Испытания Аси Левиной-Шиндельман, пережившей Холокост0

В первые дни посещения Центра здоровья для пожилых на Бродвее города Фэер Лоан, штат Нью-Джерси, США, мне как-то указали на пожилую, стройную, элегантно одетую женщину с ухоженной, красивой прической. Сказали, что она была в гетто. Она сразу произвела на меня впечатление, запомнилась. Но я особенно не стал искать возможности приблизиться. В гетто можно было побывать день, неделю, месяц... Потом я её встретил на занятии клуба «йоги», хотя назвать эти занятия йогой можно с натяжкой. Мне назвали её имя - Ася Шиндельман. Однако, там выполнялись достаточно серьёзные упражнения, и эта женщина не халтурила, тщательно выполняла их, что вызвала дополнительное моё уважение. Однажды к нам в Центр по случаю годовщины освобождения Освенцима пригласили с докладом американку, Сюзен Голд, пережившую Холокост в детском возрасте. Она написала хорошую автобиографическую книгу, посвященную жестоким преследованиям евреев во время Второй мировой войны. Докладчица сидя рассказывала о пережитом на английском языке. Она знала русский, понимала, но говорить подбирать слова было трудно. Поэтому её начал переводить не очень подготовленный переводчик. В конце выступления Сюзен Голд сбилась на рассказ о воровском климате в современной России. Она несколько лет проработала с американской компанией в новой России на полуострове Таймыр, где была поражена и уязвлена наглостью, с которой российская мафиозная группа ограбила их кампанию. Сюзен Голд написала об этом свою вторую книгу, которая, вероятно, ещё жгла её душу. Но выступление потеряло остроту и стало скучным.. И тут не выдержала и встала руководительница нашего клуба «йоги» Берта. Очень взволнованно говорит: «Среди нас есть скромная, замечательная женщина, Ася Шиндельман, которая прошла сквозь все ужасы гетто и лагерей, с 1941 и до 1945 года... и надо бы послушать её». Берта пригласила эту женщину встать. Сначала от волнения Ася не могла говорить. Затем, сбиваясь, очевидно нервничая, она начинает говорить отрывочными фразами: «четыре года... гетто... лагеря...». Время, отведенное для выступлений, быстро кончилось. Ася Шиндельман Для меня эта тема больная. Как и у многих. В огне Холокоста сгорела большая часть семей моих родителей. Недавно я тщательно на английском прочитал, просмотрел книжку-комикс «Мыши», которая произвела на меня огромное впечатление. Поэтому я решил расспросить эту женщину подробнее и, если смогу, написать о ней.. Эти «штучные люди» уходят и уносят знания и ужасный опыт невероятных унижений и жестокостей пережитых евреями в Холокосте. Это нельзя предавать забвению, эти знания необходимо довести до людей, как предупреждение о недопустимости повторения подобного по отношению к любому народу. Вскоре я встретился и поговорил с этой женщиной, которую правильно называть Ася Левина-Шиндельман. Мы договорились сотрудничать. Она дала мне три газетных статьи, написанные ею в разные годы, в которых были напечатаны её отрывочные воспоминания о пережитом, они и статьи и стали основой этой работы. Рассказ будет от первого лица. Он будет прерываться и дополняться некоторыми добавлениями, деталями, комментариями, заключенными в скобки. Как мы жили до войны Я, Ася (Аснат на иврите) Левина (Шиндельман это моя фамилия по мужу, светлая ему память), родилась и жила до войны в городе Шяуляй (Шавл) в независимом государстве Литва. Моей семье и евреям там жилось как в нормальном европейском государстве. В начале Первой Мировой войны мой дедушка со стороны отца с семьёй бежал из Литвы от ужасов войны, оккупаций и мобилизаций. (Жителей Прибалтики могли призвать в свои ряды армии обеих сторон). Мой отец, Арон Левин, был средним сыном в большой, уважаемой еврейской семье. Всего в семье было десять детей. Семья бежала в Сибирь, город Томск. После окончания Первой мировой войны, (во время Гражданской) дедушка с частью семьи вернулся в в Литву, в город Шауляй. Часть семьи осталась в Сибири. Кто-то стал там фармацевтом. Часть детей и родных двинулась дальше на запад. Один из сыновей поселился в Париже. Кто-то оказался за океаном в США. Ещё до Первой мировой войны умерла папина мама, моя бабушка, и дед женился на другой, очень религиозной и преданной семье женщине. По еврейским обычаям мужчина не должен оставаться один. В 1924 году дедушка умер, оставив жену и несовершеннолетнего младшего сына. Мои родители приняли их в наш дом. В доме появилась бабушка, главнокомандующая на кухне. Кроме взрослых у меня ещё был старший брат Зэев, старше меня на шесть лет. Мой отец в молодости успешно овладел специальностью парикмахера. Открыл в Шяуляе парикмахерскую, затем салон красоты, а потом ещё два. Со временем папа стал примечательной и уважаемой фигурой в городе. Имя Аарона Левина вошло в первую десятку успешных бизнесменов города. Он был красивым и представительным мужчиной. Однажды в Шяуляе проводился конкурс красоты. Папе присвоили второе место. (Недаром он владел салонами красоты). Его фотографии выставляли для рекламы городские фотоателье. Для него это была и важная реклама бизнеса. Папа хорошо играл в шахматы и однажды стал чемпионом города. Папа женился по любви на Соне Нейман. Моя мама была высокая, крупная, умная и очень интересная женщина. Родители очень любили друг друга, очень любили и нас, детей. Мы были хорошими детьми. Нас никогда не били, никогда на нас не кричали, но в доме соблюдалась строгая дисциплина и порядок. Мы очень уважали наших родителей. В школе тоже не было грубостей. Мы уважали наших учителей и они уважали нас. К началу Второй Мировой войны мы жили большой семьёй. Моя семья это - я, старший брат Зэев, родители, дядя, младший брат папы и их мама-мачеха папы, моя бабушка. Мне в августе 1940 года исполнилось 12 лет, и мне скромно отметили бат-мицтву. Наш город уже был оккупирован Красной Армией и уже было не до пышных праздников – в Европе полыхала война. Наша семья жила в центре города в собственном доме с большим садом. Семья была не бедная, относилась к высшему классу. К 1930 году у нас появилась и автомашина. У каждого члена семьи была своя комната, у меня тоже была своя уютная комната, в которой я поддерживала порядок. По пятницам вечерами в нашем доме за столом собиралась вся семья, приходили гости встречать «принцессу» субботу. Летом родители снимали дачу в Паланге или на Рижском взморье. Лучшие зимние воспоминания - это походы на каток, который заливали во дворе нашей школы. Каждый год отец с мамой ездили в Париж за новыми идеями, материалами - одеколонами, духами, пудрами и прочими передовыми и модными вещами. Там жил папин брат, который работал в сходном бизнесе. Можно сказать, что моё детство прошло в достатке среди любящих и заботливых, близких людей. В городе Шяуляй тогда проживало 32 тысячи жителей, из них примерно 12 тысяч - евреи. Большинство евреев были религиозными и жили неплохо – по западно-европейским стандартам. Евреи в Литве имели некоторую культурную автономию. Дети учились в еврейских и ивритских школах, гимназиях по специальным еврейским программам и учебникам. В домах в основном говорили на идиш. Но все, конечно, владели литовским языком. В программу обучения в нашей частной ивритской школы входило и изучение литовского языка. В конце каждого года мы сдавали экзамен по литовскому языку. В работе экзаменационной комиссии принимал участие литовский инспектор, которого мы называли «депутатом» (возможно действительно в качестве инспектора приглашали какого-нибудь депутата какого-нибудь совета). У нас в Шяуляе было несколько красивых синагог. Евреи в основном были ортодоксами или миснагдим и соблюдали еврейские традиции: не работали по субботам – в шабат, соблюдали кашрут, отмечали все еврейские праздники. В городе было много магазинов, торговавших кошерными продуктами в большом ассортименте. Еврейская община города жила нормальной культурной жизнью. В город приезжали еврейские артисты и еврейские театры. Была даже ивритская гимназия. В Литве издавались газеты, журналы, книги на иврите и на идиш. Большинство людей, в том числе евреев на территории Советского Союза, считали, что иврит, древнееврейский язык – мёртвый, а возродился он только в государстве Израиль. Это не совсем верно. (Далее сведения из Еврейская электронной энциклопедии). Начало возрождения современного светского иврита относят к 1880-тым годам и связывают с именем замечательного еврейского писателя и мыслителя Менделе Мохер Сфорима. «Он создаёт новую стилистическую систему, основанную на использовании языковых богатств всех эпох истории иврита». Возрождение живого разговорного иврита связано с активной деятельностью Иегуды Перельмана, родившегося в 1858 году в Литве под Вильнюсом. Он умер в 1922 году в Иерусалиме. Иврит в Литве существовал не только как религиозный, но и как язык светской литературы. Перельман получил и светское образование, успешно овладел литературным ивритом и писал на нём в периодической печати. Он учился в Париже и тогда сформулировал идею создания в Палестине духовного центра для всего еврейского народа. В 1881 году он переезжает в Палестину, меняет фамилию Перельман на Бен-Иегуда и его дом стал первым в Палестине домом, в котором говорили на иврите. Считается, что его сын был первым евреем, чей родной язык был иврит. Он начал преподавать в еврейской школе и добился перевода преподавания всех предметов на иврит. В 1890 году он с группой единомышленников организовал «комитет языка иврит», ставший в последствии «Академией языка иврит». После утверждения британского мандата Бен-Иегуда с друзьями убедил британского верховного комиссара провозгласить иврит одним из трёх официальных языков страны наряду с английским и арабским. (То есть произошло невиданное чудо - возрождения «мертвого языка», считавшегося 18 веков мёртвым). Бен-Иегуда работал над созданием малого и большого словаря иврит, издание последнего 18 тома вышло уже в 1959 году. Иврит возрождался не только в Палестине, но и по всему миру, в том числе в Литве, на родине Бен-Иегуды, куда, вероятно, привозили методические материалы из Палестины и где оставались его единомышленники). Я посещала и окончила ивритский детский сад «Тарбут» (Культура), и училась уже в ивритской гимназии. В нашей гимназии все предметы: арифметика, алгебра, геометрия, история, география, физика, химия преподавались на иврите. У нас в доме все говорили на идиш и немного на иврите. (То есть семья Левиных говорила в первой половине ХХ века в Литве на древнееврейском языке...). В нашем городе были богатые еврейские библиотеки, клубы, в том числе клубы сионистов. Были и специальные организации «Бейтар», «Мизрахи», «Ха-шомер