(Наталья Гранцева. "Мой Невский, ты – империи букварь…". Санкт-Петербург, 2009 г.)
Книги стихов возникают на моей расшатанной столешнице сами. То просачиваются из мирового эфира, льются из золотого решета, то друзья пришлют – перевороши, порадуйся дару. Вот и этим томиком небесного цвета я, как говаривали сухаревские букинисты, "одолжился на прочет". Сунулся листать, глотать – навскид, из середины – наткнулся и остановился: "…в зимний Кёльн. Принимая немотство / Тайной миссии, будут в молчанье они / Проходить мимо нас, как земные огни, / В вифлеемской земли воеводство". Тут я бережно, человечно погладил книжку по гладкой спинке и отворил начало, где было слово о Петербурге, где шел снег, пришла Елка, скакал мороз-воевода дозором, и зимний Кёльн рождественски преображался в дворцовый Зимний.
Петербург Гранцевой пиитичен и многогранен: "лицедей-мореход, альбинос-эфиоп… полиглот-землемер, несогласных эпох пионер… неизвестных небес гражданин".
Согласитесь, сразу хочется вчитываться, неспешно катать строчки на языке и даже помышлять о встрече с автором "на вербной веточке метро". Эдакое свидание у Четырех Углов – поскольку в сборнике как раз четыре раздела: "Гражданин небес", "Зима бытия", "Золотое решето", "Легированная роза".
Времена года в книге – да пожалуй зима, а после осень. Уже читая список стихов, "Содержание", словно обводишь пальцем морозные узоры на стекле: "Мороз крещенский в утреннем саду…", "Библия. Полночь. Зима…", "Зимы сверкающая дрожь…" Или подбираешь в короб опавшие листья: "Византийская осень в России царит…", "Стал осинник золотым…", "В осенний час любви и знанья…"
По аллеям книги гуляют "титулярные акакии, макары" и бедный из "Медного", и Монтень толкается в метрополитене, и Беккет толкует про конец игры, и "будем в час вечерний века обнимать, ко сну идя, я – трактат Умберто Эко, книгу Брэдбери – дитя". Да, да, все читанное допрежь, все облака и дерева, делегированные розы и именные кресты, все наливные яблоки, все золотые шары, все странствия по разбегающимся тропкам страниц, эти "неиждиваемые дрожди", как выражался Шергин, – именно на них поднимается тесто стихотворного текста Гранцевой.
Сложносочиненная, свежеиспеченная красота – геометрия Римана "в этом Риме болотном под каждым кустом"! Книга сродни Петербургу: строгие строфы проспектов – и "воздуха круглый ларец". Муза здесь – Клио. У Гранцевой "русская Клио живет в Назарете, в крепости бродит Троянской", "пластилином истории Клио играет", а также "Клио, рифму отвергая, нам прибавляет страсти и ума". Эпохи в книге вольноотпущенно раскованны – "в неслышную гармонию слились". Добавлю отсебятины – смешались в кучу кони Клодта, люди Флинта, конек Ершова, горбунок Гюго, образуя замечательный – для тех, кто понимает! – "ерш". Открывай да пей! Возможно, этот нектар не для всех читателей без перьев – "но они не знают Мандельштама и гнезда в цитате не совьют". А тихому рецензионному пролу вроде меня стихи эти близки дивной цикадностью, эдакой блокадностью многосмыслья, распахнутой герметичностью.
И пусть Наталья Гранцева лукаво сознается: "Я разлюбила Серебряный век… его зеркала в винных закатах…", "Мир очарован макаронами и бредит истиной в вине" – но мне, набравшись духу и стихов, так и хочется возопить: "Белые сзади!" – взвихрённая игра в бисер, символистская пурга и акмеистская метель. С ходу полюбились вхруст эти запорошенные изощренностью вирши: "Вокруг тебя ни холода, ни мрака, поскольку смысл отсутствует во тьме. Левкой, Набоков, парусник Маака, на башне аист, облако, акмэ…" Такое это мое, родимое, блочное – аж поминаешь парфюмера, улисса, фингал… Воистину, камень на камень, Пелион на Оссу – и воссияет Оссиан!
