Борис Шапиро: Голоса. Биографическая повесть. Перевод с немецкого Ольги Бараш0

К ЧИТАТЕЛЮ Дорогой потомок, дорогой родственник, дорогой друг и, тем самым, родственник по духу! Желаю тебе крепкого здоровья, и пусть доброта никогда не покидает тебя. Пусть поступки твои будут разумны и обдуманны, чтобы ты был причастен радости, воодушевлению и ответственности за себя. А еще я желаю, чтобы Божье благословение хранило тебя на всех жизненных путях и помогало во всех жизненных обстоятельствах. Это благословение – твоя самая важная доля в наследстве, в долгой и нелегкой истории нашей семьи: Благослови тебя Господь и охрани тебя! Да озарит Он тебя ликом Своим и милостью Своей! Да обратит Он к тебе лицо Свое и да ниспошлет тебе мир! Не я или еще кто-либо источник этих слов. Только Бог – первоисточник благословения, а я лишь несу его дальше. * История, которую я здесь кратко расскажу, на самом деле длинна и полна достоинства, трагична и возвышенна, как вся история людей, и в особенности евреев. Я думаю, что вряд ли найдется сегодня знатный род, который мог бы сравниться с нами по длине родословной. Однако и нам не удалось избежать разрушительной силы времени. "И это пройдет" выгравировал наш предок, золотых дел мастер Калам, на кольце царя Соломона по его повелению. Нацистские фугасные бомбы, сброшенные на Ленинград в 1942 году, выжгли огромные дыры в истории нашей семьи: во время бомбежки был уничтожен уникальный архив, содержавший сотни документов – пергаменты и бумаги, свидетельства и записки, дневники, удостоверения, судебные решения, документы на владение собственностью, документы об отчуждении собственности, письма, свидетельства о рождении и о гражданстве, дарственные и почетные грамоты, арендные договоры, свидетельства о браке и свидетельства о смерти, кладбищенские квитанции, разные мелочи, сувениры, семейные портреты, картины, рисунки из многих стран и эпох. Мой дед Шломо-Хаим систематизировал и каталогизировал все эти сокровища и составил нашу семейную хронику в семи толстых тетрадях в твердых переплетах, в семи так называемых амбарных книгах. Всё это погибло. Мой отец Израиль еще видел всё это и, главное, читал хроники. Самое важное, Шломо-Хаим рассказал Израилю, а Израиль часто и помногу рассказывал мне. Он тоже хотел записать то, что еще помнил, но не сделал этого: дела менее важные часто оказывались (или казались) более срочными. Возможно, и я совершаю ту же ошибку. Да, старайся, мой друг, не путать важное со срочным и всегда исполняй сначала важное дело, а потом занимайся срочным — если оно до тех пор не разрешится или не отринется само собой. Из того, что рассказывал мне отец, я, к сожалению, смог запомнить лишь обрывки. Но и этого было бы слишком много, чтобы вместить в мой рассказ. И потому я повествую здесь лишь о немногих людях, стоявших в ряду наших предков. Точные даты и места рождения я, к сожалению, знаю только, начиная с поколения моих родителей. Кроме того, увы, я убедился в том, что знания мои не только неполны, но и неточны. Например, когда я рассказал одному историку, специалисту по истории книгопечатания в России, что мои предки участвовали в переоборудовании Печатного двора в Санкт-Петербурге, он тут же заметил, что Печатный двор был только в Москве. В Санкт-Петербурге же находилась первая печатня Академии наук. Так где же работали[1] мои предки? До сих пор, к сожалению, я был лишен возможности изучать источники и проверять факты. Опасаясь, что, как и мой отец, я не сумею создать доподлинную историю, я рассказываю то, что знаю, как семейное предание, как легенду. Я уверен, однако, что жизненные мотивы и судьбы действующих лиц остаются при этом подлинными. Так прими же, дорогой читатель, эту историю. Не поучать тебя предназначена она, а дать духовную пищу для размышления и сочувствия. Если она придется тебе по вкусу, и ты ее переваришь и усвоишь, то есть, примешь как свою — она, быть может, даст тебе новые силы для продолжения твоей истории. Сознаю, что пища эта не из легких. Но ведь и сама жизнь — не легкое угощение. Борис (Барух) Шапиро Штутгарт, 7.10.1995 ГОЛОСА Подпоручики же... Юрий Тынянов * КАЛАМ Первым в ряду прародителей нашей семьи, которых мы знаем, стоит золотых дел мастер и огранщик драгоценных камней коген Калам. По матери он происходил из колена Иссахара. Он пришел из Ливана по повелению царя Хирама, чтобы служить царю Соломону. Профессия златокузнеца была распространена в среде когенов, которым нужно было изготавливать и чинить храмовую утварь. Я думаю, что Калам был откомандирован ко двору Хирама, чтобы освоить вершины тогдашних ювелирных и камнегранильных технологий. Калам изготовил для Храма и для ритуальных и личных нужд царя Соломона множество предметов, среди которых был и перстень со знаменитой надписью. Позже Каламу было поручено сопровождать свадебный поезд, что привез из Египта в жены царю принцессу Тай-Йах[2]. За верную службу царь пожаловал нашему предку Каламу звание Сапирà (Сафирà). После этого ему было позволено жениться на Шема-Элàх, дочери царя. Мой дед Шломо-Хаим отмечал, что, начиная с позднего средневековья, мнения о том, что означало это звание, и откуда произошла наша фамилия, значительно расходились: А) одни толкователи семейной истории полагали, что это была разновидность дарованного гражданства, ибо Калам, говорили они, был родом из Ливана и жил при дворе, хотя и коген, как чужеземец на царской службе. В эту версию я никак не. Коген, откомандированный к великому мастеру, чтобы «повышать квалификацию», никак не мог быть принят как чужеземец; Б) Эти толкователи возводят слово "Сапира" к "Сабра", "Сабир", "Хабир", "Евер", "еврей". Кроме того, Хабирру — египетское слово, означающее "кочевник-скотовод из восточного приграничья"; В) другие производят слово "Сапира" от "хороший, красивый, возвышенный, благородный", о чем говорит название драгоценного камня, и считают, что Каламу, таким образом, даровался статус аристократа; это подтверждается тем фактом, что ему было позволено взять в жены царскую дочь. В таком случае слово Сапира соответствует нашему "достойный", "благородный" или "почтенный". Это мнение легко совместимо с легендой, согласно которой мы по мужской линии происходим непосредственно из левитова колена. Хотя я и уверен, что потомки Леви уже во времена Соломона изрядно рассеялись, и Калам, пришедший из Ливана, вполне мог происходить из колена Левина и быть когеном (версия А), я думаю, что версия Б) все же ближе всего к исторической правде. И сегодня "Сабир" по-арабски означает высокое звание при дворе восточных царей (на тюркских языках это звучит "Сабур"). В таком случае эта версия ни в чем не противоречит версии А). Известны ведь и другие случаи, когда имя народа или племени становится названием титула или должности. Например, слово "швейцар" (= швейцарец), что по-русски значит привратник, а по-итальянски — часовой, постовой солдат. Так или иначе, я убежден в том, что пожалованное Каламу звание было в ходу уже в те времена, то есть, по меньшей мере, за 950 лет до христианского летоисчисления. Тем не менее, не могу себе представить, что в соломоновы времена нужно было быть «аристократом», чтобы мочь жениться на царской дочери, тем более, что когенство в любом случае означало принадлежность к элите тех времён; Г) третьи видят в пожаловании Каламу звания уважение к ремеслу и производят фамилию от названия сапфира, что связано с его профессией огранщика драгоценных камней. Эту мысль Шломо-Хаим счел полнейшим анахронизмом. Фамилии, произведенные от профессии, по мнению Шломо-Хаима, стали возможны лишь тогда, когда сформировалось самосознание горожанина, и уж никак не ранее Средних веков. Кроме того, на письме фамилия Шапира начинается с буквы "Шин", а название драгоценного камня — с буквы "Самех". Ко времени возникновения сословий оба написания давно устоялись. Семейная история также гласит, что написание слова "сапфир" с буквой "Самех" ввел сам царь Соломон, чтобы, согласно своему мистическому знанию о природе времени и творения, должным образом подчеркнуть благородную сущность этого камня с помощью змеиной символики буквы "Самех". Об этом я хочу рассказать в другой раз, когда опишу историю кольца Соломона. Если же я этого не сделаю, эту историю должны рассказать моя дочь Уся-Ольга и сын Шломо-Генрих; Д) четвёртые понимают пожалование звания Сапира как принятие в царскую гвардию. Колено Иссахара поставляло гвардию, т.е. воинство личной охраны царя, так как слово "Сафир" в средиземноморской древности означало не только драгоценный камень вообще, но именно сапфир был оберег Иссахарова колена[3] и стоял срединным, третьим камнем во втором горизонтальном ряду в нагрудном щитке первосвященника. Но и это, безусловно, анахронизм, только в другом временном направлении, нежели образование фамилии от профессии: во времена Соломона переоформление в иное колено уже никак не могло быть государственным делом, тем более в отношении представителя высшей религиозной касты, когена; Е) полноты ради, я хотел бы упомянуть еще одну версию толкования фамилии "Шапиро", которая возникла явно в Новое время и уже не в нашем семейном кругу, и которую я считаю неправдоподобной, если видеть в ней единственный источник происхождения нашей фамилии. А именно, некоторые филологи полагают, что фамилия Шапиро происходит просто-напросто от названия города Шпейер, где существовала большая еврейская община, которая впоследствии рассеялась из-за погромов XII – XIV. Когда во время одного погрома почти все взрослые евреи были заживо сожжены в синагоге, их оставшиеся в живых дети получили фамилию "Шапира" по названию города, где мученически погибли их родители — потому что якобы уже никто не знал, кто от каких родителей происходит. Я полагаю, что происхождение фамилии "Шапира" от названия "Шпейер" никак не может относиться ко всем Шапира. Согласно преданию, наши предки никогда не были в Шпейере; они пришли из Португалии в Амстердам, а оттуда в Россию, но не через Польшу, как большинство русских евреев, а через Австрию. В Германии фамилии евреям давались в немецких учреждениях, где никто не разбирался в тонкостях еврейского языка. Но вовсе