки подвеску, которую мне подарила Ольга и повесила на нее панцирь некогда живого существа.

Олег решил, что в этот вечер я останусь у него, и почти всю ночь мы лежали поперек кровати не раздеваясь и не кутаясь в одеяло, только изредка переговариваясь шепотом.

- Почему ты не хочешь найти работу и начать строить жизнь заново? - спросил меня Олег.

- Зачем? У меня достаточно накоплений, чтобы прожить так еще год или два.

- Это неправильно. Ты ведь на что-то копила.

- Да. Я хотела купить очень хорошую машину.

- А теперь?

- А теперь все равно.

- Но почему?

- Боюсь… Вам это глупым покажется.

- Ты же знаешь, что нет. Рассказывай.

Я засмотрелась на его блестящие в темноте глаза и от избытка благодарности и переполнявшего меня изнутри трепета потянулась и поцеловала его в высокий лоб - он был горячим, и на губах остался вкус, соленый то ли от пота, то ли от морского воздуха. 

- Я ощущаю себя свободной от необходимости что-то менять.

- Поясни.

- Смотрите, - я вытащила ракушку из декольте, разглядывая ее изнутри, - когда-то это было живое существо, созданное морем. Мы все вышли из него, соль у нас в крови. И я, и моллюск равны по сути своей. Какое дело морю до того, что я работаю, покупаю машины, а крохотное животное просто ползает по берегу? Когда обитатель ракушки умер, его панцирь стал рассыпаться, превращаясь в морской песок и возвращаясь в воду. Я - такой же песок. Всю жизнь можно провести в суете, а можно просто стать прибрежным обитателем - это ничего не изменит. Но даже в самой маленькой ракушке есть душа моря, его часть, его труд. Каждая раковина - чудо. Только на то, чтобы любоваться ей, уже не жалко жизни. Все это так сложно, что я устала разбираться, я не чувствую в себе необходимости что-то делать или изменять, словно во мне говорит морская часть, которая слишком вечна, чтобы вникать в суету.

- Я никогда не слышал ничего более красивого и более бестолкового, - улыбнулся Олег, - но мне нравится.

 

Он, как всегда, был прав. Я невероятно простыла от морской сырости и ближе к Новому году мой кашель стал напоминать надрывный лай старого бездомного пса. Олег уехал по работе на несколько недель, и я осталась одна в городе, наполненном этой суррогатной предпраздничной суетой. Не поленившись, я достала с антресолей большую старую коробку, где хранилась искусственная елка. Мы купили ее с Ольгой, из-за потерянной подставки нам сделали невероятную скидку. От невиданной такой удачи я начала прыгать прямо посреди магазина и Оля смотрела на меня с явным неодобрением.

Последние пять лет я не праздновала Новый год, для меня эти дни были всего лишь еще одним небольшим отпуском с возможностью отдохнуть от бесконечной работы. Теперь я тщательно украшала пластиковые веточки красными шарами, которые, выпадая из рук на пол, смешно подскакивали живыми существами.

И я скучала по нему каждый день. Эта мигающая елка в пустой, гулкой квартире, подсказывала, что мне не хватает человека, которому хочется улыбаться в свете мигающих огоньков. Он звонил порой, и голос по междугородней связи казался мне совершенно чужим. Замирая от радости, я успевала только вскрикнуть в трубку:

- Я так сильно, так невыносимо по вам тоскую!

- Что? Детка, не могла бы ты говорить громче, тут ужасная связь и ветер сильно дует. Что ты сказала?

Я умолкала, ощущая нешуточный шторм чувств внутри.

- У меня тоже… ветрено, - отвечала ему, еле сдерживая кашель.

- Ты много по улице не ходи, тебе не хватало простыть еще больше. К врачу, надеюсь, сходила?

Обычно уже после третьей его фразы связь пропадала окончательно, разговор обрывался, и я вновь оставалась совсем одна.

К врачу я, кстати, сходила. В предпраздничном настроении он заявил, что это трахеит и подмахнул мне рецепт с лекарствами не назначая ренген.

Болезнь входила в меня медленно, закупоривая дыхательные пути, по ночам я просыпалась, не в силах вздохнуть, и долго надрывно кашляла, пока соседи наверху не начинали стучать по батарее, мол, имей совесть, дай поспать.

Трахеит подкосил меня окончательно - мое сознание затуманилось, будто душевная рана лишила меня сил на борьбу с недугом физическим. Лежа на кровати по ночам я нескончаемо наблюдала за миганием елочной гирлянды, и мысли мои перетекали так же медленно, как за окном падал снег. Казалось, я застыла в одном из тех сувенирных стеклянных шаров, что в несметном количестве продают перед новым годом на открытых уличных лотках.

Мои мысли по-прежнему наполняла Ольга, но воспоминания о ней стали казаться каким-то давно просмотренным фильмом, жалящим меня мыслью, что мне не грозит жить вот такой вот обычной жизнью, наполненной простым человеческим счастьем.

Когда мне становилось особенно больно, я вела воображаемый диалог с Олегом, хорошо понимая, что он может мне сказать.

- Хозяин, мне кажется, я больше не могу.

- Ты же знаешь - все зависит от твоего выбора. Ты можешь покончить со всем этим, и никто не запретит тебе. А можешь отпустить свою боль и жить дальше.

- Не получается.

- Неправда. Ты сама не хочешь отпускать, и знаешь это не хуже меня.

- Но почему?

- Потому что она продолжает жить в твоем страдании. Ты так сильно хочешь, чтобы она оставалась живой, что готова уничтожить саму себя.

- Верно, - шептала я мигающей елке. Но легче совершенно не становилось.

 

Может, от этого отчаянного одиночества я решила провести Новый год со своим отцом, будто это могло вернуть мне детство или ощущение праздника. По телефону он гордо заявил мне, что с последней нашей встречи “совсем-совсем не пил” и даже вернулся на работу, где его со скрипом приняли назад.

“Новый год все же семейный праздник, а ты - вся семья, что у меня осталась”, - печально заявил он, и отказаться приехать показалось чудовищным.

