Дмитро Павлычко: Еврейские мелодии в русских переводах Феликса Рахлина*0

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ МОЕЙ ЖЕНЫ ИННЫ, СКОНЧАВШЕЙСЯ ОТ НЕУМОЛИМОЙ БОЛЕЗНИ В ОДИН ИЗ ДНЕЙ МОЕЙ РАБОТЫ НАД ЭТИМИ ПЕРЕВОДАМИ. Феликс Рахлин I. Библейские сонеты (2003–2004) 1. Все то, что создал Бог, пребыть стремится в слове: Ведь слово сделалось творцом добра и зла, И в имени своем душа себя нашла, Отражена, как плоть Господня на покрове. Чтобы убрать печать у Каина с чела, Философы совка застыли наготове. Но назови его – и снова капля крови Там полыхнет огнем, где кожу враз прожгла. Прародичи в раю отведали от плода Познанья зла с добром по зову Сатаны, И свет открылся им от свода и до пода, И помнят до сих пор Адамовы сыны Ту правду, что в словах мы прозревать должны, И в речи Божий дух нисходит в дух народа. 2. Был старым Авраам, но девочку Агарь Он полюбил, томим неутолимой жаждой. Все видела жена, и ревность не однажды Подсказывала ей: чуть выжди – и ударь! И слушала она, таясь от всех сограждан, Как сходятся они: раба и «государь». Как стонет старый муж, – так с нею было встарь, И месть в своей душе лелеяла миг каждый. Рабыня родила. Для вида погрустив, Ее с дитем в пустыню выгнали из дома. Обоих спас Господь и, грешницу простив, Другой народ создал из грешного разлома, И войны родились, и начались погромы, И месть, и злость, и корчи зависти вместив. 3. Когда исчислил Бог преступников в Содоме И город этот сжег – греховности оплот, - В живых оставлен им был только старый Лот И дочки две его – святоши в отчем доме. Но поселился грех в семейном том альбоме: Забыв девичий стыд для собственных красот, Подлезли под отца, чтоб множился народ, – Ведь пали все мужи в Божественном погроме И дети выросли - греха шальная дань… Какие же они: красавцы иль уроды? Молчи, не отвечай, - вокруг себя лишь глянь – И думай: почему недели, дни и годы Огонь вражды и зла сжигает все народы, Хоть малые костры гасила Божья длань?! 4. Бог Якова любил, любил и Яков Бога. Но в ночь одну они боролись , как мужи. Их силы неравны и розны две души, Хоть Яков был слабей, а все ж не звал подмогу. Но сильный слабого напрасно не круши, И был кулак тяжел, - упал горы отрогом, Победа Божья протрубила мощно рогом О том, что предстоят иные рубежи. Что ж, мы боролись все – и все мы охромели, Ушиблены в бедро, как праотец-пастух, Тот, кто во тьме Его провидел еле-еле. Но утешения прося в уме и вслух, Молясь в соборах, позабыв о теле – С Ним будет до конца людской бороться дух. 5. Всех сосчитал Давид, с Йордана по Синай, Учел он все мечи, все копья, колесницы, Чтоб силу сохранить державы и столицы, Но их не возлюбил Всевышний Адонай. Господь сказал царю: «Сам кару выбирай: Иль голод на семь лет, иль мор два дня продлится В твоем народе всем, – но можешь от десницы Ты вражеской бежать на год в пустынный край». Давид не отвечал. И кара наступила: За два лишь дня легла народу тьма в могилы, Израиль зарыдал, а Бог явил свое, Всем людям знание на все века пророча: Что малое число мечей расти захочет, Большое – возъярясь, само себя убьет! 6. Иеремия, плачь! Печаль твоя жестока – Падет на Вавилон, как непрощенный грех. Страшусь я слез твоих, пророк, рыданий тех, - Хотя я сам – слеза из маминого ока. В неволе каменной я твердым стал до срока, Не жалкие мольбы я выбираю – смех, В нем месть играет, это кнут для всех… Победа, как и месть, – вот азбука пророка. В себе похоронив, не выплакал я боль, И скорбь свою загнал в глухую оборону, Но все же плачется, как сердце ни неволь… И все-таки приди - край вызволь из полона, Из горя и стыда служенья Вавилону, Как ты Израиль звал – всех нас призвать изволь. 