не обязательно все, кто носит фамилию "Шапира", происходят из Германии. Этимологической же связи между названиями Шпейер и Шапира в глубинах истории языков я, естественно, оспаривать не стану. Как видишь, мой дорогой, Шломо-Хаим приводит в своем комментарии даже мнения, которые считает несостоятельными. Это делает его труд в моих глазах достойным большого доверия. Ведь наша история — это не только изложение героических деяний и славных достопамятных событий, но и большой свод заблуждений и ошибок. Но об этом я, может быть, расскажу в другой раз. * * НЕХАМИЯ Для моего отца одной из важнейших личностей раннего периода нашей семейной истории был Нехамия, золотых дел мастер и огранщик драгоценных камней при дворе царя Кира Великого. Не надо путать нашего предка Нехамию с жившим примерно в то же время наместником Неемией, с которым мы не состоим ни в каком родстве. После того как великий царь послал евреев из плена в Палестину, чтобы они восстановили храм, наш предок Нехамия, руководствуясь религиозными соображениями, усомнился в правомерности восстановления храма. Его аргументы носили гностический и эвристический характер: Никакой враг не смог бы разрушить первый храм, если это не было угодно Всемогущему. Но раз это было Ему угодно, и враги послужили лишь средством для выполнения Его воли, надо, прежде всего, понять: что же Всемогущий хотел этим сказать нам, своим партнерам по завету? Что мы должны упрямо отстраивать только что разрушенное? Вряд ли. Нет, говорил Нехамия, если мы не поняли того, что Всемогущий нам сказал, то нужно сперва приложить все старания, чтобы понять это, а со строительством можно подождать. И далее Нехамия высказал дерзкое предположение, что разрушение храма было знаком, толчком к дальнейшему развитию завета, то есть к религиозной реформе. Он видел большие и неотвратимые опасности для еврейского народа, если евреи не будут неусыпно печься о постоянной связи, общении и взаимопонимании между партнерами по завету. Ведь это не может не отяготить отношений завета. Второй аргумент для своих сомнений Нехамия видел в том, что повеление возродить храм — якобы откровение Всемогущего — исходило из уст нееврея, пусть даже великого царя. Суть проблемы Нехамия видел здесь в том, что великий царь, таким образом, становится еврейским пророком, не будучи евреем. Слепая вера в такую нелепость казалась ему опасной и подозрительной. Ведь если восстановление храма не соответствовало истинному содержанию послания Всемогущего, скрытому в акте разрушения, то враждебный царь своим приказом мог принести еврейскому народу новый, гораздо больший вред. Нехамия не исключал, что божественная воля меняется с течением времени. Поэтому он осуждал нежелание позаботиться о понимании того, чего же хочет Всемогущий, и в диалоге с Ним удостовериться, что это понимание правильно. Еврейские мудрецы, считал он, должны срочно заняться своим прямым делом — осмыслением. Мой прадед Генрих и дед Шломо-Хаим толковали рассуждения Нехамии как несвоевременную попытку покушения на элементы язычества в иудействе. Мой отец Израиль шел еще дальше и, в аргументах Нехамии видел требование, чтобы все, что касается культа, приняло, в конце концов, идеальные, а не материальные формы, вроде храма из камня или дерева. Разумеется, тогдашние воззрения Нехамии не имели успеха; напротив, они, безусловно, представляли опасность для его жизни. Однако ему удалось избежать серьезных неприятностей, возможно, вследствие его высокого общественного положения и богатства: как-никак он финансировал строительство целого угла иерусалимской стены — угловой башни и по 50 локтей стены в каждую сторону. Примечательно, что евреям с тех пор пришлось очень много страдать и что еврейство после разрушения серубабельского храма развивалось в значительной степени в том самом направлении, которое имел в виду Нехамия. * * * С XVII ДО XX СТОЛЕТИЯ Теперь, дорогой читатель, я должен пропустить многое из того, что еще знаю, и говорить кратко, иначе я никогда не закончу этого рассказа. Вплоть до XVII века наши предки были золотых дел мастерами и огранщиками драгоценных камней. Независимо от того, были ли они знаменитыми людьми, подобно Каламу в X в. до н.э., Нехамии в VI в. до н.э., нашему крещеному родственнику Хосе Колумбу (Jose Coloumb) в Мадриде XVI в., издателю и типографу Менделю-Хендрику в Амстердаме XVII в., оклеветанному и осужденному в XVIII веке в Петербурге Якобу или же бедными крестьянами и плотниками в Белоруссии XIX века, они всегда были религиозны, очень добросовестны и ревностно хранили фамильную историю. Вновь повторяю: пожалуйста, прими эту историю с участием и продолжи ее. Все эти люди, чьи имена мы еще знаем, и те, чьи имена у нас были отняты, живут в тебе, в твоем внутреннем мире вместе с их опытом, их любовью и добротой. Если ты об этом будешь знать, в трудный час они придут тебе на помощь, а в час радости будут радоваться и праздновать вместе с тобой. Но ты должен научиться вести беседу с ними и заодно со мной, и этой беседы не чураться. Никто не желает тебе столько добра, и никто с такой готовностью не придет тебе на помощь, как этот народ, который продолжает жить в тебе и через тебя. К тому же, никто так, как они, не сможет понять тебя в твоих тайных помыслах — как в хороших, так и в дурных, потому что все эти люди уже встречали твои проблемы в той или иной степени и всегда находили им достойное разрешение, тоже с помощью своих предков, Мендель-Хендрик Шапира из Амстердама был первым в семье, кто отошел от ювелирного ремесла. Он основал печатню и мастерскую по изготовлению печатных станков и издал, помимо всего прочего, два трактата Баруха Спинозы. Это принесло ему такие осложнения в отношениях с еврейской общиной Амстердама, что он вместе с семьей должен был покинуть город. У меня есть портрет Менделя - Хендрика Шапира, который, несомненно, с огромными трудностями был сохранен и пронесен через все века и границы. Я хорошо представляю себе, какова была радость семьи, когда в самый критический момент он получил приглашение переселиться в Зальцбург, чтобы обновить там архиепископскую печатню. Через несколько лет, щедро вознагражденный за свою работу, Шапира получил предложение переоборудовать и обновить типографию её Величества Императрицы Екатерины Великой Академии Наук в Санкт-Петербурге. И еще через несколько лет, успешно выполнив свою задачу в Санкт-Петербурге, глава семьи Якоб (наш прямой предок) и его брат Беньямин вместо того, чтобы получить вознаграждение, были облыжно обвинены в убийстве и шпионаже в пользу Пруссии. Всей общественности России было ясно, что это процесс клеветнический и антисемитский, что наши предки неповинны ни в убийстве, ни в шпионаже. Но, несмотря на это, братья Шапира были осуждены, публично высечены, лишены всех прав и состояния и сосланы вместе с семьями в Сибирь. Родившийся в Сибири Генрих-Мендель (1783-1896), по прозванию Добрый, получил от царя Павла I, сына Екатерины Великой, разрешение поселиться в Белоруссии, в черте оседлости. Переписывая рескрипт, писарь царской канцелярии написал нашу фамилию "Шапиро" вместо "Шапира". Изменить этого семья, тогда не имевшая средств, не могла. В Белоруссии семья арендовала землю у помещика Корсакова и зарабатывала на хлеб крестьянским и плотницким трудом. Там, в деревне Корсаковичи, недалеко от Зембина близ города Борисова Минской губернии, родился младший сын Генриха Шломо-Хаим (1850-1938). Там же 1 мая 1901 года родился его сын и мой отец Израиль. Он умер в Москве 6 марта 1976 года и был похоронен мною и моим двоюродным дядей Львом Бимманом в Иерусалиме на кладбище Гиват Шаул. Могила Шломо-Хаима находится на старом еврейском кладбище в Санкт-Петербурге. Я родился 21 апреля 1944 года в Москве. * * * * ГЕНРИХ Прозвище "Добрый", украшавшее Генриха, было дано ему не без оснований. Мой отец Израиль рассказывал мне много маленьких историй и анекдотов из крестьянской жизни Шапиро в Корсаковичах. В одной из них говорится о том, как однажды на улицах деревни бесновался вырвавшийся из стойла бык, он ломал изгороди, бодал людей и скотину. Генрих, который в тот час как раз молился, вышел из своей избы и спокойно заговорил с быком. А потом накрыл ему голову вместе с рогами талесом. Бык успокоился и позволил снова привязать себя. Генрих был очень трудолюбивым и поэтому удачливым крестьянином и плотником. У него было много детей, из которых выжило и выросло 18 душ. И я с почтительным удивлением думаю о его миниатюрной жене Рахили и её жизненном подвиге. Когда Генриху исполнилось 50, ему уже не нужно было работать в поле и на постройке домов, потому что взрослые дети и без него могли содержать всю большую семью. И Генрих, который в своей жизни учился только в хедере, начал усиленно заниматься самообразованием. В 60 лет он успешно закончил школу Талмуд-Торы в Борисове, а потом занялся переписыванием Торы, а также изучением Торы и Талмуда. К 70 годам, уже переписав несколько свитков Торы, он пришел к мысли, что для того, чтобы изучить Божье творение, недостаточно заниматься религиозными и историческими текстами: необходимо изучать и естественные науки. И он усиленно и упорно учился по книгам и брал уроки у репетиторов. В 77 лет Генрих сдал экстерном выпускные экзамены в Минской гимназии, и захотел учиться в Петербургском Его Императорского Величества Университете. Он думал, что трудности с поступлением возникнут у него из-за возраста, но ошибался. Он не мог там учиться, потому что был евреем. Евреи в России до 1863 года вообще не имели права поступать в высшие учебные заведения, а после этого — только в порядке исключения. После трехлетних усилий 80-летний Генрих получил разрешение посещать только что основанный Политехнический институт в Санкт-Петербурге, но не как студент, а как вольнослушатель. В 1870-м Генрих — опять экстерном! — получил степень магистра минералогии. Тремя годами позже он снаряжает первую в России минералогическую экспедицию на Урал с заданием составить полный минералогический атлас Урала. Это задание было успешно выполнено в 1883 году, к сотому дню рождения Генриха Шапиро. До моего отъезда в Германию у нас еще был в качестве напоминания