Будь Олег в городе, то обязательно запретил бы это, понимая, чем все закончится. Наверное, поэтому я не сказала ему ни слова, но в последний день года проснулась с ощущением холода внутри, как если бы готовилась добровольно взойти на эшафот для казни. Говорят, когда гильотинировали людей, то какие-то секунды их отрубленные головы все еще оставались в сознании. И, самое страшное, выглядели они удивленными, а порой и вовсе улыбались, видимо, радуясь этому мгновенному освобождению от всех человеческих мук.

Я закупила продукты в чудовищно переполненном универмаге, несколько минут задумчиво перебирая бутылки шампанского, не в силах решить, стоит ли покупать алкоголь, собираясь в гости к зависимому от него человеку. В конце концов решила, что Новый год можно провести и без этого.

У отца дома царила атмосфера советского Нового года: на экране мелькал засмотреный до дыр фильм “Ирония судьбы”, пока хозяин дома в кое-как выглаженной рубашке и разношенных тапках доставал из старенького серванта особые “праздничные” тарелки. В общем-то у него был достаточно пристойный вид, и только трясущиеся руки выдавали в нем алкоголика, в очередной раз завязавшего на короткий промежуток времени. На кухню, разумеется, он даже не заглядывал, создавая видимость какой-то очень важной мужской деятельности в зале.

Прислушиваясь к тому, как он раздвигает полированный стол до размеров праздничного, я строгала салаты - не понятно, зачем так много, если мы были вдвоем, но этот ритуал, забившийся в подкорку с самого детства, почему-то успокаивал меня. Можно было представить себя вновь маленькой девочкой, которой не нужно ничего решать. Которая не испытывает боль и верит, что впереди у нее - долгая и прекрасная жизнь, наполненная чем-то особенным, а главное, лишенная всех тех ошибок, что кажутся такими очевидными в жизнях родителей. Так всегда, и худшее в этом, что девочки вырастают и понимают, что именно то время, пока ты на что-то надеялась, было лучшим в твоей жизни. Когда часы пробили половину двенадцатого, а я как раз заканчивала возиться с горячим, отец внезапно запел:

- Вечерние поля в росе, над ними - вороны.

Благословляю Вас, благословляю Вас,

Благословляю Вас на все четыре стороны, - фальшиво подпевал он нестареющей героине фильма. Я аккуратно отложила на блюдце деревянную ложку, которой помешивала густой сливочный соус и замерла. Уж очень я хорошо знала, когда он начинает петь. За окном метель крошила снег кокосовой стружкой, мне захотелось просто забыть, что я человек, что я существую, что все это - моя жизнь, а в соседней комнате, вновь напившись до полузабытья, сидит мой отец.

“Господи, за что? Ну почему, почему, почему это происходит со мной? Неужели я настолько провинилась? И когда? Зачем превращать мою жизнь в круг ада, из которого не вырваться, как ни старайся. Насколько же ты милостив, что обрушил все это на мою несчастную голову?” - подумалось, и от этой жуткой жалости к себе вновь полились слезы, размывая весь новогодний макияж. Праздник был уничтожен - как и всегда, впрочем. Я уперлась лбом в стекло и только повторяла шепотом: “не хочу, не хочу, не хочу”, пока соус ни выкипел и по всех квартире стал разноситься запах паленного молока.

- Горит что-то, - покачиваясь, в кухню зашел отец, ударившись о дверной косяк. Я молчала. - Эй, ты что, оглохла? Горит, говорю.

Не добившись ответа, он выключил огонь под сковородой.

- Ты чо, пришла мне праздник портить, овца? - он дернул меня за руку, поворачивая к себе. - Чо с кислой рожей на меня пялишься?  Еще бы я у себя дома выпить не мог.

- Зачем тогда? - спросила я, глядя ему в лицо, которое расплывалось под призмой моих слез.

- Что - зачем?

- Какого хрена ты меня позвал?

- Ты со мной так не смей разговаривать, тварь. Я тебе не твой очередной любовничек. Ах да, ты же предпочитаешь шлюшек, мужиков не тянешь.

- Не смей, - тихо ответила я. На столе рядом с ним лежал большой шеф-нож, которым я только что мелко крошила соленые огурцы для оливье. Это было так просто и так манило - взять нож и пропороть этого пьяного и злобного сукиного сына от желудка до самого горла. Я ужаснулась собственным мыслям.

- Что - не сметь? Это мой дом, ты здесь никто, не нравится - вали отсюда, дрянь. Дверь сама найдешь.

Я бы могла ему сказать многое. То, что именно он сломал меня когда-то давно, не оставляя мне шансов быть счастливой. Как бессонные ночи в ожидании его прихода в мою спальню породили в моей голове ад пострашнее выдумок любой религии мира. Как с девяти лет я периодически пыталась наглотаться таблеток от тяжелой безысходности, невозможной для ребенка. Как моя нелепая попытка быть счастливой в простой жизни с Ольгой изначально была разбита внутри меня самой. Как от внутренней боли, убивающей любую радость жизнь превращается в выживание. Могла бы, но это подобие человека все равно меня не услышит, поняла я. Внезапно все чувства схлынули, внутри остался только отрезвляющий холод, и тогда совершенно неожиданно для самой себя я сказала очень тихо и спокойно:

- Ты пьян. И жалок. Даже потеряв все, не обязательно терять человека внутри себя. И - знаешь, наверное, хватит. Мой папа для меня умер давно, очень давно, и я сирота. А тебе еще предстоит сдохнуть, и сдохнуть в одиночестве. Все, слышишь, все живые существа умирают в одиночестве, но для тебя это будет особенно страшно и долго.

Он замахнулся и ударил меня по лицу, так, что у меня зазвенело в ушах, а из носа потекла кровь. Но все же я улыбнулась тому, как на его лице прорезался страх, нет, даже настоящий ужас. Он умирал прямо сейчас в своем пьяном сознании, и это пугало его до чертиков. Я убила его, не прикасаясь к ножу, и от этого мне было очень, очень приятно. Больше мне здесь было нечего делать.

