***
1.
Только любовь, Марина, и никакого бренди,
молча войди, разденься, свет погаси в передней,
дверь посади на цепи, а полумрак – на царство.
Сердцу необходимо замкнутое пространство.
Здесь: ни стола, ни стула, сорванные обои
и на железной койке место для нас обоих.
Но это много больше, но это много шире
неба – в своём размахе,
солнца – в своей вершине.
2.
Ночь (или что-то вроде этого), спи, Марина,
страсть к перемене родин даже меня сморила.
Будто уселись в сани, катим от дома к дому:
то к одному пристанем, то прирастём к другому.
Стылое чувство долга не намотать на палец,
видимо, слишком долго жили, не высыпаясь.
Что же теперь согреет в этой ли, в той отчизне?
Спи, засыпай скорее, сон мудренее жизни.
***
И брат не заходит в мой дом,
стоит у крыльца.
Мерещится мне под окном
лицо мертвеца.
Прогнётся дощатый настил,
но выдержит дверь.
Никто бы к себе не впустил
такого теперь.
Он умер три ночи назад,
почил на кресте.
Иконы по дому висят
и смотрят со стен.
Закрыв занавеску плотней
и свечи задув,
смеюсь, отвлекая детей
от шума в саду.
***
Когда не станет смерти никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой,
щемящий неминуемый покой
миры наполнит жизнью никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой.
И мы одни с тобой (рука в руке)
пойдём к реке, и будем налегке,
и перейдём ту реку налегке –
рука в руке – моя в твоей руке
спульсирует, как рыба в тростнике.
И снова станет жизнь такой, какой
была до самой смерти никакой,
и снова станет смерть такой, такой,
какой была до жизни никакой,
какой была и – никакой другой.
***
Вот и садимся мы за семейный ужин:
я – во главе стола, поскольку являюсь мужем,
отцом, основателем, рядом, поджав носы,
пристраиваются жена и малолетний сын,
вернее, в шелка дорогие наряжена,
во главу стола водружает себя молода жена,
и мы, затаив дыхание, разинув голодные рты,
видим, как дробятся прожаренной пищи пласты,
ещё вернее, оправленный нимбом косым,
во главу стола взбирается малолетний сын,
жена с ложечкой, а я с тарелочкой,
аки птицы небесные, вьёмся над деточкой.
***
Ничего, что мне скучно и скучно? И сучно, и ску…
Я в таком состоянии выпить уже не рискну,
потому что есть опыт, известны последствия, кои
превращают в животное, сам понимаешь, какое.
Это возраст, а, может быть, мир пресыщения тем,
что когда-то вселяло надежду возвышенных тем,
и комменты, как взмахи совсем не спортивной рапиры,
и на шее небес очевидны ожоги крапивы.
Это возраст и всё, что к нему прилагается, вот:
почерневшие руки и дьявольски белый живот,
что-то вроде семьи, (здесь три точки), не раны героя,
а срамные болячки: то язва, то зуд геморроя.
Нет, не возраст, скорее усталость, депрессия, страх
оказаться ненужным на пару с роялем в кустах.
Не обрящет осла никогда не слезающий с пони,
но блаженны забытые, ибо никто их не вспомнит.
Извини за сентенции, религиозную муть.
С детства комплекс величия мне помогает уснуть.
Получилось почти, я зевнул, потянулся и снова
так зевнул, что могла бы во рту поместиться корова.
