Футбол под маслиновыми деревьями. Глава из книги «Путём дервиша»*0

Летом я люблю пить чай на балконе. Перевожу взгляд с бледной синевы далекого моря на густые заросли внизу. Они начинаются за ветхими довоенными сараями, главной достопримечательностью нашего двора. Другая достопримечательность – я сам. Старше меня в пережившем Великую войну и трёх диктаторов доме не осталось почти никого. А ведь было время, когда я был здесь самым младшим, а потом и самым молодым… Место за домом, где начинается маслиновая посадка – десятка два мелких, с трепещущей листвой, словно припудренной изнутри пылью, деревец, – было местом наших детских встреч, игр и драк. С маслиновыми деревьями и двумя-тремя жерделями – весь июль мы жадно пожирали их мелкие, горьковатые плоды – мирно уживались бурьян и странные растения с непомерно большими листьями. Когда мы были маленькие, мы срывали их во время дождя, чтобы не бежать, сломя голову, домой, и накрывали ими голову, как зелёным зонтиком. Всё это буйство зелени, пыли, куриного помёта и брошенного домашнего хлама нам безумно нравилось, оно отделяло и отдаляло нас от сложного и недоступного мира взрослых. Это был наш рай, наше царство земное. Чужие в мире взрослых, мы выстроили нашу собственную систему ценностей, жестокую и неразумную, - я, по крайней мере, придерживался такого мнения, особенно, если самому приходилось попадать под её жернова. В принципе детские наши устремления мало отличались от привычек и образа действий взрослых. Хоть нам и казалось, что мы ужасно самостоятельны и не похожи на отцов и матерей. Обычное заблуждение одиночек, полагающих, что они и есть самые эксклюзивные... Мы яростно спорили и дрались из-за случайной ошибки или жульничества во время игры в лапту или в орёл и решку. Но точно так же ссорились и дрались взрослые, и мотивы их столкновений вызывали у нас такое же недоумение, как у них - наши. Это могло быть всё, что угодно. Тётка Зупанша вывесила на просушку постиранное бельё и заняла верёвку, протянутую между двумя шелковичными деревьями. Веревка считалась общим достоянием: кто и когда её повесил – никто из жильцов дома уже не помнил. А тётка Поповша постирала бельё тоже, и хотела его развесить, но Зупанша не захотела ей уступить. Завязалась ссора с криками и оскорблениями, дело дошло до мужей. Те, недолго думая, схватились на кулаки. Попов, чёрный, угрюмый мужичина, легко одолел тщедушного цыганчонка Зупана. Но тот использовал в борьбе древний приём Давида – заехал ему брошенным камнем прямо в лоб. И драка приняла суровый, кровавый характер... Бывали у взрослых ссоры и драки и из-за нас, детей. Вот, например, жил в нашем доме парень лет пятнадцати по имени Толя Лагошин, бандит из бандитов. У него были приводы в милицию за драки и воровство – обычные в послевоенное время преступления. Толя постепенно сделался хозяином двора. Малыши таскали ему выручку от игры в «стенку», - несколько жалких пятаков, увесистых и красновато-жёлтых, как царские медяки. Выполняли и другие его поручения, - например, клянчили папиросы у прохожих. Обычно это нешуточное по возможным последствиям дело Толя поручал самому провинившемуся. Оказаться виноватым мог каждый из нас. Если Толя попросит: «а ну, сгоняй за бутербродами!», и ты ему откажешь, потому что дома нет масла, - считай, что наказание тебе обеспечено. И тогда целый день нужно будет стоять у широких каменных ворот, выглядывая курящих прохожих. Напустишь на себя страдальческий, плачущий вид и принимаешься ныть, семеня за аппетитно дымившим папиросой дядькой, жалобно заглядывая ему в глаза: «Дя-я-денька, дай папироску!» «Отстань, малыш! Тебе рано!» «Дя-яденька, пожалей сироту!..» И прохожие с осуждением смотрят уже не на тебя, а на жадного «дядю»... У моего приятеля Вовки Силина, маленького, юркого и разбитного мальчика с вечной соплёй под носом, «цыганить» папиросы получалось очень хорошо. Вовка проявлял невиданные актёрские способности. Он не просто