Благодать (1)

Вы когда-нибудь пытались поймать машину ближе к полуночи в Новый год? И не советую. Мне пришлось идти пешком по городу сквозь вьюгу, периодически натыкаясь на пьяных весельчаков, поджигающих петарды. Захлебываясь кашлем, я отчаянно куталась в пуховик, еле передвигая ноги по глубокому снегу. В конце концов мне стало казаться, что мое сознание попало в ловушку собственного чистилища, а попадающиеся на пути люди - не более, чем фантомы моих кошмаров. Один вопрос мучил - почему же в аду так холодно?

Честно говоря, вспомнить в деталях дорогу домой я не смогу. Помню только, что завалилась в квартиру, продрогшая до костей, со снегом, который забился мне за шиворот, в отвороты джинсов, ботинки… Казалось, он был просто везде. Я рухнула на кровать, заворачиваясь в плед и пытаясь унять дрожь, и уже через пару минут провалилась в тревожное забытье, наполненное кошмарами.

Проснулась я от настойчивого звонка Олега.

- Я вернулся, детка. Вызывай машину, жду у себя, - только и сказал он деловито.

- Конечно, Хозяин.

Мир медленно плавился, пока я ехала к нему, меня знобило и в груди клокотало и влажно хлюпало при каждом вдохе. Такие звуки издают не слишком хорошие актеры, изображая смерть героя на поле боя от ранения в легкое. Водитель такси испуганно поглядывал на меня через зеркало заднего вида, видимо, переживая, довезет ли он меня до места назначения или придется резко сворачивать в больницу. Я вытирала испарину, выступающую крупными каплями на лбу.

- Здравствуй, мое солнце и луна, -  василиск улыбнулся мне, прежде чем схватить в объятия. В этот момент мир стал стремительно гаснуть у меня перед глазами, я лишь успела услышать, как он встревоженно сказал: - Блин, да у тебя же температура просто шкалит! Эй, эй, что с тобой?

И в этот момент я окончательно потеряла сознание.

Оно возвращалось на какие-то мгновения, но оставалось неясным, будто я воспринимала все сквозь сон.

- Где она? - слышался в темноте незнакомый женский голос.

- Там, на кровати.

- Какая температура?

- Тридцать девять и три.

- Давно?

- Точно не скажу, она с утра не просыпается, и я не могу расспросить.

- У врача была до этого?

- Да, ставили трахеит.

Сон вновь стал глубже на время, и вновь я проснулась только от прикосновения прохладных рук к своему телу. Закашлялась, и мучительный приступ вызвал боль в районе нижних ребер. Долгий кашель перешел в рвотные позывы, которые с трудом удалось подавить силой воли. Откинувшись на подушку и вновь уплывая в небытие, я лишь ощутила, как Олег гладит меня по голове, будто утешая загнанную лошадь. “Может, проще пристрелить?” - хотела я пошутить, но силы окончательно оставили меня.

В другие дни сознание возвращалось, когда Олег поил меня какими-то остро пахнущими травяными настоями и теплым бульоном. Иногда меня будила девушка перед тем, как сделать внутривенный укол. Но чаще всего меня будили приступы кашля, выворачивающего мне все легкие наизнанку. И каждый раз Олег оказывался рядом,  уговаривая:

- Старайся не кашлять много. Вот, подыши, - он давал мне в зубы трубку для ингаляций, и мне становилось легче, - моя девочка, потерпи, тебе скоро станет легче.

Я ощущала, что от меня остро пахнет нездоровым потом, а волосы давно сбились в колтуны, но он обнимал меня, будто и не замечая этого. Иногда он протирал мое лицо теплой влажной тряпкой и бережно связывал волосы, мне хотелось плакать от необъятной благодарности, что росла, ширилась во мне до отдельной вселенной.

 

Через четыре дня антибиотики подействовали, и я начала подниматься с постели, еще через неделю Олег, наконец, разрешил выходить на улицу. В те дни, что я была у него, казалось, что мы самая обычная пара. Пока он уходил, я готовила, выбирала фильмы на вечер. Он возвращался, сбрасывал на пороге не только верхнюю одежду, но и свою холодную хищность, словно шкуру. Если он задерживался с этим, я просила:

- Вернитесь ко мне.

- Вот ведь маленький гестаповец! - смеялся он и неизменно возвращался.

И еще он смешил меня. Как-то попытался устроить театр, прокладывая образы тенями, что отбрасывали его руки.

- Смотри: это волк, - гордо заявил.

- А почему у него пасть такая длинная?

- А это он кушать хочет.

Я закатилась. Он вдруг очень серьезно посмотрел на меня:

- Тебе хорошо?

- Да, - без колебаний ответила я.

 

 Когда я впервые после болезни уезжала к себе домой, он провожал меня с такой явной тревогой на донышке глаз, с какой наверняка Ной выпускал голубку из единственного окошка своего ковчега. Это его переживание за меня, трепетный уход ослепили меня - я перестала видеть в нем зверя, только маленького принца, поливающего свою розу с четырьмя шипами. Грустный мальчик, прорезавшийся в нем, рождал во мне смутное ощущение детства, так домашним теплом нас укутывает запах выпечки.

Теперь наше расписание встреч нарушилось, не проходило и дня без встречи или долгого телефонного разговора на пару часов, и была в этом только какая-то чистая радость, мы стали друг другу и лучшим развлечением, и утешением. Так медленно истлел январь, плавно переходя в февраль. Постепенно я начала ощущать, как легкими ответами на теплые моменты счастье постепенно прорывается внутри, пузырясь, как налитое в фужер шампанское.

Первым пришло это странное ощущение отсутствия боли. Поначалу оно тоже было кратковременным и нежданным. Просто в одно утро я проснулась у Олега дома и несколько минут смотрела на него, спящего. А потом осознала, что не ощущаю душевной боли, но это опустошение было не похоже на то, что возникало после сессий. Так звучит ночная тишина на природе - если внимательно и долго вслушиваться в нее, начинают проступать миллионы звуков: скрежет сверчков, далекое уханье птицы, шелест травы. Я смотрела на Олега и четко осознавала в этот момент себя, его и весь окружающий мир, будто картинке добавили цвета и контраста. Его дыхание пахло липой и сеном, в утренних лучах явственней проглянули первые серебристые нити в копне спутанных волнистых волос. Я расслышала, как отчаянно ругает мать своего ревущего ребенка этажом выше, как шаркает по подтаявшему снегу прохожий, как где-то вдалеке машина взвизгнула тормозами. И самое важное - время перестало быть отдельной материей, пропитало реальность, срастаясь, возвращая нормальное ощущение всего происходящего.

