Кружковцы0

Светлой памяти моего отца и его друзей посвящается Человеческая воля в тоталитарном государстве так тесно зажата со всех сторон границами – запретами, что, не имея возможностей к осуществлению свободы, всякий незаурядный человек томится в нем нестерпимо. Именно из среды таких людей, к какому бы слою общества они ни принадлежали, выходят бунтари и заговорщики. Игорь Ефимов «Практическая метафизика»1 Мой отец Лев Яковлевич Экслер (1922-2001) Фотография 60-х годов. 1 Отец никогда не рассказывал мне о своём военном прошлом. В разговорах с мамой он упоминал только о чисто бытовых подробностях. Например, о том, как солдаты варили кашу в ночных горшках, найденных в брошенных избах, и он эту кашу никогда не ел. Или о том, как делили хлеб ― резали буханку, и кто-то из солдат накрывал каждый кусок пятернёй, чтобы не был виден его размер, и спрашивал: «Кому?», а другой солдат выкрикивал фамилию бойца, которому хлеб достанется. Отец просил, чтобы ему оставляли последний кусок, которого не касалась грязная рука. Он всегда был очень брезглив, даже пачку папирос никогда не разрывал со стороны мундштуков, чтобы не касаться их пальцами. О военном прошлом Льва Яковлевича, о том, что в 1942 году он был представлен к награждению орденом Ленина, мы узнали только в 2005 году, когда уже жили в Израиле, а отца четыре года как не было на свете. На его имя из Германии пришло письмо от журналиста С.В. Узина. К письму была приложена запись интервью, взятого им у Льва Яковлевича в 1990 году в Ленинграде для книги о воинах-героях. Статья Узина была опубликована в 1997 году в третьем томе «Очерков еврейского героизма», вышедшем в Киеве. Не думаю, что «Очерки» пользуются повышенным читательским спросом. Я же, по понятной причине, прочёл присланные Узиным странички очень внимательно и с кинематографической чёткостью представляю последний бой, в котором участвовал отец: заснеженное поле, зелёные снарядные ящики, спешку, мат, напряжение всех сил, резкий взмах руки, сопровождающий команду «Огонь», приближающиеся немецкие танки, грохот взрыва и кровавое месиво возле развороченного орудия... Лев Яковлевич Экслер Фотография 1941 года Отец был одним из многих, ушедших на фронт добровольцами, одним из многих, получивших ранения и ордена. Но есть в его военной биографии важная и необычная деталь. Ранение, полученное им в ноябре 41-го года, было почти смертельным; санинструктор на перевязочном пункте отказался даже тратить на отца бинты, потому что видел, как кровоточит его сердце. Лев Яковлевич слышал это и считал, что тот поступает разумно. Но два красноармейца из отделения отца вложили в его глубокую рану индивидуальный пакет, притянули его шарфом и поволокли своего командира на ветках в другой лазарет. В 1942 году семья получила на Льва «похоронку». Буквально чудом он остался в живых. Любой на его месте после демобилизации мог бы с чувством выполненного долга приступить к длительному лечению. Но Лев Яковлевич приложил немало хитрости и изобретательности, чтобы обмануть военкомов, поступить в артиллерийское училище и вернуться в строй уже в качестве офицера. Что двигало им, когда он с таким отчаянным упорством возвращался на фронт с незалеченой страшной раной? Был ли он, как и миллионы его сверстников, патриотом, готовым, не раздумывая, отдать свою жизнь за Сталина? Или он, выросший в семье раскулаченных лишенцев, уже тогда ненавидел существующий режим и рвался в бой только для того, чтобы разгромить фашизм? Сейчас на этот вопрос уже невозможно ответить. Ясно одно: отношение отца к Вождю и Учителю резко изменилось после дела «литературного кружка», изломавшего в конце 40-х годов всю его дальнейшую жизнь. Советская карательная система всегда уделяла молодёжным кружкам и организациям самое пристальное внимание. Были репрессированы многие молодые люди, впоследствии ставшие выдающимися деятелями науки и культуры.2 2 После демобилизации в 1943 году Лев уехал в Новосибирск, где на оптико-механическом заводе, эвакуированном из Ленинграда, работал его отец. В Новосибирске Лев поступил в Медицинский институт, а в 1944 году, как только появилась возможность вернуться в Ленинград после снятия блокады, переехал туда и перевёлся в Первый Медицинский институт на второй курс. В Медицинском институте Лев Яковлевич познакомился с Модестом Михайловичем Кабановым3, поступившем туда в 1943 году. Они быстро сблизились. В конце жизни Модест Михайлович напишет в своих воспоминаниях об этом времени: «Шла Великая Отечественная война, продолжалась блокада города. Институт был тогда единственным функционирующим высшим учебным заведением в Ленинграде. Первое впечатление от психиатрии я получил уже на 3-м курсе, когда стал досрочно посещать лекции профессора Николая Ивановича Озерецкого — заведующего кафедрой психиатрии и одновременно директора института. Профессор Озерецкий был ярким, самобытным человеком, блестяще эрудированным не только в вопросах медицины, но и во многих других областях человековедения, различных научных проблемах, а также в области искусства, включая глубокие познания литературы (чего стоили пространные вкрапления в его лекции фрагментов творчества Ф. М. Достоевского, например анализ личности Ставрогина в романе «Бесы» или главного персонажа повести «Двойник»). Николаю Ивановичу был присущ талант прекрасного педагога, я бы сказал, не лишенного ораторских и даже артистических черт. Его лекции часто походили на театр одного актера в высоком смысле этого понятия. Еще в довоенные годы научная деятельность профессора Н. И. Озерецкого приобрела широкую известность в профессиональных кругах, особенно в детской психиатрии. В частности, тест изучения моторики у детей получил международное признание и был назван его именем. Тест Озерецкого позднее в нашей стране был подвергнут жестокой критике во времена борьбы с педологией и «тестоманией» (вторая половина 30-х годов), и, можно сказать, эта кампания была предшественницей дальнейших, уже послевоенных вмешательств правящих идеологов в различные сферы науки и искусства. Вспомним судьбу выдающегося ботаника Н. И. Вавилова или режиссера В. Э. Мейерхольда, ряда крупных московских психиатров, генетиков. Для всех нас (молодых и немолодых ученых) он стал примером, достойным подражания, и мы старались ему следовать. Николай Иванович Озерецкий был прост в обращении и умел воспитывать людей, близких ему по духовному складу и мировоззрению». (Воспоминания М. М. Кабанова о Н. И. Озерецком из юбилейного сборника к 110-летию кафедры психиатрии ПСПбГМУ им. И. П Павлова (2010 год). В 46-47-х годах Лев, Модест и другие студенты разных ВУЗов города собирались раз или два в месяц у кого-то из них на квартире и говорили об изданных в стране новых книгах ― произведениях Ричарда Олдингтона, Олдоса Хаксли, Андре Жида, Луи-Фердинанда Селина и других; упоминались Николай Гумилев и Анна Ахматова, реже Владимир Маяковский в раннем периоде его творчества. Молодые люди упивались общением друг с другом и обсуждением литературных произведений. Водку не пили, явным флиртом с девушками (их было мало, всего 2-3, а ребят не более 5-6) не занимались. Кстати, на этих собраниях не говорилось ни слова о политике и вообще не было никакого обсуждения тогдашнего строя. Но на этих встречах бывал один психически неполноценный человек, бывший студент Медицинского института, склонный к разного рода фантазиям и состоявший на учете в психоневрологическом диспансере. Его поведение вызвало настороженность вездесущих «органов». 