о Генрихе маленький демонстрационный вариант Минералогического атласа Урала вместе с его собственноручным описанием минералов. Не получив разрешения на вывоз этого старинного собрания минералов за пределы Советского Союза, я оставил его моему другу Юрию Фрейдину, чтобы он распорядился им по своему усмотрению. Генрих обладал исключительным здоровьем. Он вел очень подвижный образ жизни, купался зимой и летом в проточной воде и до последнего дня жизни не оставлял своих занятий Торой. Когда ему исполнилось 100 лет, а он еще не утерял свою мужскую силу и имел собственные зубы, он, в конце концов, пришел к выводу, что Бог решил наградить его за праведную жизнь бессмертием. И тогда он вознамерился снарядить еще одну минералогическую экспедицию, на этот раз на Байкал. Но это было уже невозможно, поэтому Генрих отправился туда как консультант. Экспедицию возглавлял впоследствии знаменитый Обручев, с которым у Генриха была профессиональная дружба. Генрих утонул, купаясь в Байкале. Его тело еще было видно в кристально-чистой воде, но из-за слишком большой глубины его не смогли вытащить. Письмо Обручева, не официальное, а сердечное, в котором он уведомляет семью о смерти Генриха, погибло во время немецкой бомбежки во 2-ю мировую войну, так же, как многое другое из семейного архива. Генрих Шапиро умер в 1896 году в возрасте 113 лет. Портрет Генриха, который хранится в нашей семье, любовно написан известным классным[4] художником 2-ой степени Самуилом Савичем Галкиным. * * * * * МАКАРИЙ Одного из сыновей Генриха звали Йойне. Он нам не предок, но родственник, и я считаю своим долгом почтить его жизнь несколькими словами. Он исчез бесследно в возрасте восьми лет, просто не вернулся с прогулки. О его судьбе стало известно намного позже. В то время Россия имела профессиональную армию. Военная служба для солдата длилась 25 лет, считая с окончания обучения. Во время обучения призванные на военную службу назывались не солдатами, а рекрутами. Призывались юноши 19 лет из так называемых полноправных граждан, в число которых не входили национальные и религиозные меньшинства, а только православные крестьяне и мещане. Стало быть, например, цыгане или евреи, казалось бы, призыву не подлежали. Призыв проводился во всех населенных пунктах по разверстке для определенного года рождения. Русский солдат был в то время самым бесправным существом на свете, и солдатская жизнь была ужасна не только в военное, но и в мирное время. Считалось, что чем больше лишений переносит солдат в мирное время, тем с большей легкостью он умрет в битве за царя и за православное отечество. Для воспитания солдат в таком духе в казармах, помимо и без того тяжких учений, существовала целая система различных подчиняющих и унижающих личность ритуалов и культов, включавших телесные и душевные издевательства ("дедовщину"), которые были придуманы и исполнялись самими солдатами. "В рекрутчину — что в могилу," — гласила тогдашняя поговорка. Военной службы в России боялись. Поскольку призыв шел по разверстке, а не был делом личного долга, у людей побогаче было принято сдавать в рекруты вместо собственного сына купленного бедняка, заплатив ему либо его родителям. Однако в нищей России не хватало бедняков, чтобы удовлетворить требования в подставных рекрутах. Поэтому установилась практика, которая не только терпелась, но прямо поощрялась Российским государством: школы кантонистов (происхождение слова "кантон" в этом значении мне неизвестно). Школы кантонистов функционировали следующим образом. Специальный отряд вербовщиков устраивал самую настоящую охоту на мальчиков из национальных или религиозных меньшинств, в основном на еврейских мальчиков в возрасте от 6 до 10 лет. Отряд вербовщиков старался действовать так, чтобы не оставлять следов, например, когда мальчик гулял за пределами деревни или шел один из школы. Лишь в исключительных случаях детей силой забирали из семьи, как правило, во время погромов. В еврейских поселениях детям запрещали выходить из дома, если в округе разносился слух, что неподалеку появились подозрительные люди, похожие на вербовщиков. Пойманных детей, кантонистов, отправляли в интернат, который обычно находился либо при монастыре, либо в самой казарме, крестили и воспитывали как будущих рекрутов. Рекрута взамен собственного сына можно было свободно купить в школе кантонистов. Так покрывались расходы на вербовку, содержание и обучение кантониста, и он отправлялся на военную службу вместо покупателя. То, что против этого не было никакой правовой защиты и возможности обжалования, само собой разумелось. В годы, бедные рождаемостью, государство само покупало рекрутов в школе кантонистов, не заботясь даже о том, достигли ли они призывного возраста. Смертность среди кантонистов была очень высокой. Существование школ кантонистов оправдывалось декларированным правом каждого нехристианина найти свой путь в лоно русской православной церкви и тем самым к спасению души под эгидой русского народа. Кантонистов принуждали подписывать соответствующее заявление. Этого было достаточно, чтобы отклонять любые претензии со стороны не располагавшего полноправным гражданством национального или религиозного меньшинства. В общем, тебе уже давно стало ясно, что Йойне был пойман и стал кантонистом. Мне не передать мучений, в особенности душевных, которые в эти годы претерпел Йойне. Об этом он впоследствии рассказал своему брату Шломо-Хаиму. Но все же рядом с ним оказался человек, который открыл в маленьком мальчике большую душу и прирожденный разум и захотел непременно спасти его от солдатчины. Это был его законоучитель; к сожалению, мой отец уже не помнил его имени. У кантониста была лишь одна возможность избежать военной службы. Это было, как говорит моя жена Хеллочка, "отступление вперед" — монашество. * При постриге Йойне получил имя Макарий. Разумный и старательный, он вскоре хорошо разобрался в церковной иерархии и сделал замечательную карьеру. В 80-е годы он стал архиепископом новгородской церковной епархии. Слава о добром владыке, всегда готовом помочь советом и делом, привлекала к нему паломников со всей России. Однажды перед воротами дома Шапиро в Борисове остановился солидный экипаж, запряженный четверкой лошадей. Из нее вышел монах, открыл заднюю дверцу, спустил лесенку и помог выйти своему спутнику. Этот спутник, его преосвященство новгородский епископ Макарий, опустился у ворот на колени и поцеловал землю. Когда он поднялся и захотел войти, его грубо остановил крестьянин, лицом удивительно похожий на него: "Убирайтесь, вы, свиноед, здесь еврейский дом!" "Брат, это я, Йойне", — сказал Макарий. Но его брат, глупый Ицхак, один из 18, не мог в тот миг припомнить никакого Йойне — ведь прошло более тридцати лет. Ограниченный иудейский ортодокс увидел только православного монаха, и ничто не шевельнулось в его сердце. Ицхак позвал на помощь еще одного брата и двух племянников, и они прогнали плачущего Макария, не пожелав даже выслушать его. Думаю, это был самый черный день во всей жизни Макария, и мне сейчас так же стыдно за моего двоюродного деда, как и в первый раз, когда я услышал от отца эту историю. 101-летний Генрих и его жена Рахиль были в тот день в своем доме в Корсаковичах; услыхав о происшедшем, они сразу поняли, кто был монах, который хотел войти в дом. Почти сорок лет молился Генрих за спасение Йойне и был уверен, что его молитвы были услышаны. Генрих написал Йойне письмо, но прошел еще год, пока Шапиро удалось выяснить, что это за монах и как его отыскать. Макарий простил своим братьям. Он еще раз посетил родной дом и получил благословение отца. Поскольку в семье вскоре после смерти Генриха из-за очередного погрома, отчуждения собственности и потери аренды финансовые дела шли плохо, Макарий два или три раза оказывал им помощь из собственных средств. До самой смерти он переписывался с младшим братом, Шломо-Хаимом, который, вероятно, нашел в нем единственную близкую душу, кроме своего отца Генриха. * * * * * * ШЛОМО-ХАИМ Шломо-Хаим был младшим из выживших детей и считался самым одаренным. Поэтому было решено, что он должен получить высшее образование, чтобы стать раввином. После борисовской школы Талмуд-Торы он отправляется в Лемберг (Львов) и учится там в иешиве. В это время он знакомится с несколькими каббалистами, через которых ему открывается схоластически-теологическая проблематика поиска истины, и начинает особенно интересоваться методом. Учения трех великих мыслителей, с трудами которых он знакомится в Лемберге, дают ему решающий импульс: это учение о возможности универсального божественного суда лондонского раввина Николая Бэрроу (Ваггош), учение о методе координат Декарта и "Математические Начала" Исаака Ньютона; благодаря двум последним Шломо-Хаим изучает латынь и идет на обострение отношений со своими учителями в иешиве. По окончании учения он не допущен к раввинским экзаменам. Оставшийся без средств и опозоренный, Шломо-Хаим отправляется в Дерпт (Тарту), где он держится на плаву благодаря урокам древнееврейского, случайным приработкам и помощи нескольких более обеспеченных друзей. Помимо голода, он страдал в то время от холода в его нищенской каморке и от отсутствия приличной одежды, без которой он не имел возможности появиться в Дерпте в публичном учреждении: ведь центром его жизни стал Дерптский университет. В качестве вольнослушателя Шломо-Хаим посещает лекции по естествознанию, древней и новой истории, механике, логике и, самое главное, по математике и истории математики. Именно математика постепенно вытеснила из его жизни все остальное, за исключением экстатической религиозной лирики на древнееврейском языке. В математике этот скупой на слова, замкнутый сын Генриха увидел ключ к пониманию Божьего труда и самого Бога. Он был убежден, что завет между двумя сторонами — Богом и человеком — обязывает к обоюдному познанию. Конечно, он не считал, что человек может познать Бога во всей Его глубине и во всех деталях. Тем не менее, целью всей своей жизни он поставил себе исследование принципиальных границ познаваемости Бога. Но чтобы прожить вблизи Дерптского университета, посвятив себя выполнению своей