просил закурить, а выстраивал судьбу, биографию. Вот, припрыгивая и задыхаясь, Вовка поспешает за размашисто шагающим прохожим, повествуя о своей несчастной жизни. Отец геройски погиб на фронте. Непременно в разведке. И непременно под Сталинградом. Перед словом «Сталинград» пасуют самые скупые и неприветливые. «Что же тебя мать не кормит? - сочувственно качает головой прохожий - Вон какой тощий…» «Она инвалид, - сокрушённо вздыхает Вовка. - На заводе ей ногу оторвало...» «Ну, так что же, из-за этого курить. В таком возрасте?» «Я не для себя, дяденька! – божится Вовка. – Для мамки. Последняя радость у неё в жизни!..» «Ладно, - сдаётся дядька, протягивая цепкому сопляку вожделенные папиросы.- Бери, не стесняйся...» Редкая удача! Почти полная пачка дорогих папирос! Толька добычей доволен и милостиво выписывает Вовке индульгенцию: «Два дня отпуска! Живи, как хочешь». Гнёт по отношению к нам, менее ловким и удачливым, заметно усиливается. Вовкина успешность создаёт нам массу проблем. Мы должны выглядеть не хуже лидера! И взять на себя, поскольку у Вовки отпуск, выполнение его ежедневной нормы. Приходится становиться у ворот лишний раз. В такие дни мы ненавидели Вовку больше немцев! Добыча папирос, как и другие задания, давалась мне с огромным трудом. Я не склонен по природе к актёрству и лжи. Не отличаюсь требовательностью и целеустремлённостью. И, главное, не испытываю к этому делу никакого интереса. Сознаю, что поступаю нехорошо, выманивая у прохожих не принадлежащие мне папиросы. Каждый раз, когда я выхожу на охоту, меня охватывает глубокое отвращение к этому унизительному занятию, и я с трудом шевелил окаменевшими губами: «Дяденька, угостите папиросой!» И пристыжено умолкал… Мой улов за целый день составлял одну-две не самые лучшие папиросы. Как правило, выпрошенные у забулдыги – тому безразлично, кому дать закурить, взрослому или ребёнку... В качестве наказания Толька приводил меня в соседнюю погорелку и оставлял на весь день: «Не умеешь работать – научим!» Детвора выказывала шумное одобрение: «почему мы должны работать за тебя!?» - читалось на их довольных, замурзанных рожицах. История с наказанием заканчивалась тем, что к вечеру, не дождавшись меня к ужину, родители отправляли бабушку на поиски. Она знала, где меня искать. «Что, опять задание не выполнил»? – улыбалась она сухими, бесцветными губами. «Не выполнил», - шепчу я, весь в слезах. «Бог им судья!» - как-то легко говорит бабушка… Тепло её сухой ладони и простые, ласковые слова как будто говорили, что ничего ужасного не произошло. А если оно и имело место, то скоро пройдёт, и все забудется... «Помнишь – спрашивает бабушка, - я тебе сказывала про ранку на руке? Она поболит и перестанет. И ты всё-всё забудешь, как плохой сон. Ты ведь не помнишь, что тебе снилось вчера или сегодня?» Я отрицательно мотаю головой. «Точно так же и в жизни. Придёт время, и ты не будешь помнить ничего…». Я слушаю и думаю, что бабушка, наверное, права. И хотя я ничего не забыл, в душе я благодарен бабушке за утешение и любовь. Мои заточения в соседнюю погорелку так врезались в память, что я как сейчас её вижу. До войны в красивом доме с колоннами и вазами располагалось медицинское учреждение, больница или поликлиника. А ещё раньше – консульство государства Италия. От него и остались эти вазы, колонны и пилястры, сохранившиеся среди руин. Развалины производили впечатление римских древностей. И разрушили эту античную красоту те же варвары, что и в эпоху Ромула Августа – германцы... Как ни привлекателен был вид разрушенного здания снаружи, внутри оно производило жуткое впечатление. Здесь царили грязь, сор и хаос. В сквозной пустоте - дыра от немецкой авиабомбы в потолке делала здание похожим на христианский храм, - в сухом запахе нечистот, битого кирпича и штукатурки протяжно и звучно звенел ветер и трепетал молодой бурьян. В дыру на потолке то и дело заглядывало солнце. Подобно узнику, я следил за движением времени