7. Теряю разум я от песни Соломона, Вдыхая аромат девичьего венка, Когда слетает с плеч одежда, так робка, И туго входит плоть вглубь золотого лона. Ко мне пришла ты, трепетно близка, Смотрела на меня, как кроткая икона, О Суламифь, узнай: небес златая крона Шумит и нежит, опьяняя, как река. Наложниц я не знал, и все любви на свете Стекли по желобку между грудей твоих – Одна была ты, словно зорька на рассвете. В Гущанках ты росла на песенках простых, Как жалко, что не я, а царь вписал вот эти Приметы красоты и чуда в вечный стих. 8. Страшны и глубоки слова Экклезиаста: Все суета сует, и не для чего жить, Смерть лучше, нежели из детства вдруг вступить В мрак человечества - под власть преступной касты. И злая эта мысль меня терзает часто, И вновь от боли вечной рвется мыслей нить. Мне на земле дано лишь миг один прожить, И этот миг, как ночь: темна, но и прекрасна... Любил я и горел. В своих детей, в слова Я жажду перелил к свободе вечно новой… Истоптанный, вставал, как по весне трава. Я ветра не поймал, но мне открылось слово, И в мой язык и стих оно войти готово: Умру, но будет в них моя душа жива. 9. Не сдохнут подлецы, не вымрут фарисеи, Палаты вырастут на огнищах палат, И будет каждого из нас судить Пилат, Неведенье вины ударит нас больнее. Но будут жить в веках повстанцы Маккавеи, Всех судей и царей живее востократ, И с нами будет жить всегда их кровный брат, Распятый на кресте за вольные идеи. Освобожденья нет. Не в глубине эпох – Сейчас с людей сдирают кожу, и потеря Той кровью вписана опять в мартиролог. Рождается, растет и пропадает вера В дух человечества: там ангела и зверя Вселил, как будто в клеть, неосторожный Бог. 10. Страдалец мой народ был И́ову подобен, Его испытывали Бог и Сатана. Детей повыбили, в руинах вся страна, И язвы рабства жгут, язык почиет в гробе. Добро раскрадено. Орел терзает, злобен. И саранча посевы наши жрет, страшна, Империя гниет – вонь за сто верст слышна, И список палачей бессчетен и подробен. Он выстоял, народ. Но в песнях – тот же плач, И гниль в костях его, лицо, как ночь, уныло, Проситель жалкий он под грузом неудач… Народ мой, содрогнись! Налейся свежей силой! Не плачь, а отомсти за детские могилы, Страданий не прости, а жизнь переиначь! 11. Взялись строители державы модерновой, Где в рабстве жил народ, голодный, словно волк, Всех накормить, да чтоб и им был также толк, И чтобы дух в него вселить свободы новой. И напекли хлебов, отщелкнувши засовы Всех кладовых страны, – корми хоть целый полк. Народ и ел, и пил, но ропот не умолк: От пуза, мол, кормить свобода не готова… Не ведали вожди, что у рабов тех нет К свободе, к чести внутреннего зова, Ни языка, ни прав не даст рабам обед – Но ведь и те вожди – пустые славословы, И государство им – что дойки у коровы, За дойки драться – вот их счастье и секрет 12. «Мы избранный народ, зерно, а не полова, Соль вечная земли, движенья жесткий круг, Застрельщики лихих, кровавых, страшных вьюг, В которых жизнь кипит, грядет судеб обнова!» Но отозвался Он от истинного слова: «Народы все равны, а революций дух Рождает лишь вражду, руины, боль вокруг, Из крови с пеплом не восстанет vita nova!» Сказал Он мудро, но гордыня, маета И месть объявлены законами природы, Сын человеческий стал жертвою креста. И если гнев, и злость, и Каиновы коды В себе не изживут ведущие народы, Их ждет в награду смерть, а Бога –пиета! ======= II. Еврейские мелодии (1988) Моисей Он им сказал тогда: «Разносчики заразы! Послушные рабы, пустые торгаши, Из