ха-цаир». В Шауляе был и еврейский спортивный клуб «Маккаби». Литовские власти не препятствовали нормальной еврейской жизни, как я понимаю. Но жили мы обособленно. «В июне 1940 года к нам пришли русские» Первый этап нашей беды, наших испытаний, пришел в июне 1940 года. Советский Союз «протянул (нам, Прибалтийским странам) братскую руку помощи». Эта помощь явилась к нам вначале в виде появления в городе Красной Армии, а затем и советской администрации оккупировав сразу все три прибалтийские республики. (Ася впервые столкнулась с таким наглым враньём и лицемерием государства, которые шокировали её). В наш ортодоксальный дом поселили красного командира, который появился со своими привычками, своей колбасой и салом, начал командовать в доме. Кошерному статусу нашей кухни, да и нашего дома, пришел конец. Советских военных разместили во многих домах. Нам немного повезло, наш командир съехал, и к нам подселили офицера-еврея. Он вел себя с нами уважительно. По вечерам играл на рояле. И нам показалось, что всё обойдётся. Но не обошлось. Советская власть сразу закрыла синагоги и ивритские учебные заведения. Нашу школу вынудили перейти на идиш. Нас заставляли ходить в школу и по субботам (многие родители сначала отказывались посылать детей в школу по субботам). Старшие в моей семье знали не только иврит и идиш, но говорили на немецком и русском языках. Они переходили на иностранный, если хотели, чтобы мы, дети, не понимали их разговоры и заботы. С приходом советских родители наняли для меня частного репетитора русского языка. Русский стал моим четвёртым языком, но занятия продлились недолго. Новые власти стали изымать и уничтожать из библиотек всю литературу на иврите и многие издания на идиш. (Выдающийся ученый, поэт и бард нашего времени Александр Городницкий проехал по Белоруссии, родине своих предков, и обнаружил, что там почти не осталось людей, говорящих на идиш. Он написал замечательное стихотворение «Народ и язык», в котором есть пронзительные строки: Язык умирает, когда умирает народ. Народ умирает, когда умирает язык. Можно смело заменить одно слово: Язык убивают, когда убивают народ. Народ убивают, когда убивают язык). Именно с этого начала Советская власть в Литве и во всей Прибалтике. У себя, в Советском Союзе, советская власть борьбу с еврейской культурой и традициями начала в январе 1918 года. В то время, как иврит стал возрождаться в Палестины, а затем в еврейских общинах по всему миру, на территории бывшей Российской империи он стал преследоваться новыми властями. Для решения национальных проблем большевиками было создан Наркомат по делам национальностей во главе с Иосифом Сталиным. В составе этого Наркомата были созданы Еврейский комиссариат (Евком) и его подразделения в различных городах. (Сведения взяты из статьи «Иврит вне закона» Якова Гольника, опубликованной в газете «Русский базар» №49 (972) за 4-10 декабря 2014 г. Автор использовал несколько источников, в том числе замечательную книжку «Неоконченную повесть...» Цви Прейгерзона, изданную в Москве в 1968 году). Уже в 1918 году наметилась тенденция в сращивании государственного и партийного аппарата в Советской России. Поэтому в составе Центрального Комитета была создана Еврейская секция РКП(б) (Евсек). Летом 1919 года состоялся Второй съезд этих Евкомов и Евсеков, укомплектованных зомбированными евреями, мечтавших вырваться из еврейской черты оседлости. Они обратились к соответствующим советским органам с предложением закрыть все культурные и учебные организации на языке иврит. Евреи пытались сохранить свою культуру. Еврейские родители пытались учить своих детей частным образом. Контроль за ликвидацией иврита передали «компетентным органам» Революционным трибунам и НКВД. В тюрьмы и ссылки пошли непослушные седобородые раввины и молодые меламеды – преподаватели хедеров, начальных еврейских школ. Вот как описано в статье Гольника: «В результате проводимой ими (Евкомами и Евсеками) политики до основании были разрушены еврейские общины, ликвидированы еврейские национальные партии (Бунд и др)., общественные, культурные, религиозные и сионистские организации. Запрещена религия, закрыты синагоги, и религиозные школы. Запрещены язык иврит, ивритские школы, ивритская литература и ивритская культура». Все ивритские хедеры и иешивы были властью запрещены в 1921 году. Все школы было приказано перевести на язык идиш. Но люди пытались сохранить язык, свои традиции и учить своих детей частным образом. Это разгневало советскую власть. Прошли суды, происходившие на идише, якобы от лица «еврейских трудящихся масс». К Борьбе с еврейскими традициями подключили профсоюзы. Если еврейские родители посылали своих детей в частный хедер или ешиву, то их исключали из профсоюзной организации и увольняли с работы. (Вспомните объявление в трудах Ильфа и Петрова «Пиво отпускается только членам профсоюзов»). Но евреи упорствовали. Тогда контроль за ликвидацией иврита предали «компетентным органам» - Революционным трибуналам и НКВД. В тюрьмы и ссылки пошли непослушные седобородые раввины и молодые меламеды –преподаватели хедеров, начальных еврейских школ. Евреев, пытавшихся отмечать еврейские традиционные праздники Пейсах, Рош Ха-Шана и Йом-Киппур, и не выходивших на работу, обвиняли в еврейском саботаже и преследовали жесточайшим образом. Даже после войны люди боялись отмечать еврейские праздники, боялись быть замеченными около синагоги. Со скрипом евреи приняли решение властей и стали энергично и успешно развивать искусство и образование на языке идиш. Открылись еврейские университеты выпускавшие учителей ни идиш. Стали издаваться газеты, журналы, книги на идиш. Появилась плеяда замечательных писателей и поэтов на идиш. Однако, к середине тридцатых были закрыты подавляющее большинство еврейских школ, где преподавание происходило на идиш. Власть объяснила – «Евреи сами не хотят учить своих детей этому языку!» Но вот как написал поэт Михаил Шварц о евреях утративших родной язык: Во сне своё детство увидишь, Услышишь сквозь облако грёз Родной переливчатый идиш. Как мне тебя жалко! До слёз! В 1952 году расстреляли большую группу еврейских поэтов и писателей. Их обвинили в шпионажа и прочих антисоветских деяний. Но главное, реальное обвинение, потрясающее своим цинизмом, тоже прозвучало: «Препятствование ассимиляции еврейского населения»). Русские начали скупать наши товары, они таких у себя не видели. (В 1966 году второй автор побывал в туристической поездке по Прибалтике. Оказалось, что продавцы маленьких магазинов «не понимают по-русски» и отказывались продавать членам нашей группы ходкие товары. Я сначала возмущался, но потом понял, что это была просто самооборона местных жителей нам, оккупантам, хоть у нас и не было оружия в руках. У меня лично не появилась неприязнь, однако, большинство членов группы были уязвлены, обозлены..). В городе начались грабежи. Русские могли войти в дом и забрать то, что им понравится. Так они пришли к нам в дом и забрали четыре хороших велосипеда. Власть начала конфискацию частной собственности: домов, мастерских и заводов, лавочек и больших магазинов. Забрали салоны и у нашего папы. Забрали у нас и автомашину. Хозяев выгоняли на улицу, и они не могли устроиться ни на какую работу. Не смог устроиться и наш папа. НКВД начал аресты религиозных деятелей, активистов сионистских организаций и «раскулаченных» богатых людей. Слава Богу, нашего папу не арестовали. Возможно, у них был обычный для них беспорядок. Они не знали кого хватать. Хватали по доносам. Арестовали множество и небогатых людей. Обстановка в городе совершенно изменилась. Мы перестали узнавать наш город. Самое страшное произошло 14 июня 1941 года. Началась массовая депортация евреев и не евреев в далёкую Сибирь. Родителей моего будущего мужа отправили в Новосибирскую область. (По злой иронии таким образом Советская власть спасла этих людей от уничтожения фашистскими оккупантами. Более того, Советская власть, когда на фронтах стало худо, решила «доверить» защиту Родины этим людям, сформировала из них так называемую Литовскую дивизию, значительную часть которой составляли литовские евреи, большинство из которых говорили только на идиш. По свидетельству участников этой дивизии, её не очень берегли, и она участвовала во множестве кровопролитных боёв). Город опустел. В опустевшие дома депортированных поспешно селились чиновники новой власти, семьи офицеров Красной Армии. Начало немецкой оккупации 22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз. Настоящая война началась для нас в ясный, солнечный день, что совсем не вязалось с трагизмом событий. Немцы очень быстро захватили всю Прибалтику, в том числе наш город. Советские войска бежали в панике, не оказывая практически никакого сопротивления. Тысячи советских военных оказались в плену. (Бежавший из Риги большой крейсер из мести «неблагодарным» рижанам дал несколько выстрелов из «главного калибра» по жилым кварталам Риги. Каждый такой снаряд весил сотни килограммов. В Прибалтике появились первые раненные и убитые гражданские лица). Литовцы, латыши и эстонцы принимали немцев с радостью, как освободителей от коммунистов. (Евреи эту «радость» не разделили. Осуществляя «мудрую политику Коммунистической партии», принцип «разделяй и властвуй», Советы постарались стравить евреев с местным населением Прибалтики. Евреев зазывали в советские органы власти. Знакомая в Америке литовка, историк по образованию, рассказала о возникшем конфликте словами бабушки, свидетельницы последовавших событий: «Литовцы были бояре и крестьяне, они жили на земле, а в городах жили евреи. С приходом Советов евреи обнаглели». Сама литовка сказала с каким-то мистическим удивлением, что «у евреев есть какая-то важная миссия на земле. Как их не уничтожали, а они живы!») На стенах домов и рекламных тумбах стали вывешивать приказы и предписания военной комендатуры города. Большинство приказов касалось нас, евреев. Один страшнее и унизительнее другого: евреям предписали носить на груди и спине знаки еврейства - звезды Давида желтого цвета и размером не менее восьми сантиметров. Нам запретили ходить по тротуарам – только по мостовой, запретили делать покупки в магазинах, даже заходить в магазины, а литовцам продавать евреям. У моих родителей были хорошие знакомые литовцы, которые помогали нам делать покупки и выживать. Кроме этого немцы приказали всем евреям сдать радиоприёмники и отключить телефоны. (Так начался второй круг беды для Аси и её семьи). Немцы разрешали литовцам делать с нами всё, что хотели. (Негодяи есть в каждой нации, в Литве их тоже оказалось немало). Были