"Рука упорно возвращается к творенью" (поэт Дан Пагис, 1930-1986)0

Всю жизнь хотел быть невидимкой. Как находят новый химический элемент, так открыли и Дана Пагиса. И продолжаем удивляться: неожиданный, странный, ироничный, не всегда понятный, но какой интересный поэт! Свёрнут кольцом в самого себя, я не был раковиной морского голоса твоего. Я останусь на ползущем песке. И если прохожий поднимет меня и поднесёт к уху, чтобы услышать от меня добрые новости моря – я не скажу ни слова. Шёпотом, ускользающей тишиной я верну ему неспящие ритмы его собственной крови. Как будто бы пел я, как будто бы слышал он. Пустой, как всегда, заключённый в свои повороты, как мне жить по указам, что ты мне дал, на каком берегу, в конце какой передышки? Я остаюсь на ползущем песке, и нет мне исхода из твоего молчания. ("Морская раковина". Пер. А.Воловика) Эстетика и мысль превалируют над чувствами. Где кончается реальность и происходит переход в ирреальное воображение, определяется не сразу, иногда со второго, третьего прочтения. Дан Пагис Чем же завораживает? Почему он не раз возвращается к образу раковины? Идёшь от стиха к стиху, от одного текста к другому, как в тайном и таинственно мерцающем лабиринте. Ищешь выход – но и тут тупик, возвращаешься, кружишь снова и снова. Как его разгадать? Вдруг, кажется, понял, а то ли, что хотел сказать поэт, неизвестно. Завораживает и звуком и сцепкой внезапных образов. Иногда его стихи легче нарисовать, чем перевести: Море в безумстве творения, в хаосе сине-зелёном, Берег. Белые раковины молчания. Море покинуло нежный перламутр и забыло о красоте раковины при виде уродства мёртвых водорослей. Беспорядочно мелькание чаек. Лодки чёрные удаляются в тяжёлом танце. И только немые в царстве бури Одинокие Находят в пене холодную руку. (Пер. мой – Ш. Ш.) Одной из первых прочитанных мною, тогда "юной репатрианткой", книг на иврите стала детская книжка "А-бейца ше-итхапса", потому что учась на библиотечных курсах, практику я полгода проходила именно в детском отделе библиотеки, а чтение детских книг, по моему мнению и опыту, очень помогает в изучении иврита. Для начала я узнала, что у глагола леитхапес – несколько значений, но чтобы понять название книжки, нам достаточны два-три – наряжаться, облачиться в другого, спрятаться под маской. На имя автора никто не обратил моего внимания. Помню шутливый спор между библиотекарями: когда очередного ребенка приведут записываться в библиотеку, за какой книжкой он потянется? Одной из них, самых первых и любимых книжек израильской детворы и тогда, и сегодня, остается эта книжечка "А-бейца ше-итхапса". Классика. Как для русского читателя – Маршак и Чуковский. И только много позже я узнала, что автор и стихов и рисунков в той детской книжке – Дан Пагис. Обложка знаменитой детской книжки Д. Пагиса (рассказ в тексте) Хотите знать, о чем книжка и почему так трудно перевести ее название на русский? Отвечаю. Это рассказ о яйце, которое не хотело быть яйцом, ни стоять, ни прыгать, ни просто ходить не умело и стало оно искать друга в похожих на него – то в шарике для пинг-понга ("мы оба такие круглые и белые"), то в воздушном шаре, который едва не лопается от чувства собственного величия… Никто, понимаете, не готов быть его другом. И тогда возникает идея – изменить свой внешний вид… Но на иврите яйцо – женского рода! Это "она" наряжается, украшается, переодевается, и в цветочек и в грибочек, но ничего не помогает: под всеми масками ее "опознают": да ты же только яйцо! У сказки, разумеется, счастливый конец, и привлекают не только сюжет, стиль, иврит, но и рисунки, сделанные самим автором! А как адекватно перевести и название книжки и само содержание на русский язык? Изменить пол яйца? Дать яйцу женское имя? Пробовали – удач не встречала. В среднем-то роде праздник пропадает… Настоящее знакомство мое с Пагисом состоялось в 1986 году, и не со стихов, а с первой строки то ли фельетона, то ли