рабства вышли вы, но в глубине души Избавитесь навряд от порчи и проказы. Вы любите комфорт и блюда на столах, Египетских вельмож презренные лакеи, Иерихон вам нужен снова, чтоб скорее, Родные торжища держать в своих руках! Оглохли в злате вы, исчадия Ваала! Стыдитесь матерей и собственных имен, Под пирамидами ваш дух испепелен, Честь ваша тайная блудницей гнусной стала. Сознанье дал вам кнут, а воспитал вас бич, Как крысы жили вы в засеках фараона, Пустыня красная проглотит вас без стона, Земли обещанной вам не дано достичь! Мы будем сорок лет брести в тиши пустыни, Оазисы дадут нам свой убогий злак, Пока не погребем вас всех в песок, да так, Чтоб прежде – стукачей, а ренегатов – с ними! Мы будем сорок лет лелеять код свобод Еще в зародышах, лечить бесчестья раны, И вступим лишь тогда на земли Ханаана, Когда взрастет близ них без подлости народ!» И, пенясь злобою, Датаны-Авироны Тут молвили ему:« Ну, ладно, мы – рабы, А что ответишь ты, о, баловень судьбы: Не ты ль был некогда прислужником короны? И разве не тебя узрела дочь царя В корзинке из лозы средь камышей на Ниле? В палатах нежился – а нас-то плетью били, Ты ж утопал в добре, как в синеве – заря! Фальшивые хвалы воспел ты фараону, Ты целовал следы прислужников его, Не знал ты ни нужды, ни горя, – ничего Того, что твой народ хлебнул во время о́но. Да, за Израиль ты вступался, спору нет, Вершил на улицах убийства и скандалы, Но ведь от этого еще сильней страдала Семья народа твоего средь мук и бед. От наказаний, наш пророк, бежал ты ночью К мидянам, и с одной из них вступил там в брак, Евреелюб – с чужой по вере…Вот так так! И ни одно из ваших чад нас знать не хочет. Какие сорок лет? Народ наш завтра весь Умрет: здесь на сто верст – ни речки, ни колодца, Как птицам или гадам, нам придется Одну росу лишь пить под бременем небес!..». «Паяцы, радуйтесь,– им Моисей ответил, – Я тоже не вступлю в желанную страну, Но нашей детворе я силу дам одну – Бесстрашно стену лжи сломают эти дети. Я знаю: звонкий ключ таит в себе скала – Не дам вам умереть в краю глухом, безводном!» И в камень жезлом он ударил путеводным – И вдруг струя воды из камня потекла. * * * «Господь, кого любит, того наказывает…» Послание апостола Павла к евреям 12:6 Он рек им: «Вас люблю и потому Карать вас буду страшно!» – «Иегова! Карай, но не давай нам впасть во тьму Беспамятства – оставь родное слово! Оставь народом нас, пускай больным, Изгоем под чужими небесами, А станут нас сжигать – пусть будет дым Глаза Твои переполнять слезами!» Давид и Голиаф Давид, увидев Голиафа, Сомлел от страха, как чумной: Грудь у гиганта шире шкафа, Вся медью кована сплошной. Плечищи – словно два амбара, Дубина в космах – голова, Столбы – ножищи у амбала, Глазища – темные хлева... Взгляд палача, залитый гноем, Как мох, щетина на щеках, Копье тяжелое, стальное Как перышко, в его руках – Он им играет... О Давид мой! Уйми предательскую дрожь! Ты гневом, правдой и молитвой Свой дух, как плетью, растревожь! Сперва, мой мальчик, для начатка Восстань в себе! Убей свой страх – Спокойно заложи в рогатку Не камень – угли из костра, Слезу окаменевшей боли, А с ней – две пригоршни земли, – Той, по которой здесь в неволю Твои отцы и деды шли! Не бойся, пастушок мой милый! Не отводи от палача Свой взгляд, зажженный высшей силой, Как Богом данная свеча! Ведь защищаешь ты больную Отчизну в праведном бою, Так поднимай, душой ликуя, Пращу – игрушку ты свою Пастушью! Целься! Свистнет гравий Во мглу, как молния в песок, – И великан, твой враг кровавый, Падет, ужаленный в висок! В школу Через