- Мне не больно, - сказала я вслух. Олег немного поморщился, просыпаясь, затем открыл один глаз и недовольно уставился на меня.

- Чего не спишь? - спросил.

- На Вас смотрю.

- А, ну эт святое, - пробормотал он, отворачиваясь от меня и зарываясь глубже в подушку.

- Хозяин? - все же не сдержалась я.

- М? - пробурчал он сонно.

- Я вдруг поняла, что мне не больно.

- Ну, это хорошо. Спи. Или лежи молча, я буду спать. Или завтрак приготовь. Короче, дай поспать.

Мне хотелось кинуться к нему и начать целовать колючие щеки или руки - не важно, меня наполняла бурлящая радость. Впервые за долгое время я чувствовала невероятное удовольствие просто от того, что была живой.

Чувство пьянящего счастья начало появляться чуть позже. Чаще всего это происходило во время наших неспешных прогулок, к которым мы вернулись сразу после того, как отступили суровые январские морозы и февральский теплый снег засыпал город. Ощущая нарастающее ликование в груди, я замирала, боясь спугнуть.

-  Все  порядке? - спросил Олег, когда я впервые впала в ступор, осторожно прислушиваясь к своим чувствам.

Я положила ладони ему на грудь, ощущая тепло тела даже сквозь плотную ткань пальто. «Я вас люблю», - хотелось сказать мне, но это казалось неправильным, искаженным, как если бы я преуменьшила свои чувства. Внутри происходило что-то иное, больше походящее на чудо. Я называла это украинским словом кохать.

Определение возникло у меня впервые, когда я увидела, как дальняя родственница, вернувшись из роддома, кормила грудью своего новорожденного сына. Его круглая большая голова, покрытая жиденькой порослью светлых тоненьких волосков, пульсировала на макушке. Позже мне объяснили, что это так называемый “родничок”, мягкая часть черепа, необходимая ребенку для облегчения процесса рождения. Но тогда я не могла оторвать взгляд - темечко малыша поднималось и опадало, и в этом я ощутила связь этого крошечного существа с матерью и с этой жизнью, в которую его выбросили. Младенец тяжело дышал крошечным носиком, поглощая молоко, и звуки напоминали само это слово. “Кох, кох”, - влажно посапывал новорожденный, и родничок пульсировал в такт. Я попыталась прикоснуться, но родственница переполошилась и заявила, что пока кости черепа не уплотнятся, гладить по голове нельзя. Так я поняла, что кохание еще и очень хрупкое и не только исчезает со временем, но и может убить его носителя.

Теперь во мне подобным биением зарождалось что-то новое, иное, не отдающее привкусом горя или печали, без печати любви к Оле. Это новое чувство давало не ту уютную нору, что была у меня с ней, но чувство полета, ветра в лицо, ощущение свободы.

- Как странно, - говорила я отражению наедине, - ты принадлежишь, словно вещь, одному человеку. Но почему это делает тебя свободнее, чем когда-либо? - Я всматривалась в зрачки отражения и отвечала сама себе: - Потому что ты свободна быть собой. 

 

Порой смутная тревога обмораживала мне кончики пальцев. Я спросила у Олега:

- Почему Вы больше не играете со мной? - подразумевая, конечно, наши сессии.

- Не знаю, малышка, может, мне и так слишком хорошо с тобой, - улыбнулся он тоненькими черточками в уголках губ. - А вообще тебе должно быть достаточно ответа “я так хочу”, разве нет?

- Конечно, - ответила я, и он удовлетворенно поцеловал меня плотно сомкнутыми сухими губами, одаривая запахом пены для бритья, - но вообще пойми - ты не сабмиссив и не мазохистка. Ты не любишь боль или унижение, это все не твое.

- Но я могу научиться, привыкнуть.

- Вот глупая. Это ведь психотип - или есть или нет, такому не научишься. Привыкнуть можно, конечно, но зачем?

- Потому что вы мне очень нужны.

- Так я здесь. И боль тут не при чем. Проблемы нет, перестань тревожиться.

Его улыбка отгоняла сонм моих страхов, вьющихся, словно грифы-падальщики. Порой он проявлял удивительное терпение и снисходительно позволял мне типично женские вопросы. Я терроризировала его: “Я действительно Вам нужна?”, “А Вам тепло в душе, когда я обнимаю?”, “Вы правда меня никому никогда не отдадите?”. Олег  улыбался звериной улыбкой, ворошил мне волосы, хмыкал: “Угу”, - и только крепче сжимал в объятиях. Только один раз он дернулся от моего вопроса, будто от удара током, обнажая растерянного маленького принца в своей душе. Мы лежали, переплетаясь телами в тесных объятиях, и тут я спросила, уткнувшись носом в расстегнутый ворот рубашки:

- А Вы когда-нибудь думали обо мне, как о смерти?

Он как-то напрягся весь. Через пару минут молчания я занервничала, попыталась отстраниться, заглянуть ему в лицо, но он цепко держал меня.

- Всегда, - наконец, ответил он и добавил холодным и жестким тоном: - И больше не задавай таких вопросов.

В те дни, что мы не виделись и жажда его тепла во мне бушевала особенно сильно, я снимала одежду и подолгу любовалась порезом вдоль позвоночника, который за это время стал тонкой розовой полоской. Порой я жалела, что до клейма так тяжело дотянуться - было бы лучше ощущать, замирая, под пальцами след его постоянного присутствия во мне, свою осязаемую принадлежность.

 

Его душа представлялась мне запертой комнатой, свет которой сочится из крохотной замочной скважины. Можно заглядывать в щель под дверью, но все равно от этого не станет понятнее. И я пыталась подбирать ключики, вызнавая его прошлое, моменты, которые могли его потревожить.