Однако у Гранцевой культурные пласты не сроду ширятся победительно, слоятся наполеоново, порой тень вспоминает свое место и свивается Св. Еленово – а это лирика-кириллика всю книжность, всю методику-мефодику сбондила по элегическим волнам, пустила в распыл. И несть ни эллина, ни Лианозова – лишь несть благую весть! С волхвами жить!.. Слюдяное уступает ледяной прозрачности: все для людей, Кай – человек, а следовательно, Герда – друг… "И снега ангелы слепые возникли около окна…" Стилистика осязаемо сменяется осезимью, хрустящим в лужах ледком, звуками и запахами, важным и влажным, талым снегом и палой листвой… Бумажный пейзаж оживает, выпрыгивает из рам – и "бьется жилка на горле текста", как буркнул Набоков.
Огранка слов у Гранцевой, как и должно, недюжинна: "хвойный ангел с мандарином", "птенцы за пазухой Христа", растенья – "зеленые апостолы любви, немые рыбки из Генисарета". Кстати, о зелени, о цвете трав и вер. Меня всегда интересовала раскраска звукоряда – как там читаемое крылышкуется золотописью, не самоварный Спас ли? Вспомним термин Гиппиус – "нарисованные стихи", в том смысле, что – искусственные цветы. У Гранцевой стихи – живые и светятся, и пахнут, и цветут, даром что привычных цветов спектра практически нет. Отсутствует напрочь вот это, короче: "Каждый охотник – фазан…" Почти двести страниц, и только на последней возникает "сумрак синий", ну, пару раз мелькнул желтый, подмигнул зеленый – проезжай, читака, Итака далее, эх, даль свободного Дальтона!.. Вы не поверите – книга стихов без единого слова "красный"! Случается, "розовеет боярышник Пруста", а так скитаешься впустую в поисках. У автора табу на этот цвет. Зато тотем тут – слово "золотой". Волшебное слово! Оно нечувствительно вклинивается в извилины, и мир затягивается в тот самый цветной туман – и ты затягиваешься в книгу. Давайте развернем прилежно свиток, сочтем – и не до середины, до конца. Золотое, золотые, золотая, золотой: корабль, очки, облако, лес – хлам, курабье, сети, трава – сундук, ладья, душа, сдоба – боги, город, игра, Брукнер – чашка, решето, тюрбан, крыльцо – листопад, купола, рожденье, осинник – июль, слитки, агнцы, языки – конфигурации, рукавица, сом, сон – перо, театр… Ну точно, эта книга – театр Питера, кариатид, колонн, каналов и крылаток – уж Мойка близится, двенадцать, а Грибоеда нет… "На златом крыльце сидели…" – завораживающе-красочно, ритмически читает нам Гранцева, ан "цева" – краска, кстати, на иврите, на назаретском древнем языке.
Золотое сечение текста гармонизует душевный хаос, слушатель-читатель постепенно втягивается и наконец сечет предмет, воочью видит удивительную ауру сей книги… Особенно же сильно про Россию. Единственный эпиграф на белеющих полях – из Лермонтова: "Прощай, немытая Россия". Горечью и верой, тоской и надеждой, грустью и любовью дышат здесь стансы Натальи Гранцевой. Палех и гжель переплавляются в печаль и боль, а "викжель пути" – в "плакали и пели". Прощай, прошлое – "и паутиной заросли навек оглохшие иконы". Пахнет щами и снегом, полустанками и звездами – потому как поэзия… "Я верю в ясный ум России" – так завершается книга. Дай Бог!..
Здесь прекращаются записки мои. Далее – молчание. Золотые слова! Воистину, ум хорошо – а аурум лучше. Читайте Гранцеву – старайтесь, намывайте душу.