сочинения в жанре, который Даниил Хармс определил как "литературную заумь". И сразу случились две вещи. Четко и навсегда запомнилось имя автора и захотелось немедленно перевести его на русский. Недавно я не без удивления обнаружила, что в моем архиве множество собственных попыток перевода. Через месяц или два читаю: умер профессор Иерусалимского университета, исследователь еврейской средневековой поэзии Дан Пагис. Как же это так? Чудовищно – я же его только что открыла, прочитав подряд сразу несколько сборников его стихов. Когда-то похожее чувство я испытала, прочитав одну из первых переведенных на русский язык книг американского писателя Торнтона Уайлдера. К такому таланту, думала я, можно наняться и уборщицей! И только эта мысль возникла, как узнаю, что он умер еще год назад. Тот текст Дана Пагиса, что мне первым попался на глаза, показался подходящим для исполнения в кукольном театре, зрительно представила – в театре кукол имени Образцова. Текст назывался "Профессиональный отчет" и звучал примерно так (пер. мой – Ш.Ш.): "У меня важная профессия: я – Левая нога. Не всякому она по плечу! Но и у меня есть босс – господин Тело. Возвышаясь надо мной, он, важничая, старается каждый раз ступать с правой ноги. Назло. А правая ничуть не опытней меня! Более того, когда он поднимает её (если надо лягнуть, к примеру), вся его опора – только на меня, и он говорит: в этом смысл всей Торы, если на одной ноге... И смеётся. Я даю ему отсмеяться, но отношения между нами не налаживаются. Взлёты и падения на каждом шагу. На какой я ставке? Да на самой низкой, и это несмотря на стаж. Трудовой день длинный, рабочее место узкое и тёмное – да, да, я имею в виду левую штанину (вы ещё не забыли, это монолог левой ноги, к чему нам продолжать писать ее с прописной? – Ш.Ш.). А вечером мгновенный переход в пижаму, быстро-быстро: моему господину наплевать на признаки моей старости – на синие вены, пожухшую кожу, опухшие суставы... Но ничто тебе, шеф, не поможет, и я знаю свои права, и ещё устрою вам итальянскую забастовку, ты у меня таки похромаешь! Но всё-таки втайне я, левая нога, почему-то с ним считаюсь. Я поставила себе целью окончательно из строя не выходить. Что поделаешь, привыкла к нему. Решила уйти вместе с ним, готова даже признаться, что буду верна ему до гробовой доски, да и потом не сразу отвалюсь от него, а так, постепенно, лет через шесть или семь. Иногда я вижу его во сне, ночью, мы болтаем запросто, будто он не самый тут главный, а есть над ним ещё кто-то. Может быть, глава фирмы? Но если и над ним есть хозяин, то он далеко, так далеко, что и во сне не увидишь". А вот еще одна зарисовка-миниатюра "Литературный опрос" (пер. мой – Ш.Ш.). "Вы спрашиваете, как я пишу. Но чтоб это осталось между нами! Я беру зрелую луковицу, выжимаю из неё сок, обмакиваю в него перо и пишу. Это отличные симпатические чернила: у лукового сока нет цвета (как и у слёз, что он вызывает) и, просыхая, он не оставляет следа. Лист пребывает чистым, как раньше. Только приблизив его к огню и разогрев как следует, можно разобрать написанное, медленно, букву тут, букву там, и только потом – строку за строкой. Но вся штука в том, что тайны огня никто не знает, да и кто заподозрит чистый лист, будто что-то на нём написано?" Первая мысль – речь идёт о писателе-сатирике. Луковая горечь, едкость стиля?.. Пожалуй, но он тут же обращается к другой стилистике – словно шепотом говорит сам с собой или приоткрывает, наконец, створки своей души: можно писать, оказывается, а может быть и жить, конспиративно, невидимкой... Только намёком, что больно. Луковый сок жжет, вызывает слезы, но это в скобках и роли не играет, так, для себя... Может, кто-то тебя поймёт, догадается прежде отогреть, ведь и сам поэт разве знает тайну своего огня... Так возник у меня интерес к личности и творчеству Дана Пагиса. Тогда переводил его, мне кажется, один только Александр Воловик. Сегодня многие переводят его на русский – А. Бараш, А. Гоман, Г.