Шаги времени0

часть II Канада (продолжение. Предыдущие главы см. в №11-12/2014 и далее) Глава XVII ДОКТОРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ ПЕРЕЕЗД — ТОРОНТО – ЭДМОНТОН М. А. ОЛЕНИНА-д’АЛЬГЕЙМ Работа в университете и другие дела поглощали все время, но преподавание постепенно вытесняло, хотя никогда не вытеснило, исполнительскую часть жизни. Она до конца оставалась со мной. Купленный нами дом означал большую ответственность – ежемесячно выплачивать определенную сумму закладной. Пока есть работа, все в порядке, но случись что-нибудь, и мы потеряем дом и, может быть, все деньги нашего первого взноса. И через три месяца после начала учебного года, я получаю письмо из деканата, что мой контракт в будущем году не будет возобновлен. Я решил не говорить этого дома, и в течение следующих четырех месяцев мои коллеги по кафедре вели борьбу с деканатом за восстановление отмененной должности. Тяжелое было время! Ситуация заставила меня задуматься о будущем. Конечно, пока у Аллы была работа, мы могли бы кое-как сводить концы, но оставаться в этом взвешенном состоянии было немыслимым. Хотя, если вдуматься, все канадцы жили так, ни у кого не было никаких гарантий, всегда можно потерять работу. Есть только такое редкое явление, как позиция университетского профессора со статусом постоянства (tenure track), который существует для защиты свободы мысли и идей высшего эшелона академического мира. Так у меня появилось намерение начать докторантуру. Шел апрель 1976, и в один прекрасный день стало известно, что деканат уступил атаке моих коллег, и моя должность восстановлена – я получил трехлетний(!) контракт и был 'продвинут' на должность senior tutor, старший тютор. В тот же день всю кафедру пригласили на прием к Генералу-Губернатору Онтарио Жоржу Игнатьеву по случаю визита в Канаду только недавно выпущенного из Советского Союза Владимира Буковского (Обменяли хулигана на Луиса Корвалана, как говорилось в анти-Брежневском четверостишии). По дороге на этот памятный вечер я рассказал Алле обо всей эпопее с моей работой. Молодой, даже юный, Буковский был очарователен и поразил всех своим блестящим английским, который он выучил в тюрьме. В будущем мы станем друзьями, когда, по моей инициативе Володя будет приглашен на цикл политических лекций в Университет Альберты и когда мы будем проводить ночи напролет в дискуссиях и спорах на самые разные темы в моем кабинете в нашем доме в Эдмонтоне. Володя Буковский, каким мы его увидели в 1976 г. Мысли о докторантуре меня не покидали, и в 79 г. я решил их осуществить. Мне уже было почти 50, а обычно академическая карьера, уже после защиты, начинается в 30, если не раньше. Но на моем пути были препятствия — я не мог учиться там, где преподаю, это должна быть другая кафедра и, как следствие, другой профиль исследования. Скоро выход был найден: докторская программа в Институте Онтарио по Педагогическим Наукам (OISE – Ontario Institute for Studies in Education). Это было учебное заведение под эгидой Министерства Образования и в то же время являлось частью аспирантской программы факультета педагогики Университета Торонто. OISE и кафедра славянских языков и литератур не имели друг с другом ничего общего, поэтому моя учеба там была законной. И в 1980 г. я стал делать свою степень доктора именно там, продолжая работать с полной нагрузкой. OISE. Институт открыт в центре Торонто в 1973 г. Я поступил на программу Средств информации и культуры в образовании, целью которой были критические исследования культуры во всех сферах жизни современного общества (в том числе, и литературы, и языка). Это была необыкновенная удача — мои руки в выборе тем были развязаны. Повезло мне и с научным руководителем. Др. Ричард Кортни (Richard Courtney), в прошлом британский шекспировский актер – с большой бородой, он выглядел в своем кабинете, как Король Лир в академическом отпуске – был человеком чрезвычайно широких интересов и знаний. Как руководитель, он считал, что его роль - предоставить диссертанту свободу и служить помощником и критиком идей самого диссертанта. По правилам докторской программы я должен был прослушать и написать курсовые работы по десяти предметам по моему выбору (университет засчитал мое образование в двух высших учебных заведениях в Союзе на уровне магистра, иначе количество курсов было бы большим). Первый курс был по Теоретической лингвистике и читал его замечательный специалист, профессор из Глазго. Он говорил с сильным