23 марта 1949 года Модеста и этого «психа» арестовали, остальных начали вызывать на допросы и угрозами и провокациями выбивать показания об антисоветской деятельности Модеста. Формальным поводом для ареста послужило следующее обстоятельство. Как-то раз во время встречи молодежи в комнате работало радио, и Модест неосторожно сказал: «Заткните эту глотку!». Доносчик же рассказал, что Кабанов призывал заткнуть глотку Сталину. «Психа» направили на принудительное лечение в клинику, откуда он скоро вышел, дальнейшая его судьба неизвестна. Возможно, доносчиком был кто-то ещё. Модесту начали «шить дело». 22 месяца он провёл в одиночной камере в ожидании приговора в тюрьме на Шпалерной улице, а в середине 1951 г. его осудили за «антисоветскую деятельность» (ст.58, п.10) и отправили в лагерь в Красноярский край. В лагере ему помогло выжить то, что он не попал на лесоповал, а работал врачом по специальности. После разгрома «кружка» отца несколько раз вызывали в Большой дом как свидетеля по делу. Он был единственным, кто не дал против Модеста никаких порочащих показаний. Эта история положила начало дружбе Льва и Модеста, которая продолжалась всю жизнь. За непокорность Льва исключили из института без права завершения образования. Он понял: чтобы избежать ареста, нужно исчезнуть. Отцу удалось уехать в Молдавию и каким-то чудом скрываться там, пока дело не потеряло свою остроту. К бабушке постоянно приходили работники «органов» чтобы выяснить, где находится её сын. Она, конечно, отвечала, что ничего не знает. Как он там жил и чем занимался ― неизвестно. Этого отец никогда никому не рассказывал, даже Модесту, с которым встретился только через пять лет, когда тот вернулся из лагеря. Руководствовался он при этом, очевидно, изречением Шопенгауэра: «Не говори своему другу того, что не должен знать твой враг». Он боялся навредить людям, которые ему помогали, думаю, что это были фронтовые друзья. Поскольку в трудовой книжке отца нет за этот период никаких записей, было бы логичным предположить, что он жил по чужим документам, возможно, какого-нибудь погибшего солдата. Отец всегда был очень скрытен и ничего лишнего не говорил. Надо ли упоминать, что все подробности «кружкового» дела я узнал не от него, а от главного фигуранта ― Модеста Михайловича. Из письма М. М. Кабанова от 21 мая 2006 года: «Попытаюсь добавить ещё что-то о твоём отце, который, как ты знаешь, был моим лучшим другом. В дни судилищ надо мной он вёл себя особенно достойно, показал себя с самой беспорочной стороны, не поддался на угрозы и провокации как «инстанций», так и разных лиц. Среди последних ― один мерзавец, актер Р., который до сих пор подвизается в мире театра, причем сейчас больше на педагогической работе. (Ремарка: Автор располагает полным именем этого ныне покойного человека, но не считает этичным его опубликование, так как не получил от М. М. Кабанова несомненных доказательств его вины.) После реабилитации мне предлагали подать на него в суд за клевету, но я плюнул... Чем твой отец занимался в Молдавии ― мне неизвестно. В беседах на «молдавские» темы он часто говорил о качествах тамошнего вина. Вообще Л. Я. был довольно скуп в рассказах о себе, своей фронтовой жизни, ранениях, работе, учёбе и пр. Мы больше говорили на темы политические, литературные, реже житейские. Очень умный и проницательный человек был твой родитель. И прогнозы на будущее, как правило, давал верные, в частности, предсказал разгул национализма и появление зародышей фашизма в нашей стране. По-моему, он очень страдал от невозможности реализовать свой несомненный талант в жизни. Несомненно, что его «дружба» с крепкими напитками ― следствие неудовлетворённости жизнью. Он, конечно, заслужил большего! Отец твой очень много мне дал, главое же ― веру в Человека». Модест Михайлович был впоследствии реабилитирован, как незаконно осуждённый, стал врачом и крупным учёным, доктором наук, Главным психиатром Ленинграда, заслуженным деятелем науки Российской Федерации; он в течение 38 лет возглавлял Психоневрологический институт имени Бехтерева. Модест Михайлович Кабанов. Фотография 90-х годов. Отец же, поскольку осуждён не был, не мог быть и реабилитирован, и путь в институт был для него закрыт. Ему не удалось завершить медицинское образование и сделать научную карьеру, хотя для этого имелись все предпосылки; профессор Новосибирского Медицинского института, в котором Лев учился в 1943 году, говорил, что из него выйдет блестящий учёный. Сталинский режим сломал его судьбу. Отец был ярким представителем поколения героических и талантливых людей, чья творческая жизнь оказалась практически уничтоженной тоталитарной идеологией, во времена которой им выпало жить. 3 После войны отец сдружился с Марком Наумовичем Ботвинником.4 Марк Наумович был учёным-историком, вольнодумцем, глубоко эрудированным человеком, знавшим древние языки ― латынь и греческий, а кроме всего прочего ― и большим шутником. Он часто бывал у нас в гостях. Первые мои воспоминания о Марке Наумовиче связаны с тем, что он грозился меня съесть. Ботвинник обладал высоким пронзительным голосом, говорил непонятные вещи, и я воспринимал эти угрозы всерьёз. Перед его приходом я прятался за входной дверью с палкой в руках, чтобы убить людоеда. Это очень развлекало родителей. Покорённый моей решимостью защищаться, Марк Наумович прекратил угрозы и начал громко декламировать для меня неприличные стихи: «Раз, два, три, пионеры мы, папы мамы не боимся, писаем в штаны!», а то и кое-что похлеще. Мне это казалось верхом бестактности, но по реакции родителей было видно, что всё в порядке. Для меня, крохотного, он был совершенно непредсказуемым человеком. Ботвинник обладал неистощимым запасом юмора и был редкостным рассказчиком. Речь его бывала то по-старинному литературной, исполненной сокровенного достоинства, то ироничной, саркастичной, резкой до грубости. За столом он часами увлечённо говорил об античной литературе, о древней истории, периодически отмечая, что что-то накрылось женским половым органом, причем из его слов явствовало, что органом этим накрылось уже практически всё. Я не понимал, о чём идет речь и слушал его, открыв рот. Мама смущённо молчала. Друзья отца, Кабанов и Ботвинник, были друзьями настоящими и преданными, дружбу с которыми он пронес через всю жизнь. Позднее я задавался вопросом, почему в нашем доме кроме них практически никто никогда не бывал? Ответ напрашивается сам собой: планка духовного общения была установлена так высоко, что мало кто мог её достичь. Лев Яковлевич очень ревниво относился к дружбе с этими людьми и не допускал даже малейшего вмешательства в свои отношения с ними. Он вообще был очень нетерпим и отвадил от дома всех маминых подруг. Отец почему-то всегда за глаза называл М. М. Кабанова по имени, а М.