организованы специальные комитеты из местных литовцев, которые планировали «мероприятия», связанные с еврейским населением. В эти комитеты вошли малограмотные, жестокие люди, которые получили право решать кому жить, а кому умирать, кого со временем направить в местное гетто, а кого сразу отправить в городок Жагаре на границе с Латвией. Тех, которых уводили под предлогом отправки на работы в город Жагаре, ждала не работа, а вырытые общие могилы. Туда же отправляли и многодетные семьи. Вскоре была проведена первая, так называемая, «Акция устрашения». Вооруженные группы литовцев с белыми повязками на рукавах ночью ходили от дома к дому и забирали мужчин. Их увозили в тюрьму и затем расстреляли. Они пришли и в наш дом. Осознав, что эти люди хотят увести на смерть главную опору в жизни, любимого мужа и его брата, мама сломалась. С ней случилась истерика. Она упала на пол к ногам литовцев-полицаев, умоляла – «Заберите всё, что хотите, оставьте наших мужчин». Было это стыдно? Да! Было это унизительно? Да! Было это позорно? Да! Но мама спасла наших мужчин! Мы отдали дорогие вещи, имевшиеся в доме: золотые часы, серебряный портсигар, фотоаппарат (редкая вещь в то время). Литовцы ушли, не забрав наших мужчин - папу и его брата, но предупредили, что за ними скоро могут прийти другие. В нашем доме был свой водопровод. На чердаке стоял бак для воды. Воду из колодца насос закачивал в этот бак, а оттуда вода самотёком подавалась в краны на кухне и ванные комнаты. Мы спустили из бака воду, постелили там одеяло и спрятали там наших мужчин. Мы надеялись потом спрятать их где-нибудь в саду, но за забором нашего сада была большая синагога с большим двором. В этот двор немцы загнали тысячи русских пленных. Любая активность в нашем саду могла привлечь их опасное внимание. Папа с дядей в этом баке просидели целые сутки. Родители связались со знакомыми литовцами. Они приехали к нам на извозчике с закрытым верхом и забрали к себе папу и дядю и прятали их у себя восемь дней. Когда «акция» закончилась наши мужчины смогли вернуться домой. Ночью, когда соседи не могли видеть они приносили нам еду. Мой старший брат в то время жил и учился в Каунасе. Мы потеряли с ним связь. Среди первых расстрелянных были духовные лидеры городской еврейской общины - раввины Бакшт и Нахимовский, Моел, Шойхет. «Нас переселили в гетто» В августе 1941 года в Шяуляе было организовано два гетто: Траку и Кавказ. Нас выселили из наших любимых, хорошо приспособленных для жизни домов в брошенные литовской беднотой дома на окраине города. (Так семья Аси оказалась в третьем круге беды и ада). В гетто в каждую комнату селили по несколько семей. Теснота была жуткая. В нашей комнате, поселили три семьи. Чтобы как-то разделить семьи, люди развешивали верёвки и на них какие-то тряпки. Спали мы с папой и мамой на одной узкой кровати. Как я уже говорила, у нас в Шяуляе было двенадцать тысяч евреев, кроме этого к нам бежали евреи из сёл и маленьких местечек, потому что там негодяи старались сразу уничтожить беспомощных людей. В момент заселения в гетто нас оказалось уже меньше пяти тысяч. В гетто в основном загоняли тех, кто мог продуктивно работать. Оккупанты выдавали обитателям скудный паёк, и скоро в гетто воцарился голод. Я тоже страдала от голода и бегала к бабушке. Она где-то раздобыла мороженую морковь и умудрялась из неё варить «варенье». Черный хлеб с вареньем стал моим любимым блюдом на всю оставшуюся жизнь. Для взаимодействия с немецкими властями внутри гетто был создан так называемый «юденрат» – еврейский совет. Туда вошли уважаемые члены нашей еврейской общины гетто. Им было поручено организовать и внутреннюю полицию гетто. Руководителем полиции стал Эфраим Генз. Юденрат и полиция гетто изо всех сил старались смягчить, ослабить постоянное давление на людей, как-то защитить их. Эти мужественные, умные люди действительно много сделали для обитателей гетто, особенно для детей: предупреждали и их во время комендантского часа, облав и обысков. Помогали людям бежать из гетто, если было куда. Детей в гетто осталось немного, особенно маленьких. Судьба Эфраима Генза после окончания войны и прихода советских сложилась трагически. Власти не стали слушать мнение людей выживших в гетто и приговорили его к 25 годам лагерей особого режима. Во время переселения в гетто нам разрешалось брать с собой один сверточек, узелок.. Конечно, никаких детских игрушек старшие взять не могли. Многие мои подруги тоже попали в гетто, но встречались мы теперь очень редко - все тяжело работали. Однако, в гетто люди не перестали жить, не перестали заботиться друг о друге, шутить, даже писали стихи. Молодая девушка из нашего гетто Хана Хайтин сочинила на идиш песню, вобравшую весть ужас Холокоста: «Ин а Литвиш дерфл вайт» - «Далеко в литовской деревне». Эта песня вырвалась из нашего гетто, была переведена на многие языки и её много лет поют на встречах бывших узников гетто и лагерей. Первое время нам можно было выходить из гетто. Достаточно было справки, что ты работаешь где-то вне гетто. Мои родители сумели устроить меня няней в семью наших знакомых, очень приличную литовскую семью: жена - детский врач, муж – судья. Они вместе с двумя дочками жили на другом конце города. Мне тогда было 13 лет и я быстро повзрослела. По утрам, с нашитыми спереди и сзади на верхнюю одежду желтыми звёздами, я одна шла по мостовой через весь город. Вечером шла обратно. За мной часто выстраивалась компания литовцев. Кто-то смеялся надо мной, указывал пальцами, кричал: «Жиделка, так тебе и надо». Но были люди, которые сочувствовали, жалели. Теперь, через многие годы, я осознаю, что в любой день могла не вернуться в лагерь. Судьба детей (Одна из трёх статей Аси Шиндельман была посвящена именно судьбе детей в гетто). Детей, в том числе меня, в гетто никто не учил. Учителей было достаточно, но их, как и всех взрослых, использовали на общих работах по десять, двенадцать часов в день семь дней в неделю. Вечером выходить на улицу было запрещено - « комендантский час». Помню, однажды, учительница пения собрала нас вместе, чтобы спеть с нами, развеселить.... Только один раз это и было. Вскоре одиночные выходы в город запретили. Выходить из гетто можно было только в составе колонны под конвоем вооруженных охранников – немцев или литовцев. Мама делала мне высокие прически, чтоб я казалась выше и старше и тоже могла выходить со всеми на работу. Гнали нас на тяжелые работы. Мы с родными и подругами работали за городом на строительстве военного аэродрома. С утра до вечера, в дождь и снег, под лающие выкрики немецких охранников или матерную брань литовских полицаев мы тяжело работали. То люди долбали землю кирками и лопатами, то клали кирпичи, то по колено в воде работали на торфозаготовках. В юденрате понимали, что подростки долго в таких условиях не выдержат. Они сумели договориться, чтобы нас перевели на обувную фабрику. Работа там тоже была тяжелая, но всё-таки под крышей. Там и литовцы работали, но взрослые, на более лёгкой работе и меньше часов. По строгости режима по официальным немецким документам наше Шяуляйское гетто в 1943 году было приравнено к концлагерю. В Ноябре1943 года немцы провели очередную ужасную «акцию». В гетто ворвались пьяные немцы, украинские полицаи. Они провели облаву на стариков и больных, которые уже не могли работать. Их побросали в грузовые машины и повезли в Кужайский лес. Там выгрузили, заставили раздеться и голыми побросали в ямы. Потом стали стрелять, «передохнули» и стали засыпать землёй. Многие оказались погребены заживо - немцы экономили патроны. Об этом рассказали люди, выбравшиеся живыми из этой братской могилы. Малыши большей частью сидели дома с кем-то из взрослых. Первое время мы, старшие девочки, играли во дворе в «классы», но наиболее популярной общей игрой детей в гетто были «прятки». Было ли это просто игрой, или это был практикум по выживанию? То и дело в гетто проходили обыски и облавы. Несмотря на ужас положения, взрослые старались лишний раз детей не пугать, не травмировать детские души объяснениями жестокости окружившего их мира. Родители искали способы невинного объяснения необходимости делать то или другое, в том числе необходимость прятаться. Маленькие дети, хоть и не понимали всего ужаса происходящего вокруг них, проявляли чудеса в умении прятаться и маскироваться. Они должны были быть готовы быстро и надёжно спрятаться. (Представьте себе ужас родителей, вернувшихся с тяжелейшей работы и не нашедших своего ребёнка. А это случалось). Словно дикие зверьки, ведомые инстинктом самосохранения, дети находили скрытые ниши и пространства, потайные ящики в старой мебели и подолгу сидели в своих укрытиях во время облав тихо-тихо. Но очень мало кому из них удалось выжить. Как бы не была трагична участь взрослых в гетто на всех этапах Холокоста, участь детей была значительно трагичнее. Их начали уничтожать с самого начала вместе со стариками вслед за молодыми и среднего возраста мужчинами. Мир узнал подробности расстрелов взрослых мужчин и женщин из рассказов выползших из расстрельных ям сильных духом людей. Ребёнок, даже живой, из расстрельной ямы выбраться был не в силах. Родители, догадываясь о вероятной своей гибели, старались любым способом спасти детей. Вот как в своей книге «THE EYES ARE THE SAME» описала Сюзанн Голд, прошедшая этот путь в возрасте 5-7 лет почти до конца. и пришедшая в наш Центр рассказать в тот памятный день годовщины освобождения Освенцима) «Моя сказочная безопасная жизнь закончилась, когда мы (с мамой и бабушкой въехали во двор моего нового места жительства). Мне было дано новое имя – Зося Слонимская, и я должна была стать кузиной принимающей меня семьи. Слонимские были очень приятные люди. Они были семьёй мельника. Пан Слонимский был в бизнесе вместе с моим дедушкой Менделем, а Мария, моя новая тетушка, показалось мне доброй, но очень обеспокоенной, она нервно похлопывала меня по голове, плечам и рукам. Моя мама и бабушка, уезжая, дали мне очень строгие инструкции относительно моего поведения. Они очень отличались и были намного серьёзнее, чем наставления моей строгой (украинской) няни Ольги. Я поняла, что должна себя вести точно как они сказали. Моя жизнь зависит от этого. Это было вопросом жизни и смерти. Мама повесила крестик с распятием Христа мне на шею, а бабушка плакала и время от времени обращалась к имени Бога с надеждой на его помощь. Я тоже надеялась, что крестик и моё новое польское имя спасут меня.... Мне не разрешили плакать. Голубые глаза моей мамы говорили об опасности и страхе, даже когда она улыбалась. Она покинула меня после того как положила на мою новую кроватку