шотландским акцентом, и после первой лекции я вернулся домой совершенно убитый – я не понял ни одного слова. Мой несовершенный английский мог кое-как справляться с американским, хуже - с британским произношением, но шотландский акцент! Правда, через несколько дней я почувствовал себя более комфортабельно — удивительна способность человека преодолевать трудности, когда для этого есть настоящий стимул. Во время занятий я встретил много интересных и необычных людей, и, как часто в многонациональной Канаде, из самых разных стран. Помню одного симпатичного грека, с которым встретился на курсе, посвященном выдающемуся советскому психологу Льву Семеновичу Выготскому. Наиболее интересным для меня был раздел его Психологии искусства ''Речевое мышление (мысль и слово)'' — см. Игорь Рейф, К истории одного автографа. Впоследствии открытия Выготского станут главными источниками идей моей диссертации. Ко времени моих занятий в докторантуре работы Выготского начали переводиться на английский и таким образом становились доступными для изучения. Однажды мой милый грек, узнав, что русский мой родной язык, сказал мне: ''Какой ты счастливый, ты можешь читать Выготского в оригинале!'' Я ничего ему не ответил, но помнил в нашей семейной истории есть интересная связь с личностью Выготского: в бурные годы гражданской войны, в Киеве у матери моей жены Аллы был бурный роман с молодым Выготским. Так что повернись звездное небо иначе, я мог бы стать зятем знаменитого ученого. Хорошо, что это не произошло, потому что вскоре Выготский уехал в Ленинград, и в результате я бы никогда не встретился с Аллой. Могила Выготских В первый период работы я ограничился одной темой: связь текста и музыки в балладе Б. Окуджавы Бумажный солдатв преподавании русского языка для англо-говорящих студентов — ведь я учился на педагогическом факультете. Исследование оказалось плодотворным и заставило меня задуматься над расширением круга проблем. Что если включить соотношение музыки и слова в вокальной классической музыке; влияние литературного текста на фразеологию; связь музыки и слова со структурой драматургии современной и классической оперы? Я начал работать в этом направлении под чутким взглядом Ричарда, и диссертация из узкого взгляда на баллады Окуджавы превратилась в теоретическую работу довольно широкого охвата. Диссертация в конце концов, с помощью умных советов Кортни, получила название: Сравнительный анализ музыкальных, лингвистических и литературных отношений: Структурный и педагогический аспект. [A Comparative Analysis of Musico-Linguistic-Literary Relations: Structural and Pedagogical Aspects]. Обложка диссертации, которая хранится в Архивах Университета Торонто Не вдаваясь в детали этой работы, я расскажу только о ее развитии и идеях. Этот процесс был исключительно увлекательным, шел отбор литературных и музыкально-драматургических текстов, и постепенно все более становилась очевидной тесная связь между словом и музыкой, и, самое главное, сильнейшее влияние текста на музыку: на ее синтактические и фразеологические структуры, мелодическую интонацию, музыкальную форму. Почему Мусоргский в монологе Бориса Годунова Достиг я высшей власти выбирает музыкальную форму рондо, где рефрен (припев) чередуется с темой? Да потому что композитора ведет к этому текст Пушкина. Грех убийства в мыслях преступного царя чередуется с мыслями о Руси, детях, смутах бояр, кознях Литвы. Но тема греха, как у преступника, все время возвращающегося на место преступления, повторяется в почти идентичном мелодическом виде три раза в музыке пятичастного рондо. Рондо — как возвращение убийцы к месту преступления. Об огромном влиянии текста на музыкальную фразу говорит пример ниже, в котором первые два стиха противопоставлены и по содержанию, и по мелодической линии и темпу двум вторым (оба даны и в русском оригинале и по-английски): 1, 2 : (tranquillo, спокойно) Достиг я высшей власти. Шестой уж год я царствую спокойно. 