жизненной задачи, мало было дисциплины, одержимости в работе и строгого выполнения всех религиозных предписаний. Чтобы не умереть с голоду и иметь возможность посвящать своей работе достаточно времени, Шломо-Хаим был вынужден вернуться в Борисов. По дороге Шломо-Хаим навещает в Новгороде своего вновь найденного брата Макария, о котором он узнает из письма отца. Они знакомятся и до самой смерти Макария продолжают дружить и вести споры. Различия в религиях остаются в приватной сфере каждого. Общее духовное намерение явно было движущей силой их отношений. Они оба были гностиками, хотя и разного толка. Макарий полагал, что исследование принципиальных границ познаваемости Бога — это не что иное, как жизненный процесс "в себе" (an sich), и поэтому носит чисто эмпирический характер. Шломо-Хаим надеялся на формализованную рациональность, которая в качестве инварианта бытия-самого-по-себе (in sich) содержит в явном виде реr соnstructionem имманентные границы познания как процесса. Такую рациональность он пытался выстроить в своих математических штудиях как формальную систему высказываний. Макарий приводил в качестве аргумента то, что Шломо-Хаим осуществляет конструктивный путь уже своей жизнью, то есть эмпирически. Шломо-Хаим апеллировал к тому, что аргумент Макария должен выступать как высказывание в некой хотя и неформализованной, но формализуемой системе высказываний. То, что эта система высказываний должна обязательно быть формализуемой, необходимо для того, чтобы два таких разных наблюдателя, как Макарий и он сам, оба могли быть уверены, что они друг друга действительно понимают, даже когда не соглашаются друг с другом. И так далее... * В Борисове нелепые занятия Шломо-Хаима не нашли ни понимания, ни одобрения со стороны его большой семьи. Однако химик и петролог Генрих, хотя и не понимал рассуждений Шломо-Хаима, единственный в семье верил в правильность его действий, а также поддерживал сына материально. И хотя Генрих в то время думал, что стал бессмертным, он все же поручил своим твердо стоящим на земле сыновьям в случае его смерти во имя Бога как следует позаботиться о Шломо-Хаиме и его будущей семье. Генрих настоял на том, чтобы Шломо-Хаим женился и завел детей. За это я должен быть ему особенно благодарен. В том же году горела борисовская синагога. Пока другие кричали "Воды!" и ждали пожарную команду, Шломо-Хаим сквозь пламя вбежал в молитвенный зал, взломал ковчег и вынес из огня два свитка Торы. Когда он хотел забрать другие, в вестибюле рухнула кровля. Один из этих свитков, переписанных Генрихом, реставрирован и находится у нас. За это я хочу принести благодарность друзьям, которые впоследствии способствовали сохранению свитка: это Павел Кузнецов, Сергей Дунин и в особенности Вольфганг Казак. В Судный день спасение свитка Торы приравнивается к спасению человеческой жизни. Шломо-Хаим женился в Борисове на Ханне Бассейн. Наш Леля, Лев Бимман, который сейчас женат на дирижере Камилле Кольчинской и живет в США, — сын Рахили Бимман, урожденной Бассейн, сестры моей бабушки Ханны Шапиро. Шломо-Хаим и Ханна поселились в старом доме Шапиро в Корсаковичах. Ханна управлялась с домашним хозяйством и огородом, заботилась о скотине. Шломо-Хаим мало помогал ей. Все свое время и силы он посвящал "формальной, нетривиальной системе высказываний, демонстрирующей в явном виде имманентные границы процесса познания". Ханна ничего не понимала в его работе, но, тем не менее, была уверена, что именно ее муж делает самое важное дело, имеющее отношение к вере вообще, а особенно к способности человека быть ответственным за свои дела. Эта вера в него Ханны так сильно подстегивала Шломо Хаима в работе, что он из страха не оправдать надежд своей жены иногда зарабатывался до потери сознания. Он не понимал, что скорее оправдает ожидания своей жены, если ограничит свой аскетизм, войдёт ее в здоровый рабочий ритм, как хотелось Ханне; но на Шломо-Хаима было трудно повлиять. Тем не менее, отыскался естественный способ, внесший некоторую разрядку в напряженную работу и по-новому повернувший жизнь Шломо Хаима: 1 мая 1901 года родился его старший сын Израиль. Шломо-Хаим сразу открыл в себе отца и помогал Ханне с радостью и терпением. "Имманентные границы процесса познания" были по-прежнему непроницаемы, но казались теперь не столь жесткими, как прежде. Ему казалось, будто маленький Израиль, играя, мнет и рвет их своими ручками. У Ханны один за другим родились еще дети: Ита (Туся), Евгения (Пеня), Роза, Матвей (Мотя) и Исаак; вместе с Израилем шестеро. От Израиля происхожу я (Барух), Ита родила Михаила, у Евгении было двое детей: Рафаил и Анна, Роза осталась бездетной, Матвей родил Инну, Исаак родил двух дочерей: Веру и Наталью. Все дети этого поколения еще живы, и у многих также есть дети и внуки. Вскоре после рождения Израиля всем Шапиро пришлось уехать из Корсаковичей. Помещик Корсаков из-за карточных долгов попал под суд и лишился части владений. Таким образом, семья Шапиро потеряла арендованную землю и вынуждена была переселиться в Борисов. * Первая мировая война, можно сказать, прокатилась мимо семьи Шапиро. Самое важное из известных мне событий того времени состоит в том, что Шломо-Хаим находит в сконструированной им системе высказываний доказательство того, что в этой системе существуют "неразрешимые" высказывания и что в каждой системе высказываний должны иметься неразрешимые (недоказуемые) высказывания[5] Это и было математически корректно сформулированное явное распознание принципиальных границ познания как процесса-самого-по-себе (in sich). В 1916 году семья переселяется в Петроград, чтобы Шломо-Хаим мог войти в контакт с академическими кругами логиков и математиков российской столицы. В Петрограде 66-летний Шломо-Хаим регулярно посещает математический семинар в Университете, делает доклады там и на заседаниях Академии наук. Коллеги ценят его как образованного и понимающего собеседника, но его собственное исследование не находит отклика. Академический журнал "Математический вестник" в Петрограде отклоняет его статью. Обоснование: его выводы не имеют ничего общего ни с математической, ни с какой-либо иной реальностью, а относятся только к религиозной мистике. Израиль в то время почти не был религиозен. В его голове гулял ветер революции. Однако он заботился о семье и неутомимо трудился, чтобы прокормить своих младших братьев и сестер. Он был для них как маленький отец. Шломо-Хаима с его строго религиозной жизнью, математическими штудиями и религиозными стихами на древнееврейском языке он не понимал, однако чтил отца своего и относился к нему с безграничным уважением. Большой и сильный Израиль был похож на своего деда Генриха и пошел в него уравновешенностью и рассудительностью. Однажды летом 1918 года Израиль пришел к отцу, который как раз был погружен в изучение Торы, и попросил у него благословения. Израиль объяснил, что он хочет вступить в Красную Армию и уйти на гражданскую войну, чтобы защищать евреев от белого террора и сражаться за счастье всего человечества. Шломо-Хаим отказал ему в благословении. Он сказал: "Образованная и воспитанная Белая армия совершает невероятные преступления во имя справедливости. Неотесанная, состоящая из разного сброда Красная армия ради счастья всего человечества будет совершать еще худшие преступления, и ты станешь насильником и убийцей. Нет тебе на это благословения!" Израиль еще попытался переубедить отца, но отец отослал его прочь одной фразой: "Шапиро так не поступает. Теперь иди!" — и снова погрузился в свои штудии. Отсутствие отклика угнетало Шломо-Хаима. В 1921 году Курт Гедель (Kurt Goedel) опубликовал в Берлине в "Математических и физических тетрадях" ("Маthematische und Physikalische Hefte") основы своего доказательства существования и необходимости недоказуемых предложений в системах высказываний эквивалентных арифметике. Шломо-Хаим собирался написать письмо Курту Геделю, но все же отказался от этой мысли. Как у Курта Геделя, так и у Шломо-Хаима оставался открытым один важный вопрос: сколько неразрешимых предложений может существовать в системе высказываний? Ясно, что бесконечно много, но в какой пропорции? Шломо-Хаим формулирует свою "Гностическую гипотезу": "Доля неразрешимых предложений в бесконечном открытом множестве нетривиальных предложений в системе специальной конструкции может стать асимптотически сколь угодно малой". Но и это он не смог опубликовать. Не имея средств к существованию, Шломо-Хаим в Петрограде, а позже в Ленинграде зарабатывал на скудное пропитание для семьи, служа бухгалтером на маленькой обувной фабрике. Он получал так мало, что если бы Израиль не работал грузчиком в петроградском порту с семнадцати лет, семья наверняка голодала бы. Между тем Шломо-Хаим становился все нелюдимее. Было бы неверно сказать, что у него была депрессия, но он все глубже замыкался в себе, и поведение его приобретало все больше черт аутизма. Он потерял контакт с младшими детьми и только Израилю и жене доверял свои мысли, потому что лишь они оба имели готовность и желание выслушать его. * С конца 20-х годов Шломо-Хаим стал полагать, что духовный труд человека есть "жизнеприношение", что Бог один распоряжается этим, хотя справедливо, но непостижимо, и от этого человеческому сердцу бесконечно больно. С тех пор Шломо-Хаим прекратил заботиться о судьбе своих произведений: как только он заканчивал их, они его больше не интересовали, будь то математические выкладки или стихи. На пенсию, которую он получал в то время, можно было купить месячный проездной билет, его жена Ханна получала пенсию как многодетная мать за своих шестерых детей — этого как раз хватало, чтобы кое-как сводить концы с концами. В старости Шломо-Хаим все чаще вел внутренние беседы с давно умершим Макарием. Исследование принципиальных границ познаваемости Бога удалось ему, по меньшей мере, отчасти, но жизнь сыграла с ним злую шутку, и оказалось, что все знание вместе с благочестивым исследователем грозит кануть в неотвратимое забвение. Голоса у него в голове вели целые диспуты. - И это пройдет, — говорил его пращур и тезка царь Соломон. - Камень-оберег, сапфир, например, или