ПОЗДНЯЯ ПАСХА
рассказ
Михаил Петрович долго вдыхал запах сырой весенней земли, ещё тяжёлой от сна. По случаю внезапного тепла, он решил раньше начать дачный сезон. И теперь сидел на чемодане, обдуваемый искрящимся степным воздухом. Слушать тишину не мешали ни щебет скворцов, ни шарканье веника за деревянной переборкой веранды. Ни сама девочка-студентка, прибиравшая комнату, снятую в наём. Худенькая, ушедшая в себя, с кришнаитскими чётками в руке, она искала уединённости в этом большом пригородном доме. Петрович пустил её пожить, уступив просьбе бывшего сослуживца, и с тайной надеждой избежать одиночества.
Привыкший к размеренности мыслей, он впервые понял, что память может быть непрошенной. Или это была совесть? Особенно становилось муторно, когда внутренне он вдруг снова видел себя в длинных, застланных бордовыми дорожками коридорах закрытых учреждений. Снова – двери с табличками, громоздкие письменные столы, чёрные телефоны, графины с мутной водой. Эти принадлежности кабинетного интерьера, колонны с массивной лепниной под потолком подавляли, словно приоткрывая назначение власти.
Однако при чём здесь совесть, если он честно и пунктуально отработал много лет в системе госсслужбы?! Да клерком, молчаливым исполнителем. Ну и что, – не всем же в космос летать: аппаратные работники тоже нужны!
…Шарканье за стеной закончилось. И после небольшой паузы потянулось однообразное «харе-рама, харе-рама…». Девочка монотонно бубнила в нос. Пела бы что ли от души. А то, словно сама стесняется своих восточных речитативов. Не понятных, но обязательных в воспроизведении.
Вот так и он. Принимал мнение начальства как установку, профессионально лукавил, где нужно. Преодолевая недоверие к надуманным цифрам, писал безупречные отчеты. Докладные? – тоже! Без этого не бывает административной карьеры. Сообщал кое-что шепотком в прикрытую ладонью трубку. Терпел чужие прихоти, чтобы заработать хорошую пенсию. Потом – чтобы не попасть под сокращение как лицо пенсионного возраста. А чем плоха обеспеченная старость? Да и не стар он вовсе…
Сама Пасха в этом году поздняя. Разве плохо? Май распустился вербами, зазеленел. И, наконец, дождавшись красного часа, грянул в воскресные колокола.
А к полудню из соседней церквушки уже возвращались в поселок нарядные женщины с корзинками, полными снеди. Двое слегка хмельных парней из местных с гоготком: «Христос воскрес», – лезли к ним целоваться. Жарко тискали молодух, крепко прижимали к забору, за которым возвышалась дача Петровича. И те хихикали и отталкивали их. Но совсем не сильно, сопротивляясь настолько, насколько этого требует прихотливая брачная игра.
Вот и к его квартирантке пришёл паренёк с косичкой. И на веранде был слышен их чудной разговор о поиске пути, познании сути, высшей истины. Когда они вышли на свет, он не удержался:
– Что говорят ваши религиозные идеологи: постижим ли простым гностиком смысл жизни?
– Да, в жизни есть момент, – он свой у каждого человека, – когда ему вдруг открывается тайна, – рассудительно ответил паренёк. – И с этой вершины понимания видны и его главное предназначение, и те ошибки, которые не дают его исполнить. Но бояться не надо. Ведь часто вся жизнь – только прелюдия, подготовка к этому мигу. Так ведь называется прозрение, Кристина? – он повернулся к своей спутнице, обращённой к нему восторженным взглядом. – Остальное уже не важно.
Петрович посмотрел, как они спустились с крыльца, пошли по улочке, как осторожно и бережно коснулся этот долговязый подросток руки своей спутницы, забыв о целомудренных заветах эзотерики.
А что было вершиной у Михаила Петровича? Нервный стресс, когда его чуть не выгнали с работы? Когда он сорвал план подготовки района к зиме, и как руководящее лицо мог быть привлечён к ответу? Он тогда пережил много, потерял сон, поседел даже. Но – выдержал. В который раз помогла ему природой заложенная цепкая способность выживать, упорство, с которым сельский человек любой ценой удерживается в городе.