3, 4 : (animato, оживленно) Но счастья нет моей измученной душе. Как и у Мусоргского, работа Д. Шостаковича над оперой Нос была настоящим текстуальным исследованием. Изменения в тексте Гоголя сделаны как результат сравнения с неопубликованными частями рукописи, многие из них – для ясности текста. Композитор хорошо знал теоретические труды школы русского формализма, и это влияло на его работу над оперой. В работе филолога-формалиста А. Слонимского Техника комического у Гоголя описывается общая схема комического в его текстах. Если проследить музыкальную драматургию Шостаковича в трех сценах I акта оперы Нос, то она полностью построена в соответствии со схемой Слонимского. Таким было использование композиционных приемов текста в музыкальной драматургии. Влияние текста на музыку вокальных произведений это довольно очевидная вещь: совпадение текстуального ударения с сильной долей такта; стремление музыкальной фразы к кульминационной черте словесного текста; фразеология, синтактические остановки, движение мелодии в соответствии с развитием слова. Анализ всех этих явлений приводил к мысли о двойственной природе вокального и музыкально драматургического языка, вернее наличия двух языков, в которых язык текста является первичным, а язык музыки — вторичным. Это нисколько не умаляет самостоятельного значения музыки, хотя, по моему убеждению, познание мира во всех видах начинается и продолжается с помощью какой-то формы человеческой речи. Совсем как в Библии: Вначале было слово. Эта, отнюдь не божественная, идея стала центральной в моей диссертации. Она не была моим открытием, но стала, так сказать, 'орудием' в том, что мне кажется ценным в диссертации — сравнительном анализе музыкально-лингвистически-литературных структур ряда произведений: Борисе Годунове, Носе, Бумажном солдате и большом количестве вокальных сочинений разных жанров: песен, романсов и оперных арий. *** Весной 1982 я поехал на конференцию Канадской ассоциации славистов в городе Галифаксе, на побережье Атлантического океана. Как всегда, конференция была многообразной, с сессиями, посвященными конкретным темам, с предварительно одобренными докладчиками, а также цикл 'круглых столов,' где шли обсуждения и дискуссии по горячим вопросам преподавания. На них мог выступать каждый делегат конференции. И я принял участие в разговоре о преподавании иностранных языков на первых курсах обучения. Все участники говорили о разном, а мое выступление было об использовании музыки в классах русского языка на первых курсах, - естественный результат моих исследований, - на примере Бумажного солдата Окуджавы. В 'круглом столе' принимал участие профессор русского языка заведующий кафедрой славистики Университета Альберты в городе Эдмонтоне, на западе Канады, Роберт Буш (Robert [Bob] Bush). После окончания он подошел ко мне, и мы познакомились. Молодой, моложе меня, симпатичный и дружелюбный Буш сказал, что его заинтересовал мой метод преподавания, и вдруг спросил: ''Вы бы не хотели работать в нашем университете?'' — Смотря в каком качестве, – ответил я. — Я Вам напишу, – был ответ. Через месяц я получил письмо, в котором Буш извещал меня, что у них на кафедре объявлена вакансия на место профессора русского языка и литературы и очень советовал мне подавать. ''Нам нужны новые люди с новыми идеями, 'новая кровь,' а Ваше выступление в Галифаксе показало мне, что Вы как раз такой человек.'' Все это произвело на меня большое впечатление: ведь я, очевидно, могу рассчитывать на поддержку заведующего кафедрой! Разговор с Аллой подтвердил то, о чем мы оба думали — мысль о переезде. Но какую ломку нужно произвести в нашей только начавшей складываться жизни: расставание с друзьями, бытовые перемены, продажа дома, другой климат, обычаи, люди. Университет Альберты расположен в столице этой провинции, г. Эдмонтоне, на расстоянии почти 3000 км от Торонто, на северо-западе огромной Канады. Звучит, как эмиграция в другую страну, хотя это, конечно, было не так. Заявление было подано, и через некоторое время я получил приглашение на интервью в Эдмонтон. Нужно было прочитать лекцию, участвовать в обсуждениях, отвечать на вопросы комиссии, общаться с членами кафедры и дать урок в классе первого курса русского языка. На всякий случай, если возникнет необходимость преподавать украинский язык (!), было телефонное интервью на украинском. Вопрос украинского и русского языков оказался на кафедре сложным: в нем играли роль такие силы, как украинский национализм людей, чувствующих свою зависимость от великодержавного русского чванства. На одном из научных собраний во время пребывания на интервью я услышал доклад профессора украинского языка и литературы Олега Яковлевича Зуевского о взаимоотношениях украинского и русского языков, в котором было утверждение, что русский язык это испорченный украинский. Для меня это было, как гром среди ясного неба. И только после долгих раздумий стало понятно, что в виду имелся период перехода от языка Киевской