- Расскажите о своей первой любви, - мы сидели на кухне: я на полу, привалившись спиной к холодильнику и положив подбородок Олегу на колени.

- Нет.

- Почему?

- Не о чем рассказывать.

-  Все кончилось плохо? - он потрепал меня по голове как собаку, потом запустил пальцы глубже в волосы, массируя корни. Мне захотелось замурчать.

- Нет, просто не было первой любви.

- Как? - удивилась я. - У всех есть первая любовь.

- У меня нет. Я рано осознал, что делать людям больно мне нравится больше всего остального, что их страдание интересует меня куда сильней, чем любые другие чувства. Когда я повзрослел и начал находить женщин, которым нравилась боль, то понял, что мне больше от них ничего не нужно. Я любил их, как дети любят свои игрушки, но это все.

- А я?

- Ну, видимо с тобой что-то пошло не так. У меня к тебе какое-то нездоровое отношение.

- Мы вообще в эпицентре нездоровых отношений, - заметила я и Олег легонько щелкнул меня по носу.

 

Я все чаще ощущала себя здоровой, наполнялась ощущением жизни. После долгих лет небытия это казалось настоящим чудом. Приходило это ощущение внезапно, наитием или вдохновением.

Как-то я возвращалась от Олега домой на такси, время близилось к полуночи, и пустые городские улицы пламенели витринами и забытыми новогодними гирляндами. Теплый февральский снег плавно падал крупными хлопьями, похожими на тополиный пух. Диктор по радио излишне радостным тоном сообщила, что завтра ожидается дождь.

- Ну вот, опять слякоть, - посетовала я вслух.

- Что, в школу не пойдем? - подмигнул в ответ водитель.

Вдруг стало так легко от его бесхитростной шутки, что я искренне расхохоталась.

- Из гостей в гости едем? - уточнил он, явно флиртуя. Я ненадолго мысленно вернулась к Олегу, к ощущению его тепла и запаха, который, кажется, не успел еще меня покинуть.

- Да нет, домой.

- Так рано еще совсем, поехали кататься! - заявил таксист, поблескивая в темноте салона широкой улыбкой.

Я еще раз оглядела его крупные мясистые руки, лежащие на руле, и осознала, что ситуация не вызывает у меня ни отторжения, ни страха, ни отвращения к чужому человеку. Мне приятен и флирт, и тепло машины, и плавный вальс снега за окном. Пришло удивительное ощущение жизни, и сердце застучало сильнее, а кровь прилила к лицу, будто мне сделали неожиданный подарок. Меня охватило такое радостное безумие, что захотелось расцеловать водителя, попросить остановить машину и кружиться, кружиться под снегом, запрокинув голову и любуясь на опадающую вечность. Весь мир был жив, наполнен красками, запахами, светом и людьми, и я тоже была живой в нем.

Около подъезда я вышла из такси, расстегнула куртку и достала ракушку на цепочке. Мой мир больше не был сосредоточен на ней, мне не нужно было искать ответы в существовании моллюска, я сама вдруг стала всем миром, ощутила бескрайнее удовольствие лишь от одного ощущения бытия - пусть на этой грязной, растерянной, но такой упоительно прекрасной земле. Я сжала раковину пальцами и она неожиданно легко сломалась на несколько скорлупок, которые упали в снег. Подбирать их не было ни малейшего желания.

И тогда я впервые, кажется, за всю жизнь открыла рот и начала языком ловить снежинки. Ни одна не попадала, мне застилало глаза, и я смеялась, прыгала и ощущала себя маленькой счастливой девочкой.

- А потом я еще слепила снеговика, - рассказала я Олегу при встрече, - и решила, что буду на нем отрабатывать заигрывание с Вами - он тоже будет холоден и неприступен.

- Я холоден и неприступен? - со смехом переспросил Олег.

- Разумеется, главное мне научиться не реагировать на это и продолжать флиртовать.

- Детка, ты и вправду очень веселая. И это меня радует. Я давно ждал, когда ты станешь живой.

“Я люблю Вас, - рвалось у меня изнутри, - люблю так, что от любого вздоха мне ломит в груди. Как если бы Создатель положил мне теплую ладонь на лоб. Или так бывало в детстве, когда прижимаешься к матери и чувствуешь, что уже ничего страшного не случится, надо только дышать этим запахом крема, духов и мыла. Не оставляйте меня, пожалуйста”. Но я молчала, не в силах сказать те слова, что были похоронены во мне целых пять лет.

- Мне с Вами очень сложно, сложнее, чем с кем-либо, - сказала я вместо этого.

- Почему?

- Потому что я ничего не знаю о Вас, а Вы обо мне знаете все. Я принадлежу Вам, а Вы мне - нет. Я хочу Вас, а Вы меня - нет. От этого всего сложнее отгонять страх, что я Вам не нужна.

- Я вообще не понимаю, откуда берется этот твой страх. У меня в голове все просто: если мне говорят, что я нужен - значит так и есть. Почему ты сомневаешься?

- Потому что необходимость в человеке всегда может пройти. Как разумный человек я понимаю, что это неконтролируемо. Но страшно заметить это слишком поздно. Когда уже не можешь это принять.

Тогда он задумался, потом кивнул своим мыслям и прижал меня к себе так крепко, что я крякнула.

- Ты очень, очень мне нужна, моя хорошая. Ты ведь моя малышка, моя девочка. Не бойся.

Свобода (0)

О.: Ирка тонкая и молодая, она любит меня уже год, стелется, как собачка, хорошее и послушное животное. Нет с ней ни проблем, ни странно-нелогичных реакций. Но почему же я никак не могу перестать думать об этих чертовых гольфах? В последний раз они были белыми, ажурными, как у школьницы и немного собирались складками на щиколотках. Когда она улыбается, из уголков глаз у нее брызгают морщинки, а она носит белые детские гольфы.

Передо мной собака постепенно становится рептилией, от скуки я отсчитываю удары. Двадцать. Двадцать пять. Этот мир снова целиком мой, почему же я ничего не ощущаю?