ворота гетто в Коломые Текут потоки страшные людские – Под равнодушным пологом небес Идут евреи в Шипарёвский лес. Смиренно, в парах, по привычке школьной, И каждый со звездой шестиугольной, В одеждах длинных, черных, как смола С глазами слезными колонна молча шла. Несчастных девушек босые ноги Ступают по заснеженной дороге, Внучат старухи за руку ведут… Я в школу шел – мне по дороге тут! Нет, не стою, – иду я вдоль колонны. Я слышу их сердец больные стоны. Но мир наш – глух. Назло страданьям всем, – Притворщик мир! – он слепо-глухо-нем! И я, и я молчу: боюсь конвоя, Готового, как зверь, на дело злое. Я – в школу… Но мой чувствует язык, Что в горле – пепел… как безмолвный крик! Тут не до школы… На доске на классной Мне мнится тех несчастных вид ужасный, На мертвых лбах – известкой – белый мел, И я скатился в яму, еле цел, И выползаю ночью из могилы, А утром я опять в колонне стылой, Она трясиной вязкой, среди дня, В свою молитву засосет меня… И вот я, весь охваченный слезами, Бреду в бреду меж черными рядами, Со школьниками – школьник, в темный лес, Где ждет «учитель»*: автомат СС. Примечания переводчика: В урочище Шипарёвский лес невдалеке от г. Коломыя, Ивано-Франковской области Украины, немецкими фашистами во время оккупации времен Второй мировой войны было расстреляно все еврейское население этого городка и окрестностей - десятки тысяч мирных людей. Уцелели единицы. *В оригинале – «профессор»: так в школах Западной Украины называли учителя. На просторах бывшего СССР представление о профессоре связано с ВУЗом, этим и объясняется то, что в переводе употреблено слово, более привычное большинству русскоязычных читателей применительно к описанным обстоятельствам. Мария Выходит из церкви Мария, Становится в страшный строй. Ореол – под черным платочком, Колье – на груди худой. Идет – и молится тихо На распятия вдоль дорог. Но Сын ее взор отводит, Глаза опускает Бог… Она стоит над оврагом – В сердце ненависть, а не плач. Прямо в висок лучистый Долго стреляет палач. «Падай!» – кричат ей. Не падает. Смотрит им гневно в глаза. Оружие вынимает Слепящее, как гроза. Убийцы пали на землю, Кровь пылает, как медь. «К оружию, люди! Вставайте, Над вами не властна смерть!» Никто не встает. «О Боже! Воскреси Ты их, подними! Пусть не стонут в земле, а громко Заговорят они» Никто не встает. Не выбраться Им из ямы: ослабла плоть Мертвых будить не желают Ни Сын, ни Отец Господь. Может, кто и проснулся, Да прикинулся мертвецом. За оружье он не возьмется, А вернется домой ползком. В ночи к притихшему лесу Пречистая вышла вновь. Оружья немецкого связку Несла, как охапку дров. Жид Зима. Сочельник. В окнах – свечи. Поднявшись бодро на порог, Колядники в тот сельский вечер Снег сизый струшивают с ног. Цари и Пастыри – по трое, И Жид, и Смерть, и Сатана… Но вдруг во двор фашисты строем… Облава. Крик! И – тишина. Фриц к детям с хохотом подходит: «Театр народный! О. зер гут! А ты, жидовское отродье, Иди сюда! Зачем ты тут?!» «Но я – не жид, я – в роли Жида… У нас вертеп… Мы не враги!» Но немец – грозно: «Ах ты, гнида! Шнель-шнель! – командует. – Беги!» Стремглав бежит мальчонка в поле, Бежит – и падает в сугроб, А гад смеется, он доволен И целится ребенку в лоб… Три Пастуха, Цари – все трое, И Сатана, и Херувим, И Бог, рожденный под звездою, – Все – на колени перед ним: «О не стреляйте! Он – ребенок! Клянемся вам- он не еврей!» А мать спешит из всех силенок На помощь сыну поскорей… Она берет его на руки – Он весь в крови… Конец! Конец! И, ошалевшая от муки, Кричит : «Не жид он, а – мертвец!» Хватая