по меняющимся столбам света. Жгучие и яркие, они становились резче, темнее и угловатее. Значит – уже наступил вечер. Скоро придёт бабушка и отведёт меня домой. Я нетерпеливо поглядываю в гущу страшных развалин – один туда я ступить не решаюсь, такие там непроходимые завалы. И нависшая над всем этим безобразием ржавая железная балка, готовая в любую минуту обрушиться вниз… Мой мучитель хорошо знал, какое место нужно определить для наказания приговоренному. Чтобы размять ноги, у меня было три или четыре метра относительно свободной площади. Там я и топтался в слезах, с тоской поглядывая на лазурно-золотую дыру в потолке. Попирательство, гонимость, неприятие окружающими моей жалкой персоны были лейтмотивом ранних лет моей жизни. Да и не только ранних! Неприятности начались сразу же после нашего приезда в городок. Шли первые послевоенные годы. Отец получил назначение Минтяжспецстроя – была такая сложная полувоенная организация, занимавшаяся восстановлением промышленных предприятий на освобождённых территориях. В доме, где нам выделили квартиру, нашу семью приняли в штыки. Основной контингент был - простые рабочие. Папа же был руководителем, заместителем директора завода. Жильцы – подозрительный сброд. Большинство только что освободилось из мест заключения. Сроки отбывали по самым страшным статьям – измена Родине и предательство; или за то, что скрывались от службы в армии во время войны. Личности тёмные, с загадочным прошлым. А папа – член ВКП(б), представитель ненавистной власти, которая их ловила, судила и сажала. И, наконец, я. Маленький, чернявенький, по-детски картавенький. А если картавый да ещё и сын коммуниста – значит, еврей. Во дворе за мной сразу закрепилась кличка - «жид». Со всеми вытекающими последствиями. Дворовые и уличные мальчишеские компании наотрез отказывались зачислять меня в свои ряды. Моя физическая хилость и недужность вызывали брезгливость – я был никуда не годным уличным бойцом, и цепляться за меня не имело смысла. К тому же сын «начальника», а это значит, надо мной можно было вволю издеваться, как мой отец «издевался» (заставлял работать!) над их отцами-рабочими. Классовую ненависть еще никто не отменял… Добавилась и щепоть национальной вражды, таким презрительным было общее отношение к бездельникам, ловкачам и приспособленцам евреям. Варвары правы по-своему, утверждает старый, мудрый писатель. В стране люди жили плохо, а евреи – хорошо. У взрослых в городке были рабочие профессии, а евреи были врачами, учителями и торговцами. Еврея-рабочего днём с огнём не сыщешь… Партийное и заводское начальство – тоже евреи. И лагерное по большей части тоже... «Ну, что – жидок, – встретил меня в первый день Толька. – В тылу отсиживался, пока люди воевали?» И, презрительно сплюнув под ноги, смерил меня тяжёлым, мутным взглядом. Подошли остальные. И, недолго думая, отдубасили меня до синяков и кровоподтёков. Били не только руками, но и ногами. Я плакал и умолял: «не бейте!» Меня никто не слышал. Или слышали, но мольбы о пощаде доставляли моим мучителям огромное удовольствие. «Всё, хватит,- остановился Толька. – Ещё убьём жида…» Некоторые дети любят мучить животных – одни издеваются над кошками, другие предпочитают истязать собак. Самым увлекательным развлечением соседских мальчишек стало мучить меня, самого маленького и забитого. Положение изгоя становилось для меня привычным. А одиночество - состоянием желанным, приносящим тихие, незаметные радости. Я много читал и, чтобы как можно реже выходить из дома, попросил папу записать меня в детскую библиотеку. Библиотека для детей располагалась в старинном особняке местного богача, владельца крупного фотоателье Гиацинтова. В тесном и душном абонементе ребятню встречала миловидная, чернявая женщина средних лет. Она записала меня в библиотеку, а потом оформляла за деревянной стойкой книги, когда я приходил их обменивать. Волнующий мир библиотеки с сухим запахом книг, журналов и канцелярского