ещё одну мою любимую куклу. Мама ещё раз поцеловала меня и обещала навещать каждое воскресенье. «Я никогда не увижу её опять», - думала я после каждого визита. Глаза моей мамы не сулили больших надежд. Я очень боялась быть потерянной, отвергнутой: «Она не любит меня, наверное, хочет избавиться от меня», - думала я в ужасе после каждого её ухода. Мама приезжала много раз, наши свидания были очень тихими. Я вела себя как достаточно взрослая, чтобы быть «хорошей маленькой девочкой». Каждый раз, когда она покидала меня после очередного визита, мы ощущали, что это, вероятно, её последний визит. (попробуйте представить себе какие чувства и мысли теснились у них в голове.... ) (Соавтора этой работы после нескольких месяцев дороги «в эвакуацию», когда он ни на минуту не отлучался от родных, нужно было поместить в детский сад в возрасте трёх с небольшим лет. Когда мама уходила, приходил ужас, который повергал его в громкий отчаянный плач, вынуждавший маму не один раз забирать его из очередного детского сада). Жить в новом окружении, с чужой новой семьей, было для меня трудно. Я была очень серьёзна, осторожна и вежлива с чужим людьми. Легче было подружиться с курами, утками и гусями... на птичьем дворе.... Я постаралась вспомнить катехизис и молитвы, которым для посещения церкви учила меня Ольга (няня, религиозная украинка). Я произносила их тихо для себя. Моя новая семья и Ольга должны были быть горды мной в моём новом обличье, и я добьюсь спасения нашей семьи. Но однажды, когда я играла во дворе, немецкий солдат, (вероятно офицер) безукоризненно одетый в совершенно подогнанной униформе, сияющей фуражке и тщательно начищенных сапогах, которые сияли как зеркало, появился на пыльной тропинке к дому. Рядом с ним была хорошо выдрессированная немецкая овчарка. Я всегда боялась собак, особенный страх вызывали немецкие овчарки. Немецкий солдат вошел в дом вместе с собакой. Он выглядел очень красивым. Его лицо пахло одеколоном, как у моего папы. Он посадил меня на свои колени с доброжелательной улыбкой и начал раскачивать. Я посмотрела на свои запылённые сандалии и удивилась, как он сохранил чистоту своих сапог в пыли наших дорог. Опасная собака села спокойно рядом со мной. Хотя мои коленки затряслись от страха, когда её тело прикоснулось к моим ногам, но я чувствовала себя спокойнее на коленях этого красивого, привлекательного мужчины. «Какое замечательное у тебя платье, какие красивые вьющиеся волосы. Как твоё имя?», - спросил этот вежливый солдат. «Зося, и мне шесть лет», - ответила я. «Откуда ты приехала и где твои мама и папа?», - продолжил он. «Я живу здесь с моей тётей Марией. Мои родители работают в Германии» «Какой ты прелестный ребёнок и такая умная». Далее он сказал, что должен взять меня с собой. «Мы поедем с тобой в старую крепость на окраине города, где ты сможешь играть с другими славными детьми». Собака встала и двинулась вокруг с лёгким рычанием. Я сильно испугалась, мне стало трудно дышать. Моя голова затряслась, а горло перехватил спазм. Этот болезненный рефлекс преследовал меня ещё долго и после войны. Я ощутила жуткое одиночество и абсолютную беспомощность, которые никогда ранее не испытывала. Я ничего не могла сделать. Тётушка Мария упаковала мой маленький коричневый чемодан с моими игрушками, книжками и куклами. Держась за руку солдата я спустилась на улицу к военной автомашине. Там узнала шофёра, он работал шофером на складе моего дедушки, теперь он работал на немцев. Машина двинулась по грязной, неровной дороге, подпрыгивая на кочках. Шофёр объявил, что мы едем в Замок. Я была знакома с этим Замком-крепостью. Это было очень большое и старое сооружение.... Оно пережило много войн было брошено, и в конце превращено в тюрьму. Я была в ужасе, когда водитель остановил машину у запущенных, покрытых ржавчиной ворот. Я вцепилась в мой маленький чемоданчик и молилась о безопасности моей маленькой куклы Маруси, которая была в чемоданчике. (Вот как выглядел арест маленькой девочки в Польше в1940 году. Самый благополучный вариант). Женщина в черной униформе подошла к автомашине, взяла меня за руку. Мы прошли с ней в здание крепости, спустились по маленькой тёмной лестнице в комнату с множеством детских кроваток. Там она велела мне оставить чемоданчик и мою куклу в нём совершенно незащищенной. Я ощутила себя совершенно беспомощной и всеми брошенной. Я не могла даже плакать. Всё, что я могла, это дышать, видеть и слушать. Детские голоса доносились со двора. Я тихонько подошла к маленькому окну и выглянула в поисках знакомых лиц. Их не было..... Я спустилась во двор, чтобы быть поближе к ним. Только сегодня утром я была в саду тетушки Марии, делала овощной салат и бегала за курочками и козами. Где теперь тетушка Мария? (взявшая опеку надо мной) Где моя мама? Где мамы других детей? Внезапно, стоя там, я подумала что слышу ясный звон колокола, исходящий от ворот крепости. Я прислушалась тщательнее. Это был не колокол, но звук голоса моей мамы! Это мамуся пришла спасти меня!... Новость, что меня забрали у Слонимских, быстро достигла нашу семью. И моя бабушка немедленно «смазала правильную руку», чтобы получить разрешение-направление для мамы на работу в тюрьму. С директором тюрьмы было согласовано, что мама будет работать помощником повара на тюремной кухне и спать в маленьком алькове недалеко от кухни. После вечернего супа дама-смотритель организовала переход детей в их кроватки детского общежития. Она обратилась ко мне: «ты увидишь свою маму завтра». Но мама крепко держала мою руку, и не позволила мне идти. Она с улыбками умолила другого тюремного охранника позволить мне спать с ней в её алькове. Я оказалась одна из примерно двух дюжин детей, оставшейся в живых после проведенной «детской Action-акции» в эту ночь.» (Литературный перевод автора). (Вероятно, пани Слонимская сама послала известие семье и сама сдала ребёнка немцам. Сюзанна Голд не написала ни единого слова осуждения в адрес пани Слонимской. Женщина могла быть слишком испуганной грозными приказами о расстреле за укрывательство евреев, но зачем было брать обязательство?) (Ася Левина-Шиндельман стала свидетелем другой формы обращения фашистов с маленькими детьми – да и пожилыми тоже). 5 ноября 1943 года в нашем гетто была проведена самая жестокая и страшная «акция». Утром в гетто на грузовых автомашинах въехали немцы и украинцы, последних почему-то называли «власовцами». Офицеры объявили, что забирают пожилых и детей. Люди понимали, что все, кого немцы увезут, уже никогда не вернутся. Взрослые знали, что это их последний путь. Да и дети не ждали ничего хорошего. Пьяные, краснорожие, самодовольные, наглые вооруженные палками и нагайками бандиты в сопровождении немецких овчарок бежали из дома в дом, из комнаты в комнату, разыскивая детей и пожилых людей. Они хватали стариков и детей, выволакивали на улицу и бросали в грузовые машины. Совсем маленькую девочку на моих глазах украинец ударил в лицо, схватил за волосы и через открытое окно бросил в машину. Он тут же похвастался своей «удалью». Это было кошмарное зрелище. Личико девочки превратилось в кровавое месиво, из мест вырванных волос брызнула кровь. Моему папе удалось маленькое чудо – он спас нашу бабушку и её подругу с двумя внучками, закрыв их кухонным шкафом в нише на чердаке. (Некоторые родители, рано поняли, что грозит их детям в немецкой оккупации, и старались отправить своих детей поездом, пароходом за границу, за море родственникам. В Великобритании поставили памятник еврейским детям прибывшим с континента в какие-то благотворительные организации. Оказавшись в гетто обращались с мольбой к христианским знакомым, с просьбой забрать из гетто и спасти их детей). Предполагалось, что их спрячут в приютах, церквях, монастырях, где угодно. Некоторые литовцы брали еврейских детей к себе в семью. Чаще всего бездетные семьи, и те, кто хотел загладить грехи богоугодным поступком. Но чаще всего это не было продиктовано не столько симпатией к евреям, сколько расчетом, что родители не останутся живыми, никогда не вернутся. Спрятанных детей крестили, усыновляли. Большинство родителей, действительно, не вернулось. Но были случаи, что родители возвращались и находили семьи, принявшие их детей, пытались возвратить их. Но принявшие детей родители отказывались возвращать их, а сами дети успевали забыть своих родителей, свои семьи и отказывались уходить от приёмных родителей). Гетто после акции После этой ужасной акции люди в гетто перестали улыбаться. Даже стали избегать лишнего слова друг с другом. Юденрат и полиция гетто стали предпринимать усилия по спасению немногих оставшихся в живых стариков и детей. Бабушку с двумя внучками, спасенных моим папой во время той страшной акции, смогли переправить в литовский католический монастырь. Они остались живы и после войны уехали в Израиль. А наша бабушка была очень религиозной, и перспектива спасаться в католическом монастыре была ею отвергнута. Она сказала: «чем есть «хазер» - (свинину) лучше умереть». К началу 1944 года людей в нашем гетто осталось совсем мало. Кого убили, кто умер от ран, болезней, голода. Немцы объединили два гетто в одно. Скоро стал приближаться фронт. Город бомбили, часть бомб падала на гетто. Никаких бомбоубежищ в гетто не было. Не было укрытий, траншей, «щелей», где можно было спрятаться от бомб. Во время бомбардировок многие дома в гетто были разрушены. Люди просто выбегали из домов и ложились на землю, чтобы не быть похороненными в разрушававшихся домах. Многие погибли во время этих бомбежек. Депортация из Шяуляя в Германию 15 июля 1944 года в гетто, в юденрат, пришел приказ - нам всем собираться. Гетто ликвидируют, нас вывозят. Куда? Зачем? (Асиной семье предстояло пережить четвёртый этап беды, четвертый круг ада). После трёхлетнего бедствования в гетто нас изгоняют и из Литвы. Все были страшно напуганы. Рано утром нас выгнали из гетто за ворота и гнали до железнодорожной станции Повенчай, примерно в 25 километрах от Шяуляя. Там нас ждали грязные товарные вагоны для скота. Чтоб попасть в них мы должны были вскарабкаться на высоту. Сзади нас подгоняли палками немцы. Вагоны заполнились, но немцы продолжали бить оставшихся прикладами и палками по спинам и головам, чтобы мы прижались плотнее. Утрамбовав нас, как овец, немцы, наконец, закрыли двери вагона снаружи на засов. В вагоне под потолком было два маленьких окошечка, затянутых колючей проволокой. Немцы превратили наш город Шяуляй, да и всю Литву, всю Прибалтику в территорию свободную от евреев, «юденфрай». Туалетом в вагоне служила дыра в полу для женщин и мужчин. На улице было очень жарко, и в вагоне была страшная