ИЗ АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ
в переводах Эрлена Бейлиса
РОБЕРТ ФРОСТ
A LINE-STORM SONG
The line-storm clouds fly tattered and swift,
The road is forlorn all day,
Where a myriad snowy quartz stones lift,
And the hoof-prints vanish away.
The roadside flowers, too wet for the bee,
Expend their bloom in vain.
Come over the hills and far with me,
And be my love in the rain.
The birds have less to say for themselves
In the wood-world’s torn despair
Than now these numberless years the elves,
Although they are no less there:
All song of the woods is crushed like some
Wild, easily shattered rose.
Come, be my love in the wet woods; come,
Where the boughs rain when it blows.
There is the gale to urge behind
And bruit our singing down,
And the shallow waters aflutter with wind
From which to gather your gown.
What matter if we go clear to the west,
And come not through dry-shod?
For wilding brooch shall wet your breast
The rain-fresh goldenrod.
Oh, never this whelming east wind swells
But it seems like the sea’s return
To the ancient lands where it left the shells
Before the age of the fern;
And it seems like the time when after doubt
Our love came back amain.
Oh, come forth into the storm and rout
And be my love in the rain.
ПЕСНЯ В ГРОЗУ
Вверху штормовые летят облака,
Дорога безлюдна весь день.
Летят мириады крупинок песка
В лицо, словно стрелы в мишень.
Напрасно цветёт у дороги герань –
Пчела позабыла о ней.
Со мною пройди через горы и стань
Любовью дождливой моей.
И в зарослях птицы не больше поют
Под яркие вспышки зарниц,
Чем эльфы, веками живущие тут,
Которых не меньше, чем птиц.
Все песни в лесу рассыпаются в прах,
Как розы непрочный цветок.
Любовью моей стань во влажных лесах,
Где ветер срывает листок.
Здесь дует нам в спину седой ураган,
И глушит он наши слова,
Вода вдруг вздымается вверх, как фонтан,
Срывая одежд покрова.
Не важно, на запад, на юг, на восток
Идти нам, чтоб не утонуть,
Когда золотарника мокрый цветок
Как брошь, тебе ляжет на грудь.
Увы, этой буре не будет конца,
Как будто вернулись года,
Когда над землей по веленью Творца
Текла океана вода.
Но, кажется, пройдена нами та грань
Сомнений и глупых речей.
Пройди через бурю и ветер и стань
Любовью дождливой моей.
FIRE AND ICE
Some say the world will end in fire,
Some say in ice.
From what I've tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To say that for destruction ice
Is also great
And would suffice.
ОГОНЬ И ЛЁД
Погубит мир большой пожар,
А может, лёд.
Желаний испытав угар,
Согласен я, нас ждёт пожар,
Но, коль нас дважды гибель ждёт,
Мне ненависть даёт совет –
Разрушить всё сумеет лёд,
Спасенья нет,
И всё умрет.
_____
ДИЛАН ТОМАС
DO NOT GO GENTLE INTO THAT GOOD NIGHT
Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.
Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.
Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.
Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.
Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.
And you, my father, there on that sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.
НЕ УХОДИ ПОКОРНО В ЭТУ НОЧЬ
Не уходи покорно в эту ночь,
Пылает старость пусть на склоне дня;
Противься, когда свет уходит прочь.
Мудрец, что понял – тьму не превозмочь,
Бессилье слов пред молнией ценя,
Он не уйдёт покорно в эту ночь.
Добряк, которому забыть невмочь
Свои поступки, плачет, всё браня,
Противится, коль свет уходит прочь.
Безумец, что был к подвигам охоч,
Пусть поздно, но стезю свою кляня,
Он не уйдёт покорно в эту ночь.
Злодей, что смех не в силах превозмочь
При блеске метеорного огня,
Противится, коль свет уходит прочь.
И ты, отец, печальный час отсрочь,
Молю, благослови в слезах меня,
Не уходи покорно в эту ночь,
Противься, когда свет уходит прочь.
_____
ЭДГАР ПО
THE RAVEN
Once upon a midnight dreary, while I pondered, week and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore –
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“'Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door –
Only this and nothing more.”
Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; – vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow – sorrow for the lost Lenore –
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore –
Nameless here for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me – filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
“'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; –
This it is and nothing more.”
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you” – here I opened wide the door: –
Darkness there and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”
Merely this and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore –
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; –
'Tis the wind and nothing more!”
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door –
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door –
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though the crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore –
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door –
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as “Nevermore.”
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, “Other friends have flown before –
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
Then the bird said, “Nevermore.”
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore –
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never-nevermore.' ”
But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore –
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking “Nevermore.”
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at case reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee – by these angels he hath sent thee
Respite-respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaft, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted –
On this home by Horror haunted – tell me truly, I implore –
Is there-is there balm in Gilead? – tell me – tell me, I implore!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Prophet!” said I, “thing of evil! – prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us – by that God we both adore –
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
“Be that word our bird or fiend!” I shrieked, sign of parting,upstarting –
“Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! – quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!”
Quoth the Raven, “Nevermore.”
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted-nevermore!
ВОРОН
Полночь тянется тоскливо. Я устало и лениво
Размышлял над грудой старых фолиантов во полусне.
Вдруг несмелый стук раздался, будто кто войти пытался,
Будто в дверь мою стучался некто, кто пришёл ко мне.
«Там какой-то посетитель, – буркнул я, – пришёл ко мне,
Никого там больше нет».
В декабре зима сурова. Тлел огонь в камине снова,
Отблески углей сосновых на полу плели узор.