Когда-то и он робко приехал сюда поступать в институт. А к пятому курсу был освобождённым комсоргом, произносил речи. Только стыдливо розовел, подавая руку черноглазой Рае. Его вызвали в первый отдел и сказали: если хочешь продвигаться по идеологической линии, отношения с девушкой еврейской национальности придется прекратить. Тогда же в знак прощения ему доверили написать первую докладную информацию. На Раю. К счастью, они уехала с родителями в Хайфу, так и не узнав причину внезапного решения Миши расстаться.
Теперь что? Может, в церковь сходить? Ему, неверующему, эта мысль показалась забавной. Но одновременно даже интригующей.
Заиграло солнце. На подворье лежала круглая тень купола. Из певчей темноты белёного к празднику здания пахло ванилью, воском. Зайти он не решился. Старуха-богомолка неодобрительно покосилась на него. И тогда Петрович неожиданно для себя, сложив пальцы в щепоть, неумело перекрестился. Наверное, по привычке соответствовать обстоятельствам. Потом украдкой глянул на старуху. Но она истово била поклоны.
Ударил колокол. Раз! Ещё!.. От медного эха завибрировало в груди. Когда-то он со своей женой, – женщиной с проверенной репутацией, – поссорился. Тоже на Пасху. Торжествовало советское время, и ему было положено быть атеистом. Яйца он ел, но не крашеные. И кулич ел, но называл его кексом. С этим супруга мирилась. Но их навеки разделяла стена формальностей. За её тупой толщей он не расслышал упрёков своей Дарьи Григорьевны, не разглядел подавляемого ею огорчения на настороженную сдержанность мужа в чувствах.
Они разошлись тихо, без скандала, чтобы не повредить карьере. Он должен был оставаться для подчиненных партийным эталоном. Хотя никому не было дела до его заслуг нержавеющего ленинца.
И вдруг Петрович понял, что эта скромная чиновничья жена – единственное настоящее, что он имел.
– Только Дарья ждала меня, терпела, чистила брюки, вечно обед держала на плите, чтобы горяченький был, – вспоминалось некстати. – А когда разъехались, безропотно оставила и белую «Волгу», и эту дачу. Да, добротная, обустроенная, только пребывание на ней разделить не с кем.
Он знал, что Дарья тоже так ни с кем и не сошлась. Но ни разу не навестил её, даже когда от знакомых узнал, что она болела.
И вдруг захотелось видеть её. Извиниться что ли, поблагодарить за то, что была в его жизни.
…Подъезд бетонной пятиэтажки. Ленивый кот на пороге. Глупость, нацарапанная гвоздём на стене. Когда-то такое же словцо написал и его сын. Был примерно наказан. И после этого затаил желание уехать из дома. Вырос. Окончил военное училище и теперь служит на Северном флоте. Далеко…
– Заходи, – сказала Дарья без удивления. Словно между их последней встречей и сегодняшним днем не было хронологического провала в четверть века. Ему даже показалось, что она ждала этого дня.
– Как ты?
– Да так, живу.
– Христос воскрес
– Воистину, – ответила она и легонько коснулась его щеки тёплыми выцветшими губами. Вечереющее солнце скрадывало её морщины, золотило седину.
– Хоть бы предупредил, я бы прибралась
– Я это… – перебил он её, – сказать пришёл. Я …я… Даша, я ведь тебя всю жизнь любил. Вот как.
– Чай будешь, – не зная, что ответить предложила Дарья.
– Нет, – грустно ответил он. – Вот… сказал. Пойду. Поздно уже.
Он вернулся на дачу, сел в кресло на веранде, накрылся пледом…
– Уж поверьте старому прозектору, нет тут никакого криминала, – утвердительно говорил врач на дежурстве, деловито разбавляя спирт. – Актик вскрытия мы сейчас составим... Что поразительно: какой организм крепкий, запала ещё лет на двадцать.
– А сердце, значит, не выдержало? – прищурился участковый милиционер.
– Случай, бесспорно, редкий. Ну, давай, не чокаясь.