духота. Мы спали стоя. Люди, стоявшие у окошек, заметили, что вывески на литовском языке сменили вывески на немецком. Двери вагонов не открывались, мы не получали ни хлеба ни воды. Главное - мы не знали, когда эта мука кончится. Я потеряла счет времени. Люди не выдерживали и умирали в вагонах стоя, просто сползая под ноги, и мы не могли оказать им помощь. Эта мука тянулась несколько дней. Наконец, поезд остановился. Нас встречали немцы с овчарками, бешено рвущими поводки. Под дикое рычание собак, удары нагаек и злобные крики охранников «heraus fer fluchte Judean bande!» – («Вон проклятая жидовская банда!». мы должны были выпрыгивать из вагонов. Избивая палками, ногами, прикладами, немцы заставили нас ещё вытащить из вагонов труппы и сложить их в штабель, построиться. Лесной лагерь Штутгоф. Затем нас перегнали на другие пути и велели залезть в вагонетки узкоколейки, в которых возили торф. Повезли в чащу леса. «Нас везут, чтобы расстрелять? - подумала я, - зачем, ведь там, в Литве, хватало лесов и рвов, где остались останки наших убитых братьев и сестёр.» Поезд останавливается. Нас снова бьют и гонят мимо красивых кирпичных домов в парке с разбитыми аллеями. Вон стол для пинг-понга, но это зона не для нас, для немцев. Далее следуем мимо забора, из колючей проволоки, под высокую арку ворот. Над воротами надпись: «Stuthof Waldlager», («Лесной лагерь Штутгоф»). У ворот будка охранников. На углах вышки с дежурными немцами, вооруженными пулемётами. (В случае восстания заключенных их легко всех погубить из этих пулемётов). Когда наша колонна полностью вошла в лагерь, было уже темно, стало холодно. Немцы приказали нам сесть прямо на землю. Так мы провели всю ночь. Утром увидели длинные ряды бараков. Лагерь окружал забор из колючей проволоки на больших белых изоляторах - забор был под током высокого напряжения. Внутри проволочные заборы делили лагерь на отдельные секции. Утром явилась команда извергов, приказали всем встать, вещи оставить на земле. С помощью прикладов, кнутов эта команда стала проводить «селекцию»: мужчин в одну сторону, женщин в другую, а пожилых и нескольких оставшихся детей сразу увезли. Нашу семью окончательно разделили. Мою бабушку, папину маму, вырвали из рядов, мы даже не успели попрощаться, и больше её никогда не увидели. Отделили от нас и наших мужчин - папу и его брата. Здесь стало ещё хуже и страшнее. В гетто хоть была крыша над головой, хоть какая-то одежда, семьи были вместе. (Так семья Левиных перешла в следующий ещё более жестокий пятый круг ада -концентрационный лагерь). После «селекции» нам, оставшимся женщинам, приказали раздеться и все наши вещи оставить на земле. Тех, кто недостаточно быстро раздевался, надзирательницы жестоко избивали. Мы пытались прикрывать интимные места руками. Нас, голых женщин, бесцеремонно рассматривали немцы, как скот. Надзирательницы искали что-то в наших волосах. Затем меня потянули на какую-то лежанку. Но маме удалось умолить надзирательницу, чтобы избежать этого досмотра. Потом я узнала, что это было гинекологическое кресло. Нам не давали остановиться, осмотреться – погнали в так называемый душ, где из тонких трубок капала ржавая, холодна вода. Не дали ни мыла, ни полотенец. Но мы должны были выйти из душа с мокрыми волосами, иначе гнали обратно. Затем нас, голых, группами по десять человек погнали сквозь пристройку, широкие двери были открыты настежь. На полу выложены кучки одежды. Мы должны были на бегу схватить одну из них. В кучке блеклая рубашка больничного типа, платье, обувь. Никто не собирался заботиться о том подходят ли нам эти размеры. Одна женщина попыталась попросить поменять маленькую ей обувь и тут же получила палкой по голове, спине. Потом мы потихоньку менялись одеждой. Одев полученную одежду, мы сразу превратились в стадо чучел. Никаких чулок, никакого нижнего белья. Мы были обескуражены, и ещё более оскорблены и унижены. Спереди и сзади на наших робах были красные треугольники – знак политических заключенных. (Какие преступления они совершили?) Нам не дали ни полотенец, ни мыла, ни расчесок за всё время пребывания в лагере. У нас не оказалось ещё множества вещей, необходимых обычной женщине. Следующий этап – регистрация на лагерном плацу. Работоспособными считались все старше 18 лет. Я была высокая и крупная, а ещё мама мне взбивала руками «прическу», нас ещё не успели остричь, чтобы в свои неполные пятнадцать лет я сошла за восемнадцатилетнюю. Документов у нас никаких. Эсэсовец поверил, что мне 18, одной записью превратил меня, Асю Левину, из пятнадцатилетней девочки во взрослую заключенную под номером 54138. Прошло 70 лет, я помню этот номер. Затем нас погнали к баракам. Возле барака мы увидели группу женщин, сидящих на песке. Оказалось, что они говорят на идиш. Мы узнали от этих еврейских женщин, что старшина у них в бараке некий заключенный немец Макс. Он уголовный преступник, изверг, убивший собственных детей и жену. Здесь в лагере он уже забил до смерти несколько женщин. Администрация лагеря его высоко ценит именно за неслыханную жестокость. В барак нас не пускают, приказали выстроиться на плацу в ряды по-военному.. Это у них называлось «Апель» (Appell). Нестерпимо пекло солнце. Стоять было очень трудно. Стоять надо было по стойке смирно. Есть и пить нам так и не дали. Через какое-то время начали подкашиваться ноги. Кто-то не выдерживал и падал. Подойти, помочь упавшему не разрешали. К упавшему подходили охранники и стреляли или бросали на электрическую проволоку забора. На ночь нас загнали в барак. Вокруг шныряли надзирательницы – эсесовки в военной форме, и заключенные – полячки-капо. Бараки были переполнены. Туалеты закрыты, их открывали только во время инспекций представителей Красного Креста. В бараке не было воды. В бараке трёхэтажные нары из голых неотесанных досок. Никаких матрасов, даже сенников. Нет одеял. Но даже этих мест не хватает. Мы с мамой ютимся на грязном полу в углу. На рассвете нас поднимают окриками капо, это те заключенные, которые помогают немцам поддерживать устроенный ими лагерный порядок. Среди них немцы-уголовники, полячки, гомосексуалисты. Среди капо были и евреи. Капо орут: «Heraus! Heraus!» (Вон! Вон!), подгоняют кулаками, ногами, палками. У входа образуется пробка: там стоит Макс, который лупит каждую узницу по голове. Несчастные женщины пятятся назад, их сзади лупят другие капо. Кто-то пытается выскочить через окно, но и там их достаёт Макс. Нас избивают якобы за то, что мы недостаточно быстро выстраиваемся. Макс командует построиться в ряды, в которых мы будем стоять на солнцепёке весь день. Нас могут заставить стоять на коленях. В того, кто нарушит их порядок - стреляют. Наш лагерь – это ад, где с людьми могут сделать всё, что захотят: обобрать, вырвать золотые зубы, или просто выбить зубы, избить, застрелить или даже повесить, а то бросить на забор - колючую электрическую проволоку. Брошенный человек мгновенно застывает, перестаёт жить, повисает на заборе, как кукла. Могли бросить на растерзание собакам. В сутках 1440 минут, каждую минуту тут случались какие-то подлости, избиения, убийства. Утром мы не можем помыться – туалеты закрыты. В качестве еды до вечера дают немного эрзац-кофе с ломтиком эрзац-хлеба. (Эрзац значит искусственный заменитель продукта). Вечером выдают немного мутной жидкости в качестве супа. В нём нет ни единой крупинки. Если повезёт, то находишь кусочек картофельной шелухи. Издали видим мужские бараки. Наши бараки разделены двумя заборами из колючей проволоки, а в пространстве между ними постелены рулоны колючей проволоки. Однажды, мне показалось, что я издали увидела в мужском бараке отца. Чтоб обратить на себя внимание, он дал мне знак: гладил обритую голову круговыми движениями. Меня охватила радость - значит он жив, и тут же я получила жестокий удар от капо полячки, скрутивший меня от боли. Нам было запрещено даже смотреть в сторону мужских бараков. Мой взгляд и странные движения мужчины подсмотрела эта полька Вот и подошла дата моего дня рождения – мне исполнилось шестнадцать. В Америке это особый день рожденья: sweet sixteen. Я горько плакала даже в Америке, вспоминая этот день в лагере, а я его вспоминаю. Впервые в жизни рядом со мной не было отца, никого из огромной нашей родни. Были только мы с мамой. Горькие мысли не давали покоя: доживу ли я до моего следующего дня рождения? Увижу ли своих родных и близких? Так нас промучили в Штутгофе около месяца. На каторжных работах Однажды утром пришли эсэсовцы, построили нас, переписали наши номера и выгнали за ворота лагеря. Повели нас по холмистой, песчаной проселочной дороге, подвели к реке Висла. Там нас посадили на открытую баржу, перевезли на другой берег, и дальше снова погнали пешком. Проходим немецкую деревню Малкен. Тут тихо, чисто, спокойно, будто и нет на свете никакой войны. Местные жители выбежали на улицу и смотрят на нас с удивлением. Вдруг какая-то немка подбегает ко мне и протягивает молочный бидончик, а на дне огромная для нас ценность – иголка с нитками. Удивительно, что охранники не заметили, или побоялись оскорбить немку, отобрав её подарок. Бидончик этот ещё очень мне пригодился, не говоря об иголке и нитках. За деревней перед нами открылось широкое поле. Это и было пунктом нашего назначения. Нам выдали палатки - одну на десять человек, которые мы сами должны были установить. Кое-как мы установили палатки, но они малы для десятка человек. Мы должны были спать прямо на земле. Ночью, когда надо повернуться на другой бок, мы, десять женщин, должны были поворачиваться все вместе. Целый день нам не давали воды. Только к вечеру подвезли несколько бочек. Наших мужчин с другими узниками из соседнего лагеря отправили дальше на запад, в Баварию, лагерь Дахау. (Ставший известным миру своими печами). Утром нас погнали на работу. После адской обстановки в лагере наступила пора адского, рабского труда. (Это настал следующий, шестой круг ада для Аси и её мамы). На заре, в 4-5 часов утра нас поднимали криками «Alles aufstehen! - «Всем встать!», будто мы не люди. Выдают крошечную мисочку «кофе» и ломтик хлеба, вечером суп из крапивы и другой травы. Мыться негде и нечем. Вода вообще не предусмотрена для нас. Макаем палец в кофе, чтобы протереть затёкшие за ночь глаза. Мама старается отдать мне кусочек от каждой своей порции. Я тяжелее переношу голод. Мой организм пытается ещё расти. Мама сшила из рукава рубашки мешочек для хлеба, с которым мы никогда не расстаёмся. Затем по команде хватаем лопаты, ломы, кирки и идём строем несколько километров на восток. Там с утра до поздней ночи мы роем окопы. Во время работы нельзя присесть, нельзя