Утра ожидая страстно, книги я листал напрасно,
Чтоб не помнить о прекрасной и утраченной Ленор,
Той, чье ангельское имя – лучезарная Ленор –
Не помянут с этих пор.
Шорох шёлковой портьеры страх внушал, лишая веры,
Сердце билось, и казалось, что в глазах померкнул свет.
Чтоб унять свои страданья, я сказал, как заклинанье:
Там какой-то гость случайный в поздний час пришёл ко мне,
Просто, это гость случайный в поздний час пришёл ко мне, –
Никого там больше нет».
И тогда, собравшись с духом, я сказал с волненьем глухо:
«Я прошу Вас, извините за столь поздний мой ответ.
Не корите меня строго, я, увы, вздремнул немного,
Вы стучали у порога слишком тихо в дверь ко мне.
Тут ракрыл я настежь двери – темнота навстречу мне –
Никого там больше нет.
Полный страха и сомнений я смотрел сквозь мрак и темень,
И ничто не прерывало тишь молчанья моего.
Только имя девы милой, что в моем сознаньи всплыло,
Тихо эхо повторило, имя, что важней всего.
Я услышал звук его! Имя, что я вслух промолвил.
Кроме эха, ничего.
Я опять листаю книги, на душе тоски вериги,
И опять ко мне стучатся посильней, чем до того.
«Видно, ветер мне в окошко стукнул снежной мёрзлой крошкой,
Пусть душа вздохнет немножко, тайну выясню всего,
Разузнаю, в чем причина, тайну выясню всего –
Ветер – больше ничего».
Только я коснулся створок, вдруг в окно влетает ворон
И летает над дверями кабинета моего.
Чёрный ворон без бравады сел потом на бюст Паллады,
С миной лорда или леди, будто он важней всего,
Будто ждали здесь его, ворон сел на бюст Паллады,
Сел… и больше ничего
Смотрит важно, величаво. Улыбнулся я печально
И с иссиня-чёрной птицей тихо начал разговор:
«Ты пришёл сюда из ночи, вечность видел ты воочью,
Ты поведать мне не хочешь, как зовут тебя с тех пор?
Ты ещё Плутона видел. Как зовут тебя с тех пор?».
Ворон каркнул: «Просто вздор!».
Я застыл в немом молчанье, ведь пернатое созданье
Понимало, как я понял, человечий разговор.
Никогда бы не поверил, чтобы кто-нибудь над дверью
Видел птицу или зверя, что влетела из-за штор.
И что птица, что вступила в человечий разговор,
Носит имя «Просто вздор!».
Ворон громко и сурово произнёс всего два слова,
Будто он, сорвав покровы, душу вынес на обзор.
Я сказал себе: «Нас – двое, нет моих друзей со мною,
Предрассветною порою ворон вылетит во двор,
Как все прежние надежды, ворон вылетит во двор.
Ворон каркнул: «Просто вздор!».
Вздрогнул я при этом звуке, осознав, какие муки
Испытал хозяин птицы, что владел ей до сих пор.
Разуверившись в надежде на возврат успехов прежних,
Он смирился с неизбежным и воспринял свой позор.
Лишь два слова повторял он, что звучали, как укор,
Лищь два слова: «Просто вздор!».
Развалившись полулёжа в бархатном удобном ложе,
Я понять слова стремился, устремив на птицу взор.
Возбужден я был без меры – этот призрак древней эры,
Эта жуткая химера, этот вещий визитёр,
Что сказать она хотела, глядя на меня в упор,
Повторяя: «Просто вздор!»?
Сев на статую Паллады, ворон жёг мне душу взглядом,
Я ж в молчании пытался свой ответ найти тогда.
Лампы свет ласкал подушку… «О, Ленор, моя подружка,
Ты своим прелестным ушком не коснешься никогда
Этой бархатной подушки, что любила ты всегда,
Не коснешься никогда».
Воздух был наполнен дымом – то курили серафимы
Фимиам, легко ступая на расстеленный ковер.
«О, несчастный! Вот спасенье! Шлёт Господь тебе забвенье,
Шлёт тебе бальзам забвенья, чтоб забыл ты о Ленор!
Пей бальзам во избавленье и забудь свою Ленор!».
Ворон каркнул: «Просто вздор!»
«О, пророк! – тогда вскричал я, – Бог иль дьявол, я не знаю!
Будь ты послан сатаною, огласи свой приговор!
Как стереть в земле пустынной память о душе невинной,
Может быть, бальзам старинный существует с давних пор?
Я молю тебя, открой мне тот бальзам, как заговор!»
Ворон каркнул: «Просто вздор!».
«О, пророк! – тогда вскричал я, – Бог иль дьявол, я не знаю!
Я смиренно умоляю, будь со мною с этих пор!
Мне ответь, в садах Эдема, где свой путь закончим все мы,
Я по блеску диадемы отыщу мою Ленор?
Ту, что ангелов достойна, обниму мою Ленор?».
Ворон каркнул: «Просто вздор!».
И тогда в порыве страсти, я вскричал: «Уйди, несчастье!
Прочь лети, во тьму, в ненастье! Вон! Скорей лети во двор!
Бюст висит над самой дверью. Будь ты птицей или зверем,
Больше нет к тебе доверья! Всё! Закончен разговор!
Вырви острый клюв из сердца, улетай скорей во двор!»
Ворон каркнул: «Просто вздор!».
Недвижимый ворон чёрный восседает непокорный.
Силуэт его тлетворный затеняет мой ковер.
Не мигая, смотрят очи, словно демон среди ночи
Продолжать со мной не хочет беспредметный разговор;
И душа моя над тенью, что легла на мой ковер,
Не воспрянет – просто вздор!