Теперь есть что-то за его пределами. Чертовы гольфы и чертова улыбка. Я люблю, когда она улыбается. И знаю, она ждет звонка, чтобы тут же приехать, но это не готовность служить, она сама так хочет. Кажется, я соскучился, а ведь прошло меньше суток с последней встречи.

 

- Ты дома? - у него был деловитый, сухой тон.

- Да.

- Я сейчас приеду.

- Зачем? - удивилась я, ведь он никогда даже не порывался прийти ко мне. Как-то я робко попыталась его пригласить и получила резкий ответ: “Я не хожу домой к нижним. Я зову - и приезжают ко мне по звонку. Считай, что это такой этикет”.

- За чаем. Завари.

- Да, Хозяин.

 

Он пах подтаявшим снегом, весной. Я повисла у него на шее, пытаясь вобрать этот запах, призывая свой дом впитать гостя, впустить целиком, как хозяина. Олег улыбнулся, отстраняя меня.

- Пахнет чем-то вкусным? - лукаво улыбнулся.

- Я жарю блинчики.

- А зачем тебе перчатки? - удивленно полюбопытствовал он.

- Ну как. Чтобы руками не прикасаться, для чистоты, - смутилась я.

Он расхохотался. Потом воззрился на обувную полку.

- Что? - смутилась я еще больше.

- У тебя вся обувь в бахилах, - шокировано заметил он.

- Так песок с подошв не сыплется на чистый пол.

- Ты совершенно чокнутая хозяйка, в курсе? - Олег снова заулыбался, и мне полегчало.

- Мне надо еще пять минуток чтобы дожарить блины, Вы проходите в комнату, а то на кухне неудобно будет, она маленькая.

Когда я зашла в комнату, внося перед собой поднос с чаем и свежими блинами, он с удивлением перелистывал мой ежедневник с письмами к Ольге. У меня не было от него секретов, но какой-то неуместный стыд подрывал меня броситься и отнять тетрадку.

- Что это? - спросил он так напряженно, что я чуть не уронила поднос.

- Мой дневник. Иногда я пишу письма. Ольге. Как бы разговариваю с ней.

Он продолжал на меня смотреть - молча и холодно, вгрызаясь взглядом, и мне стало вовсе неуютно. Ревнует? Злится, что я не рассказывала об этом?

- Хозяин, это ведь просто записи, если бы я постоянно говорила все это Вам, то Вас бы подташнивало от моего нытья и…

- Зачем? - прервал он меня и голос у него был не резкий и не злой, скорее растерянный и уставший. - Зачем ты это записываешь?

- Не знаю. Какая-то потребность.

Он очень медленно закрыл дневник и отложил его на край стола. Какое-то время мы провели молча - я стояла перед ним с подносом и чашки тихонько звякали, когда им передавалась моя дрожь. Он задумчиво перебирал пальцами правой руки левый манжет рубашки, глядя в никуда и беззвучно шевелил губами. Холод постепенно забрался мне под кожу, в мышцы и кости. И тут он будто очнулся, перевел на меня снова теплый взгляд своих индиголитовых глаз.

- Ну что, детка, ты меня будешь кормить своими хваленными блинами?

Я радостно засуетилась, хотя все суставы с трудом разгибались и сгибались, так я нервничала. Олег отхлебнул чай, откусил блин и с видимым воодушевлением похвалил. Что-то было не так. Его мысли явно улетели далеко. Неужели и правда ревнует? Или… может, он снова вернулся к тем моим словам, что никогда не заменит мне Ольгу и любовь к ней так и останется единственной в моей жизни?

- Олег, - не удержалась я.

- М?

- Я… я люблю Вас. Очень. Вы нужны мне, Вы так нужны мне. Не оставляйте меня, пожалуйста.

По щекам у меня потекли слезы - как-то быстро и незаметно. Его взгляд потеплел, синь сгустилась ближе к зрачкам, становясь почти кобальтовой.

- Я знаю, малышка. Ну все, все, не реви, иди сюда, - я прижалась к его груди. Резко пахло его туалетной водой и кожей, и еще капельку - потом. Я зарылась носом в шею, чтобы получше ощущать эту симфонию ароматов, - я тоже тебя люблю, ты же знаешь. Я здесь, с тобой. И не оставлю тебя. А ты меня?

Его голос как-то изменился на этом вопросе. Совсем чуть-чуть, но я слышала это отчетливо. Запрокинула голову, пытаясь поймать его взгляд, но все расплывалось из-за линзы слез на глазах.

- Нет, не оставлю.

- Ну вот и чудно. Допьем чай?

 

О.: Я даже не заметил, когда это произошло. Как вообще я мог не заметить? Какого черта это не проявлялось совсем у меня дома? У нее огромный пазл почти сложен, с каким же усердием надо было пихать кусочки не в свои места, чтобы они слились в одну совершенно хаотичную картинку? И ведь она действительно верит, что в блокноте письма, не видит, что там только каракули да непонятные рисунки, больше похожие на детскую мазню. Как какой-то наивный сопляк, я упустил короткое замыкание в ее башке. Ведь был уверен, что ей стало лучше, а на самом деле она просто уже вышла за грань.

Перчатки и бахилы, натертые до блеска краны и по бутылке Доместеса в каждой комнате. Она совершенно спятила! Бахилы и перчатки - и те, и другие даже одинакового цвета! Тут только наряд врачей с транквилизаторами поможет. Хотя возможно ли вообще помочь?

Я дал слово, будучи уверенным, что мне никогда не придется его сдержать. Она его выклянчила. Сумасшествие? Да ты просто странная - вот что я подумал. Недопустимая беззаботность. Все должно было стать лучше. А теперь, если я скажу, как быстро она прыгнет с моста? Вот ведь сука, она вот так просто лишит меня себя, загнав в ловушку из моего собственного обещания. Сука, чокнутая сука, как же хочется ей врезать, а потом упаковать посылкой в больницу, и пусть попробует только пикнуть. Плевал я на ее желания, я решаю, будет она лечиться или нет.