остановиться, разогнуть уставшую спину. Часовые орут «Bewegt euch!» (шевелитесь!) В конце работы взваливаем наши инструменты: лопаты, ломы, кирки на плечи и идём назад. Нас конвоируют немцы с овчарками, нагайками и автоматами. Приходим, нам выдают «суп» и мы валимся с ног от усталости, валимся спать. Начались дожди, холода признаки. наступающей зимы. Ночью уже очень холодно. Немцы швырнули каждой из нас пальто, но ни перчаток, ни чулок, ни носков и ничего, чтобы защитить голову. Если в пальто есть подкладка, ватин, мы шьём себе обмотки-портянки на ноги. Вскоре мы закончили рыть окопы на этом участке, и нас перевели на другой - около деревни Дэрбэк. Поселили нас в конюшню с огромными щелями в стенах, в лошадиные фанерные стойла. На мёрзлую землю бросили немного соломы. Снова целый день роем окопы, а ещё маскируем замёрзшие реки дерном: если пойдут русские танки, то провалятся на дно. Ноги мокрые и отекают. Если вечером снять рваную обувь, утром - не обуть. Мама ночью сушит мои обмотки на своей груди. Ещё одна адская составляющая нашего быта – вши! Это какой-то ужас! Их легионы! От них нет покоя ни днём ни ночью. Ведь мы не мылись целый год! Неожиданно понадобились работницы на кухню - три деревянные стены и крыша. Отбирают 10 девушек, я, blonder teufel, (Светлый черт – блондинка-дьяволица) попадаю в их число. Какое счастье оказаться среди них. Ещё капля супа для мамы и других женщин из нашей палатки, а главное работа – не сравнить.... Изуверская шутка Обычные издевательства сопровождали нас само собой. Но немцы ещё и шутят. Одна такая шутка чуть не стоила мне жизни. (Это случился следующий, седьмой этап мук Аси). Однажды утром нас десятерых выгоняют из кухни и объявляют, что кто-то из нас украл кусок мяса. Если воровка не признается, то расстреляют всех нас. Кто же мог украсть мясо, если его вообще не было?! А изверги наставили на нас пистолеты.... Может кто-то из них и украл, полагавшееся им мясо, а они решили свалить на нас. Я уже прощалась с жизнью. Мучила только одна мысль: как мама сможет продержаться без меня. Нас держали под прицелом полдня, а потом без пальто, без чулок, без перчаток выгнали к замёрзшей реке класть на лёд дёрн. В этот вечер я отморозила руки и ноги. Вскоре на них появились огромные пузыри, как от ожогов. Потом они лопнули и на их месте образовались жуткие язвы, которые с каждым днём становились всё глубже. Мама вырвала из пальто кусок грязного ватина и сделала «бинт», чтобы перевязывать мои раны. Вскоре в ранах завелась живность.... А я продолжила в таком состоянии рыть окопы. Ноги страшно болят, не согнуть колени, каждый шаг – пытка. Но остаться в палатке – это смерть. Война идёт к концу, марш смерти Тяжкие дни идут. Голод, холод, болезни, рабский труд и нечеловеческие условия - косят людей регулярно. Нас всё меньше и меньше. Многие падают замертво в поле, на работе, некоторые не поднимаются утром, других немцы забивают насмерть. Мы догадывались, что немцы проигрывают войну, но успеем ли мы увидеть их поражение? В конце января 1945 года фронт стал приближаться к нам в Германию. Утром 25 января 1945 нас выгнали из палаток и погнали в направлении города Лауэнбурга. Этот марш стал нашим «маршем смерти». (Восьмым кругом ада). Вдоль заснеженной дороги, по которой нас гнали, мы видели множество валяющихся трупов. Гнали нас без еды, без воды в смертной тоске по заснеженным дорогам в глубь Германии. Колонну охраняли эсесовцы с немецкими овчарками, нагайками, пистолетами. Немцы, сопровождающие нашу колонну, едут в санях с едой, музыкой и водкой. Мои руки и ноги страшно болели и постепенно совсем теряли чувствительность от холода. Язвы на ногах и руках стали шире и глубже. Постоянно был слышен злобный лай собак, выстрелы. Это немцы добивали отставших и упавших. Выстрелы были слышны так часто, что казалось, у них должны были кончиться патроны.... На ночь нас сгоняли с дороги в лес, где мы голодные вынуждены были сидеть прямо на снегу, коченея от холода с мокрыми ногами в рваной обуви. Иногда нас загоняли в небольшие деревенские сараи, куда вбивали нас нагайками и прикладами. узники укладывались от бессилия штабелями. До сих пор я иногда теряю сознание при сильной давке в автобусе или метро... Есть нечего. Подбираем, если попадается на дороге, мороженую свеклу и морковь. Увидели как-то на обочине дороги павшую, мертвую лошадь. Женщины мгновенно разодрали её на куски. Мы с мамой сначала побрезговали есть мертвечину, а когда одумались, нам досталось горло. Какой это оказался для нас деликатес. Из-за ран на ногах я еле шла. Однажды, уже в конце марша, я споткнулась и упала. Сил встать – нет. Но я поняла, если не встану – то останусь лежать тут навечно. Преодолевая ужасную боль, усталость и безразличие, я встала и снова пошла. Я не имела права падать и погибать, мама упала и погибла бы тут же. Больше трёх недель нас гнали по зимним, заснеженным, обледенелым немецким дорогам.. Последний участок нашего пути оказался усеянным трупами и из нашей колонны, последних литовских евреев. Конвой явно не знал, что с нами делать. Последняя остановка Наконец, они загнали нас в огромный сарай, у деревни Хинау. Там откуда-то появились заключенные поляки. Мы лежали на земле, в месиве грязи, сена и навоза уже умершие, умирающие и ещё живые. По утрам немцы открывали ворота сарая и, издеваясь кричали: «Кто умер пусть заявит об этом!». Каждое утро мужчины-поляки вытаскивали трупы наружу. Двое поляков хватали трупы умерших за руки и за ноги и, раскачав, бросали в кучу снега за сараем. Со временем там образовалась гора трупов. В сарае начались инфекционные болезни: тиф, дизентерия. Мама совсем ослабла, лежит и не может встать. В дополнение к ранам из-за истончённости кожи у неё на теле образовались пролежни. За всё время пребывания в сарае нам несколько раз привозили какую-то бурду под названием суп. Привозили бочки к сараю, но, чтобы получить свою порцию, надо было выйти из сарая.. Мама встать не могла, а немцы мне её порцию не давали. Мы делились с ней моей порцией. Маме стало совсем плохо, она в бреду якобы собирает папе чемоданы в дорогу. Немцы в сарай не заходили – боялись заразиться. Нас всё меньше и меньше. Но конца нашим мучениям не видно. (Это был девятый круг ада). Конец заточению 10 марта 1945 года, ворота нашего сарая утром не открывают., что всех встревожило. Ночью мы услышали за стенами выстрелы, какое-то движение. Мы решили, что немцы обольют сарай бензином и сожгут нас. Что-то предпринять у нас нет ни сил, ни воли, ни возможности. Через несколько часов мы услышали шум каких-то моторов. Кто-то из заключенных вырвал пару досок из стены сарая. Через эту дыру те, кто мог приползти увидели: по дороге идут русские танки и русские солдаты. В сарае поднялся невероятный вой. Те кто покрепче вылезли через эту дыру наружу. Я тоже выползла. У сарая лежали убитые изверги – наши конвоиры. Они были без оружия и без сапог. Мне их совсем не было жалко. Первые шаги на свободе, а где счастье? Все, кто мог кое-как ходить, отправились в деревню Хинау, находившуюся в 5-6 километрах от нашего сарая.. Дома там оказались пустые. Немцы - обитатели деревни в спешке бежали на телегах, оставив много добра, включая одежду и еду. Наши, уже бывшие заключенные, заняли эти дома. Люди начали жадно кушать. Те кто мог жевать, почти все погибли после стольких месяцев голодания. В сарае нас осталось совсем мало. Я не могла бросить маму. Она лежала без сознания. Да, мы мы получили свободу, но оказывается этого для настоящего счастья мало! Я, совершенно больная, с высокой температурой, с гниющими ранами в жуткой рваной обуви, обессиленная двинулась по заснеженной дороге в деревню. В первом же доме наши бывшие узницы дали мне подушку, хлеб, нож, сало и бутылку воды. Еле живая, но счастливая, я вернулась в сарай. Кое-как подсунула маме подушку под больное место. Отрезала пол-ломтика хлеба себе и маме, но жевать мы не смогли – выплюнули. Хлеб был черств, твёрд и ощущался как цемент, это спасло нам жизнь. Наступила ночь. Мама в беспамятстве. Я лежу и плачу. Мне кажется, что здесь я ещё нахожусь в концлагере, а там в деревне свобода. Утром опять пошла в деревню. по дороге идут русские танки. Танкисты остановились, удивились, глядя на меня, и всё, что могли сделать – собрали мне всякие американские деликатесы: соки, консервы. Остановиться они не могли. Они должны были идти вперёд к линии фронта. Моя радость была недолгой: на обратном пути меня встретили венгерские еврейки, тоже освобожденные из лагеря. Они абсолютно всё забрали. У меня совсем не было сил сопротивляться. У них за плечами не было моих четырёх лет гетто и лагерей. Вернулась в сарай ни с чем. Упала на землю и зарыдала от обиды, боли, страха и отчаяния. В сарае оставалось человек двадцать, но молодая одна – я. (Это оказалась десятая самая глубокая точка Асиного ада). Жизнь после смерти Ночью на меня кто-то направил луч яркого фонаря. «Неужели опять пришли фашисты?» мелькнуло у меня в голове. Нет. Это появились русские военные. Они пришли в ужас от увиденного. Офицер, кажется старший лейтенант, подошел ко мне, удивился, что я такая молодая лежу в грязи вместе с умирающими и умершими. Поляки уже ушли, а у нас не было сил ни выйти, ни вынести из сарая покойников. Офицер уговаривал меня уехать вместе с ними, обещал всё на свете. До сих пор не понимаю, почему? До меня дотронуться было страшно. Страшно хотелось вырваться из этого ужасного сарая, но только вместе с мамой, а лежачую без сознания маму взять он не мог. От его доброты мне на душе стало так хорошо, что слёзы непрерывно лились из моих глаз сами собой. Тогда он признался, что он тоже еврей. У него есть сестричка моего возраста, и он не может так меня оставить. На прощание он спросил: «Что я могу для тебя сделать?». Что я могла ему сказать? Он подумал, достал золотое кольцо и отдал его мне: «Пригодится, а если нет, оставь себе на память». И они уехали. Наутро я разработала план: в деревне найду немца с санями, отдам кольцо и он перевезёт маму в деревню. Так и сделала. Еле дотащилась до деревни, нашла старого, пьяного немца (молодых не было никого), договорилась, что из сарая он маму вынесет. Она не была тяжелой. И отвезёт нас в деревню. Но как только мы подъехали к сараю, женщины кое-как подползли и облепили сани со всех сторон. Немец с ними благополучно уехал, а я осталась ни с чем. Одно хорошо - кольцо я ему не отдала. В живых в сарае осталось совсем мало. И тут подъехала телега или фура, в которой возят сено, и какие-то мужики стали вытаскивать всех из сарая. Я просила, чтобы маму вынесли первой, о чем очень потом пожалела: её положили вниз, на доски, а