клея - им бережно подклеивали повреждённые издания - стал для меня вторым домом. Сюда я приносил мои печали и уносил прятавшиеся среди ветхих книжных страниц радости, надежды и мечты. Двор с его грубой действительностью меня не привлекал, он был безобразен и жесток. Входя через каменные ворота, я замирал от страха, боясь встретить кого-нибудь из моих мучителей. И с бьющимся сердцем влетал в подъезд, радуясь, что сегодня пронесло, и никто меня не подстерег. Наш двор сегодня - пустое, неухоженное пространство, где в одиночестве сидит, опираясь на клюку и тряся головой, выживший из ума старик с впалыми щеками и мутными, слезящимися глазками – Только Лагошин. А в те далёкие времена двор с утра и до поздней ночи кипел взрослыми и детьми. Вот из раскрытых окон квартиры Поповых доносятся звуки радиолы, их взрослый сын Витька, демобилизовавшийся из Военно-Морского Флота, поставил пластинку с модной песенкой «Mamba Italiana». Сидя на подоконнике в тельняшке, облегавшей его широкую, выпуклую грудь, он попыхивает папиросой, снисходительно поглядывая на собравшуюся под окнами детвору. Разинув от восхищения рты, мы, как заворожённые, разглядываем красавца-моряка и вслушиваемся в звуки незнакомой музыки. Дворня шушукалась, что Витька скоро женится, его избранница - красивая девушка из благополучной семьи, дочь капитан-директора порта, и осенью у них свадьба. Мы завидовали Витьке, и каждый хотел повторить витькину судьбу, - получить в подарок всевозможные блага и привилегии. Нам в детской нашей простоте представлялось, что человек заслуживает счастья только потому, что он - человек. Мы были переполнены выпавшими на нашу долю страданиями и несчастьями, и, казалось, еще немного - и вожделенное счастье само упадёт нам в руки… Не знаю, насколько правдивы были слухи о женитьбе Витьки. Скорее всего, это была чья-то восторженная выдумка. Нельзя исключить, что самого Витьки, размечтавшегося после четырех лет тяжёлой морской службы о безоблачном счастье в спокойной гавани с молодой красавицей-женой. Наше детское воображение дописывало, дорисовывало идиллическую картину витькиного благополучия. Оно было особенным, непохожим на привычный уклад жизни, и дочь капитан -директора была его символом, знаком избранничества. Всё нестандартное, выходящее за пределы обычного пленяло нас, вызывая восторг и зависть. Думаю, это чувство вытекало из заложенного в человеке обостренного чувства индивидуальности. Дерзкого вызова общепринятому и общедоступному, из мечты о собственном курсе, который каждый должен проложить в житейском море, среди туманов, рифов и мелей… Жизнь свою Витька закончил довольно прозаично. После демобилизации и месячного отдыха поступил в индустриальный техникум и до пенсии работал мастером на заводе бытовых приборов. Дочери капитан -директора порта на его поприще так и не оказалось. Женился он на простой девушке-раздатчице из инструментальной мастерской и тихо-мирно прожил с нею всю жизнь. Краткий порыв к высокому и недоступному сменился у него, как это часто бывает, простой и обычной жизнью, какой живёт подавляющее большинство людей. А большинство, как известно, всегда право… Всё это я рассказываю потому, что меня волнует предопределенность человеческой жизни. Я остро чувствую её колебания и тщету наших усилий, в результате которых в конечном счёте оказываешься в одиночестве… Я выбрал самый короткий и независимый путь - погрузился в пленительный мир книг, заменявший мне подлинную действительность. Но жизнь слишком своенравная женщина, чтобы так просто выпустить вас из своих объятий. Она подстерегает вас всюду, где вы осмелитесь показаться, выбравшись из своей скорлупы. Как ни прятался я от моих мучителей, они упорно держали меня в поле своего зрения. Родители выгоняли меня на улицу, когда, управившись с уроками, я долго, слишком долго засиживался за книгами. Отец (главным образом) и мама полагали, что для нормального развития ребёнок должен расти в