Н. Ботвинника по фамилии. К Ботвиннику отец обращался на «Вы», хотя был младше его всего на пять лет. Я как-то сказал, что Модест напоминает мне сытого, довольного кота (он был человеком крупного сложения), а Ботвинник ― кота боевого, облезлого. Отца это очень развеселило, а смеялся он редко. Марк Наумович Ботвинник Фотография 1959 г Марк Наумович, как и Модест Михайлович, прошел через сталинские лагеря. Он, будучи студентом исторического факультета Ленинградского Университета, с первого курса стал интересоваться историей древнего мира. Дело, по которому он был привлечён, так и называлось: «дело античного кружка» или «дело молодёжной меньшевистской организации» и включало восемь человек, из которых шесть были историками, специализировавшимися по истории Древней Греции и Рима. Членов кружка обвиняли в том, что их интерес к древности сам по себе показывает, что они не приемлют современности. В записях Марка Наумовича сохранилось краткое описание следственной процедуры. Прежде всего, ему предложили подписать уже напечатанный на машинке «протокол собственных показаний». Он отказался, и начался так называемый «конвейер»5, когда на одного допрашиваемого приходилось три следователя, которые сменялись через каждые 8 – 10 часов. «Я должен был стоять и не смел не только сесть, но даже прислониться к стене. Если я менял положение, чтобы облегчить боль в распухших ногах, меня били. Если я падал или садился на пол, они били меня сапогами ― это называлось на их языке «играть в футбол». Через несколько дней допроса я не мог надеть ботинки и приходил в камеру босой или в галошах». Он запомнил фамилии следователей: Колодяжный, Смирнов, Бояркин. Наиболее изобретательным оказался Бояркин, судя по виду ― наркоман. — Стоишь здесь, Софья Перовская, мать твою... ― сказал он, впервые увидев Марка. Товарищ Ботвинника, Ярошевский, при первом допросе от показаний отказался. Попросил следователя: «Не бейте в печень, она у меня больная». И его стали бить именно в печень. Началась желчная рвота. И он подписал признание. Больше всего Марк боялся, чтобы его дело не навредило отцу, военному врачу, который вёл обширную научную переписку, в том числе с заграничными коллегами, и поэтому сопротивлялся, насколько мог. Сломался он тогда, когда Бояркин заставил его встать на четвереньки и стал вырывать волосы, прядь за прядью. Это его ошеломило. Марк утешал себя тем, что он подписал протокол, когда все остальные из его группы уже сдались. Он признался в том, что критиковал официально утверждённый школьный учебник истории, где царство Урарту было объявлено древнейшим грузинским, а не армянским (как полагали всегда) царством, и что он был недоволен запрещением абортов. Это было квалифицировано как антисоветская агитация. После «официальной части» заключённым позволили жить в камере относительно спокойно. Марк научился делать «тюремную колбасу»: натирал чесноком корочку хлеба. Сделал заплечный мешок, «сидор», из простыни, которую ему дала с собой мать. Раз в месяц получал, как многие другие, передачу из дома ― квитанцию на 25 рублей. Можно было раз в два месяца выписать продукты через ларёк. В камере существовал железный закон: десять процентов денег передавать тем, кто ничего не получал, ― на курево и иные нужды. Студенты организовали коммуну: общая еда, спали рядом, помогали друг другу. Были в 25-й камере, куда попал Марк, и свои традиции. В конце 37-го года в ней сидел довольно популярный в то время композитор Поль Марсель Русаков.6 Родился он в Париже; этого было достаточно, чтобы получить срок за шпионаж. Он сочинил мелодию, а стихи на неё написал университетский преподаватель Васильев. Когда Ботвинник попал на Шпалерку, ни того, ни другого в камере уже не было, а песня, гимн, как её называли, жила. За решёткой небо голубое, Голубое, как твои глаза. Сердцу больно. Разве успокоит Эту боль вечерняя слеза... Мы расстались,может быть, навеки, Милая, любимая моя. В этом поседевшем человеке Не узнаешь ты теперь меня. Как туман предутренний, неверный, Разлетелись все мои мечты. Но любовь и дружба неизменны, И со мною будешь только ты. Там, за решёткой, жизнь, там, за решёткой, воля, Здесь сумрак сводов, сумерки души. В вечерние часы, в часы сердечной боли Мне видится твой взор в ночной тиши. *** Суда не было, приговор выносило «особое совещание». Марк получил пять лет лагерей. 4 В тюремных и лагерных биографиях Марка Наумовича и Модеста Михайловича много общего. Сидели они после ареста в одной и той же тюрьме на Шпалерной улице, только Марк ― до войны, в общей камере, а Модест ― после войны, в одиночке. Выжить в лагере Марку, как и Модесту, помогло то, что он работал в медпункте. Марк знал латынь, имел кое-какие медицинские знания и самостоятельно изучал фармакологию. В лагерные документы названия специальностей вносились со слов заключенных, и он, по совету сокамерников, назвался студентом не исторического, а медицинского факультета. Его карьера санитара прервалась в 1939 году, когда Ботвинника перевели на общие работы. Лагерь был лесоповальным и очень тяжёлым; в нем заготавливали брёвна, из которых в Соликамске, на построенном заключёнными комбинате, делали бумагу. Но как раз в это время Ежова сменил Берия и начался пересмотр некоторых дел. Мать Марка, адвокат по профессии, женщина неукротимой энергии, отправилась хлопотать в Москву. Дело удалось передать в военную прокуратуру на том основании, что отец Марка служил в Военно-медицинской академии, и каким-то чудом вернуть сына домой. В декабре 1939 года Ботвинник приехал в Ленинград, восстановился в Университете и женился на Ирине Павловне Суздальской. Марк не был военообязанным по состоянию здоровья и во время войны очутился в эвакуации в Ачинске, а затем в Томске. В Ленинград он вернулся в 1944 году. В последний год жизни Марк Наумович описал историю своего ареста в очерке «Камера №25», который не успел дописать. Через несколько месяцев очерк был опубликован в 6-м номере журнала «Нева» за 1995 год под названием «Пятьдесят лет спустя». *** Оглядываясь назад и пытаясь воссоздать прошлое, можно сделать следующее предположение: если отец был знаком с Ботвинником уже в период «дела литературного кружка», то совет «исчезнуть» из Ленинграда он вполне мог получить от Марка Наумовича, у которого уже был к тому времени в этих делах богатый опыт. Он не раз давал подобные советы друзьям, спасая их тем самым от тюрьмы. Вот что пишет в статье «Вольнодумец» Я. С Лурье7: «Мы познакомились в 1937 году, когда он был студентом третьего, а я первого курса исторического факультета. Моя очередь испытать превратности судьбы наступила уже весной 1949 года. Меня стали вызывать в «Большой дом» ― оказалось, что один из моих знакомых регулярно доносил о наших с ним разговорах. Немедленный арест не последовал, но ждать его можно было в любое время. Одновременно началась «проработка» за «космополитизм» в Герценовском институте. И в этой обстановке Марк дал мне совет, который в нормальных условиях был бы безумным: не цепляться за работу в родном городе и уехать подальше от Ленинграда. Думаю, что Марк спас меня от ареста». 