немца, воет, плачет, Моля его на все лады: «Стреляй, стреляй же, раз уж начал! Он – Жид! И все мы здесь – Жиды! Перед картиной А. Иванова «Явление Христа народу» Христос – в немой дали, в лазоревом тумане, А здесь гудит толпа – пророки, резники; Меж них и мой дружок – вот, на переднем плане, Тот голый мальчуган, что вышел из реки. Купались вместе мы в Днестре, в зеленом Пруте, Мы с ним братались – украинец и еврей, И отблеск детских лет, трагических по сути, С печалью вижу в глубине его очей. Мой друг сощурился, водою окропленный, Куда же он глядит? – Во глубину веков… Все ближе Бог к толпе, явленьем пораженной… Брат, отчего к нему спешить ты не готов? Проворен ты и смел, как ласточка в полете – Лети к Христу и сядь на верное плечо: Пускай во глубине его небесной плоти, Как ласка ветерка, смех счастья потечет! Пусть улыбнется Бог – ведь пройдены все муки, Голгофа – позади, и раны от гвоздей Все зажили, и Он сейчас протянет руки, Чтоб пламя истины возжечь в сердцах людей. Но друг мой весь дрожит, как будто в лихорадке, И будто он один, на весь людской базар, Уже осведомлен, что завтра, утром гадким, Их кровью будет весь заполнен Бабий Яр! А Бог издалека яры переступает, Внимая, как немой родится в сердце стон, Пробитые гвоздем ладони закрывает, Как будто от стыда, его земной хитон. Ведь что там крест Его, и что венец терновый, Что Божьей правды соль, и сила, и Завет Пред ужасом печей, пред нечистью, готовой Засыпать пеплом весь живой и ясный свет * * * «…Куда я убегу от лица Твоего?» Псалом 139:7 Был этот мальчик тощ, как палка, Стоял тихонько в стороне, В ограде гетто, и так жалко, Так горько улыбался мне… Была улыбка так убога... Живет в душе уж много лет Как образ немощного Бога И как предсмертных знаний свет. Хлеб Дождь все падал, исчезая где-то В хляби окровавленных болот. За колючую ограду гетто Хлеб кидал я ночью у ворот. А чтобы стремительней и лучше Он преодолел ночную тьму, Чтоб не оказался в смрадной луже – Камень я привязывал к нему. Мог убить кого-нибудь в минуту Этот незатейливый снаряд… Ну, а если он помог кому-то – Этому я был бы очень рад! Сам ведь позже каменного хлеба Ждал я от спасителей своих На меня он падал, будто с неба, – Выручал, свободен, крут и лих… Только иногда и с ног сбивало Этим хлебокаменным дождем, Кровью, как порфиром, окропляло Добрый хлеб, дробило кости в лом… Кисли те дары в сплошном мазуте, Ссадины себе я заживлял. Камень – камнем пребывал по сути, Хлеб – обыкновенной грязью стал. Да, добро со злом слилось навечно – Дух камней – с живучестью краюх. Почему не в силах человечьих – Камень превратить в спасенья дух? Может, Тот, Кто сотворил Адама, Возжелал коварно, чтобы он Состоял бы, поровну, из камня – И из черной грязи сотворен?.. Нет! Через забор бросал я смело Буханцы, что мама напекла. Хоть добро с булыгами летело, Не таилось в нем ни крохи зла! Весь в слезах, я возвращался к маме, А она твердила мне: «Не плачь: Камень, что отправил ты с хлебами, Бог тем людям превратит в калач!» Дети Местечко Снятин. Немцы. Время страха. Супруга Черемшины*, Семанюк Наталья, всей Галиции известна, Еврейских деток двух берет к себе, Двух малышей (их выкрали из гетто), И в церковь с ними ходит, объясняя Знакомым, и соседям, и родным: Чему дивиться, мол? «Они – мои!» Приходит полицейский чин. О Боже! Она уже его встречала где-то… Да, он известный в Снятине ворюга, Орудовал на ярмарках, на рынках, Подучивался в тюрьмах ремеслу, Как среди дня обманывать и красть… Пройдоха, безотцовщина, жулье! Хоть он и вырос в хате украинской, Себя в поляки записал, а нынче Опять