COGITO ERGO SUM
рассказ
Степану Долгосельцу приснилось, что он умер. «С кем не бывает», – миролюбиво подумал он. Но вдруг, как молнией, ожгло: «Взбредёт же в голову! Куда за год до пенсии?!»
Он с криком разомкнул веки. Темнота в глазах оставалась густой и непроницаемой. Степана передёрнуло. Он испугано приподнялся, оперся на руки, откинул одеяло. И начал ходить по комнате, словно пытаясь уйти от мысли о том, что дела земные для него уже закончены.
– Надо бы зеркало завесить, если уж такое приключилось. – Он подошел к трельяжу. Глянул. Но… не увидел никого:
– Что за мистика! Неужели моя Марья наворожила? – задумался Степан. – Ну, поссорились. Ну, уехала. Первый раз что ли? Только к чему это она пригрозила: «Смотри, Степа, так и стакан воды тебе подать будет некому»?
– Полагаю, буду умирать не от жажды, – задиристо крикнул он вслед. Вот и договорился!
Будто к слову, захотелось пить. Крутнув вентиль, Степан сделал два больших глотка из крана. В нос шибануло жилкоповской хлоркой.
– Стало быть, жив! – обрадовался он. И удивился. – Надо же! Какой гадости ты должен хлебнуть, чтоб осознать себя человеком.
И, намереваясь заснуть, вспомнил, как клевал носом над конспектом истмата.
– Прямо, как у Декарта: «Cogito ergo sum» – «Я мыслю, следовательно, существую».
С этим Степан и улёгся. Проснувшись, машинально натянул брюки. Пальцы сами застёгивали пуговицы, поправляли манжеты, шарили по полке, нащупывая кепку.
Прикосновение ткани к телу не ощущалось. Был ли тяжёлым внушительный портфель, собранный с вечера? Или потерял вес? Он не мог ответить. Не мог решить, холодно на улице или нет. Дующий с моря ветерок проходил сквозь него, приподнимал над землей. Однако грудь распрямилась, и в движениях появилась свобода. Хотелось парить. Или он уже парит?..
– Летать по городу гражданам не запрещается, – урезонил себя Степан, на всякий случай поглядывая на прохожих. Но те шли безразличные к чужим метаморфозам. И только две встречные старушки-иеговистки, заученно вовлекая в разговор, огорошили вопросом:
– А вот скажите, мужчина, будет конец света?
– Миленькие одуванчики, уже не бу-удет, – пропел он, вытянув губы трубочкой.
Входя в рабочий кабинет, Долгоселец тихо послал в пространство безадресное: «Здрасьте». На него никто не обратил особого внимания. Впрочем, и Степан глубоко не вникал в переживания коллег. Но сейчас его слегка царапнуло в душе от того, что сотрудники не распознали в нём человека окрылённого, каким он до сего дня не значился. Зато никто не донимал расспросами.
– Всё же плохо, – рассудил Степан, – что столько лет в одном коллективе бок о бок обретаемся, а друг друга не замечаем, избегаем даже, стараемся в коридоре не столкнуться, глаза опускаем, чтобы не здороваться. Какой там возлюбить, если о ближнем, кроме должности, ничего не знаешь. И прячешься от него в свои служебные заботы, как в нору. Взять, к примеру, Карташова, который живёт в подъезде этажом выше. Как с ним познакомился? Когда тот залил нашу квартиру, и Машка таки заставила к нему подняться. Бытовой инцидент давно закончился перемирием. Только… теперь перед тем, как из дверей выйти, пережидаешь, когда этот крендель в очках спустится по лестнице на пролёт ниже, чтобы ненароком не столкнуться. Так и существуем, как думаем! Эх, мало двоек ставили за Декарта!
И Степан Долгоселец вперил взгляд в бельмо компьютерного экрана. Он втайне любил свою работу и компенсировал небольшую зарплату клерка из статуправления увлечённой преданностью методичному труду. Нередко сведения о чужих денежных расчетах, земельных платежах, налоговых взысканиях, хранимые в бездонной памяти микросхем, к концу дня просто подавляли его. Оставалось добраться до дивана и бесцельно щелкать пультом переключения телепрограмм. Однако сегодня цифры сами складывались, сочетались, делились и множились. Правильный результат побуждал гордиться знанием счётного ремесла.