обществе, тогда говорили - «в коллективе». Я же нутром чувствовал свою неприспособленность к такой жизни. Среди злобных, агрессивных и беспощадных ровесников- дикарей. А они видели во мне своего заклятого врага… Дело было 9 мая. Праздник. День победы в не так давно закончившейся войне. Дворовая ребятня в честь этого события учинила надо мной показательную расправу. Было тихое, солнечное утро. Дожёвывая бутерброд, я вышел на задний двор. По случаю праздника вся компания была в сборе. Сначала играли в стенку, потом Сашка Лапин, толстый, неуклюжий мальчик, вынес новенький мяч и предложил сыграть в футбол. Меня в игру не приняли, сделали вид, что не замечают. Я сидел на штакетнике и наблюдал за их возней. «Скучно, - заявил Толька. - Предлагаю сыграть на попадание». «Это как?» - не понял Сашка. «Берем жидка, ставим его к стенке и целимся в голову. Кто попадет - тому пятак». Все засмеялись. И дружно повернулись в мою сторону. Лицо у меня вытянулось. Толька, а вместе с ним и все остальные, радостно заржали. Схватив меня за шиворот, Толька потащил меня к стене. Я плакал и вырывался. Но дворовый «Демьянюк» крепко держал меня за воротник. Ткнул носом в стену: «дёрнешься - убью». Ребятня выстроилась в одну шеренгу, каждому полагалось три удара. Толька бил первым. Он разбежался и сильно ударил. Я увернулся, и удар мячом пришёлся мне в плечо. Следующим был Миша Козликин, мальчик не злой, но и не добрый. Я опять увернулся. Мяч с силой шлёпнулся о стену. Мои уловки только раззадоривали бьющих. Глаза у них горели, каждому хотелось заработать пятак. Я пропустил несколько сильных ударов. В голове у меня помутилось и зазвенело, как-будто разбили стекло. Меня подташнивало, я едва держался на ногах. Но мои мучители и не думали прекращать игру. Их удары становились всё точнее, я вертелся, как угорь и всё чаще пропускал. Меня бы наверное прикончили, если бы не старая тётка Поповша. «Что придумали, черти, - стала кричать она, выйдя во двор посидеть в тени старой груши. - Марш отседа, хулиганье проклятое!..» Она долго ругалась и махала кулаком, пока из окон не стали выглядывать соседи. Мои каратели разбежались кто куда… Дома, плача и заикаясь, я обо всём рассказал матери. Мама, в ужасе от услышанного, сообщила отцу. И предъявила ему ультиматум: или напишешь жалобу на соседей, или она дойдет до директора завода. Отец, не терпевший жалоб и кляуз, сердито пыхтя, написал заявление в партбюро. Подробно изложил события и потребовал разобраться с родителями «маленьких фашистов». Через несколько дней состоялось историческое заседание. На партбюро мой вопрос стоял последним. Гвоздём обвинения была глубоко возмутившая отца кличка «жид». «А он у тебя что - картавый»? - поинтересовался кто-то. «Есть немного». «Вот видишь. Просто так ничего не бывает…» «Но это мой сын, - возмутился отец. - Какой же он жид?» «Ну, это в переносном смысле. Обычная детская болтовня…» Отец разразился пламенной речью о пролетарском интернационализме. Слушали его уныло. Во время особо острых выпадов добродушно покряхтывали и похмыкивали. Старавшийся казаться серьёзным, но едва сдерживавший улыбку секретарь поинтересовался, имеются ли у членов бюро вопросы. Кто-то махнул рукой: «Какие вопросы! И так всё ясно: пацаны между собой не поладили…»». Кто-то предложил закругляться - тема несерьёзная, и обсуждать нечего. Отец растерянно умолк, чувствуя, что поддержки собрания ему не добиться. «Надо принять решение, товарищи коммунисты», - заявил секретарь. Все настороженно замолчали. Секретарь объявил перерыв и пригласил отца в кабинет. «Закуривай», - раскрыл он коробку папирос «Казбек». «Ты вот что, Никитич, - закурив, прищурился секретарь. - Ты это… Может, неправду нам рассказываешь?» «Ты что? Я же коммунист…» «Ну-ну, - замахал руками секретарь. - Может, твой пацан того… действительно жидёнок?» «Да ты что, Кузьмич! - задохнулся отец. - Петька мой родной сын!» «Тогда почему он похож на жида?» «Вообще, - забормотал