изречение должны быть хорошо оправлены, чтобы они правильно действовали, — поучал его Калам. - Тебя и сейчас уже никто не знает, — кричал Ицхак, всегда считавший себя правым. Мендель-Хендрик советовал обратиться в приличную частную типографию и сердился, что Шломо-Хаим уже даже не знает, где его записи. Нехамия подбодрял его: "Над пониманием того, что здесь нужно делать, мы должны сознательно работать". Генрих утешал: "Ты еще найдешь правильный путь". Макарий снова повторял, что лишь жизненный процесс в себе позволит постичь границы познаваемости Бога. - Подумай о детях, — шептала Ханна. Бог улыбался. Шломо-Хаим позвал к себе Израиля и попросил его выучить наизусть несколько трудных предложений и передать их своим будущим детям, чтобы те передали их своим детям и так далее, пока кто-нибудь из семьи не разберется, истинны или ложны положения Шломо-Хаима, те самые, которые я здесь привожу. Мой отец сделал это, не понимая в них ни слова, но убежденный, что таким образом выполняет долг, предписанный пятой заповедью, — почитать родителей. Я, со своей стороны, должен был вести многолетние изыскания, чтобы из выученного наизусть моим отцом Израилем, из немногочисленных записей, оставшихся от Шломо-Хаима, и из собственных штудий составить себе связное представление о жизни Шломо-Хаима и о мотивах его поступков. При этом у меня часто возникало чувство, будто во мне что-то отзывается и слышится голос моего любимого дедушки Шломо-Хаима, которого я никогда не знал, и что я учусь у него с бесконечной благодарностью и радостью. Ответственность человека, естественно, всегда личная. Шломо-Хаим искал максимально возможную меру человеческой ответственности, которая еще совместима с понятием ответственности как таковой. Эту меру Шломо-Хаим отождествил с той мерой, в которой человек способен принимать истинные решения. Доля разрешимого по отношению к целому, согласно Шломо-Хаиму, это мера максимально допустимой ответственности. С этим Шломо-Хаим связывал две следующие проблемы: — проблему распознавания доли разрешимого, чтобы не нарушить долг ответственности ни небрежением, ни чрезмерным усердием. — проблему воли, то есть осуществимости решений, которая, таким образом, также принадлежит к способности принимать решения. Обе проблемы связаны с практической жизнью в такой же мере, как и с познанием Бога как высшего принципа творения. В конечном счете, идея Шломо-Хаима сводится к тому, чтобы человек — и сознавая свой долг, и с радостью — принял участие в процессе сотворения мира и не наделал при этом бед. Итак, человеческий дух, согласно "Гностической гипотезе" Шломо-Хаима, в принципе способен нести ответственность почти что за все, если станет заниматься этим долго и достаточно серьезно, поскольку "доля неразрешимого в жизненном процессе сознательно ответственного человека может стать асимптотически сколь угодно малой". Сознательно ответственное поведение, долгая жизнь и хорошее образование являются долгом религиозного человека. В нашей семейной истории тому достаточно примеров. Необразованный человек не может быть по-настоящему благочестивым. * Шломо-Хаиму давно было ясно, что спор между ним и Макарием в конечном итоге похож на спор о курице и яйце. История — это система высказываний о жизненном процессе. Она управляет жизнью, а жизнь, в, свою очередь, несет в себе историю. В 80 лет Шломо-Хаим начинает заниматься историей своей семьи. Он упорядочивает события, систематизирует документы и составляет семейную хронику в семи больших переплетенных тетрадях. Однажды в 1936 году его сын Израиль явился в смятении, запыхавшийся, и сказал, что спасается бегством, что его преследуют милиция и гебисты (как это случилось, я расскажу в следующей главе). Преследователи потеряли его из виду неподалеку от дома, и было ясно, что найти квартиру для них — дело нескольких минут. Шломо-Хаим велел Израилю снять с кровати простыню. Он завернул в нее свиток Торы, положил ее Израилю на правое плечо, благословил его и сказал: "Теперь иди. Она тебя будет хранить". Израиль с большим белым свертком на плече спокойно прошел перед самым носом у преследователей. Они его просто не заметили. Почувствовав приближение смерти, Шломо-Хаим отдал семейный архив со всеми предметами на сохранение Илье Петровичу Явичу, другу и учителю Израиля, пока Израиль не будет в состоянии снова забрать его. Илья Петрович Явич был искусствоведом в Эрмитаже еще до Октябрьской революции 1917 года, остался им и в советское время. Так что Явич не только понимал ценность вверенного ему сокровища, но мог хорошо спрятать его. Шломо-Хаим умер 18 мая 1938 года в Ленинграде в возрасте 88 лет. Израиль был оповещен об этом и приехал на похороны. Когда он и 14 летний Леля (Лев Бимман) возвращались с кладбища на трамвае, с ними ехал какой-то подвыпивший человек с карикатурно крупными чертами лица, который, жестикулируя, объяснял остальным пассажирам: "Главное — порядок! Кто порядок соблюдает, тот всегда прав!" Внезапно Израиль разразился громким смехом. "Как ты можешь, — пристыдил его Лев, — не успел кадиш прочитать, а уже смеешься". Израиль, казалось, не смутился и ответил: "Это отец смеется во мне, слушая этого идиота". * * * * * * * ИЗРАИЛЬ В 1918 году, после того, как отец отказался благословить его, Израиль ушел на гражданскую войну красноармейцем. Но поскольку отец сказал, что "Шапиро так не поступает", он взял себе имя Борис Борисов. Вскоре Израиль, которому только что исполнилось 18 лет, становится командиром казачьего эскадрона. Однажды он получает приказ сравнять с землей две только что взятые станицы, все дома сжечь, а все население, включая женщин и детей, истребить. В тот день он вспомнил об отцовском благословении, которого не получил, и решил дезертировать. Он собрал свой эскадрон на митинг и убедил большинство казаков тоже дезертировать. Так Борис Борисов покинул Красную армию, зато в гражданской жизни снова появился Израиль Шапиро. Это спасло Израиля — долгие годы, десятилетия по всей России, а потом и по всему Союзу продолжали безуспешно разыскивать военного преступника и дезертира Бориса Борисова. Эти события пробудили в нем глубокую религиозность. Разумеется, он молился и соблюдал все обряды своей религии тайно. Опыт, полученный в армии, достаточно прояснил для него суть советской системы. В Петрограде Израиль снова работает грузчиком в порту и сдает экзамен на аттестат зрелости в вечерней школе. После этого он изучает народное хозяйство в Институте красной профессуры и становится профессором экономики в Петроградском Политехническом институте, в котором его дед когда-то получил экстерном степень магистра минералогии. Социальный статус "рабочий, сын крестьянина" легко открывает Израилю путь к карьере в государстве диктатуры пролетариата. В Ленинграде Израиль занимался социальным обеспечением и профсоюзным охватом ученых. Он основал "Клуб ученых в Лесном" (Лесное — это район Ленинграда, где было создано несколько научно-исследовательских институтов). Этот клуб впоследствии был превращен в Дом ученых, на базе которого его члены по сей день получают социальную и культурную поддержку. В 1936 году Израиль был подвергнут товарищескому суду в Политехническом институте за то, что осмелился сказать в публичной лекции, будто марксистско-ленинское экономическое учение — не истина в последней инстанции, а лишь промежуточная ступень на пути к правильным экономическим знаниям, и что долг советского ученого — работать над совершенствованием этого учения и заниматься практическими исследованиями. Возник спор, должна ли администрация института подать заявление в ГПУ о преследовании профессора Шапиро как "врага народа". Решили с заявлением подождать, но в течение года систематически наблюдать за поведением профессора Шапиро и на это время запретить ему публичные выступления. Когда Израиль, опечаленный и задумчивый, возвращался домой с этого собрания, на Невском проспекте посреди улицы его, как нарочно, узнал его бывший политкомиссар. "Борис Борисов, — закричал он, — держите преступника!" Вполне в духе того времени мгновенно образовался отряд преследователей — милиция и ревностные доброхоты. После долгой и утомительной погони они потеряли преступника из виду. Призванный на помощь отряд гебистов начал оцеплять квартал. Крупного человека, который спокойно прошел мимо, неся на плече тяжелый белый сверток, никто из них не заметил. Обыск и опрос всех жильцов квартала ничего не дал. Преступник Борис Борисов как в воду канул. С Торой на плече Израиль сел в московский поезд. * При поддержке своего бывшего преподавателя из Института красной профессуры, ставшего к тому времени членом Академии наук СССР, Ивана Павловича Бардина, Израиль приступает к подготовке проекта опытных экономических исследований в области черной металлургии. Он становится ответственным за разработку совместной заявки по исследованиям от Академии наук и Министерства черной металлургии советскому правительству. Поскольку черная металлургия зависит от производства угля и кокса, Израиль часто посещает Министерство угольной промышленности, где в 1938 году встречает свою будущую жену Берту Гореву, урожденную Шац. * В семье было жарко, как в доменной печи. Огневой темперамент моей матери с угольно-черными глазами хорошо сочетался с железным терпением отца. В итоге к концу Великой Отечественной войны в 1944 году они выплавили меня. Перед этим, однако, произошли события, о которых стоит рассказать. Берта пришла в Министерство угольной промышленности искать работу. Израиль увидел ее, при всем честном народе встал перед ней на колено и попросил ее руки. Она не приняла его всерьез. Он стал преследовать ее. Через год она согласилась. Ее первый муж, Наум Горев (настоящая фамилия Гурвиц[6]), очень рано вступил в социал-демократическую, а затем коммунистическую партию и взял псевдоним Горев. В 1921 году он был командирован в Среднюю Азию, в Туркестан, в качестве начальника госбезопасности (шефа НКВД), чтобы укреплять там советскую власть. Одесситка Берта, которой тогда было 15 лет, сбежала с ним. Только там она могла выйти за него замуж в таком возрасте. Многократно отличившись, Горев всего через несколько