-Д. Зингер, А. Холодовский, и я этому очень рада. У меня такое чувство, будто расставшись с другом много лет назад, я счастливо встретилась с ним снова. Дан Пагис стал для меня еще ближе и дороже. А коротенькое стихотворение "Портрет" еще зримее и трагичнее: "Мальчик не в состоянии усидеть на месте, / и мне трудно уловить черты его лица. / Я провожу линию, / но на лицо наплывают морщины / они множатся. / Только я погружаю свою кисточку, / как губы его кривятся, / волосы седеют / и иссиня-бледная кожа трескается на суставах. / Его нет. / Нет старика, а я / А мне куда? (пер. мой – Ш.Ш.) "Портрет". Стихотворение и рисунок Д. Пагиса Вот жизнь поэта пунктиром, в несколько строк. Дан Пагис родился в Радауце (Рэдэуци), в Южной Буковине, 16 октября 1930 года. Рано остался без родителей. В годы войны был в немецком концлагере. В 1946 году репатриировался в Эрец-Исраэль. Кибуц Мерхавия, семинар для учителей, кибуц Гат. Учительская работа. Учёба в Иерусалимском университете (английская и ивритская литературы). Там же остаётся преподавателем, там же получил степень доктора философии (1967), с 1978 года – профессор. Скончался в 1986 году. Остались вдова Ада Пагис и дети – близнецы Мейрав и Йонатан. А за этими строчками – сложная и незаурядная личность не только высоко эрудированного, но и талантливого человека. Он прекрасно знал западноевропейскую литературу, особенно немецкую и английскую, знал и любил искусство, музыку. Играл на кларнете в оркестре, в кибуце, потом в университете. Помогал ставить спектакли. Подготовил к изданию, собрав по крупицам, первое полное собрание стихотворений погибшего во время войны, писавшего на иврите поэта Давида Фогеля. В исследованиях средневековой поэзии на иврите развил новый взгляд на художественные достоинства светской поэзии в Испании, Италии, Провансе. Не помню кто – поэт или критик – высказал догадку, что областью научных штудий Пагис намеренно избрал поэзию "Золотого века", лишь бы подальше от своего, века 20-го. Занимался и старинным фольклором, особый интерес проявляя к загадкам. Книга Дана Пагиса о еврейской поэзии Средних веков Подумалось: он сам, в первую очередь, непохожестью речи, поначалу как бы закованной в панцирь, словами и фразами, которые скрывают больше, чем раскрывают, но и не говорить не может, ибо раковина-рана пережитого переполнена, да, непохожестью речи он сам долгие годы задавал и читателям и критикам немало загадок. Сразу после его раннего (56 лет!) и для многих неожиданного ухода поэт Натан Зах скажет, что ранние стихи Дана Пагиса были следствием "травмированной Катастрофой души", но добавит, что впоследствии "он сумел освободить эту душу из тюремных застенков, и мы удостоились одного из крупнейших поэтов, пишущих на иврите, за последние десятки лет". Большой читательской аудитории у него никогда не было. Но отточенную форму его стихов – их лапидарность, меткость эпитетов сразу оценили и критики и особенно поэты. При жизни вышло шесть сборников стихов: "Солнечные часы" (1959), "Поздний досуг"(1964), "Метаморфозы" (1970), "Мозг"(1975), "Двенадцать ликов" (1981) и "Синонимы" (1982). Если в первых стихах ещё чувствуется, и в содержании, и в форме, влияние западноевропейской поэзии, от неё и образная система, и строгость рифмовки, то в последующих и особенно поздних стихах, при том, что они продолжают оставаться строгими, аналитичными и точными, по форме они становятся более раскованными, свободными... И эта форма и умение через неё передать сдержанные, но сильные эмоции, однако, без очевидного взрыва, стали школой для многих других израильских поэтов. Когда Дан Пагис прочёл, что его называют поэтом Катастрофы, он резко возразил: нельзя быть поэтом Катастрофы, она сильнее букв, то есть словом её нельзя ни выразить, ни объяснить, это вообще выше человеческого понимания. Но запрятанная боль рвалась наружу и вырывалась, то здесь, то там, как бы