сверху положили других. Я боялась, что её задавят насмерть. Меня на эту подводу не взяли – сказали, молодая, иди пешком. Я бежала за лошадьми по снегу, по обочине, падала, снова вставала бежала, если это можно было назвать бегом. Я страшно боялась отстать, потерять маму. Добежала. Привезли больных в огромный красивый замок. Там было более пятидесяти комнат! Замок раньше принадлежал богатому немцу Блоху. Всё в замке уже было разграблено, нас кинули на пол. Этот замок выбрали для размещения временного госпиталя. К маме подошли русские военврачи и сразу начали делать внутримышечные вливания в грязное тело прямо на полу. Тут и я потеряла сознание, упала и ничего не помнила. Очнулась я в чистой постели, волосы мне остригли. У меня к общему истощению добавился тиф. Рядом со мной была мама и другие больны, бывшие узники.. В палате топится печка-буржуйка, за нами ухаживают медсёстры-немки в белоснежных халатах и накрахмаленных колпаках. Нас кормили из офицерских пайков, но начали с манной каши с гренками. Нас лечили советские военврачи.... Я понемногу пришла в себя, но моя мама была в значительно худшем состоянии. Вплоть до того, что не могла назвать своё имя, возраст, откуда она. И тут пришло решение ликвидировать наш временный госпиталь, а оставшихся больных перевести в большой бывший немецкий госпиталь в г. Лауэнбурге. Меня выпустили и госпиталя, а у меня нет никакой одежды. Кто-то дал мне какую то занавеску, из которой я скроила юбку, какую-то кофточку и какую-то обувь. Больных повезли машинами, а мне отказали – «Ты здоровая, сама добирайся». «КАК? КУДА?» «Добирайся в госпиталь Лауэнбурга.» Как добираться? Удачи Наконец, я как-то добралась в этот г. Лауэнбург, но там в госпитале девять огромных корпусов. Где, в каком корпусе, в какой палате мне найти маму? В регистратуре мне сказали, что ничего не знают. Я пытаюсь войти в корпус - не пускают. Я в отчаянии. Мне добрые люди подсказали как действовать. Я достала белый халат и стала выдавать себя за медсестру. Я смогла проходить в корпуса утром с другим персоналом госпиталя. Прохожу в корпус, расспрашиваю, иду из комнаты в комнату. Наконец удача, счастье – я нашла маму. И тут мне начало везти. Там оказались врачи-евреи. Меня там кормили, дали место для ночлега в пустующей палате. Затем мне нашли канцелярскую работу – выписывать справки выздоравливающим бывшим узникам. Бумаги, бланков никаких нет. Мне приходилось вырывать страницы в линейку из немецких бухгалтерских книг. Я от руки писала справку: Свидетельство. Такая-то или такой-то находился на излечении в военном госпитале п/п 09310. (Этот номер полевой почты я до сих пор помню) и возвращается к месту жительства. Затем я ставила прямоугольную печать в левый верхний угол документа, круглую печать в нижний правый угол, и отдавала начальнику канцелярии. Это был здоровенный эстонец-антисемит. И мне приходилось нелегко. Через какое-то время меня перевели охранять военный штаб. Нужно было стоять с винтовкой с девяти часов утра до пяти вечера. Я никогда не держала в руках оружия и очень боялась этой работы. Но работники штаба «выдали» мне секрет: «Это оружие не заряжено!». Это просто ???. Оказалось, что это трудно стоять целый день и ничего не делать. Прошло долгих пять месяцев прежде чем мама смогла говорить, а главное немного стоять. Когда её взвесили она весила 35 килограммов при своём высоком росте около 170 см. Наступил июль 1945 года. Война давно уже кончилась, а мы с мамой всё ещё в Германии. Что с нашими мужчинами? Если нам так тяжело досталось, то каково же им? Но вот, однажды, в июле 1945 года, перед моей будкой, прямо передо мной оказался мой папа! Случилось чудо. Папа с младшим братом тоже выжили. Их 2 мая освободили из концлагеря Дахау американцы. Война кончилась, но... Перед папой и его братом стал вопрос: что делать? Куда двигаться, куда идти? Они были настоящими братьями. В лагере их считали идеальной парой. Вероятно, их дружба стала важной причиной их выживания. Младший брат семьи не имел, и папа посоветовал ему уезжать и искать своё счастье в Америке, где жили их братья и сестры.. А сам папа решил, во чтобы то ни стало разыскать нас, или хотя бы найти место где мы погибли. Путь из Дахау на юге Германии не был ни быстр, ни лёгок. Папа перебрался в советскую зону оккупации и двинулся на восток Повсюду, где ему попадались бывшие узники, он спрашивал про нас, не знает ли кто-нибудь, чего-нибудь о Соне Левиной и её дочке Асе. Каким-то чудом он нас нашел. Он был первым выжившим еврейским мужчиной, встреченный нами. Я была ошеломлена, я была счастлива, словно с меня сняли 100 пудов тяжести. Теперь вся ответственность за всё перешла папе. Он в память о той встрече надел мне колечко с изумрудом, которое я ношу до сих пор. Мне нужно было подготовить маму. Я два дня её готовила, говорила, что папу кто-то видел. Но всё равно, когда она его увидела, вся покраснела и потеряла сознание. Медики должны были хлопотать вокруг неё до самого вечера, пока она пришла в сознание. Это было счастье соединиться с папой. Надо жить дальше Уже вместе, но без денег, мы отправились со множеством пересадок в товарных вагонах, на угле, на досках домой в Литву, в Шяуляй Прежде всего мы бросились узнавать про судьбу моего брата Зэева. Узнали, что его убили немцы в первые дни войны, когда он пытался бежать из Каунаса домой, в Шяуляй. Ему было всего 18 лет! Наш город был почти весь разрушен. Было страшно и больно на него смотреть. Наш дом сгорел дотла во время бомбежек. Нам жить негде. Мы голые, босые, без денег. Мама снова оказалась в больнице и пролежал там три недели. Постепенно какие-то евреи стали возвращаться в город. Кто-то демобилизовался из армии, кто-то из сибирских лагерей, кто-то, как мы, из концентрационных лагерей Германии. Мы нашли приют в доме погибшего врача. В каждой комнате по семье. Мы хотели найти наших литовских друзей. Когда мы пришли в их дом, там жили чужие люди, захватившие этот дом со всей мебелью. Они утверждали, что всё это их. Соседи рассказали, что наши друзья бежали из Литвы. Глава семьи ведь был судьёй и во время оккупации, ему Советская власть этого не простила бы. Они оказались в Индии, где его жена, врач, бесплатно лечила бедных детей. Затем они перебрались в США. Мои родители уже во время войны отдали этим нашим друзьям моё пианино. Папа перед тем, как литовцы тайком вывезли пианино снял боковые стенки и на одной выгравировал моё имя: Ася Левина. Были у нас друзья советские военные. Папа пригласил их с собой в тот дом, и в их присутствии открыл и показал моё имя. Литовцы вынуждены были отдать пианино. На этом пианино мои сыновья учились играть. Это пианино стояло в моей квартире в Риге вплоть до отъезда в Америку. Нам нужно было всё начинать сначала. Папа начал работать по своей специальности – парикмахером. Мне нужно было возвращаться в школу, но я шестнадцатилетняя не могла сесть за одну парту с двенадцатилетними детьми. Мы, как потерпевшие от фашистов, никаких привилегий, никакой помощи от государства не получили. Даже наоборот. Воспоминания и разговоры о Холокосте в Советском Союзе пресекались. Нельзя было признаваться, что мы были и выжили в гетто и лагерях. Для властей это означало виновность в сотрудничестве с немцами и могло быть «вознаграждено» тюремным сроком. Да и везде, по всему Союзу многие евреи предпочитали лишний раз не признаваться в своём еврействе, а кто-то менял документы с другим содержанием пятой графы.. Фашисты, натравливая население оккупированных территорий на евреев, опирались на низменную часть человеческой натуры.. Призывая население оккупированных территорий к ненависти, к грабежам и безнаказанным убийствам фашисты добивались их духовного растления. Они все оказывались пособниками, соучастниками всех преступлений фашистов. Одно преступление тянуло за собой следующее. Сюзанн Голд в своей книге приводит откровения хорошо выпившего украинского крестьянина, укрывавшего их семью два года в яме своего амбара. Сразу после прихода русских и бегства фашистов, он пожаловался, что часто ночами не спал от страха. Что пострадают жена дети. Он был сильно выпивши и рассказал, что планировал с помощью брата сам убить их. Хотел оставить женщин, чтоб насладиться любовью с ними. Он похвалил старую женщину, бабушку Сюзан Голд, которая умела договариваться и договорилась с честным мельником, партнёром дедушки её мужем, что тот не передаст сразу все золотые изделия, а будет выдавать этому крестьянину месячными порциями. Кроме этого она приводит мысли простого украинского о крестьянина, услышанные в машине, везшей их в родной город после освобождения: « Хорошо, что Гитлер поубивал их так много, прежде чем русские вернулись. Потому что те, кто остался живой присоединятся к русским, чтобы поубивать всех нас». Но мне вспоминается очень характерная, мудрая фраза, реакция старого еврея на убийство его внуком предателя в фильме «Приключения Мишки Япончика»: «почему это я должен быть рад, что мой внук убил человека?» Преступники всегда ненавидят намного сильнее не тех кто сделал им зло, а тех кому они сделали зло. Потому, что боятся что именно «по делам их им воздастся», как пишется в Библии. Путь в образование Как только мы устроились с жильём стал вопрос о продолжении моего образования.. Папа устроил меня в экономическую среднюю школу. Я занималась очень усердно. Сначала я экстерном сдала экзамены за седьмой класс и поступила в восьмой класс обычной литовской гимназии. Всё лето я усиленно занималась – у меня не было в запасе времени. Затем, я сдала экстерном экзамены за девятый класс и поехала учиться в Каунас – старую столицу Литвы. Я очень старалась и закончила десятый класс школы при Каунасском университете с одной четвёркой. Это давало мне право поступать в высшее учебное заведение без экзаменов. Я подала документы в Каунасский Университет на медицинский факультет, как мечтала и меня вроде приняли. Мы с родителями уехали в отпуск на Рижское Взморье. Несколько дней безмятежного радостного отдыха. Но неожиданно получаем для меня телеграмму – «...