руси́ном сделался… Фашисты Сор подбирают! – «Пани Семанюк! Ваш муж давно скончался. Извините, Что я о грустном вам напоминаю. Он был писателем, и, люди говорят, Что бедноте сочувствовал. В делах Научных я не дока, и, по мне, Все книжки – лишь пожива для мышей, А людям – тем довольно хлеба с салом, И вся литература да культура – Лишь баловство души… Уж извините, Беседую я с вами откровенно; Так вот, ваш муж давным-давно скончался, А вы двух новых деток заимели. Не вяжется тут что-то. Вы признайтесь Открыто, честно: это –жиденята!» Красавица Наталья Семанюк (Ее за очи черные и кудри Турчанкою в народе называли) *) Марко Черемшина (псевдоним; настоящее имя и фамилия — Иван Юрьевич Семанюк) [1(13).6.1874, с. Кобаки, ныне Косовского района Ивано-Франковской области, — 25.4. 1927, г. Снятин, ныне Ивано-Франковской области], известный украинский писатель, особенно популярный на западе своей страны. (Примечание переводчика). Тех мальчиков еврейских подзывает И полицаю говорит: «Смотрите! Неужто непохожи на меня? Да! Я вдова уже семнадцать лет, Но что же пан тут странного увидел? Случается, Бог посылает деток Девицам непорочным, а не то что Вдовице грешной». – «Пани Семанюк! Я не такой дурак, каким кажусь вам! У нас тут Снятин, а не Вифлеем, Здесь будет очень трудно доказать, Что вас Господь увидел и избрал И смастерил вам двух жидков пархатых, Что Дух Святой сошел на ваше лоно, И вы их родили в руси́нской хате Или в хлеву, в овчарне, в скотских яслях… Ну ладно, объясненье принимаю! Но их, куда положено, доставлю: На крест, ну, то есть, в гетто и так дальше…» – «Неужто вы б могли так поступить? И не боитесь вы, что кровь безвинных, Безгрешных малышей на вас падет, На весь ваш род до сотого колена, Что внуки проклянут вас?!!» – «Пани, пани! Зачем кричите? Ради Бога, тише! А то перепугаете детей… Еще заплачут… Я ж не выношу Ребячьих всхлипов… Что хотите знать? Боюсь ли я греха? – Смешно, ей-богу, Такое слышать от интеллигентки: Что правит сила высшая на небе, Карающей десницей пригрозите И прочей дурью…Вам скажу по правде: Сильней всего и злит, и удивляет Что вы, сознательная украинка, Так начисто забыли, в чьей неволе Мы родились и выросли: в жидовской! Как оводы коня в июльский день, Так корчмари наш бедный люд обсели – Сосали кровь. И вот настал момент Освободиться нам от тех слепней, А вы за них горой!» – «Пан полицай! – (Наталья как вожжами осадила Слова, что вдруг от гнева огрубели – Не хочет дать им слишком разогнаться, Чтоб не сказать: «Молчи, паршивый хам, И вон из дома моего!») – «Скажите, А кто того коня захомутал? Кто в плуг забил? Кто плетью бьет нещадно Убогую скотину? Кто глаза Ей шорами закрыл? Ведь не евреи! Цари да короли в свои фиакры Впрягали наш народ, а вы узрели На лбу у этой клячи комара И целитесь в него из карабина! Вы в свой народ стреляете… А впрочем, Стреляйте! Вы на это мастера! Нет, дети – не жидовские,– мои ! Берете их – берите и меня!» Пан полицай растерян. Он-то знает, Что если фрицам женщину продаст – Его распнут гуцулы: Черемшина – Их бог! Да ведь и то не факт, Что немчура детей отнимет силой, – Должно быть, суд устроить захотят, Но в целом Снятине нет человека, Который бы свидетельствовать стал Во зло сей гордой женщине… – «О, пани, Вы правы, я и в самом деле вижу: Они на вас похожи, как две капли Воды… Но вы, прошу , меня простите, А должен я спросить: где их отец? И кто он? Знать об этом надо нам, Чтоб, в случае чего, вас оградить От всех нападок…» Госпожа Наталья Перебирает в памяти знакомых, Друзей далеких, даже подзабытых, И выбирает одного… Наивно