нечаянно, в намёке из двух слов и многоточия... Порою кажется, что мастер слова сопровождает мастера кисти, потом видимое им переносится на экран, включается звук, начинается движение… …И вот мы на набережной одной из европейских столиц, где всё ещё так празднично, так воздушно. И музыка. До-потоп-ная пора – до нашествия зверья, и эта церемонность обращения, жеста, даже осанки... И тогда обрыв, взрыв – катастрофа! – ибо именно здесь-то всё и произойдёт, и случится... Испытав неописуемый страх в детстве (кто его опишет?), он преодолевал его – и внешне, и внутренне – желаньем и молчаньем забытья и замкнутостью речи в течение десятилетий, как будто восставал против всех законов психологии. Если бы рассказал, если было бы кому рассказать, если бы он мог себе позволить... Он оделся в броню, натянул на себя маску, потом другую, менял их (вспоминаете его детскую книжку?), об этом мало кто знал, ибо жил он, казалось, как обычный человек: учился, учил других, гулял по Венеции, ездил в Англию и Америку, вёл научную работу, женился, любил детей, хотел вдохнуть в них ту радость детства, которую у него отняли. И он смеялся, и гонял с детьми воздушных змеев... Но на вопросы о прошлом не отвечал, стихи писал странные, его парадоксы смущали. Не был ни прост, ни доступен. Были периоды, когда стремился к людям, потом замыкался. Не боролся за известность. Работал всегда много, до исступления. Занимался разным – литературой, физикой, музыкой, шахматами, рисовал – и за всё брался с любопытством исследователя. И вдруг, неожиданно, незадолго до подкравшейся исподволь болезни, он выдал свои тайны. Видимо, почти все… Казалось, ждал встречи со смертью всю жизнь, часто и много разговаривал с ней и о ней, а пришла она так неожиданно, мы уже сказали об этом, ему не было ещё и 56 лет… И так мы узнали про жизнь одинокого мальчика – почему нет мамы, куда исчез папа, почему он не приезжает за ним, не забирает его к себе – это до ужасов, и про выживание во время большой и страшной войны – один, как пёрышко, и про сложность и запутанность отношений с предметами, миром вокруг себя, и снова и снова – с отцом, с которым встретился почти 17-летним юношей... Он написал в прозе цикл, который назвал "Аба" ("Отец") и который нашли, почти готовым к печати, в его архиве... Он не боялся больше не только смерти, но и самой жизни, в которой долго желал оставаться невидимкой. Как любопытна бывает история имён. Пагис – что за странная фамилия? Ни идиш, ни иврит. Но покрутишь-повертишь слово и так и эдак, и оказываешься на грани отгадки. Не в огласовке ли суть? Или как в старом, затрепанном, а все же смешном анекдоте о Копле, ставшем Филаретом: назвали парня Копл, но Копл это гопл, а гопл – вилка, а вилка – филька, а Филька – Филарет! Может, и Пагис это Фагис, а Фагис – от Фейгис? А Фейга (Фейге) уже нормальное женское еврейское имя, "фейгеле" – птичка. И что же оказалось? А то и оказалось. И кто же мне это подтвердил? Профессор Дов Садан! Семья Пагисов – из края бессарабского. Там знали идиш, и имена давали еврейские, настоящие, со смыслом. В еврейских семьях, впрочем, как и в русских, фамилию давали не только по ремёслам – сапожник, портной, или по названию места, где родился, но и по имени старейшего в роде, не исключая и женщин, если личность кого-то из них была ярче, достойней других. Так от какой-то прабабушки Фейги пошёл род Фейгисов (Фейгес зун – сын Фейге), а на иврите улетучились две маленькие птички, два "юда", и стало Пагис. В Кишиневе, написал мне Моше Мосионжик, из Хайфы, Пагисов, заметим, уже не Фейгисов, все знали. Моше был уверен, что они родня Дана Пагиса, он это "вычислил", но, к великому сожалению, сам поэта в живых не застал. Моше помнил, что семья была богатой, хотя сегодня только историки, наверное, знают, что братья Пагис были совладельцами знаменитого в Кишиневе кинотеатра "Одеон", того, что на улице Михайловской (сегодня Михая Эминеску). Фрагмент из письма