Руси к появлению и развитию северных русских диалектов. Но конечная мысль была очевидной — русский язык произошел из украинского. Наконец все эти процедуры были завершены, и я получил официальное извещение, что моя работа профессора русского языка в Университете Альберты начнется 1 июля 1982 г. Зарплата была немногим больше, чем в Торонто, но в то же время появилась совершенно другая перспектива устойчивости: по окончании пробного периода и успешной защите диссертации я получу постоянство, tenure. Начиналась новая жизнь. Эдмонтон поразил своими просторами и огромным, залитым солнцем небом северо-запада. Мы полюбили этот город с его жарким летом и суровой, но сухой зимой, и прожили в нем более 20 лет. Центральная часть Эдмонтона, столицы провинции Альберты Здесь шла активная культурная жизнь, множество прекрасных театров, опера, симфонический оркестр, общество камерной музыки, галереи, музей и пр. И мы нашли замечательных друзей, появился свой круг. Но, к сожалению, с коллегами по кафедре дело обстояло хуже – труднее было найти точки соприкосновения, каждый был специалистом в своей области, но найти общий интеллектуальный язык иногда было трудно. В следующие несколько лет я много раз бывал в Торонто по поводу диссертации, в поисках литературы и для консультаций с Ричардом Кортни. В марте 1957 г., в возрасте 57 лет, я защитился. Обычно это бывает в 30. Защита была очень интересной, а комитет, подобранный мной и Кортни – глубоко вовлеченный в музыку и литературу, так что музыка звучала в зале защиты, как на концерте. Пели все – и диссертант и члены комитета, и даже оппонент, т.к. все пункты работы касались вокальной музыки. После защиты мой оппонент, по традиции, пригласил меня и Кортни в ресторанчик и во время ланча спросил: ''А кто писал вторую половину Вашей работы? Она настолько по языку и стилю лучше, чем первая.'' Так в процессе написания улучшался мой английский. Через некоторое время я получил tenure (постоянство), у нас был дом, который мы купили, продав дом в Торонто, я преподавал, жизнь наладилась. Но как не хватало наших друзей Жекулиных, Томсонов, Евреиновых и других! И как узок кругозор людей, с которыми я общался в Эдмонтоне на нашей кафедре. Большой радостью стало знакомство с будущими ближайшими друзьями Харальдом и Бертой Кукерцами и Марком и Эллой Зельцерманами. О них и их судьбах рассказ будет позже. У меня бывали концерты, один из них в Концертном зале Университета Альберты, выступления на местных эстрадах Эдмонтона и ряд записанных на радио СиБиСи программ. *** Но главным во второй половине 80х гг. стала работа над книгой о выдающейся русской певице и просветительнице Марии Алексеевне Олениной-д'Альгейм. Оленина-д'Альгейм прожила долгую, столетнюю жизнь, несколько войн и революций, несколько культурных эпох – от Могучей кучки до рок-н-ролла, более тридцати лет добровольной и недобровольной эмиграции, была членом французской Коммунистической партии и несогласной с коммунистической культурной политикой гражданкой Советского Союза. Она почти в одиночку создала исполнительские традиции русской школы вокально-камерного искусства, основала новаторскую культурную концертную организацию Дом Песни с его издательской работой и международными конкурсами, сотрудничала со множеством крупнейших музыкальных и литературных деятелей (Владимир Стасов, Милий Балакирев, Николай Римский-Корсаков, Александр Гольденвейзер, Морис Равель, Клод Дебюсси Альфред Корто, Дариус Мийо, Пабло Казальс, Мария Фройнд, Андрей Белый, П. Сувчинский, Павел Ламм, Николай Меттнер и др.). Всего не перечислишь. И, в то же время, она была совершенно забыта в наше время. Вот, что писал о ней Андрей Белый Когда перед нами она — эта изобразительница глубин духа — …мы забываем о качествах ее голоса, потому что она больше, чем певица… Вот почему она, берущая сложный аккорд, на струнах нашей души, переступает черту музыки и поэзии… Появление Владимира Соловьева, Никиша, Олениной-д'Альгейм знаменательно для нашей культуры. Оленина-д'Альгейм развертывает перед нами глубины духа. Андрей Белый, Арабески, 1904, изд. Мусагет, Москва Устав Дома песни и программа концертного сезона 1913-1914 гг. Я познакомился с Марией Алексеевной Олениной-д'Альгейм в начале 60х годов (она вернулась из Франции в Москву в 1959), после того, как, работая в журнале Советская музыка, получил задание написать статью о ней. Задача была трудная, я, по сути, почти ничего не знал, кроме каких-то ничтожных сведений