5 Отцу пришлось работать во многих местах; он был рабочим, электромонтёром в больнице Эрисмана, на парфюмерной фабрике, в строительной конторе и в трамвайно-троллейбусном управлении, воспитателем в ремесленном училище, заведующим мастерскими и учителем труда в школе. Ботвинник преподавал в Педагогическом институте им. Герцена и посоветовал Льву поступить туда на заочное отделение. Это стало возможным только после смерти Сталина и официального осуждения культа личности в 1956 году. В 1961 году, в возрасте 39 лет, Лев окончил Педагогический институт по специальности «биология и химия» и несколько лет преподавал в вечерней школе для взрослых. В вечерней школе учились рабочие. Среди них попадались люди разные. Однажды отец спустил с лестницы своего великовозрастного ученика, позволившего себе оскорбительное замечание, и ему пришлось уйти с работы «по собственному желанию». Вообще с антисемитизмом Лев боролся всеми доступными ему способами, в основном, кулаками. В послевоенные годы, в ответ на аналогичные оскорбления, он часто дрался на улицах и пускал в ход свою палку (осколок снаряда раздробил малую берцовую кость правой ноги и вырвал кусок мяса). Частенько в драках, происходивших в пролетарских районах Ленинграда, например, на проспекте Обуховской Обороны, участвовал и друг отца, Марк Наумович Ботвинник. В квартире на Лиговском, где Лев в то время жил, он избил соседа, выступавшего с нападками на евреев. Сосед подал на него в суд, но отец выиграл этот процесс (!). А вначале 80-х годов, когда ему было уже за шестьдесят, Лев Яковлевич, находясь в санатории на побережье Финского залива, в очереди за пивом избил какую-то темную личность за антисемитское высказывание. От тюрьмы его спасло то, что нашелся свидетель, подтвердивший в суде факт оскорбления и, конечно, инвалидность, полученная на фронте. 6 Хорошо помню, хотя мне было всего шесть лет, как отец внимательно слушал длинное выступление по радио. Это было необычно, так как радио в нашей комнате практически никогда не включалось. Слушал он речь Хрущёва на XXII съезде КПСС о последствиях культа личности Сталина и, очевидно, надеялся на грядущие перемены. Именно после XXII съезда тело Сталина было вынесено из Мавзолея, были переименованы города и объекты, названные в его честь и сняты памятники (кроме памятника на родине — в Гори). Отец был отчаянным антисоветчиком. Он регулярно читал «самиздатовскую» запрещённую в СССР литературу, за хранение которой грозила тюрьма. Уже в 60-е годы у Льва Яковлевича был лучший в то время транзисторный радиоприемник «Спидола» Рижского завода, достать который было очень непросто. Знакомый мастер переделал приемник и добавил диапазон волн 13 метров для устойчивого приема западных радиостанций – «Голоса Америки», «Свободной Европы», «Голоса Израиля», «Радио Свобода» и «Би-Би-Си». (На заводских приёмниках длина волн начиналась с 25 метров, но в этом диапазоне западные передачи глушились специальными советскими радиостанциями). Строго по часам отец прослушивал все существующие «вражеские голоса», выкуривая при этом неисчислимое количество папирос «Беломор-Канал» и выпивая литры крепкого кофе. Когда кофе в 70-х годах подорожал, ему пришлось перейти на крепчайший чай. Он внимательно отслеживал все изменения, происходившие в недрах ненавистной ему Системы, и дождался её конца: строй рухнул ещё при его жизни. Характеристики, которые отец давал всем тогдашним вождям, бывшим и действующим, не отличались разнообразием, но были удивительно точны. Всех их он называл подонками. История доказала его правоту. Можно себе представить, какую колоссальную психологическую нагрузку испытывала мама, находясь в такой обстановке. Она проработала в школе 28 лет, из них 25 — на одном месте, в 209 средней школе Куйбышевского района города Ленинграда. Мама была «Отличником народного просвещения», участником ВДНХ СССР и Ветераном труда. Из полученных ею благодарностей, грамот и адресов можно было бы сшить небольшую, но увесистую книгу. Утром она, по долгу службы, учила детей истории КПСС и обществоведению и рассказывала им о партийных съездах, днем посещала курсы усовершенствования и семинары по научному коммунизму, а вечером окуналась в атмосферу диссидентства, западных голосов, яростного отвращения к принципам, которые она была вынуждена превозносить на своих уроках, и ненависти к вождям, которых ей приходилось прославлять. Это было самое настоящее раздвоение личности, что в итоге привело её к нервному срыву и тяжелому заболеванию. Чтобы быть верным исторической правде, надо отметить тот факт, что Лев Яковлевич однажды... вступил в КПСС. Произошло это во время массовых приемов в Партию в 1941 году. В ходе смертельных боев под Ленинградом солдатам был предложен выбор: вступить в Партию или резать под неприятельским огнем заграждения из колючей проволоки. Все выбрали, конечно, Партию. Документы хранились в Первом отделе воинской части и в ходе боев то ли пропали, то ли сгорели, то ли были захвачены немцами. Без них членство в Партии было недействительным. Впоследствии на все предложения вступить в КПСС отец всегда отвечал, что уже является её членом и с нетерпением ждет восстановления соответствующих документов. Мама тоже неоднократно получала аналогичные предложения как учитель истории и каждый раз объясняла, что ещё не чувствует себя достаточно подготовленной к такому серьезному шагу. 7 В 70-е и 80-е годы отец, вместе с Марком Наумовичем Ботвинником, состоял в подпольном сионистском обществе и платил в него членские взносы. Эти деньги использовались для помощи евреям, подавшим заявления на выезд из СССР. С работы их сразу же увольняли, и, если процедура получения разрешения растягивалась на многие годы, жить было не на что. Ботвинник был усердным читателем и переписчиком «самиздата». Его дочь Ноэми, переехавшая в Москву, принимала участие в правозащитном движении – она была знакома с Сахаровым, дружила с С. Ковалёвым и Т. Великановой, ездила к ним обоим в ссылку, помогала и другим диссидентам. В это же время познакомился с правозащитниками и Марк Наумович. Один из друзей присвоил ему почетное звание: Большая Антисоветская Энциклопедия. После высылки Солженицына был создан «Солженицинский Фонд»,8 руководителям которого, периодически сменявшимся из-за арестов и обысков, опасно было хранить и перевозить деньги, предназначенные для поддержки политических заключенных и их семей. Нужны были люди – безусловно надежные, но официально не связанные с диссидентским движением. Одним из них стал Марк Наумович. Отец регулярно встречался с ним и передавал ему деньги для этих целей. В этот период он часто разговаривал с Ботвинником по телефону и интересовался здоровьем его дочери, что было само по себе удивительно, ибо отец терпеть не мог телефонного общения. Звонки его раздражали, и на вопрос собеседника: «Как дела?» он, как правило, отвечал: «На букву "х" – хорошо». *** После увольнения из вечерней школы на работу отца никуда не брали. С огромным трудом, используя знакомства в среде родителей своих учеников, сестра Римма помогла Льву устроиться в химическую лабораторию геологического управления... простым грузчиком. Там он очень скоро начал подавать рационализаторские предложения для улучшения работы и уже через полгода стал заведующим дробильной мастерской, а 1975 году получил должность старшего инженера. Отец публиковался в научно-техническом реферативном сборнике по машиностроению, участвовал во внедрении в производство нового оборудования, повысившего производительность труда в четыре раза. Вот как описывает Леонид Викторович Кулачков, работавший в этой организации геологом, своё знакомство с отцом: «История моего знакомства с семьей Экслеров началась летом 1974 года с визита Льва Яковлевича в Тематическую комплексную экспедицию Северо-Западного территориального геологического управления (СЗТГУ), где в октябре 1973 года я начал свою геологическую карьеру. Его целью было трудоустройство Виктора, в то время — студента второго курса, в полевой отряд на время летних каникул. Лев Яковлевич возглавлял «дробилку» — цех по измельчению проб Центральной химической лаборатории (ЦХЛ) СЗГТУ. Лаборатория была весьма серьёзным предприятием, потому что и Управление было, кажется, самым крупным в Союзе по числу работников. ЦХЛ располагалась на 14-ой линии Васильевского острова между Средним и Большим проспектами. «Дробилка» размещалась в отдельном одноэтажном корпусе из-за страшного шума, царившего там. Она состояла из трёх комнат, в одной из которых стояли станки для грубого измельчения проб, в другой – для истирания их до пылеобразного состояния, а в третьей, дальней, был кабинет Льва Яковлевича, впрочем, тоже уставленный техникой. Всё было покрыто неизбежной силикатной пылью. В распоряжении начальника было три или четыре женщины – работницы лет средних и более, весьма утомлённых жизнью и каких-то одинаковых: и роста небольшого, и с фигурами без талии, и с лицами далеко не яркими. Все, включая начальника, были в синих халатах, дабы хоть как-то защититься от пыли. После полевого сезона я обратился к Льву Яковлевичу с просьбой продробить мои пробы в первую очередь, чтобы побыстрее передать их химикам. Он посоветовал мне поработать в «дробилке» самому. Три дня в страшном грохоте щековых и валковых дробильных станков, глотая всепроникающую возбудительницу силикоза, я мужественно приобщался к новой специальности. Беседовали не много, но интересно. С первого и до последнего дня общения именовался я исключительно по имени-отчеству, что, учитывая разницу в возрасте и нравы тех лет, было приятно. Узнал я тогда о войне, ранении, работе, а позднее и о его приработках. Свою экономическую нишу Лев Яковлевич нашел на рабочем месте. Дело в том, что технология истирания проб требовала дефицитных специальных абразивных дисков. Льву Яковлевичу удалось разработать методику и наладить их производство, сохранить рецепт в тайне и создать круг потребителей. Лабораторий в Ленинграде – геологической столице страны – было множество, и всем требовались диски для истирания проб. Поскольку наличными деньгами начальники не располагали, то для расчётов с благодетелем оформляли его на работу по совместительству на срок, пропорциональный числу приобретаемых дисков». Поскольку других источников дополнительных доходов у отца не было, вполне вероятно, что деньги для сионистского общества и для «Солженицинского Фонда» он добывал, производя дефицитные абразивные диски. Маме, естественно, отец ничего не говорил, дабы не волновать её, так как за эту деятельность мог, как минимум, лишиться работы. Знала обо всём только его сестра, Римма Яковлевна. Она -то и рассказала мне много лет спустя о поддержке отцом сионистского и правозащитного движения. Меня отец в эти опасные дела не впутывал. Он сначала как будто не замечал, что и я слышу передачи западных голосов, которые он ловил, прорываясь через глушилки, и ничего со мной не обсуждал, предоставляя делать выводы самому. Позднее я начал получать от него самиздатовскую литературу. Читал ночи напролет – книги надо было передавать быстро. В то время фамилии Григоренко, Сахаров, Гинзбург, Амальрик, Делоне, Бродский звучали для меня как музыка. Эти люди ценили свою независимость –личную, профессиональную, гражданскую – выше благополучия и готовы были платить за неё достаточно высокую цену, вплоть до тюрьмы. Я искренне ими восхищался. Надо заметить, что отец напрямую мной практически не занимался – ничего не рассказывал, не объяснял, ничему не учил. Он просто был рядом, и я постоянно за ним наблюдал. Этого было достаточно, чтобы понять многое. Как писал Бехтерев, «Не замечая того сами, мы приобретаем в известной мере чувства, предубеждения, склонности, мысли, даже черты характера от окружающих нас лиц, с которыми мы чаще всего общаемся». Отец был человеком нетривиальным, сложным, противоречивым и нетерпимым, человеком со сломанной судьбой. В жизни он всегда следовал принципу «Не бойся, не надейся, не проси», да и сама его жизнь была бесстрашным поступком, постоянным конфликтом с окружающей действительностью. Эпиграфом к его биографии можно было бы смело взять слова И. Бродского: «Страшный суд – страшным судом, но вообще-то человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай». 8 Ботвинник, как и отец, был человеком сложным и неоднозначным. Далеко не все отзывались о нем восторженно. Так, один из его учеников, М. Герман, позднее писал: «Тонкий насмешливый голос, улыбка, несколько даже глумливая. Что-то в нем было отстранённое, словно ничего он не принимал всерьез. Если бы тогда я читал Булгакова, мне почудилось бы в Марке Наумовиче нечто от персонажей свиты Воланда. Поспрашивав, чем и с кем мы занимаемся, он, не церемонясь, отозвался обо всех уничижительно, о наших античниках сказал, что они «ничего не знают» (по масштабам серьёзной науки он был прав, но уж очень презрительно это было сказано)». Я бы уточнил, что если уж проводить параллели с булгаковскими героями, то было в Ботвиннике нечто не от персонажей свиты, а от самого Воланда. Он был неординарен. Масштаб фигуры Ботвинника был таков, что, думаю, можно смело назвать его совестью ленинградской интеллигенции тех лет. Марк Наумович не сделал официальной научной карьеры, не защитил диссертации, но его пример говорит о том, что человек талантливый и увлеченный может, пробившись через любые барьеры, стать непререкаемым авторитетом в своей области и иметь многочисленных учеников. Его университетский преподаватель М. Б. Рабинович так писал о Марке: «Его жизнь нельзя назвать ровной, спокойной, какой она могла быть в иную, нормальную эпоху. В самом начале её исковеркали арест, пыточное следствие, лагерь, к счастью непродолжительный, но достаточный, чтобы оставить след навсегда. Десятилетиями «органы» не оставляли Марка в покое, лишали возможности нормальной работы. Прекрасный лектор, любимый студентами, был вынужден обучать латыни будущих медицинских сестёр или довольствоваться случайными педагогическими заработками». В начале 80-х годов был арестован распорядитель «Солженицинского Фонда» Репин. На следствии он дал показания и на Ботвинника. Последовавал очередной вызов в «Большой дом», но времена изменились, и всё ограничилось неприятным разговором; Марк Наумович вышел на пенсию, и уволить его со службы было уже невозможно. На заре перестройки Ботвинника пригласили выступить на школьном вечере, посвящённом памяти репрессированных поэтов. Рассказывал он много и интересно, а в конце выступления сказал: «Подобно тому, как я, молодой, запомнил последних народовольцев, вы, может быть, запомните меня». *** Ботвинник похоронен в семейной могиле на Богословском кладбище Санкт-Петербурга, получившем название от расположенной некогда на его территории церкви Иоанна Богослова, разграбленной и разрушенной в 1938 году. Это несёт в себе глубокий символический смысл: к вопросам религии и веры в его семье издавна относились с пиететом. Семейная могила Ботвинников на Богословском кладбище в Санкт-Петербурге 30 декабря 1898 года врач – окулист Наум Рафаилович Ботвинник, почти за 20 лет до рождения Марка, обратился ко Льву Толстому с вопросом: «Как, в каком духе и направлении должны мы воспитывать своих детей?.. Не явимся ли мы перед нашими детьми злостными обманщиками, если не обратим их внимания с детских лет на их национальность и религию?». Доктор опасался, что если не внушит сыну основ иудаизма, то станет обманщиком и предателем своего угнетённого народа. Толстой ответил: 1898 г. Декабря 30. Я. П. Милостивый государь