радиослушателя Моше Мосионжика (2006) и присланное им фото здания кишиневского "Одеона", совладельцами которого были и братья Пагисы, родственники поэта по отцовской линии Интересно было узнать, что в доме отца поэта, Иосифа, царили русский язык и русская культура (а также идиш и румынский язык), и хотя Буковина, откуда была родом мать, Юдит, совсем рядом, но там атмосфера была совсем другая и культура другая – германо-австрийская, и язык, разумеется, немецкий. Родители – официально Иосиф Фейгис и Юдит Осландер, а по-домашнему, Юзя и Юли – поженились в 1929 году, а Дан родился через год, в 1930-м. Какой-то шутник написал, что любовь их была чистой, как родниковая вода, потому что говорили они на разных языках… А Дан ловил каждое слово, потому что так мало знал о них. В 1934-м отец отправился один на разведку в Палестину. Вот он устроится и вызовет их к себе. Но работы не было, и жилья не было, и куда их звать? А они там не понимали и терпеливо ждали. И вдруг недомогание Юли, и операция, и нежданная, такая ранняя и несправедливая смерть. В четыре года мальчик остался сиротой. Жил у родителей матери – с дедушкой и бабушкой, педантичными и строгими, как и положено уроженцам чопорной Габсбургской империи. Милый ухоженный мальчик, совершенно одинокий душевно, один среди массы книг, в основном, на немецком, с изящными завитками готических букв и красивыми иллюстрациями – и глубокое кресло, откуда он и взирал на мир, вымышленный, а настоящего пока не видел и не знал. Городок, где он родился, расположен в живописной местности, у реки Днестр. Но ни река, ни леса, ни горы не войдут в мир его поэзии. Его детство не связано ни с какой страной, ни с каким городом, а только с огромной комнатой и её предметами, живущими нафантазированной им жизнью – часы как уставший часовой, тяжёлый шкаф орехового дерева открывает перед ним двери в ночь, "ундервуд" – древняя дедушкина пишущая машинка, в ней тысячи азбук... А за дверями – межзвёздное пространство... Скоро его вышвырнут из этого заколдованного мира в другой... "Я умер при первом ударе и погребён в каменистом поле..." – так начинается стихотворение "Автобиография", в котором он олицетворяет себя с невинно убитым библейским Авелем, а про Каина он говорит, что брат его "изобрел убийство". Образы Каина и Авеля, от имени которого идёт речь, возникнут снова в коротком стихотворении, которое стали учить в школах ещё при жизни автора, и вот тогда-то он и был назван поэтом Катастрофы. Стихотворение из шести строк без знаков препинания называется "Написано карандашом в запечатанном вагоне": Тут в этом транспорте Я – Ева С сыном Авелем Если встретите моего старшего сына Каина сына Адамова Скажите ему что я Задушенный голос, прерванный крик! Последние слова как звено речевого кольца... Скажите ему что я... Что она хочет сказать в последней строке? А то, что сказано в первой, объясняет учитель. Дети должны понять то, что и до взрослых не сразу доходит. И дети завороженно повторяют, как будто сами обнаружили зашифрованный смысл. Читают вслух и понимают, что её везут в Освенцим, вот в этом транспорте... "Кан ба мишлоах а-зэ / Ани Хавá / Им Хевель бни / Им тиру эт бни а-гадоль / Каин бен Адам / Тагиду ло шэ ани", и сорок голосов шепчут: кан ба мишлоах а-зэ... Потом уже можно поговорить о библейских архетипах Адаме, Еве, Каине и Авеле, и почему именно убийце – Каину она посылает весточку, и о двойном смысле выражения бен-Адам, ибо на иврите это не только сын Адама, но и человек вообще – тема сближения несовместного, несовместимого – Добра и Зла, человечности и звериной жестокости, света и тени. Даже в самом названии сборника "Солнечные часы", буквально на иврите – "Теневые часы" – на первый взгляд противоречие… Но если вдуматься, что такое солнечные часы? Это часы тени, тени от солнца... В другой книге "Поздний досуг" он скажет об этом более прозрачно: "И тень моя – стрелка на песчаном циферблате". Именно для