 

Его почти что не стало со мной. Звонки прекратились, у него постоянно не находилось времени пообщаться со мной в скайпе. Когда я писала, он отвечал сухо и с задержкой в 15-20 минут. Будто после моих робких слов о любви он решил, что я больше не нужна. Я спрашивала об этом и каждый раз получала один и тот же ответ: “Конечно, если бы что-то изменилось, ты бы об этом услышала от меня”. Но Олег продолжал оставаться отстраненным, его становилось в моей жизни все меньше, и я ощущала себя дайвером, у которого заканчивается запас кислорода. Во время разговоров он был рассеянным, словно непрерывно что-то обдумывал, и от этого некогда живые диалоги становились холодными и пустыми. По ночам я просыпалась от собственных криков, звонила ему, но он перестал брать трубку.

Иногда я думала поговорить об этом. Но так и видела этот диалог:

- Почему Вы не брали трубку?

- Потому что спал, - удивленно ответил бы Олег.

- А днем? Почему не отвечаете на сообщения? Не звоните? Почему я не видела Вас вот уже пару недель?

- Потому что я занят.

- Я Вам все еще нужна?

- Конечно, детка. Ты мне нужна, я просто занят. Нужна. Очень нужна. Я люблю тебя. Мне пора, я перезвоню позже. И прекрати истерить, ты же у меня умная девочка.

Я засыпала с этим диалогом в голове, и постепенно его голос начинал звучать во сне, баюкая меня, как напевы колыбельных успокаивают детей в люльках. И все же сквозь сон я слышала тихий звон, будто Снежная Королева где-то раз за разом разбивала зеркало и осколки летели через страны, устремляясь к моему беспокойному сердцу, чтобы вонзиться самым страшным холодом.

На двадцать первый день стало понятно - то, чего я боялась больше всего, то, что уничтожало меня годами, переваривая горем исподволь, изнутри - вновь случилось. Он больше не любит меня. Я вдруг вспомнила, как рассказывала Олегу про свое расставание с Ольгой. Как весь последний год она больше не смотрела на меня, не целовала, как потерялись в сутолоке дней все наши разговоры.

- Одного не понимаю, - сказала я ему тогда, - почему она оставалась со мной, раз уж не любила?

- Детка, ну а почему большинство людей остаются? Она привыкла, это было удобно.

- Но как же так? Это же невыносимо - жить с нелюбимым человеком.

- Это тебе невыносимо, ты слишком стремишься к искренности. А большинству людей и так нормально.

“И так нормально”, - эхом повторила я вслух пустой квартире. Он не любит меня. Так будет повторяться всегда - мои чудища будут становиться чудовищами, безжалостными, ужасающими, из тех, что вламываются к тебе только чтобы оскорбить или унизить. Он ведь даже не играл со мной последние месяцы. Не делал мне больно. Я давно уже была не нужна, просто не заметила этого.

Теперь кашлять собственным страхом, содрогаясь от рыданий на холодном полу полупустой комнаты было особенно тоскливо.

 

О.: И третий психиатр говорит, что без госпитализации тут не обойдешься. “Малопрогредиентная и полиморфная шизофрения”, или, говоря проще “вялотекущая”. Впрочем, такой диагноз был придуман в советской психиатрии, нигде в мире его нет. И все равно мнение едино - “привозите, нужны лекарства и капельницы и обследование, чтобы понять точно, что происходит”. “Привозите”. Если бы все было так просто! Теперь что ни выбери - ее уже не будет. Сдержать слово, рассказать ей - и она первым делом спрыгнет с моста. Не говорить ничего - обрекать ее на помешательство, наблюдать, как медленно будет исчезать та женщина, которую я полюбил. Отвезти в больницу - тогда я стану для нее предателем. И я могу убить ее. Не позволить умирать в одиночестве, позаботиться обо всем самому. Чем больше времени я размышляю над вариантами, тем больше она пугается, знаю. Голос у нее становится все более тревожным и тихим. Но, прежде чем говорить с ней, надо решить, и сделать это взвешено.

 

Город умылся дождем, дома углубились в цветах, но сумерки уже начинали пожирать эти четкие линии. Я снова пришла к Олегу, у подъезда под весенним холодным ветром трепетали сухие прошлогодние стебли цветов. Какое-то чувство необратимости охватило меня - больше не видеть ни этого подъезда, ни этих сладкопахнущих цветов.

- Здравствуй, мое солнце и луна, - улыбнулся мне Олег. Я чувствовала себя Иудой, пока целовала его в колючую щеку, и мне вновь скрутило коханием все внутри от его резкого сухого запаха. И еще я не знала, стоит ли проходить, куда девать руки и как заставить себя посмотреть ему в глаза. И как не заплакать. Он налил мне традиционный чай, не включая свет, сел через стол, вглядываясь. Ждал, когда я заговорю.

- Вы обещали, что мы поговорим через полгода, - наконец, выдавила я из себя, не поднимая взгляда. Услышала тяжелый вздох.

- Ты снова хочешь уйти?

- Да.

- Почему? Разве обстоятельства не изменились?

- Изменились.

- Тогда с чем связано это желание?

- Я не хочу об этом говорить, - все-таки слезы полились из глаз. Какая же я плакса. Он молча смотрел на меня.

 

О.: Ты всегда убегаешь, но это все внутри тебя, девочка. И от этого не спрячешься. Сейчас тебе страшно, все говорит - беги. Но уже поздно. 

Я всегда держу слово, и помню свое обещание отпустить тебя через полгода. Но сейчас это означает оставить тебя наедине с твоим ужасом и смертью. Нет. Я решил, и должен позаботиться о тебе сам.

 

Время шло, я уняла слезы, ожидая ответа, но Олег все молчал. Не решаясь посмотреть ему в глаза, я складывала домик из зубочисток, стоящих на столе. Вечерняя темнота усложняла задачу - перед глазами у меня от напряжения плавали круги, бережно уложенные кусочки дерева снова и снова валились под моей дрожащей рукой. Я принималась за работу с начала, а ужас во мне нарастал, но все же я не смела нарушить тишину первой или хотя бы поднять глаза.

Олег вдруг встал со своего места, подошел ко мне и сел на корточки, так, что его лицо оказалось не вровень даже - чуть ниже моего.

- Посмотри на меня, - сказал очень тихо и спокойно.