лет стал заместителем коменданта московского Кремля по вопросам безопасности. Молодая советская республика в то время приобрела четыре больших автомобиля "линкольн" с открывающимся верхом, предназначенных для представительства. Один из них получила в свое распоряжение Берта Горева; после этого 20-летняя красавица вообразила себя Четвертой Дамой Королевства. Умный, дальновидный Наум Горев уже в 1931 году почувствовал, что он как старый член партии не переживет одной из последующих партийных чисток, и тогда его любимая жена непременно попадёт в беду вместе с ним. Чтобы спасти ее, Горев фиктивно развелся, снял для жены неприметную квартиру, где мог тайком посещать ее, и уговорил Берту выучиться на инженера-экономиста. В 1935 году Наум Горев был арестован и вскоре расстрелян. Берта, вовремя предупрежденная, ушла в подполье. В 1938 году в государственной мании преследования наступила короткая передышка: в качестве предлога для чистки среди органов безопасности целый ряд казненных партийных функционеров был реабилитирован. В опубликованном списке реабилитированных Берта Горева нашла фамилию своего мужа. Она вышла из подполья и отправилась в Министерство угольной промышленности искать работу. Когда Израиль попросил ее руки, Берту еще не оставляла надежда, что Наум как-то мог пережить преследования в одном из отдаленных лагерей. В 1939 году она получила официальное свидетельство, что Наума расстреляли в 1936-м, и согласилась выйти замуж за Израиля. В Министерстве угольной промышленности Берта вскоре стала руководителем группы контроля. Ей часто приходилось ездить в командировки и заботиться о производительности различных предприятий угольной промышленности по всему Советскому Союзу. Вторая мировая война пришла в Россию, когда Берта инспектировала угольные шахты Кузнецкого бассейна. Ей потребовалось два месяца, чтобы, двигаясь против людского потока, после многочисленных приключений добраться до Москвы. Ее министерство, с которым она связалась прямо с вокзала, было почти готово к эвакуации. Она получила всего три дня, чтобы подготовить к эвакуации свою группу контроля и семью, но Израиля нигде не оказалось: ни дома, ни на работе. Когда измученная Берта добралась, наконец, до постели, она увидела на своей подушке записку: "Любимая, мне ничего другого не остается. Не волнуйся, я ушел на фронт. Я должен сражаться против фашистов, чтобы защищать советский народ, всех евреев и в особенности тебя. Думай обо мне, и Бог мне поможет. Всегда твой". "Идиот!" — произнесла Четвертая Дама, ничего не знавшая об истории с Борисом Борисовым, так как Израиль был хотя и романтиком, но не болтуном. Она ненавидела Сталина и советскую власть и боялась их, так как не могла простить им Горева, но подвергать риску жизнь второго, тоже любимого, мужа она не собиралась. "Бог тебе поможет, как же, жди", — с горькой иронией пробормотала она, прочитав записку, не замечая, что Он уже взялся за дело. Берта назначила двух своих заместителей руководить эвакуацией группы контроля, сама же получила у замминистра разрешение присоединиться к группе на неделю позже под собственную ответственность. Она составила для своих заместителей точный план подготовительных мероприятий и организации отъезда с указанием сроков. Только после этого она обратилась в районный призывной пункт, чтобы справиться о муже. Израиль записался добровольцем в народное ополчение и уже месяц как был отправлен на фронт. Теперь ей предстояло самое трудное — постараться задействовать свои старые связи. Это было крайне рискованно — за десять лет все могло измениться, и степень риска было невозможно оценить. Но выбора не было. Берта записалась на прием к всесильному тогда Абакумову. Он принял ее сразу, как только услышал ее имя. Через пять дней "воронок" привез домой ничего не понимающего Израиля. Сопровождающий конвойный офицер сдал его Берте Горевой под расписку, улыбаясь, отдал честь, щелкнул каблуками и исчез. Израиль не сразу понял, что он свободен и в своей семье. Берта с мужем присоединились к группе контроля министерства, которая эвакуировалась на Урал, без опоздания. Из примерно полумиллиона солдат московского ополчения через несколько месяцев в живых осталось не более семидесяти. Сам Абакумов при следующей чистке был снят с работы и расстрелян по приказу Сталина. * Пока семья находилась в эвакуации, семейный архив, собранный Шломо-Хаимом, вместе с квартирой Ильи Петровича Явича и с его уникальной личной художественной коллекцией был уничтожен при бомбежке Ленинграда. Илья Петрович и его жена остались в живых только потому, что во время бомбежки их не было дома. Мой отец познакомил меня с семьей Явичей во время поездки в Ленинград в 1956 или 1957 году, и тогда Илья Петрович рассказал мне то, что еще помнил о нашем семейном архиве. Время эвакуации и возвращения моих родителей в отмеченную печатью войны Москву я пропущу ради краткости, хотя там и произошло несколько важных для семьи событий. Мой отец назвал меня Барухом. Это древнее имя по древнееврейски означает "Благословенный". Однако, служащая загса отказала ему в регистрации. С 1943 года детей на территории России полагалось называть именами либо русскими, либо нейтральными, но не именами, говорящими о принадлежности к нерусской нации. Пока я не стал взрослым, я никак не мог понять, как это у советского правительства во время грозной и тяжелой войны хватило времени и кадров, чтобы принять это решение об ограничении имен и провести его в жизнь. Потом я узнал, что это связано со сталинской политикой депортации народов. Так или иначе, имя Барух не относилось к разрешенным именам. По созвучию мне дали русское имя Борис. Имя "Борис" родственно слову "прусс" и означает "борец". Отца это тоже устраивало. Он считал, что имена на самом деле даются в сердце, а не просто в конторе. Дома он называл меня Барух, а нередко и Борис Борисов. Моя чувствительная мать не воспринимала обращение "Борис Борисов" как ласкательное имя и ревниво сердилась; ей тут мерещилось нечто недоступное для неё, и поэтому она чувствовала себя обделенной. Опытные экономические исследования в области черной металлургии были делом нелегким. Отсутствовало все: и понимание важности дела, и средства, и административная и научная инфраструктура. За 28 лет профессиональной жизни в Москве Израиль Шапиро создал следующие учреждения, которыми поначалу сам руководил: + Совет по изучению производительных сил при Госплане СССР (СОПС); + Библиографическую Комиссию по изданию Библиографического справочника по железным рудам под руководством и под редакцией Израиля; + Комиссию по долгосрочному экономическому планированию при Госплане СССР; + Комиссию по комплексному изучению Курской магнитной аномалии; + Основанный в 20-е годы клуб — Дом ученых в Лесном (сначала Клуб учёных), в Ленинграде, который полноты ради я называю еще раз. Несмотря на профессиональные успехи, Израиль и Берта не избежали трудностей. В 1952 году Израиль едва не был арестован, потому что пытался свидетельствовать в защиту своего друга, привлеченного по пресловутому "делу врачей" как один из соучастников. Лишь смерть Сталина в 1953 году остановила уже подготовленную депортацию евреев из центральных районов в Сибирь. Я сам очень хорошо помню, как русские соседи, сантехник и дворник, летом 1952 года заранее делили мебель в нашей квартире, кому что достанется после нашей депортации. У них доходило даже до драки. До апреля 1953-го мои родители вынуждены были терпеть наклейки на мебели, потому что будущие владельцы постоянно контролировали свое право на имущество и непрерывно следили друг за другом. Наклейки "Дядя Вася, дворник" на буфете и "Костя Марташов, техник домоуправления 1/2" на фортепьяно до сих пор стоят у меня перед глазами. "Ну, пацан, — грозил мне дворник Вася, — если это кто потащит, беги прямо ко мне. А не то — у-у! Понятно?" — он подносил к моему носу вонючий волосатый кулак. * В 1956 году открылись ворота лагерей. Произошло массовое освобождение тех, кто выжил. Почти все вышли оттуда больными. У них не было ни жилья, ни работы. Израиль, который в своих учреждениях распоряжался рабочими местами, старался устроить на работу как можно больше бывших зеков. Однажды, когда все свободные места у Израиля были уже заняты, Берта попросила его найти работу для ее одесского друга детства, а позже ближайшего сотрудника ее первого мужа Горева, Валентина Петровича Нотарьева, который отсидел в лагере 13 лет. Израиль сделал Нотарьева своим заместителем по Библиографической Комиссии. В 1958 году Израилю было предъявлено обвинение в растрате двух миллионов рублей. Нотарьев, который стал главным свидетелем, явился к моим родителям с деловым предложением: пусть мать разойдется с Израилем и выйдет замуж за него, тогда он, мол, вызволит Израиля из беды. Он, Нотарьев, еще в юности был влюблен в мою мать, но Горев, который был старше него, оказался счастливее. В тридцатые годы, говорил Нотарьев, он вошел в штаб Горева только затем, чтобы быть рядом с Бертой и находиться в ее распоряжении в случае, если с Горевым что-нибудь случится, поскольку "случалось" тогда со многими. Жаль только, что Берта тогда просто по-глупому исчезла, а не связалась с ним; правда, и с ним самим позже случилось то же самое. Но теперь настали совсем другие времена. В тюрьму человек попадает теперь только когда он действительно совершит преступление, как, например, мой отец. Но у него, Нотарьева, достаточно связей там, где следует, чтобы вызволить отца из этой истории или, напротив, сгноить его в тюрьме или в лагере. С таким предложением Нотарьев явился к нам в дом и без стеснения, торжествующе объявил его. Я при этом присутствовал и видел, как мать буквально перелетела через стол и вцепилась ему в глотку так быстро, что он не успел защититься. Она душила его, в слепой ярости царапала и драла за волосы, так что его лицо покрылось кровью. Повреждения, однако, были несерьезными. Нотарьев опомнился и принялся со знанием дела избивать мою мать. Тогда на него накинулся мой отец. Вдвоем мои родители в точном смысле слова спустили Нотарьева с лестницы. Он бежал, вопя, что они еще пожалеют об этом. Следствие