Наум Р[афаилович], Мы несомненно явимся перед нашими детьми злостными обманщиками, всё равно принадлежим ли мы к церковно-христианской, какого бы то ни было исповедания, или к еврейской, или к магометанской, или буддийской вере, и к какой бы мы ни принадлежали народности (угнетающей или угнетенной), если мы передадим нашим детям те верования наших предков о сотворении мира и др[угих] чудесах, потерявших для нас всякий смысл и в кот[орые] мы уже не можем верить, и если, сверх того, передадим им то предпочтение перед другими своей народности (патриотизм) и своей вере, которое служило и служит до сих пор источником величайших бедствий человечества. Вы пишете: не будем ли мы виноваты перед своей нацией, если мы, минуя национальность, внушим детям одни общечеловеческие идеалы? Думаю, что мы будем страшно виноваты перед своей совестью и богом, если мы не внушим этого. Всё несчастие евреев происходит оттого, что они не хотят понять этого. И, казалось бы, евреям-то и не следовало бы делать эту ошибку. Их мессия, имеющий соединить людей, находится впереди, а не позади. И соединить людей может не бессмысленная в наше время басня о сотворении мира и избранном народе и не постановления талмуда и т. п., а безразличная братская любовь ко всем людям, сыновьям одного бога. С совершенным уважением Лев Толстой. 30 дек. 1898. На конверте: С. Петербург, Поварской пер., д. 14, кв. 9. Доктору Н. Р. Ботвиннику. Ремарка: Наум Рафаилович Ботвинник (1873-1939 гг.) — военный медик, генерал, с 1918 года заведовал глазной клиникой Военно-медицинской академии; автор нескольких научных работ. Надо сказать, что схожие мысли о патриотизме и привязанности к своему народу и отечеству Лев Николаевич выражал и вне связи с национальной принадлежностью. С его точки зрения, патриотизм – зло, неизбежно ведущее к агрессии и вражде. В статье «Патриотизм или мир?» (1896 г.) Толстой писал: «Мне несколько раз уже приходилось писать о патриотизме, о полной несовместимости его с учением не только Христа, в его идеальном смысле, но и с самыми низшими требованиями нравственности христианского общества, и всякий раз на мои доводы мне отвечали или молчанием, или высокомерным указанием на то, что высказываемые мною мысли суть утопические выражения мистицизма, анархизма и космополитизма... Моря крови пролиты из-за этого чувства и будут ещё пролиты из-за него, если люди не освободятся от этого отжившего остатка старины... Ослепление, в котором в наше время находятся народы, восхваляющие патриотизм, воспитывающие свои молодые поколения в суеверии патриотизма и, между тем, не желающие неизбежных последствий патриотизма — войны, дошло, как мне кажется, до той последней степени, при которой достаточно самого простого, просящегося на язык каждого непредубежденного человека, рассуждения, для того, чтобы люди увидали то вопиющее противоречие, в котором они находятся». *** Отец воспитал Марка Наумовича таким образом, что он никогда не переставал чувствовать себя евреем, но идеи предпочтения своей народности не разделял и всю жизнь размышлял над проблемами общечеловеческой истории и морали. Ботвинник с женой Ириной Павловной Суздальской были подлинными представителями ленинградской – петербургской научной интеллигенции, с её презрением к мирским благам и верой в абсолютную ценность научного знания. Оба они внесли большой вклад в российскую науку и культуру: Ирина Павловна, доктор биологических наук, свыше 40 лет проработала в ЛГУ и возглавляла лабораторию физиологии клетки при биофаке Университета, а Марк Наумович был известным историком античности, автором и соавтором большого количества научных и научно - популярных изданий по истории и культуре Древней Греции и Рима, блестящим переводчиком и лектором. Марк Наумович Ботвинник с супругой Ириной Павловной Суздальской у нас в гостях в квартире на Трамвайном проспекте в Ленинграде. Фотография автора. Конец 70-х годов. 9 За свою жизнь отец сменил множество работ, но нигде не задерживался надолго из-за неуживчивого характера. Его трудовая книжка пестрит отметками «зачислен» — «уволен». Однако целый лист в ней занимают благодарности и отметки о поощрениях — за высокие производственные показатели, умелое обучение и воспитание учащихся, рацпредложения и активное участие в разработке и внедрении новой техники. Работать он умел и любил. Лев Яковлевич был бессребреником, он не покупал себе ничего, кроме папирос; материальные ценности его не интересовали. Полное пренебрежение к миру вещей проявлялось и в том, как он одевался: сначала пиджак, а потом — брюки, в порядке, предлагаемом вешалкой. Причем какое-то время Лев Яковлевич расхаживал по комнате в пиджаке с наградными планками, но без брюк, что выглядело довольно комично. Отец был приверженцем левантийского образа жизни и ничего не делал впопыхах. Обычно, собираясь приступить к какому-нибудь занятию, например, мытью в ванной, он довольно долго эпикурействовал, выкуривая несколько папирос. Однако, в случае необходимости, отец мог действовать очень быстро. Например, в 1973 году, когда меня в числе других студентов –первокурсников, работавших в строительном отряде, послали расчищать не разминированные после окончания войны поля, он своей решительностью предотвратил возможную трагедию. Факультет, на котором я учился, направили в один из совхозов Кингисеппского района Ленинградской области. В1941 году под Кингисеппом велись тяжелейшие оборонительные бои, и земля там была буквально нашпигована металлом. Производственный процесс выглядел следующим образом. Несколько тракторов медленно двигались по полю параллельно друг другу. К тракторам были прицеплены «пены» — толстые стальные листы размером примерно 3 на 6 метров, на которые идущие рядом с «пенами» студенты должны были бросать собранные на поле камни и корни. Два человека шли перед каждым трактором и вынимали из-под колёс неразорвавшиеся мины и снаряды, остальные шестеро собирали их по бокам «пены». Найденные боеприпасы со всеми возможными мерами предосторожности укладывались на толстый слой дёрна в передней части «пены»; они пролежали в земле много лет и от малейшего сотрясения могли взорваться. Снаряды попадались, в основном, 45-миллиметровые противотанковые, советские. Крупнокалиберные мы не трогали, а помечали вешками. За каждый проход по полю собирали по 20-30 мин и снарядов, затем аккуратно перекладывали их в специально вырытый ров. Раз в три дня из близлежащей воинской части приезжали саперы и подрывали всё это добро. Ни у кого из студентов даже мысли не возникло отказаться от этой работы, ни у парней, ни у девушек. Трудно сказать, какая из причин превалировала — юношеская бравада, бесшабашность или нежелание прослыть трусами. Было нам по 18 лет. Трактористы были вынуждены работать, другого источника заработка у них не было. Первые взрывы раздались через несколько дней. Один из водителей, выпивший с утра от страха и безысходности, швырнул подобранную в поле гранату, и от взрыва сдетонировал снаряд. Осколком перебило ручку лопаты, прикреплённой к кабине нашего трактора, рядом с головой водителя. Другой взорвавшийся снаряд не разлетелся на осколки, а раскрылся в форме цветка. Я захватил его в качестве сувенира. Водители устроили полудневную забастовку, но на следующее утро вернулись к работе — нужно было кормить семьи. По-видимому, всё происходящее было инициативой идиота - директора совхоза, о