отец, - у нас на Урале сосед был, Фрадкин…» «Вот! - ткнул секретарь ему папиросой в грудь. - А жинка у тебя работала? Когда вы жили на Урале?». «Нет, не работала». «Ясно, - заулыбался Кузьмич. - Ты утром ушёл на работу, а Фрадкин бац - и заделал тебе жидёнка!». И восторженно уставился на отца. Домой отец вернулся оглушённый и растерянный. Как ни допытывалась у него мать, он оставался глух и нем. Молча поужинал и отправился спать, не проронив ни слова. Долго, почти до самого отрочества, я ловил на себе его хмурый, подозрительный взгляд. Как-будто он о чём-то меня спрашивал и предлагал признаться в несовершенном грехе. Потеплел отец лишь много лет спустя, когда ему сказали, что его сын - точная копия отца… Результатом поношений, каким я подвергся за моё мнимое еврейство, стало внезапно и остро вспыхнувшая потребность стать таким, как все. Не выделяться ни умом, ни национальностью. Ни внешним видом, ни внутренним содержанием. Максимально опроститься. Сделаться одним из окружавших меня полупролетариев-полубандитов, - в те времена разница между этими социальными категориями была ничтожна. Я поклялся, что стану грубым, смелым и невежественным, как мои сверстники, будущие хозяева жизни. В том, что именно эти качества требовались для полноценного существования, у меня не вызывало сомнений. Я чувствовал, что социализм отца не способен сделать людей лучше. Как не в состоянии сделать их идеальными любая общественная система, - из тех, что человечество время от времени придумывает себе в утешение, и отвергает в результате бесконечных поисков и находок. Забросив книги и «тайные мечтания», я целые дни проводил в компании моих сверстников-люмпенов. Воинствующей кучкой мы слонялись по городу, презрительно поплёвывая сквозь зубы. Особым шиком считалось у нас плюнуть под ноги расфуфыренной барышне или чистенькому мальчугану, идущему за руку с мамашей. Случались короткие, безжалостные схватки с такими же босяками как и мы, если нам доводилось забредать на чужую территорию. Больше всего по неумению сражаться доставалось мне - то зуб вышибут или нос разобьют. Видавшие виды мои приятели только посмеивались, и когда назревала очередная драка, Толька с ехидной улыбочкой выталкивал меня вперед, как русская рать - богатыря Ослябю. Славы такие сражения мне не приносили, но в разговорах и обсуждениях я старался выделиться и рассказывал громче всех. Хотя в глубине души восторга от победоносной битвы не испытывал. Мои друзья чувствовали неискренность моих поступков и слов. Их ненависть и презрение ко мне только возрастали. Я же изо всех сил старался на них походить. И ничего путного из этого не получалось… Мы ревностно следили за своей территорией. Не давали обжиться на ней чужим, пресекая любое вторжение. Погорелки, пустыри и задворки были нашим коллективным достоянием - местом игр, разборок и затей. Однажды мы заметили на пустыре близ городских конюшен незнакомую девочку. Лет она была семи, белокурая и невзрачная, - мы никогда её прежде не видели. «Ты кто?» - спросил Вовка. «Так. Никто». «Так не бывает». «Вот и бывает. А вам что?» «Ничего. Это наша территория». «Не ваша и не моя. А общая». «Сама ты общая, - вмешался я. - Проваливай. Жидовка», - и сплюнул ей под ноги. «Сам ты жид, - вскинула она маленькую, с бесцветной косичкой головку. - Даже картавишь по-жидовски!» Отпор был таким смелым, что я опешил. И пристыжено замолчал, потому что девочка была права… Ребятня расхохоталась, и с тех пор никто из нашей компании незнакомую девочку не трогал, когда она появлялась на пустыре или бродила в одиночестве по пустой погорелке. Я же окончательно растерял жалкие крохи моего авторитета, и когда я вспоминаю об этом случае, мне, как в детстве, становится горько и стыдно… Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2-3(182)февраль-март2015 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=182 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer182/Nikolin1.php