закончилось для моего отца признанием полной его невиновности через два года. Как в глупом анекдоте, недостающие два миллиона обнаружили в квартире пресловутого Нотарьева. Но его связей оказалось достаточно, чтобы дальнейшее расследование прекратилось. После этого он работал делопроизводителем в прокуратуре. * Комиссия по долгосрочному экономическому планированию была любимым детищем и в то же время главным инструментом, с помощью которого Израиль мог распределять свои исследовательские задания. Необходимость выражать все данные в единицах "на душу населения" обеспечила Израилю доступ к секретным статистическим данным Центрального Статистического Управления о развитии и миграции народонаселения. Его подсчет числа погибших от преследований советского режима к 50-й годовщине Октябрьской революции 1917 года дал ужасающую цифру: около 80 миллионов, не считая жертв войны[7]. Берта много ночей не спала от беспокойства, услышав об этом побочном результате опытных исследований Израиля — числе в 80 миллионов жертв. Ей потребовались огромные усилия и изобретательность, чтобы с помощью слез, сцен и упреков уберечь Израиля от обнародования этой чудовищной цифры и от неминуемой в этом случае карьеры диссидента. Ее главным доводом помимо того, что этим он погубит семью, многих друзей и труд своей жизни, а погибших все равно не воскресит, было напоминание, что она некогда спасла ему жизнь, и теперь у нее есть право распоряжаться его жизнью и запретить ему акт самопожертвования. В конце концов Израиль подчинился ее сильной воле, но Бориса Борисова начала отчаянно терзать совесть. Именно в то время Израиль тоже начал слышать голоса. "Никому и никогда не может принадлежать твоя жизнь, кроме тебя и Бога, — слышал он голос Шломо-Хаима, — иначе ты раб, а не еврей". "В принципе да, но еврейская жена и мать имеет на это свои особые права", — вмешивался Генрих. "В особенности жена, — продолжал кто-то, кого Израиль не знал, но знал, что это тоже его предок, судья Бет-Дина[8], — ибо ты связан с ней согласно договору". "Но брачный договор не распространяется на вопросы совести, - возражал Шломо-Хаим, — и никоим образом не ограничивает ее свободу". "Брачный договор налагает ответственность. Женатый человек — предок своего потомства и имеет обязательства перед ним и перед своей женой", — поучал судья. "Ну, а если он трус?" — подавал голос Борис Борисов. "Он не трус", — говорил Израиль. "Он сумасшедший. Сумасшедший остолоп, вот он кто! — жаловалась Берта. — Легкомыслие — имя его, романтическое самолюбование!" "Речь идет не о том, кто он есть, а о том, как ему помочь", — говорил Шломо-Хаим. "Послушай, — пытался прекратить спор Генрих, — твой предок Нехамия был не менее благочестив, чем ты, но много мудрее. Благодаря этому он смог избежать ненужного конфликта, не скрывая своего мнения. Может быть, подождешь, пока наступит подходящий момент?" "Подумай о детях", — шептала Ханна. Ее голос был нежным и теплым. Еще один тоненький голос, самый тихий, но заглушавший все остальные, не говорил ничего, а просто причинял боль. Я сказал, что если моя жизнь и дальше будет развиваться так же, как до сих пор[9], то я, вероятно, вынужден буду скоро покинуть Советский Союз и переселиться в Израиль. Тогда я обнародую статистические данные моего отца[10]. Это предложение разрядило обстановку. Больше мы об этом тогда не говорили. Мое намерение переселиться в Израиль вызвало горячую поддержку со стороны отца и болезненное и гнетущее предчувствие расставания со стороны матери. В 1972 году я стал готовиться к отъезду в Израиль. Тогда со мной произошло нечто никак не связанное с моими любимыми родителями, но сделавшее мой немедленный отъезд невозможным. В дальнейшем, в конце 1973 года, я познакомился с Хеллой Гаумниц, в январе 1975-го мы с приключениями поженились, а в декабре того же года я переехал в Германию, на родину моей жены. Когда я решил, наконец, подать заявление об отъезде, выяснилось, что районное отделение ОВИРа временно располагается в помещении отделения милиции. Так получилось, что я пришел, как раз к началу обеденного перерыва и вынужден был ждать целый час. Кроме меня, там не было посетителей. У меня не оказалось с собой книги. Осматриваясь, я заметил, что стены залеплены старыми плакатами о розыске преступников, их там была целая коллекция. Я стал от скуки разглядывать довольно подозрительные физиономии на объявлениях и пытался представить себе людей, которым они принадлежали. Одно из лиц привлекло мое особое внимание. На старой фотографии был очень молодой человек с открытым, дружелюбным лицом, с густой копной волос, в красноармейской форме; левой рукой он опирался на эфес сабли, висящей на боку, а подмышкой правой руки держал казацкую папаху. Его на редкость славное лицо никак не вязалось с описанием его страшных преступлений: "Борис Борисов, военный преступник, дезертир, саботажник и, предположительно, шпион. Давно в розыске. Вооружен и очень опасен. 20 января 1919 года сорвал важную военную операцию Красной Армии на Кубани; послужил причиной ряда поражений. Организовывал покушения на командующих офицеров Красной, а впоследствии Советской армии. После гражданской войны являлся организатором акций саботажа с тяжелыми последствиями на промышленных предприятиях, транспорте, а также на военных объектах. 28 апреля 1936 года был пойман во время большой облавы, но сумел бежать. Во время Великой Отечественной войны из ненависти к советскому народу причинил неизмеримый ущерб, что привело к многочисленным жертвам. После Великой Отечественной войны продолжал свою вредительскую деятельность. В последний раз замечен 12 января 1953 года. За сообщение о его местонахождении и помощь в поимке назначены денежная премия и правительственная награда." Описание этого сверхзлодея никак не вязалось с приветливым лицом юного красноармейца. Весьма необычным было и то, что в стране с лучшей в мире системой безопасности и разведки кому-то удается творить свое черное дело почти тридцать пять лет, пройти через две войны и ни разу не ошибиться, и что об этом еще и объявлено публично. Собиратель курьезов и раритетов во мне оказался сильнее добропорядочного гражданина: я похитил старый плакат и повесил у себя дома, прямо на входную дверь изнутри. Впервые в жизни я увидел, как мой отец побледнел, когда он вскоре пришел ко мне и увидел плакат. Тогда он рассказал мне именно то, что ты, дорогой читатель, уже знаешь. Борис Борисов оказался еще более преуспевшим подпоручиком Киже двадцатого века, только на советский лад. Израиль на семьдесят пятом году жизни, лысый, с крючковатым, как у попугая, носом, ничем не напоминал фотографию на плакате. Я вспомнил, что никогда не виден ранних фотографий Израиля, сделанных до его женитьбы на моей матери. Отец попросил меня не шутить с судьбой и снять плакат. Естественно, я так и сделал. "Когда я умру, похорони меня в Израиле", — сказал отец. — "Почему?"— "Потому что я хочу воскреснуть одним из первых, когда придет Мессия". Я не понял, шутка ли это: "А что ты будешь делать, когда воскреснешь?" — "О, дел будет много. Небесная канцелярия тоже порой ошибается. Там нужен глаз да глаз. Последствия гораздо серьезнее, чем в этом мире. Что ни говори, двести или триста миллионов жертв на земле в этом столетии и, может быть, в десять раз большее количество в следующем — это и для них слишком много. Можно сбиться со счета и о ком-то забыть. Нужен контроль". — "Ты сегодня оптимист", — иронически заметил я. — "Я всегда оптимист", — серьезно ответил он. В день, когда я получил разрешение на выезд, я получил еще и удар камнем по голове и был госпитализирован с тяжелой травмой. Через полгода я еще не был транспортабелен. Из ОВИРа, однако, пришло письмо, что я должен либо покинуть Советский Союз, невзирая на состояние здоровья, либо заново оформлять разрешение на выезд, в случае если я не воспользуюсь им до истечения срока его действия. Больше мне выездную визу по состоянию здоровья продлевать не будут. Было ясно, что меня нужно везти в аэропорт прямо из больницы. Друзья и мать уложили мои пожитки: две тонны книг и пластинок, две пары брюк и три рубашки. При этом Берта нашла плакат о розыске и спрятала у себя. Она бы тоже не узнала Израиля. Но Борис Борисов! Это имя она так часто слышала после моего рождения. Берта внимательно пригляделась и узнала отца — она еще помнила, каким он был в начале их знакомства. Два месяца после моего отъезда Берта вела себя, как ни в чем не бывало, была дружелюбна и заботлива, как всегда. Но потом Четвертая Дама подвергла Израиля допросу. Она не спрашивала, она упрекала. Как мог он все эти годы так не доверять ей, ничего ей не сказать о своем проклятом Борисе Борисове и подвергать ее жизнь такой опасности, когда он без нее и свою-то жизнь наладить не в состоянии... Израиль долго делал вид, будто не понимает, о чем речь. Тогда она — то ли из любви к эффектам и властолюбия, то ли потому, что была действительно обижена — вытащила плакат. С Израилем случился удар. В больнице Берта ни на минуту не отходила от Израиля. Два дня подряд он много говорил: что он хочет быть похоронен в Израиле, что Богу, так же, как и человеку, нужно бросать вызов, чтобы познать его. Он протягивал руку и кормил невидимых птиц и зверей невидимой едой. И он звал меня. На третий день у него отнялся язык и его разбил паралич. Мама прислала мне телеграмму с подтверждением больницы, что мой отец при смерти, чтобы я мог получить въездную визу. Приходил дежурный врач, выслушивал сердце, смотрел в глаза и констатировал смерть. Когда приходили санитары, чтобы уложить отца на носилки, он стонал и звал жену или меня. Его снова укладывали в постель. На следующий день карусель повторялась. Тринадцать дней подряд. Когда я принес заявление на въезд вместе с телеграммой из больницы в советское посольство в Бонне, секретарь посольства сказал мне вежливо и наслаждаясь собственной вежливостью: "Уважаемый Борис Израилевич, к сожалению, мы не можем удовлетворить вашу просьбу. Будьте логичны. Мы знаем, что ваш уважаемый отец очень много значит для вас, так же, как и вы для него. Сейчас он умирает. Вы обосновываете ваше заявление