прибыть 25 августа в Каунасский университет на мандатную комиссию». Я понятия не имею, что такое мандатная комиссия. (На коммунистических съездах и конференциях учредили такие комиссии, чтобы проверять «мандаты» - документы доверия делегату – не враг ли пытается проникнуть.... это перенесли во все высшие учебные заведения, естественно и военные). Это был 1948 год, год борьбы с безродными космополитами. Я то думала, что это ко мне не относится, оказывается, напрасно так думала. Я прибыла в университет в указанное время. Меня завели в большую академическую аудиторию в виде амфитеатра и посадили в центре зала на стул. Передо мной амфитеатром сидели совершенно мне незнакомые люди. Но я своей позицией была им противопоставлена. Мне сначала стали задавать какие-то невинные вопросы. Я отвечала. Но вдруг слово берет какой-то молодой человек, как оказалось, он был секретарём комсомольской организации университета, и задаёт мне вопрос: «Почему ты не комсомолка?». Вопрос для меня очень трудный. У нас в семье был разговор о комсомоле, и папа категорически возразил. Так, что надо им это сказать? Но ему ответ был не нужен. Он был уроженцем Шяуляя, и стал рассказывать членам комиссии, каким буржуем был мой отец, и что принимать меня на медицинский факультет нельзя. Для меня это был шок. Для решения моей судьбы, меня вызвали в кабинет ректора. Он порвал моё заявление и потребовал, чтобы я написала заявление на любой другой факультет. Разве я могла с ним спорить, возражать? Я написала заявление о приёме на фармацевтический факультет. Евреи и члены нашей семьи традиционно становились врачами и фармацевтами. Прочитав заявление ректор опять возмутился и потребовал, чтобы я сама порвала это заявление. Им или ему не нравилось, чтобы евреи стремились стать медиками. У меня оказалось очень трудное положение. На технические факультеты, подходящие для девушки я не хотела. И я решила написать заявление на химический факультет. Он дал согласие на моё поступление на химфак. После первого курса можно было хлопотать о переводе на другой факультет, В начале семестра можно было хлопотать о переводе на другой факультет, но мне не разрешили. В 1948 году я познакомилась с Юделем Шиндельманом, врачом-ветеринаром из Риги. Мы понравились друг другу, и в августе 1950 года сыграли свадьбу. А через пять дней арестовали моего папу. Возможно, ему не простили довоенный бизнес, но обвинили в антисоветской пропаганде. Повторяю - в Советском Союзе рассказывать, что ты выжил в гетто, концлагере было опасно. Советская власть сразу выдвигала подозрение: как это вы выжили, когда немцы хотели вас уничтожить? Наверняка вы сотрудничали с фашистами. Разве наше пребывание в лагере можно было назвать сотрудничеством? В Америке освобожденным из плена давали медаль, относились с уважением к перенесённым мукам. А в Советском Союзе было наоборот.. В Сибирь, в лагерь строго режима на десять лет без суда и следствия отправили и моего папу. После замужества я с радостью решила перевестись из Каунаса на третий курс Рижского университета, где жил и уже работал мой муж Юдель. Когда я в первый раз пришла на лекцию, то ничего не понимала, я не знала латышского языка.. От этого я пришла в ужас и много плакала по этому поводу. Были ещё лекции по марксизму-ленинизму, которые читали на русском. Тут я тоже недостаточно понимала, но по другой причине. Ведь я русский по-настоящему никогда не учила. Мои сокурсники подшучивали над моим латышским языком. Муж много помогал мне с латышским языком. Он знал его в совершенстве.. Я снова много занималась. Многие преподаватели относились ко мне хорошо. Через полгода я уже освоила язык и стала заниматься на отлично. (Литовский и латышский языки очень похожи. После окончания учебы После окончания института я поступила работать в Риге в конструкторское бюро Министерства пищевой промышленности Латвии. Мой муж, которого как и меня не приняли на медицинский факультет, предпочел стать ветеринарным врачом. Но работал он не в селе, а в Риге заведующим лабораторией научно-исследовательского института ветеринарной радиобиологии. В его лаборатории было 40 латышей и он один еврей. А русский у него был значительно хуже чем у меня. Между прочим. После Чернобыльской аварии в их институт и торговую сеть пришло указание правительства: добавлять в колбасу 10 процентов «мёртвого» мяса, мяса зараженных животных. Он боролся вместе с латышами против этой практики. Я тоже вскоре стала заведующей лабораторией. Ко мне на работе относились хорошо, уважительно. Министром был порядочный русский человек по фамилии Лукашенок, рождённый в Латвии. Так как я знала иностранные языки он часто брал меня в заграничные командировки в качестве специалиста и переводчика. С ним я объехала много стран: по четыре раза была в Голландии и Бельгии, по одному разу в Финляндии, Австрии, Италии, Франции, Венгрии. К счастью в 1953 году умер диктатор Сталин. Папу реабилитировали и выпустили в 1956 году через три года после смерти Сталина. Но после шести лет уже советских лагерей он приехал домой очень больным. Папа умер в 1971. В 1988 году я смогла поехать в Америку в гости к дяде, младшему брату моего папы, с которым мы жили вместе до войны, и который с папой пережил ужасы гетто и лагерей. Дядя был старше меня всего на двенадцать лет. Литовские евреи в Америке оказались очень сплоченной общиной. Ведь немцы погубили 90% литовских евреев, больше чем в любой другой стране. Меня принимали как родную, возили по родным и знакомым, надарили массу вещей – телевизор, магнитофон и множество других вещей. Правда, на советской таможне пришлось уплатить уйму денег. А в 1989 году умерла мама. Эпилог Я, несмотря ни на что, смогла получить высшее образование – закончила университет, вышла замуж за еврея, рижанина. Это был замечательный человек – благородный, добрый, вежливый, улыбчивый. Мы прожили счастливо вместе с ним более 55 лет. Ещё в Риге ему удалили почку, несколько лет одна почка справлялась, но потом он вынужден был перейти на диализ. Восемь лет он продержался и умер в 2006 году. У нас с Юделем Шиндельманом родилось двое сыновей, Михаил и Владимир, а теперь у нас ещё две невестки, четверо внуков и трое правнуков. В 1991 году рухнул Советский Союз. В конце этого же года мы с двумя чемоданами и 100 долларами в кармане оказались в Нью-Йорке, куда нас вызвал папин младший брат. Он попал в Америку в 1947 году после освобождения из Дахау и пребывания в лагерях для перемещённых лиц. Мы счастливы, что живы и что смогли вернуться к еврейству, соблюдению еврейских традиций, к которым были приучены в довоенной Прибалтике. Мой муж в Америке не работал. Чтобы работать даже ветеринарным врачом надо получить лицензию, и хорошо владеть английским языком. Он вышел на пособие по старости. После смерти мужа я переехала в город Вэйн в Нью-Джерси, ближе к детям и внукам. Я неожиданно оказалась востребована в Америке. Моё знание идиша, иврита и русского оказалось нужным сначала в американском офисе журнала, а затем в русско-еврейской газете «Форвертс». Я делала переводы с идиша и на русский язык и наоборот. Мне очень нравилась эта работа. Мы там работали с большим энтузиазмом. В этой газете я проработала почти восемь лет. И работала бы дольше, но газету закрыли и умер главный редактор Владимир Едидович, с которым я очень плодотворно сотрудничала, а следующий главный редактор Школьник уехал в Израиль.. В 2005 году меня пригласили в Польшу, где отмечали шестидесятилетие освобождения лагеря Освенцим. Там я оказалась на полном обеспечении Европейского еврейского конгресса. (Однажды Ася Шиндельман пригласила меня к себе домой в гости. Впервые мы разговаривали долго. Ася говорила неторопливо, без суеты с небольшим акцентом и, главное ясно излагая мысли и с удивительным чувством собственного достоинства. Тут я, ощутив обаяние личности этой женщины, и смог оценить слова уважаемой мной Берты. Смог понять уважительное отношение наших женщин ко вкусу и благородному поведению Аси. Когда разговариваешь с ней, она поворачивает беседу на более благородное направление, более высокое и глубокое понимание проблемы. Когда постарался осмыслить разговор с ней, то вспомнил, что Бог создал человека нацеливая его на высокие цели и свершения. Она признанный авторитет в разговорах о том, как правильно и красиво выглядеть. Не даром она дочь хозяина салонов красоты. Рассказывая о своей судьбе она с уважением, нежностью и печалью вспоминала своего мужа. Представляя свою квартиру, она сказала: «Я еврейка, и у меня здесь много еврейского: вот мезуза при входе в квартиру и комнаты, вот субботние подсвечники, вот Ханукальная минора, а вот Рука Бога – Хамса». Меня этот небольшой монолог задел за живое. Мой хороший товарищ по школе, ставший настоящим писателем уже в Америке, поделился со мной эпизодом из собственной жизни. Он обедал с американской писательницей в ресторане, и она ему задала вопрос: «Почему вы, произнося слово «еврей», понижаете голос?». Обсуждая этот вопрос, мы оба признались, что, действительно, по советской инерции понижаем голос. В Советском Союзе власти создали обстановку, что быть евреем считалось постыдным. Признаться незнакомому человеку в том, что ты еврей было равносильно в признании нехорошей болезни или совершении криминального преступления... По поводу признания своего еврейства было много анекдотов. В Советском Союзе часто нужно было заполнять анкету персональных данных, в которых пятый пункт назывался «Национальность». Отвечая на вопрос о национальности, еврей отвечает – «да». Или представляясь новым людям, признавался: «Инвалид пятой графы». А тут, эта замечательная женщина, тоже выходец из Союза произносит «Я еврейка» гордо с таким достоинством, что я ещё больше проникся уважением к ней. В журнале «Интересно» №262 Георгий Халецкий написал статью: «Тайна рукописи Архимеда», в которой рассказывает о недавней расшифровке рукописи великого древнегреческого философа и математика Архимеда, написанной в 3 веке до нашей эры. В ней описаны основы математического анализа. Автор сокрушается, что расшифрована она была только в ХХI веке, в 2008 году, а если бы эта рукопись попала в руки ученых хотя бы во времена Ренессанса то, вероятно, уже существовали бы города на Марсе. существовали бы экологически чистые термоядерные реакторы. Если взглянуть с такой позиции на Холокост, то станет понятно, что это катастрофа не только еврейского народа, а всего человечества. Если бы не случился Холокост, сколько художественных произведений в литературе, музыке во всех отраслях искусства было бы создано. Наверняка, человечество навсегда избавилось бы от голода, имело бы надёжные вакцины от большинства инфекционных болезней, надёжные лекарства от большинства болезней, включая сердечно-сосудистые и рак. Были бы разработаны не только экологически чистые термоядерные реакторы, но и полное обеспечение планеты возобновляемыми, дешевыми источниками энергией. Люди Земли, избавленные от большинства болезней уже жили бы счастливо до 120 лет. Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2-3(182)февраль-март2015 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=182 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer182/BZamihovsky1.php