того, чтобы выжить, ему надо было стать тенью. В стихотворении "Свидетельство" тема тени повторена. Он как ребенок, на вопросы которого некому ответить. Вот перевод стихотворения, сделанный поэтом и переводчиком Александром Барашем (из интернета): "Свидетельские показания Нет-нет, они совершенно точно были людьми: форма, сапоги. Как объяснить. Они были – по образу и подобию. Я – был тенью. У меня другой Создатель. И он в своей милости не оставил во мне ничего, что умрет. И я бежал к нему, летел, невесомый, голубой, примиренный, я бы даже сказал, извиняющийся: дым к всесильному дыму без тела и образа". Понимаете? Творец по милости своей не оставил в нем ничего, чтобы могло бы умереть. Как просто и страшно – и трудно это читать! В Энциклопедии Катастрофы (на иврите) есть фотография: толпа, бессчётная масса людей сгрудилась на берегу широкой реки, и все взгляды устремлены на тот берег – а на нём безлюдно, пусто, один только низкий кустарник. Под снимком подпись: "Евреи на западном берегу Днестра перед высылкой в Транснистрию". В этой массе стоял и 10-летний Данеле (как стал называть его позднее отец). Известно, что при переправе через Днестр многих застрелили или утопили, а уцелевших отправили в лагеря. Об этой депортации, о жестокости мира, в котором он очутился один – дед погиб, с бабушкой разлучили, дядья, тётки (большинство погибло, но кто-то, кажется, один дядя Зигмонт успел уехать в Америку), об унижении, о голоде, о том, как пробирался с каким-то мальчиком обратно по сожжённым деревням, обходя трупы – с этим жить и промолчать столько лет? Ни с кем не делился, молчал, старался быть как все – жить! После суда над палачом Эйхманом многое изменилось в израильском обществе. Запретная тема – гибель миллионов! Как они могли идти на смерть как стадо? Те, что с оружием в руках завоёвывали здесь каждый метр земли, кто сражался с арабами почти голыми руками, и тем более те, что уже родились на этой земле – сильные, гордые, – они не понимали. Поэтому молчали. Обе стороны молчали. И те, что выжили и добрались сюда, прятали свою безумную боль, страхи, свою память для ночи, а днём старались вжиться, врасти в новый мир, новую жизнь, новый язык. Какой-то старик на корабле украл у него всё, что ему дали в дорогу – сумку, деньги, бельё. Он сошёл с трапа, дрожащий, худенький, сутулый подросток 16 лет, униженный и потерянный. И этот старик был еврей? Может, сумасшедший? Отца среди встречавших не было. Плохо тогда работала почта. Не дошла телеграмма или пришла с опозданием? Дан добрался из Хайфы до Тель-Авива сам. Аба (отец), сказали ему, ушел в кино. Потом отец отправит его в кибуц учить иврит. "Заберу тебя, когда выучишь язык!". Иврит он выучил очень быстро, но у отца была новая жена и одна маленькая комнатка. Куда он мог забрать сына? И всё-таки с годами между ними установилась какая-то родственная связь, они подолгу сиживали вместе, то на терраске отца, то в ближайшем кафе. От этого цикла "Аба" невозможно оторваться, Пагис говорит то от своего имени, то от имени отца. Дан Пагис пережил своего отца всего на четыре года "Со дня своей смерти, год назад, – пишет он в 1983 году, – отец стал лучше говорить на иврите. Он обращается ко мне: "Я согласен, можно считать, что я дважды предал тебя. В году – когда это было – в 1934-м, надо же, прошло почти пятьдесят лет, я уехал в Эрец-Исраэль... Я всё приготовил для вашего приезда, твоего и твоей мамы. Но она неожиданно умерла там... Я не мог осмыслить этого, да и не мог я приехать сразу, тогда ведь были пароходы, а не самолёты. И денег у меня не было... А в 1939-м, когда я приехал к вам в гости и снова оставил тебя у дедушки и бабушки, так это они сказали мне: куда ты потащишь ребёнка, в пески, в пустыню?" Дан продолжал задавать свои вопросы и когда сам стал отцом, но и спрашивал и отвечал, по привычке, не вслух, а про себя, молча, или в стихах... Маму Дан не помнил, а на фото впервые увидел спустя полвека