необходимостью попрощаться с ним. Но вы ведь сами не можете исключить, что, если вы приедете, возможно, он на радостях и не умрет. Это будет означать, что вы, так сказать, зря съездите". Сидячая забастовка перед посольством, пресса, полиция и школьники помогли мне, наконец, получить разрешение на въезд. Я приехал в Москву через несколько часов после того, как мой отец на самом деле умер. * Пока Израиль еще мог говорить, он попросил мать сжечь его тело, чтобы "облегчить мне перевозку его останков в Израиль". И тогда я понял, что это был вызов, как Богу, так и мне. По еврейскому религиозному закону кремация строго запрещена. Поэтому для нацистов было так важно сжигать тела евреев. Я согласился на кремацию. Месяц непрерывного хождения по инстанциям потребовался в Москве 1976 года, чтобы получить разрешение на вывоз урны даже не в Израиль, а в Германию, где я имею постоянное место жительства. В Израиле борьба за погребение отца длилась три с половиной месяца. Долгими и трудными были мои мытарства в Израиле, прежде чем смогли состояться похороны: я прошел через похоронные бюро, кибуцы, различных политиков вплоть до Голды Меир, израильскую армию, заслушивание в подкомиссии в Кнессете, Министерство иностранных дел, сефардские и ашкеназские раввинаты. Похоронные бюро и ответственные религиозные учреждения отказывали мне в погребении, выдвигая два стереотипных аргумента, малый: 1. Израиль — это вам не кладбище для московских евреев, и большой: 2. Тело сожжено с осознанного согласия покойного, таким образом, он нарушил завет и вовсе не может быть похоронен по еврейскому обряду. Возражение 1: Он происходит из благочестивой семьи, всегда хотел переехать в Израиль, но просто не успел. Намерение предшествует поступку и в случае смерти должно рассматриваться, как начатое, но незавершенное дело, как если бы он умер в пути. Возражение 2: Израиль был набожным человеком, который всей своей жизнью подтвердил свою глубокую веру в Бога и свою праведность. Он был убежден, что тот, кто может поднять человека из мёртвых костей, может поднять его и из пепла. Раввины отвечали: да, может, но не хочет. Я говорил: нет, Он хочет, в этом мой блаженной памяти отец был уверен. И поскольку в иудействе между Богом и человеком нет и не может быть посредников, они должны признать, что хотя это и необычно, но здесь вследствие особых жизненных обстоятельств допустимо исключение. Это возражение не было принято. Контраргумент звучал так: поскольку речь здесь идёт об исключении, бремя доказательства лежит на мне. Хотя религиозные чиновники также верят в возможность исключения в принципе, но не в моем конкретном случае. Так проблема из принципиальной плоскости вероисповедания и познания Бога перешла в плоскость желания или нежелания признать допустимость исключения у конкретных представителей власти. О том, как была разрешена эта проблема, я здесь не буду писать, как из уважения к человеческому скудоумию, так и потому, что я обещал об этом не писать, если похороны состоятся по всем правилам. Не рассказывать же об этом я не обещал. Через год Леля Бимман посадил кипарис на могиле Израиля. Он быстро рос и через пятнадцать лет стал очень красивым. За это время, в жизни у нас возникло много разных проблем: осложнились отношения с родственниками, затруднилось общение с детьми, банковские счета были перегружены долгами, я был без работы и лежал в больнице наполовину парализованный из-за нарушения мозгового кровообращения. Тогда и я услышал голоса: Израиль спорил с Богом о нашем будущем. Разговор становился все громче и напряженнее. Израиль был очень уж назойлив, Бог же хотел покоя, и чтобы все шло так, как идет. Тогда Израиль сказал, что так не может продолжаться, и что он в таком случае досрочно восстанет из мертвых и будет помогать нам сам, потому что он отвечает за благо своего потомства. "А ты заботился о них при жизни?" — спрашивал Бог. - Насколько мог, — отвечал Израиль, и это было действительно так. - Тогда этого должно хватить и на сегодня, — сказал Бог. - Теперь Ты должен вмешаться, потому что положение стало критическим, — бросал вызов Израиль. - Сиди где сидишь, положение всегда критическое! - Нет, это моя семья! - Тогда трепещи! — закричал Бог по проводу так громко, что провод загорелся, могила вздыбилась и снова опала. И после этого дела явно пошли на лад. Я выздоровел и нашел работу, которая меня устраивала. Финансовые дела поправились настолько, что на следующий, год мы поехали вместе с детьми в Израиль на могилу отца. Кипарис был обуглен от удара молнии, могильная плита треснула, вся могила съехала набок. Мы поправили могилу, но обугленный кипарис оставили как память. * - Ну вот видишь теперь, что только процессом жизни можно исследовать Бога, познание Бога и границы познания? — спросил Макарий. - Исследовать — да, — отвечал Шломо-Хаим, — но осознать! Чем ты хочешь все это осознать? Процессом жизни? Нет. Для этого необходим специально сконструированный духовный инструмент, система высказываний, которая в каждую эпоху и в соответствующем ей духе времени позволит прийти к максимальному пониманию. В средиземноморской античности это была Тора. В будущем им может оказаться универсальная этика, объединяющая в себе естественные и гуманитарные науки. - С такими взглядами ты покидаешь иудейство, еретик, — возмутился судья, — ты хочешь расширить Тору. - Ничего подобного, — вступился за отца Израиль, — Тора объемлет все, но многое в интенциональной форме, как намерение. За шесть дней Бог сотворил небо и землю, и все остальное не как готовые предметы или отдельные существа, но как формы бытия. Сейчас Он развивает их дальше вместе с людьми. - В разговор вмешался Генрих: - Шломо здесь прав. Правильная система высказываний — это всегда история. Она показывает нам не просто, что и как было. Нет, история учит нас, какой смысл есть в том, что было и как это было. - Именно это я и говорю, — продолжал Шломо-Хаим, или это был голос Нехамии, а может быть, и твой, дорогой друг. — Бог хочет быть познанным и понятым. Лишь тогда партнеры по завету могут правильно заботиться о выполнении завета и взаимно освящать друг друга. Только тогда смогут люди даже разных религий достичь достойного взаимопонимания. Только тогда изменится бытие, и мертвые восстанут в новом бытии, чтобы ответить за свое прошлое, и праведники среди них в новом бытии примут участие в будущем, потому что лишь они способны за это новое будущее нести ответственность. Таким был Борис Борисов, профессор Израиль Шапиро из города Борисова в Белоруссии, праведник, цадик, богоборец, бросивший вызов Богу, Изра-Эль. Жизнь каждого из нас — это маленькое слово в длинном разговоре. Не всегда слово знает, почему оно стоит в предложении, не всегда знает человек, зачем он живет. Но правильная связь между словами придает фразе смысл, а связь между людьми в одной общей истории дает нам шанс понять смысл нашей жизни и ответственно ее творить. Оригинал опубликован в Boris Schapiro, «Die Stimmen», MERKUR, Heft 2, 54. Jahrgang, Februar 2000, Klett-Cotta Verlag, Stuttgart, S. 95-124 Примечания [1] Со временем мне удалось установить, что они создали первую типографию её Императорского Величества Академии Наук в Санкт Петербурге. [2] Слово "Тай" — это указательное местоимение женского рода "та" и вместе с тем означает по-египетски "дочь"; здесь — Дочь Йаха. Поэтому по-древнееврейски имя это часто передавалось как Бат-Йах (Бат значит дочь); на идиш это звучит "Бася", а по-русски — "Батья", хотя лингвистически правильнее было бы "Бат-Ях". [3] В облачение первосвященника иерусалимского храма входил нагрудный щиток, разделённый на двенадцать гнёзд; в каждом гнезде находился специальный драгоценный камень – оберег для каждого колена Израилева; оберегом колена Иссахар был сапфир. (Прим. перев.) [4] Классный художник 2-ой степени — формальный уровень квалификации художника в Российской Империи [5] Высказывание в системе высказываний называется разрешимым, когда возможно средствами только лишь этой системы и логики решить, является ли это высказывание истинным или ложным. Высказывание, в отношении которого невозможно принять такое решение, называется неразрешимым высказыванием или неразрешимым предложением. [6] Наум Юльевич Гурвиц, родился в 1903 г., в Аккермане под Одессой; еврей; образование среднее; член ВКП(б); бывший начальник особого отделения Управления коменданта Московского Кремля, капитан госбезопасности. Проживал: Москва, ул. Летниковская, д. 1/3, кв.1. Арестован 8 августа 1935 г. Приговорен ВКВС СССР 22 февраля 1936 г., обвинён в шпионаже и участии в к.-р. террористической организации в Кремле… Расстрелян 23 февраля 1936 г. Место захоронения – Москва, Донское кладбище. Реабилитирован 4 февраля 1938 г. ВКВС СССР. [7] Обнародованное Хрущёвым на XX съезде партии в 1956 году официальное число погибших составило 14 миллионов жертв сталинского режима и 20 миллионов погибших на войне. Количество жертв советских лагерей 1956 — 1967 гг. по сравнению с этим казалось невелико. [8] Бет - Дин (букв, дом судебных решений) — раввинский духовный суд, рассматривающий религиозные дела, относящиеся к личному статусу (бракосочетания, разводы и т.п.), а также административные дела религиозного характера (контроль за соблюдением законов о пище и др.). — прим, первв. [9] Этот разговор состоялся в конце 1970 г. У меня к тому времени возникло немало собственных проблем в России. Однако рассказывать обо мне — задача не моя, а моих потомков. Так что это пока останется без пояснений. [10] Это я сделал в 1976 и 1978 гг. в Германии. Показательно то колоссальное сопротивление, которое эти цифры вызвали как в средствах массовой информации, так и у слушателей, которым я об этом рассказывал. Защитой палачам служит то, что их чудовищные деяния неизмеримы человеческой мерой и что за гигантскими цифрами, которые ближе к бесконечности, чем к повседневности, не видно конкретных людей с их страданиями и заботами. Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #2-3(182)февраль-март2015 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=182 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer182/BShapiro1.php