из энциклопедии о ее уникальной роли в создании традиций трактовки вокальных произведений Мусоргского. После разговора по телефону с ее племянницей и размышлений о том, как вести интервью, я решил привезти с собой сопрано Галину Писаренко с пианисткой Верой Шубиной в надежде, что таким образом, может, будет более ясен подход Олениной к исполнению песен Мусоргского. Мой расчет оказался верным. Мария Алексеевна много рассказывала о себе, а потом было что-то вроде мастер-класса: Писаренко пела Детскую Мусоргского, а Оленина делала интереснейшие замечания и даже пыталась показывать голосом, не пела, а, скорее, мелодекламировала тексты песен. Материал получился интереснейший, и после этого я приводил еще певцов, в том числе баса Виктора Рыбинского с репертуаром Мусоргского. В результате, в 1963 г. в Советской музыке появилась статья В гостях у современницы Стасова, вызвавшая положительные отклики. Мастер-класс о Детской Мусоргского, с Г. Писаренко и В. Шубиной, 1963. Я начал часто бывать в квартире М.А., она мне показывала разные документы и фотографии и рассказывала о своей жизни, дала копии части ее архива, газет и рецензий и копию своей рукописи К далеким берегам, автобиографии, которую она хотела опубликовать, не понимая, насколько это было невозможно из-за многословия и непоследовательностей в ее тексте. В моей голове постепенно складывалась идея о книге, посвященной О-д'Альгейм, но это был далекий план: жизнь в конце 60х двигалась для нас в одном направлении — эмиграция , и связи с Марией Алексеевной становились более редкими. Она умерла в возрасте 100 лет 26 августа 1970 г. А в 1974 мы покинули Союз. Последняя фотография М.А. Олениной-д'Альгейм В середине восьмидесятых годов я приступил к обработке материалов для книги, привезенных из Москвы, и очень скоро стало ясно, что многого у меня нет. В поисках нужных документов я несколько раз ездил в Париж и в 1989 г. побывал в Москве и Ленинграде. Для поездки в Союз и Париж финансирование было сделано Канадской академией, огромная помощь, без которой ничего бы не вышло. Поездка в Союз была, кроме научных целей, и первым (и последним) визитом на родину предков, встречей после разлуки с родными и друзьями, и оставила неизгладимое, одновременно мрачное и ободряющее впечатление: развал, разруха, жуткая нищета, пустые прилавки магазинов, где, вместо еды, были огромные, во всю стену, картины, изображающие ее; с другой стороны – митинги, провозглашающие свободу и демократию… Я работал, главным образом, в Музее им. Глинки. В нем хранились документы о Могучей кучке, Олениной-д'Альгейм, Доме Песни, его конкурсах, программах и изданиях. И более уродливого отношения работников музея к нуждам ученых трудно себе представить. Делалось все, чтобы НЕ предоставить запрошенные материалы. Какое уродство! Это происходило почти во всех учреждениях информации, с которыми я имел дело в Советском Союзе в то время. Создавалось впечатление, что письма Балакирева или Стасова это секретный материал, который всеми силами нужно охранять от постороннего взгляда. За каждую мелочь приходилось бороться. Тем не менее, мне удалось собрать достаточно большое количество материалов, но как их перенести на бумагу? В музее не было ксерокса, и все переписывали документы авторучками и карандашами. Я просто физически не мог этого сделать. Началась борьба за разрешение привезти нужные материалы из музея в офис, где был ксерокс. Дирекция категорически отказала, и я отправился в Министерство культуры. Никто из сотрудников не мог решить этот вопрос, и только после посещения самого министра, прочитавшего бумагу из Канадской Академии наук, в которой содержалась просьба оказать содействие работе ученого из Канады, я, наконец, получил разрешение. Но меня должны были сопровождать два сотрудника музея, и это оказалось трудным делом. Близилось время нашего отъезда из Москвы, и времени оставалось очень мало. В тот день, по 'таинственной' случайности, дирекция музея отсутствовала и работники должны были решить, КТО же поедет со мной, но никто не хотел брать на себя ответственности. Начались разные чудеса. В середине дня вдруг все сотрудники, кроме уборщицы, исчезли. ''Поехали за помидорами, где-то помидоры дают.'' Я нанял машину, стоявшую у входа в ожидании, никого не было. Но вот появились авоськи с помидорами и началась игра в прятки. Принять решение должны были все, а они при виде меня разбегались, как мыши при виде кота. Я понял, что только согнав их всех