которой руководство района не знало. Это безобразие продолжалось до того момента, пока отец не приехал к нам в «стройотряд» проведать меня. Я не стал вдаваться в подробности нашей деятельности, чтобы его не волновать, но в моих рассказах он почувствовал явную недосказанность и начал опрашивать других студентов. Один из них чистосердечно всё ему и выложил. Лев Яковлевич, как бывший фронтовик, моментально оценил обстановку и исчез, даже не попрощавшись. Он достал машину и поехал в Кингисепп к первому секретарю горкома партии. Отец знал, как разговаривать в высоких кабинетах, к тому же был в парадном костюме с орденами. Его впустили и выслушали. Соответствующее распоряжение было дано, и на следующее утро на сбор «корешков» мы уже не вышли. Кто знает, что могло случиться, если бы отец приехал на день позже… Нас перевели на другую работу, не такую опасную, но требовавшую не менее крепких нервов. Нужно было углублять мелиоративные канавы, однако в основном приходилось собирать и складировать для последующего захоронения останки солдат, павших на этих полях 30 лет назад. Масштабы трагедии и количество погибших в то время даже трудно себе представить. Мы прикоснулись к этим потерям руками в буквальном смысле слова. У одной из наших студенток, Оли Ивановой, в ходе этих работ, как теперь говорят, «поехала крыша». Во время обеденных перерывов она садилась неподалеку от импровизированного стола, раскладывала вокруг себя найденные нами солдатские ботинки с остатками оторванных ног и выковыривала из них косточки пальцев. Поразительно, но аппетит это никому не портило. Мы находились как будто в другом времени и в другом измерении. *** Лев Яковлевич всегда был жаден до книг, которые читал в огромных количествах, но не собирал их, а брал в библиотеках и у друзей. После переезда в Израиль отец начал ощущать острую нехватку книг. Во время своего первого визита в Иерусалим Модест Михайлович Кабанов познакомил нас со своим коллегой – врачем-психиатром Ильей Ефимовичем Авербухом, который любезно разрешил отцу пользоваться своей богатой библиотекой. Лев Яковлевич регулярно ездил к нему на двух автобусах и каждый раз привозил рюкзак, полный книг. Мои родители с Модестом Михайловичем Кабановым и его супругой во время их последнего визита в Иерусалим. (Слева направо: супруга М. М. Кабанова Лидия Викторовна, мой отец Л. Я. Экслер, М. М. Кабанов, моя мама Нелли Александровна Воробейчикова) Фотография автора. 1999 год. В свои последние дни, уже будучи в больнице, отец просил почитать ему «Книгу странствий» Игоря Губермана. Этой книги у нас не было. Выходные дни, все магазины закрыты... Я узнал адрес и поехал, благо Губерман живет в соседнем квартале. Игорь Миронович был в командировке, но его милая супруга выдала мне необходимую книгу. Отец уже много дней не мог есть и был очень слаб, но слушал внимательно. Время от времени он требовал, чтобы я достал для него курево. Взгляд был такой, что отказать ему было невозможно. Очень жалею, что отец не был знаком с Губерманом, они, как мне кажется, были близки по духу и им было бы о чем поговорить. Кроме того, Игорь Миронович был, в некотором роде, коллегой Льва Яковлевича по сионистскому обществу, являясь автором и сотрудником нелегального журнала «Евреи в СССР» и отсидев за это пять лет в красноярском лагере. Живем-то по соседству, и встречу можно было организовать с легкостью... *** Репатриация в Израиль была для отца давней мечтой, и когда в 90-м году мы приняли решение об отъезде, он буквально ожил, стал решителен и энергичен. Ему, конечно же, тяжело было расставаться со старыми друзьями, но то, что манило его на «Родину предков», пересиливало. И это не просто красивые слова. На первой же прогулке по Иерусалиму Лев Яковлевич попросил нашего провожатого, Юрия Райгородского, дать ему возможность поприветствовать Солдата Израиля. Первым встреченным солдатом оказался молодой эфиоп. Юрий изложил ему эту просьбу, и когда не склонный к сентиментальности отец обнял и расцеловал солдата, на это трудно было смотреть без слез. Как писал Моше Даян, «Сыны Израиля были изгнаны из своей страны, но страна не была изгнана из их сердец. Их родиной оставалась Земля Израиля. Иордан и Кишон были их реками, Шарон и Изреэль — их долинами, Тавор и Кармел — их горами, и городами их праотцев были Иерусалим, Хеврон, Бет-Эль и Шомрон».9 В Израиле отец вступил в «Объединение солдат и партизан – инвалидов войны с нацизмом». В 1999 году он был награждён памятной медалью этой организации. Памятная медаль организации «Объединение солдат и партизан – инвалидов войны с нацизмом» Значок инвалида - борца с нацизмом (№6870), полученный отцом в Израиле. Отец умер в Иерусалиме 24 декабря 2001 года. Его память увековечена в журнале Объединения солдат и партизан — инвалидов войны с нацизмом «Голос инвалидов войны. В память ушедших». לזכר הנפטרים - נספח לבטון "קול נכי מלחמה" מס' 170( )ארגון חיילים ופרטיזנים נכי המלחמה בנצים *** В статье использованы материалы сборника Памяти Марка Наумовича Ботвинника / сост.: И. П. Суздальская, Н. М. Ботвинник ; Обществ. правозащит. орг. «Гражданский контроль». – М., 1997. – 244 с. – 250 экз. Примечания 1 Ефимов Игорь Маркович (1937 г.р., Москва) — писатель, философ, издатель. Эмигрировал в 1978 г., живёт с семьёй в Америке. Автор двенадцати романов и книг о русских писателях, а также философских трудов «Практическая метафизика», «Метаполитика» и др. Преподавал в американских университетах и выступал с лекциями о русской истории и литературе. Почти все книги Ефимова, написанные в эмиграции, были переизданы в России после падения социалистического строя. «Практическая метафизика» начала своё хождение в Самиздате в 1971 г., в 1973 г. большой отрывок был опубликован в журнале «Грани» под псевдонимом Андрей Московит. 2 Жертвами идеологических компаний в различных областях науки стали тысячи молодых ученых, деятелей искусства, преподавателей вузов и студентов. Возможно, тема репрессий по отношению к талантливой молодёжи ещё ждёт своих исследователей. Так, Дмитрий Сергеевич Лихачев (1906–1999), российский филолог, искусствовед, сценарист, академик РАН, был арестован в феврале 1928 г. в возрасте 21 года за участие в студенческом кружке «Космическая академия наук» и осуждён на 5 лет за контрреволюционную деятельность. Отбывал срок в Соловецком лагере особого назначения и Белбалтлаге. Освобожден в 1932 году. Вацлав Янович Дворжецкий (1910–1993), народный артист РСФСР, в 1929 г. в возрасте 19 лет был осужден Особым совещанием ОГПУ по ст. 58 УК на 10 лет за участие в студенческой организации «Группа освобождения Личности» («ГОЛ»). Отбывал наказание в лагерях ГУЛАГа: Котлас, Пинега — Сыктывкар, остров Вайгач, Соловки, Беломорско-Балтийский канал, Медвежьегорск, Тулома. Освобожден в 1937 году, но через четыре года арестован второй раз и осужден на 5 лет лагерей.С 1941 по 1946 гг. находился в Омском лагере. Освобожден в 1946 году. Пётр Сергеевич Вельяминов (1926–2009), народный артист РСФСР, был арестован в марте 1943 г. в возрасте 16 лет по обвинению «в участии в антисоветской организации "Возрождение России"». Приговорен по 58-й статье к 10 годам исправительных работ без права переписки. После известия об аресте матери пытался покончить с собой, вскрыв себе вены. В лагерях провел 9 лет. Освобожден в 1952-м, после чего три года проработал в Абакане на лесосплаве. Реабилитирован в 1983 году. 3 Кабанов Модест Михайлович (1926–2013)., родился в Ленинграде; окончил 1-й Ленинградский медицинский институт, доктор медицинских наук, профессор. 