В темноте глаза у него были почти черными: два прохода в бездну. Он протянул мне руку, сжатую в кулак, раскрыл пальцы. На ладони у него лежал кусочек рафинада.

- Это?.. - захлебнулась я вопросом.

- Да. Я сделал для тебя.

И снова повисла тишина. Я смотрела ему в глаза, а бездна вглядывалась в ответ. Олег не отстранялся и не отворачивался, и постепенно мне снова показалось, что тень проступила за его плечом - темнеющий инкуб, вестник демона. Он смотрел прямо на меня, готовый вобрать, растворить в небытии. Но мне не было ни капельки страшно. В этот момент я осознала, что вся моя жизнь была лишь бегом к смерти - этой единственной надеждой на умиротворение и отсутствие боли. Принять ее от любимого существа - что может быть прекраснее?

“Пора? - без слов спросила я у инкуба. Он отрицательно покачал головой.

“Почему? Он не решился?” - сумрачный гость улыбнулся. обнажая острые зубы. Заговорил, и его голос в моего голове слышался скрипом мела по доске:

“Чего не было, то не случится. Что не живо - не умрет. Время прошло, теперь тебе пора приготовиться”.

“К чему?”.

“Ко всему”.

“А именно?”

“К чуду”.

“Нам дадут чудо?” - удивилась я.

Инкуб улыбался, растворяясь, как чеширский кот.

“Вам уже дали вас самих”, - ответил, прежде, чем окончательно исчезнуть.

И тогда я поняла, о чем молчал Олег.

- Это все же произошло со мной? - спросила шепотом я. Он молчал, без улыбки глядя в глаза. - Отпустите меня? - он решительно мотнул головой - мол, нет, и не жди, - Но почему? Вы ведь не сможете помочь. Теперь уже никто не сможет помочь, - Олег задумчиво молчал, вертел сахар пальцами и, казалось, все его мысли обращены к этому кусочку, белеющему в темноте, как если бы не имело больше значения, что я скажу или сделаю.

- Вы обещали. Обещали, что будете уважать мой выбор!

Он моргнул, теряя задумчивость, а потом улыбнулся как-то легко и тихо сказал, раскрывая руки для объятий:

- Иди ко мне.

- Так нельзя, Вы же обещали, - неконтролируемая дрожь прошла по всем моим мышцам, а зубы начали отбивать дробь от ужаса.

- Я знаю, что обещал. Иди ко мне, не упрямься.

Невозможно было ослушаться - я соскользнула со стула к нему в объятия, он сел прямо на пол, прижал меня к груди и начал гладить по волосам. Через какое-то время дрожь прошла, тело расслабилось. “Мне больше ничего не поможет”, - с отчаянием подумала я и снова заплакала.

- Глупая ты у меня такая, - вдруг сказал Олег, и в голосе у него слышалась улыбка.

- Почему это?

- Ну, тебе будет легче, если ты пойдешь и прыгнешь с моста?

- Да, - с вызовом ответила я.

- Да? Уверена, что так же будешь думать во время краткого полета к воде? Что самым жутким чувством не окажется одиночество? А потом… Понимаешь ли ты, что если тебя не станет, то и меня тоже? - я молчала, не зная, что ответить. - А главное, детка, объясни мне - почему?

- Чтобы все это закончилось.

Он тихонько хихикнул, целуя мою макушку.

- Вообще я спрашивал тебя не “зачем?”, а “почему?”.

- Ну как, почему. Потому что я не хочу быть… больной. Не хочу, чтобы Вы меня нянчили.

Олег вздохнул.

- Вот я и говорю - глупая. Послушай, - тут он сделался серьезным, отодвинулся от меня, снова посмотрел в глаза, - ты понимаешь, что ты никогда не была здоровой? Что и я никогда не был?

Я что-то невнятно промычала, запутываясь все больше. Он улыбался моей растерянности.

- Эх, ребенок ты, ребенок. Сама сказала - мы чудища. Не люди. Что есть для нас норма? По чьим меркам нас судить? Были ли мы когда-либо здоровыми?

Успокаиваясь, я положила голову ему на грудь и услышала не стук сердца, а нарастающее кохание у него в солнечном сплетении.

- Малышка моя, не бойся. Я всегда буду с тобой.

- Почему Вы так уверены? - вскинулась я. - Потому что любите? Это не причина. Любовь часто заканчивается. Нет, она заканчивается всегда.

- Не поэтому. Есть вещи, которые произносить нельзя. Ответь лучше - ты веришь мне?

- Да.

- Тогда тебе должно быть достаточно того, что я пообещал.

- Оля… тоже обещала. Но потом она нашла во мне все то гадкое, что есть, и ушла раньше, чем мы успели расстаться. Я уродец.

- Неправда, ты прекрасна. Просто людям свойственно все иное принимать за уродливое. Послушай, мы чудища, но по-настоящему страшны не наши оскаленные пасти. Страшнее то, что люди прячут под своей любовью; то, что обнажается после того, как это чувство в них иссякает. У нас с тобой все по-другому. Мы ничего не прячем, не надеемся стать лучше, живем на этом свете такими, какими нас создали. Поэтому я никогда тебя не брошу - мы с тобой одинаковые настолько, что уже стали единым целым, разве ты сама это не ощущаешь?

Я зарылась лицом в его футболку на груди, и сладкое умиротворение накрыло тишиной. Это больше не было жизнью, исчез отрезок “от” и “до”. Просто мир чудищ, где мы сплетены в единое целое, как Инь и Ян или двуликий Янус, смотрящий сразу в прошлое и будущее. Как деревья, посаженные слишком близко и вырастившие единую систему корней. Нам теперь и спасаться, и гибнуть вместе.

Я раскрыла ладонь Олега, забрала рафинад, откусила половину, отдавая ему вторую. Он улыбнулся и поцеловал меня, впервые разомкнув губы навстречу моим, и поцелуй был сладок до горечи. Это была наша сказка, пахла она смертью и страхом, но еще она пахла цветами за окном, что должны расцвести летом, сухим запахом коры и истинной любовью двух чудищ. Она не могла закончиться хорошо. Но это только по мнению людей.

 

сентябрь 20014 - февраль 2015