– Статистика не понимает промежуточных состояний: либо ты в этой категории, либо в той. Ведь за цифирью стоят люди, живые люди с их правдами, надеждами, сожалениями. И мир становится понятнее, а потому ближе, как-то роднее даже, – увлечённо философствовал Степан Долгоселец. – Всегда бы так!
Наполненный внутренним монологом незаметно прошёл день. В душе всё ещё держалась удивительная лёгкость. С нею Степан отправился домой, пересумерничал синеющий вечер, долго глядел на звёзды. Они были далёкими и потому казались добрыми.
С первыми звуками будильника Степан снова ощутил знакомое бремя бытия. Тело было грузным, неповоротливым, нудно тянуло поясницу. Охнув, он подошёл к окну. Сквозь разводы на стекле светило солнце. Лаяла дворняга. Шаркал метлой дворник. Консьержка размазывала веником по крыльцу кошачье дерьмо. У хозяйки снизу, видимо, пригорели гренки, и горьковатый дым заносило в квартиру Долгосельца.
С ней Степан познакомился, когда залил её потолок. Она тогда поднялась и высказала всё, что думает о сосуществовании с таким соседом. При встречах они продолжали сдержанно раскланиваться. Но Степан всегда стремился поскорее проскочить мимо её дверей, чтобы ненароком не столкнуться.
– Показали нездешнюю жизнь. Потом здешнюю, какая есть, да в неё же и вернули. А что с этим делать, не сказали, – заключил Степан, надевая кепку.
С этим он взял портфель. Не в меру громко хлопнул дверью. И двинулся в новый статистический день. Судя по затаённому шороху по ту сторону смотрового глазка, соседка пережидала, когда он спустится по лестнице на пролёт ниже. Долгоселец ускорил шаги.
КАК МОЮ МАМУ НЕ ПРИНЯЛИ В ПАРТИЮ
рассказ
В детстве я был крикливым ребенком. Молчать многозначительно, недоуменно, понимающе, порой лукаво или таинственно, я научился много позже. А в младенчестве орал за все последующие обстоятельства, вынуждавшие держать рот под замком.
Я с рёвом барахтался в пелёнках, и ни колыбельные, ни уговоры, – ничто не могло меня урезонить. Усмирить мой неосознанный протест против ограничений можно было только при помощи клюквенного киселя. Для этого у мамы была 200-граммовая бутылочка с порционными делениями. И натянутая на горлышко соска.
Этой методике релаксации общепит, конечно, кланялся. Однако случай проверить её действенность судьба предоставила вскоре. К деду с бабушкой пришел какой-то бывший сослуживец, тоже с бутылкой, только большой. Потом они втроём нестройно пели про то, как по долинам и взгорьям шла дивизия, про казака, скакавшего через манчьжурские края. Ещё – о бродяге, который проклинал судьбу… Потом дед сходил в магазин за добавкой… Утром стало ясно, что оставлять меня на их попечение совершенно недопустимо.
Отец был в рейсе. И всё, что могла сделать мама, это взять в одну руку меня, завёрнутого в одеяло, на другую повесить сумку и пойти на работу.
Так я впервые оказался в областной библиотеке. Это было высокое серое здание, всем видом назидательно внушавшее почтение к печатному слову. Мы поднялись по мраморной лестнице наверх и остановились возле стеллажей.
Заведующий читальным залом Чепурной, глянув на сверток, недоуменно поднял на лоб очки и дикторским баритоном произнес: «Это – что?»
– А? Это?.. Это мой Владька, – словно удивляясь вопросу, сказала мама. И добавив: «Он вообще-то тихий», – на цыпочках отнесла меня за стеллажи в «подсобку», отгороженную от зала фанерой, где за неимением другого места положила на подшивку свежих газет. Почувствовав спиной упругую твердость радикальной социалистической прессы, я мирно задремал. Но спать мне не дали.