23 марта 1949 г. был арестован по надуманному обвинению и осуждён за «антисоветскую деятельность» (ст.58, п.10). После реабилитации работал заведующим психиатрическим отделением в Красноярском крае, главным врачом ряда медицинских учреждений, был главным психиатром г. Ленинграда. В 1964–2002 гг. — директор Санкт-Петербургского научно-исследовательского психоневрологического института им. В. М. Бехтерева, впоследствии — его главный научный сотрудник. Директор исследовательского и учебного центра Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), Президент Всемирной Ассоциации динамической психиатрии, Почетный председатель и член правления Бехтеревского Санкт-Петербургского общества психиатров, Член Президиума Российского общества психиатров, Член психиатрического отделения Ученого Совета министерства здравоохранения России, Почетный член-корреспондент немецкого общества психиатров, психотерапевтов и неврологов, Почетный Член Консультативного совета Американского Биографического Института (США), Почетный член консультативного совета Международного Биографического центра (Кембридж, Англия), Член международного общества здоровья, Заслуженный деятель науки и техники РФ. Награжден орденами Октябрьской Революции, Трудового Красного Знамени, орденом Почета, орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени (2001), медалями. В 1998 г. Международным биографическим центром Кембриджа (Англия) удостоен звания «Человек года». С 1992 г. М. М. Кабанов был членом Санкт-Петербургского правозащитного, благотворительного и просветительского общества «Мемориал». 4 Ботвинник Марк Наумович (1917–1994) — историк-антиковед, человек большого обаяния, неукротимой энергии и жизнелюбия. Родился в Петрограде. Отец — военный медик, генерал. Мать — адвокат. В 1935 г. поступил на исторический факультет Ленинградского государственного университета. 15 января 1938 г. был арестован по надуманному обвинению. В 1938–1940 гг. отбывал срок в Усольлаге. В декабре 1939 г. после пересмотра дела был освобождён и окончил исторический факультет ЛГУ. Научная деятельность М. Н. Ботвинника протекала в области исследования древнего мира. 5 Известны различные варианты «конвейерных допросов». Из совершенно секретного доклада Прокурору СССР М. И. Панкратьеву и Главному военному прокурору РККА Гаврилову о результатах проверки проведения массовых операций в Туркмении: «...после ареста арестованный попадал на “конвейер”, подвергался избиению и “давал” показания по заказу следователя. В феврале месяце 1938 г.впервые в НКВД ТССР, был введен так называемый “массовый конвейер”. “Массовый конвейер” состоял в том, что в специально отведенное помещение ставились лицом к стене десятки арестованных, которым специально назначенный дежурный по “конвейеру” не давал спать и ложиться до тех пор, пока они не согласятся дать показания, требуемые следователем. “Упорствующие” арестованные на “конвейере” подвергались также избиениям, заковыванию в наручники или связыванию. Установлено весьма большое количество случаев, когда арестованные выдерживались на “конвейере” по 30 — 40 суток без сна. На этих массовых “конвейерах”, или, как их еще называли “конференциях”, периодически устраивались поголовные избиения арестованных пьяными сотрудниками, доходившими до изуверства. Например, следствием установлено, что начальник отделения 5 отдела Глотов неоднократно, в пьяном виде, с ватагой других сотрудников, являлся в помещение, где был организован “конвейер”, и повальным избиением арестованных авиационным тросом добивался того, что почти все “сознавались” в шпионаже. Садист Глотов дошел до того, что, издеваясь над арестованными, стоявшими на “конвейере”, заставлял их танцевать под напев “барыни”, “подбадривая” тех, кто плохо танцевал, уколами раскаленного шила. В дорожно-транспортном отделе ГУГБ НКВД Ашхабадской железной дороги сотрудники, вымогая показания у арестованных, выщипывали волосы из бороды или из головы, подкалывали иголками пальцы, вырывали ногти на ногах и т.п. Избиения арестованных очень часто заканчивались убийствами. Одним из самых возмутительных способов вымогательств показаний у арестованных, несомненно, являлся так называемый допрос “на яме”. Сущность этого допроса состояла в том, что арестованного, который, несмотря на применение “конвейера” и избиений, упорно не сознавался, следователи, в числе осужденных к расстрелу, вывозили за город к месту приведения в исполнение приговоров и, расстреливая в его присутствии осужденных, угрожая расстрелом ему самому, требовали, чтобы он сознался. Такой допрос обычно заканчивался оговором десятков и даже сотен в большинстве ни в чем не повинных людей». Источник: статья «Эпизоды «большого террора» Солнцевой Е. А., дед которой был работником НКВД). 6 Поль Марсель Русаков. (1908, Париж — 1973, Ленинград). Родители, российские евреи, приехали во Францию из Ростова. Отец был анархо-коммунистом, участвовал в демонстрации протеста против интервенции в Советскую Россию, за что его и выслали — обменяли на французских офицеров, находившихся в плену в Советской России. В Петрограде Поль Марсель стал Павлом Александровичем, окончил консерваторию по классу фортепиано и теории композиции. Сочинил музыку к знаменитому шлягеру «Дружба» («Веселья час и боль разлуки...»), к романсу на стихи С. Есенина «Отговорила роща золотая...», к светловской «Гренаде», к песне на стихи Веры Инбер «Девушка из Нагасаки». Писал романсы на стихи Блока, Пастернака. Был арестован в 1937 г. Получил 10 лет. Отбывал срок в Вятлаге, где работал в образцовом музыкально-драматическом театре Вятлага НКВД. «За высокие производственные показатели» композитору сократили срок на одиннадцать месяцев. Освобождён в 1947 г. Реабилитирован в 1956-м. По ходатайству Д. Шостаковича Русакову разрешили вернуться в Ленинград. Работал музыкальным руководителем и дирижером Ленинградского цирка. Репрессированы были и почти все члены его семьи. Сестра Эстер (жена писателя Д. Хармса) погибла в лагере на Колыме. Брат Жозеф сидел три года, сестра Анита — пять. 7 Лурье Яков Соломонович (1921, Петроград — 1996, Санкт-Петербург) — советский и российский историк, литературовед. Сын историка С. Я. Лурье. Окончил исторический факультет ЛГУ в 1941 году. Область научных интересов: русское летописание, публицистика, история сюжетного повествования в древнерусской литературе; в 1980–1990-е годы — творчество Л. Н. Толстого, М. А. Булгакова, И. Ильфа и Е. Петрова. Под псевдонимом Авель Адамович Курдюмов в 1983 году было опубликовано исследование Лурье о жизни и творчестве И. Ильфа и Е. Петрова: «В краю непуганых идиотов» (Paris: La Presse libre, 1983).. Переиздание: Лурье Я. С. (Курдюмов А. А.) В краю непуганых идиотов. – СПб.: Изд-во Европ. ун-та в Санкт-Петербурге, 2005. – 236 с.) 8 Солженицынский фонд» – Русский общественный фонд помощи преследуемым и их семьям (ныне – Русский благотворительный фонд Александра Солженицына). См. также сайт «Александр Исаевич Солженицын». 9 Моше Даян «Жить с библией». Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2-3(182)февраль-март2015 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=182 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer182/Eksler1.php