после ее ухода Во время пребывания в Нью-Йорке он навестил родственников своего покойного дяди, и там в старинном альбоме нашел фотографию своей мамы. Вот эта печальная молодая дама в дверях балкона – его мама... Он вглядывался в каждую деталь на фотографии, как будто пытался что-то вспомнить. Изящные завитки балконной решётки, над ней – густые ветки олеандра, а перед фигурой мамы, на круглом столике с расшитой скатертью – скромная ваза с цветами – букет то ли пионов, то ли хризантем… Мама грустна, но какая она милая, тихая, терпеливая. Смотрит в пространство за окном и ждёт. Фотография сделана в 1934 году, получается, что незадолго до ее кончины… Ему отдали этот альбом. Видимо, родственники никого на фотографиях не знали. Он как будто вырвал, вырезал образ матери из фотографии и перенес в стихотворение. Мама, которую он не знал, не помнил, поселилась в его памяти как сон, как тоска без адреса. В месяц своей смерти она стоит у окна Молодая, с модной элегантной стрижкой, О чём-то думает и смотрит вдаль. С коричневого фото… Снаружи на неё взирает облако Из тридцать четвёртого года, Послеполуденное, нечёткое, не в фокусе, Но хранящее ей верность – навечно. Внутри же комнаты я смотрю на неё. Мне четыре. Почти. Я останавливаю свой мяч И неспешно, молча, выхожу из фото. И старею. Я старюсь с осторожностью, тихо-тихо, Только бы не вспугнуть её... (Пер. мой – Ш.Ш.) Это он, Дан, укрылся за облаком, но даже сейчас, через полвека, он не скажет, что это он, он хранит верность ей, её памяти, её облику – и это навечно. А позже известный уже поэт и уважаемый профессор Дан Пагис приезжает в Вену и находит в городской библиотеке довоенную детскую газету, которую получал, живя у дедушки с бабушкой в Радауце, и разгадывал в ней кроссворды. В одном из номеров он видит своё имя и свою фотографию. Его голубые глаза улыбаются от растерянности и неописуемого восторга... Значит, жил такой мальчик на самом деле?! Настоящего имени его не раскрывает даже Ада Пагис в своей книге о муже "Лев питоми". Как перевести название? Оно и на иврите непонятно. Буквально: "Внезапное сердце", по-русски тоже звучит странно. Но именно так названо одно из стихотворений Пагиса. Вот фрагмент из него: "Но это синее пространство / И это вольное паренье / И радость острая / О, сердце!" Так бы я и перевела название "О, сердце!" Книга же Ады Пагис удивила меня, я бы сказала, "последней прямотой", она то и дело произносит: "Не знаю, он не говорил ни о лагере, ни о войне, запрещал спрашивать"... Она и не спрашивала. Стихотворение Дана Пагиса на стеле бывшего концлагеря Белжец А писатель Амос Оз не подумал, о чем Пагиса спрашивать нельзя. Они стояли у рыбацкого причала в Сан-Франциско – он и Дан. Смотрели, как солнце опускается в воду. Беседовали. "Я спросил его, – вспоминает Амос Оз, – а как тебя звали в детстве?" Дан смутился. И после долгого молчания ответил: "Это тайна, ты меня извини". У каждого не только свой порог боли, но и срок поведать о ней, срок встречи с самим собой. У Дана Пагиса на ожидание этой встречи ушла вся жизнь. Свёрнутый кольцом в самого себя, он только начал открываться... Жизнь трагическая, но полная и счастливых мгновений, как у каждого художника, удостоенного таланта творения. В гранитной глыбе замерла фигура Кувшин ещё томится в лоне глины Мелодия колеблется и ищет Свою свирель в побегах тростника. В плену у камня будущая стýпа Во тьме озимых вызревают хлебы. Рука же, хоть бывают неудачи, Упорно возвращается к творенью. И царствует. Стихотворение «В гранитной глыбе» по моей просьбе перевела Сара Погреб. Это ее единственный перевод с иврита. Ради Дана Пагиса. Первоначальный вариант статьи опубликован в «Евр. камертоне» (приложение к газете «Новости недели»), янв. 2015 Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #1(84) 2015 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=84 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer84/Shalit1.php