* * *
Памяти поэта Андрея Романова
В Минске снова дождит…
В Петербурге, наверное, тоже…
На твое отпеванье приехать, увы, не могу…
Ледяные мурашки бегут по испуганной коже,
И бреду, спотыкаясь почти что на каждом шагу.
Как же это, Андрюш?..
Так совпало – и здесь отпевают…
Говорят, что поэта… А если по мне – подлеца…
У тебя по щекам капли влаги неспешно сбегают,
И сбегают дождинки с его воскового лица.
Как вы жили вдвоем
На земле этой, светлой и сирой?
И рассветное солнце ласкало вас – тоже вдвоем?
Как он славы хотел!.. Как тебе не хотелось в кумиры!..
Как вы оба твердили: «Да ладно… Еще поживем…»
Позабудут сказать
Про твои сумасшедшие строки,
Не забудут включить в хрестоматию вирши его…
Над тобою сверкнет
только молнии росчерк высокий…
Грохнут залпы над ним…
Ничего, мой родной, ничего…
Похоронят тебя
Где-то в Суйде, на кладбище тихом…
Караульная рота пред ним будет маршировать.
Но живым – в головах у тебя – не увянуть гвоздикам,
И искусственным розам
стыдливо над ним скрежетать…
* * *
Взъерошенный ветер к осине приник…
Одна вековая усталость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
На бой не взывают ни горн, ни труба,
Вдали не рыдает гармошка…
Лишь тополь печаль вытирает со лба
Да птицы воркуют сторожко.
Вражина коварен и так многолик!..
Но воинство насмерть сражалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
О, смерд, погибающий в час роковой –
Ему ни креста, ни могилы.
Зарублен, он вновь становился землей,
И голубь взлетал сизокрылый,
Когда он предсмертный выдавливал рык,
И падал… Всё с пеплом мешалось,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась.
Заброшено поле… Не скачет гонец.
Давно покосились ворота.
Неужто всё в прошлом?.. Неужто конец?..
Неужто не вышло полета –
Туда, где лебяжий предутренний крик,
Где спеет рассветная алость,
Где русские души, где русский язык,
Где русская кровь проливалась?..
* * *
Он куда-то спешил, от натуги почти что немея,
Воспаленному взору казалось, что мир многолик.
И ломило плечо… И гудела затекшая шея…
И неровная стежка зачем-то вела напрямик.
Посреди пустоты… Посреди векового начала,
Где ничтожное небо почти что касалось плеча,
Кто-то охнул вдали… И опять всё вокруг замолчало,
И умолкли столетья, печали свои волоча.
Он неровно шагал, вечный сын одинокой метели…
И напрасные вёрсты слагались в обманчивый круг.
И, касаясь лица, клочья ветра негромко свистели,
Чтоб потом обратиться в могучие посвисты вьюг.
Что он нёс в этот мрак, одолев и себя, и усталость,
Для чего подставлял леденящим порывам чело?..
Просто шел человек… А потом и следа не осталось,
И неровную стежку совсем до утра замело…
* * *
«Не шути с огнем!.. Не шути, согнем!..» –
Где угроза тут, где предупрежденье?
Не шучу с огнем – растворяюсь в нем,
А согнуть меня – давнее хотенье.
Говорят – молчу, говорю – молчат…
Только гул идет, непонятьем страшен.
С давних пор толпа – выводок волчат
Перед наготой Вавилонских башен.
Как другим не лгать, коль себе солгу? –
Так удобна ложь во спасенье плоти…
Не умел беречь и не сберегу
То, что сорвалось на высокой ноте.
Если не явлюсь – не кори меня,
Руки заломи и почувствуй кожей,
Как вдали бредет – согнут, без огня,
Странный человек, на меня похожий…
* * *
Всё смешалось, запуталось и не поймешь,
Где тут правда, где попросту наглая ложь –
Часть худого навета.
И, гляди, о металл заскрежещет металл,
Чтобы новый божок занял весь пьедестал,
Занял здесь, а не где-то…
Плачет небо… Наполнены страхом глаза.
С пьедестала велят: «Затянуть пояса!..
Стали влажными дали.
И уже наверху не верхи, а вершки…
Опустели чуланы… Разбиты горшки
От тоски и печали.
Закрома позабудут, как пахнет овес,
Позабудет дорога про шелест колес,
Ляжет грязной тропою.
А по ней, понимая, что скоро конец,
Оборванцы с прорехами вместо сердец
Побредут к водопою.
Налакаются жижи из сточных канав,
Отрешенно людское нелюдским поправ–
Без волнений и шума.
А когда и рассвет не коснется земли,
Только сиплое эхо в холодной дали
Захохочет угрюмо…
* * *
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.
Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию –
что еще нужно поэту?
Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.