Читальный зал находился на третьем этаже. А книгохранилище – в подвале. Эти два помещения соединял скрипучий лифт. Будучи какой-то дореволюционной конструкции, он болтался между двумя направляющими металлическими швеллерами, уходящими в подземелье. И, нагруженный стопками книг, при движении вверх противно стучал. Телефоны тогда были только в управленческих кабинетах, поэтому для связи с нижним складом бибработники использовали приспособление, наподобие судового телеграфа, применявшегося на паровом флоте. Из пола торчала труба, её изгиб заканчивался примерно на уровне подбородка человека среднего роста – то есть среднестатистической советской женщины. Мегамодели по метр девяноста появились позже, когда интерес к книгам в народе поубавился. И глаза на правду жизни без купюр стали открывать долговязые красотки.
Труба служила и для ведения переговоров, и была средством передачи почты. Сотрудницы читального зала кричали в неё, как в рупор, и как только звук с металлическим привкусом достигал хранилища, бросали в трубу гильзу, в которую закладывали свёрнутые рулетиком заказы. Гильза падала в подвешенную у выхода из трубы жестяную миску. И из хранилища раздавалось утробное: «Получено! Кого подавать: Маркса или Мопассана?»
– Панночку Гоголя. И про шпионов для полковника не забудьте, – опять он пришёл!.. – кричали сверху.
Через минуту лифт начинал скрипеть, как несмазанная телега. И кладезь человеческой мудрости в коленкоровых обложках поднималась наверх к пытливому читателю.
Вдруг практикантка Тасичка заглянула за ширму, и, глотнув ком в горле, прошептала: «У нас – комиссия!».
Мама встала. В проходе с бледным каменным лицом стоял заведующий: «Из обкома. С проверкой».
– Ведь завтра обещали.
– А пришли сегодня! Что с ребенком? Его нельзя показывать!
– Он тихонечко спит, – сказала мама неуверенно. И достала из сумки бутылочку с киселём, припасённую, как спасательный круг на случай аврала.
Я спал. Мне снились безгрешные сны. А рыкающее слово «ревизор» не бросало в дрожь. Все ходили следом за начальством, инспектирующим библиотечное дело. А я лежал один. Но вот снизу крикнули раз, два – никто не отозвался. Тогда кто-то из работников хранилища в нетерпении ударил несколько раз по телеграфной трубе гаечным ключом, оставшимся с починки лифта. Труба вздрогнула, загрохотала, и часто завибрировала холодным лязгающим звуком.
Я проснулся. Вокруг никого. Я беспомощно огляделся, а потом заорал. Мама бросилась ко мне с киселём, как пожарный с огнетушителем. Она была кандидатом в члены партии, и так исказить торжественный ритуал контроля было бы непростительно. Ей и не простили! Однако же – нечто другое.
Сладкого напитка в меня влили предостаточно, чтобы угомонить. И я снова заснул. Но избыток жидкости, скопившейся в маленьком организме, скоро нашёл естественный выход.
…Потом маму журил директор: «Роза Васильевна, ну как же так. Нет, я всё понимаю, сложная семейная ситуация, малец не сдержался. И то, что месячную подшивку промочил насквозь – тоже ладно. Но ведь была бы это местная газета, ну «Труд», наконец, – «Известия». А это же была «Правда» – пе-чат-ный орган КПСС, Коммунистической то есть партии. На что же, скажут, руку поднимаете».
– Не обратила внимания, когда клала его, – опустив глаза, чтобы выглядеть более виноватой, сказала мама.
– А где же бдительность? Я вот думаю, не рано ли вам в партийные ряды? Может, надо ещё больше проникнуться ответственностью?
– Еще больше надо, – вторила мама, как угасающее эхо.
– И глубже осознать
– Глубже, – безучастно соглашалась она.
– Так что, голубушка, повременим. Работайте пока, растите сына. Выговор мы вам объявим позже.
Бухгалтерия удержала с мамы 50 копеек за порчу казённого имущества. Потом в библиотеке начался ремонт, директор ушел на пенсию. Потом все забыли об этой истории. Словом, мама так и не стала партийной. А все из-за меня.