вместе, смогу чего-нибудь добиться, и после многих усилий решение было принято, со мной отправились две сотрудницы, которые, как только документ был скопирован, выхватывали его из рук, как будто я его собирался украсть. Все это происходило впритык к концу рабочего дня, и нервы у всех были на взводе. Но мучение закончено (это был последний день нашего пребывания в Москве!), и я в прединфарктном состоянии еду в гостиницу. Завтра мы уезжаем в Ленинград – ночь в Красной стреле, два дня в Библиотеке им. Салтыкова-Щедрина, и мы покидаем Советский Союз (как оказалось — навсегда!). Мы уехали из Ленинграда не на поезде и не на самолете, а на финском корабле, который шел в Хельсинки – оттуда поездом отправимся в Париж. Трудно представить наши чувства, когда мы ступили на борт корабля. Позади разруха и нищета мира, покинутого нами 15 лет назад, бюрократия, необязательность и хамство, и лица дорогих и близких родных и друзей. Когда увидимся?! На корабле нас встретила совершенно другая атмосфера, вежливости, уважения, комфорта, покоя. Вечером на огромной палубе был ужин - шведский стол – бесконечное количество закусок и блюд, ешь-не-хочу, настоящий пир. И вспомнился эпизод у Салтыкова-Щедрина о двух русских купцах, побывавших на таком ужине на Западе: такие дураки эти немцы – ешь-не хочу – так я им еще в суп наплевал. *** В Париже мы остановились в той же гостинице, в которой номер нам когда-то заказал за 25 долларов Ефим Григорьевич Эткинд. В течение дальнейших посещений этот маленький, чудный отель недалеко от Музея Годена, всегда бывал нашим домом, хотя цены постоянно росли. В первые же дни были установлены контакты с Национальной библиотекой (Bibliothéque nationale) и Библиотекой Густава Малера (Bibliothéque Musicale de Gustav Mahler) в Париже. Вскоре состоялось знакомство с Дода Конрадом, современником Олениной, неоценимое сотрудничество с которым помогло восстановить облик Марии Алексеевны и все этапы ее жизни после возвращения в 1918 г. Париж. Особенно ценными были встречи с Дода Конрадом, певцом, художником, писателем, сыном большого друга Олениной, певицы Марии Фройнд, сотрудничавшей с Марией Алексеевной еще во времена Дома Песни. Знакомство с ним началось смешным образом. Я, узнав его адрес, долго размышлял над именем Дода – мужское или женское? И, решив, что вернее всего женское, написал в адресе Мадам Дода Конрад. Я уже не надеялся на ответ, когда пришло письмо, в первой строчке которого была фраза: я, может быть, уже не мужчина, но я все-таки не женщина. Письмо было на прекрасном английском. Я несколько раз встречался с Конрадом в его небольшом доме в Блуа (Bloi), недалеко от Парижа. Запомнилась дорога из Парижа в этот маленький городок, небольшие деревенские коттеджи. В одном из таких домов жил Конрад, один, со своей собакой по имени Сучка. Я поинтересовался происхождением такого имени, и Дода рассказал, что сам он он польского происхождения (отсюда и его имя – от детского уменьшительного Додик) и что в их доме говорили по-русски, хотя он сейчас знал всего несколько слов. Он и Сучка были старыми, вокруг царило запустение и грусть, но сам Конрад был полон жизни. Он рассказал мне о своей службе в американской армии во время II Мировой войны, подарил свою пластинку с записью вокальных циклов Шуберта, на которых его голос звучал свежо и было ясно, что он был прекрасным камерным певцом. Александру Туманову в память о Вашем визите в Блуа, посвященном памяти Марии Олениной. На фотографии - Дода Конрад в возрасте 32 лет. Но больше всего мы говорили, конечно, об Олениной-д'Альгейм. И это встреча была для меня невероятной удачей — Конрад был единственным живым свидетелем всей ее жизни во Франции после возвращения из России в 1918 г. Без него в моей книге оказалось бы большое белое пятно длиной в 40 лет. Он встречал Оленину в разные периоды ее жизни в Париже, на улицах, где она продавала коммунистическую газету Юманите, бывал на концертах парижского Дома Песни, посещал ее в инвалидном доме… Все эти детали в соединении с материалами, найденными в библиотеках и музеях, переписка с П. Сувчинским и другие письма постепенно восстановили для меня судьбу О.-д'А. С 1918 до 1959 г. Теперь оставалось одно — вернуться домой и вплотную заняться книгой, начать ее писать. Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2-3(182)февраль-март2015 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=182 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer182/Tumanov1.php