Она решает, что во Львов быстрее, Чем служба полицейская, доедет – Предупредить… Как паровоз пыхтит! Ей кажется: не паровоз, а кляча Печально ржет, едва влача вагоны, И вместе с ними валится под насыпь, И каждый раз несчастную опять Кнутом охаживая, припрягают К вагонам этим, и она их тащит, И кашляет, чудовищно хрипя, И выпускает изо рта, как искры, Ошметки, сгустки крови недожженной… Они ж по ветру тянутся… В вагоне Сидит Наталья и молитву шепчет И просит Господа за тех детей, Оставленных с работницею дома, И за того профессора Михайло Посадского, который там, во Львове, Латынь преподает… Какой он хрупкий И деликатный! Что ж он скажет, книжник, Листок, засушенный в Лукрециевом томе, В ответ на ту нелепость, что ему Она в сумятице душевной припасла… Стремглав взлетает к другу по ступенькам, И плачет, бедная, а он – навстречу: «Наталка, успокойся, все в порядке! Ко мне сегодня в гости приходил Немецкий офицер с таким вопросом: Случалось ли мне в Снятине бывать, Знакома ли ты мне и не имею ль Ублюдков в мире… Злое это слово Пришлось ему по вкусу почему-то, «Творить ублюдков – удалое дело!» – Подмигивает мне. Я догадался И говорю: “Hеrr oberst*, да, был грех!” Напропалую шпарю по-немецки, Как после лекции студенту на вопрос Я отвечаю… Он же вдруг хохочет, Я – вместе с ним, тем смехом волокиты, Паскудника, лихого женолюба… И он, довольный, от меня ушел, Как будто этим хохотом подлейшим Его паскудство узаконил я!» – «Но как ты догадался?» – «Ах, Наталка! Ведь двое деток есть и у меня… Но эти двое заперты в подвале, А ты своих соседям показала И в Божью церковь водишь… Вот и все!» *Herr Oberst (нем.) - Господин полковник - ) – Прим. автора. Погост Погост еврейский. Каменные плиты Зашиты в мох седой и в лишаи. Сам Сущий будто спрятал для защиты Здесь от забвенья письмена Свои. Покрыто все сплошным ковром зеленым Боярышника, терна, дерезы, Не видно над народом погребенным Ни лучика на камне, ни слезы. Потомков – нет! Освенцимские печи Всех поглотили. Сирота погост Один под солнцем коротает вечер, А ночью спит под тихим светом звезд. И некому прочесть на плитах грязных, Где тут лежит торговец, где – портной. Лишь крестятся, как бы у места казни, Седая бабка да старик больной. В их памяти - живые Ицко, Берко И Пинхас-Козлик (так народ прозвал): Глядел на христианок через дверку И зеркальца девчонкам раздавал. Дед с бабкой помнят Янкеля и Мошку – Резник-меняла добрый был сосед, Умел «все в этой жизни понемножку», Детей же натворил на двести лет! Но нет детей! Все сожжены, убиты, – Зато гробницы живы их отцов И матерей, – шиповник и ракита Покойников скрывают от врагов. Взметнулись к небу каменные руки – Мессию ждут и страшного суда. Но кто там в темноте и что за звуки? Кто на моторе движется сюда? Кто там киркой бьет лихо и сердито По тем надгробьям в зарослях кустов? Кто грустные кладбищенские плиты В дорожный гравий превратить готов? Он мыслит глупо, скудно и убого, Не ведая, средь мелочных забот, Что кладбищем мощеная дорога Лишь к кладбищу в итоге приведет. Янкель «Поедем, брат, с тобой в Варшаву!» – Сказал Тарас, и вот еврей Свой шумный выводок кудрявый Покинул на чужих людей, А сам в извоз подался дальний... Погиб Остап. Сожжен Тарас. А Янкель что? В свой дом печальный Он с поля боя деру даст? Нет у него родного дома: Все злые шляхтичи сожгли, Детей же косточки соломой По свету ветры разнесли. Толчется бедный балагула Меж кунтушей и меж кирей. В толпе, как птица, весть мелькнула: Стать хочет казаком еврей. «Ты что, сдурел? Таких-то новых Не надо нам, и не смеши!» Он им в ответ: «Нет безголовых Средь нас, и мы – не без души! Для вас мы пьявки да вампиры, Сосущие народа кровь, Но поищите в целом мире: Растут ли розы без шипов? Есть пчелы среди нас, есть трутни, И сладок мед, да горек хрен: И казакам бывает трудно Из-за казачьих же измен! А мы – простые бедолаги, Чей слышен вам то смех, то плач, Мы – балагулы, за овраги Своих гоняющие кляч, В обносках бедные портные (Там видно тело из прорех), Еще – сапожники босые – Толкут зимой и лед, и снег. А есть и знатоки Талмуда, И книжной мудрости столпы… Пусть казаком теперь я буду Средь разношерстной той толпы!» «А где ж семья твоя?» Как рана, Открылась повесть – в горле ком... И он не фурман у Богдана – Стал Янкель храбрым козаком. Мене, текел, фарес * Над Чернобылем до неба Столб стоит – горит огнем, Загибается в лазури Титаническим пером. Тем пером спокойно водит Неизвестно чья рука, Не видна ни с самолета, Ни с земли она пока. Но видна она из дома, Там, где местный Валтасар Пригласил гостей сановных На вино и на узвар. Чей-то череп, словно чашу, Поднял с хохотом легко: «Это череп атамана! Звался, каатца, Сирко!» Верещат вельможи: «Браво!», И куражатся, и пьют. Череп батьки кошевого По рукам передают. Но увидел кто-то: в небе Загорелись письмена: «Мене, текел, фарес…» - «Хлопцы! Это что? Никак, война?» Все – на улицу! Задрали Кверху головы: «Ха-ха! Чья-то глупая затея!» «Это что за чепуха?» «По-каковски? – Маня, Текля, Фаллос? Тьфу, господь прости… Кто позволил чушь такую Столь высо́ко вознести? Наш язык – общепонятный, А на небе, вишь, жаргон!» И вернулись на гулянку – В свой господский, барский схрон. Пьянь, смеясь, на стенку лезет От неясных слов и дел… Но в дверях вдруг вырос Цезий! Сонм от страха побелел… Цезий встал с мечом булатным, Стронций – со стальным мечом! Кто-то – с воплем многократным – Прыг к окошку: «Удерем!» Не удрать… Пылают сосны, Пламя черное встает … Сдохнешь в чаде гангренозном Ты – и царствие твое! Испугались, жмутся глупо, Как на бойне гурт овец. Что дрожать? Уже вы – трупы, Вам теперь пришел конец. Просто так в дыре бетонной Ваша смерть уже близка. Вам понятно ль, что Плутоний Не прощает вам «Сирка»?! *Мене, текел, фарес – согласно Библии (Книга пророка Даниила 5:25_ - надпись, появившаяся на стене дворца вавилонского царя Валтасара во время пиршества, когда царь и его гости пили вино из священной посуды, награбленной отцом Валтасара, Навуходоносором, из еврейской святыни. По Даниилу, эти слова означали падение и смерть империи Валтасара. (Прим. автора) Лазарь* В могиле покоится Лазарь – Смердит, разложился, - но вот «Ой-ой! Караул!» - он вылазит! – Пугает честной народ. Вылазит из гроба, натужась – Червями не съеден едва… Лазарь Моисеевич*. Ужас. Поворачивается голова. К жизни его по ошибке Вернул бессмертия дух: «Восстань!» - Встрепенулся шибко Труп, отряхнувшись от мух. Но в нем не прибавилось жизни – Смерть душу свела на нет. Он не помнит родной отчизны, Ни семьи, ни счастья, ни бед. Смерть сожра́ла совсем его разум, Как бумажку сгрызает мышь. Он воли лишился разом, Затуманились чувства и мысль. От Лазаря смрад, как от морга, Фигура его страшна. На солнце, на горы гордо Он взирает, как сатана. Все ликующее ненавидит, – Все, что движется и живет, Все, в чем радость и счастье видит, Все, что смертные цепи рвет. Ненавидит людские порывы – Те, что сонных будят от сна; Ненавидит сосны да ивы, Ненавистна ему весна. В этом призраке – дикость и злоба, Он не мог состоять ни при чем, Пока император Коба Не назначил его палачом. Тут пришло везенье к уроду – Содрогнулись и стар и млад! Им замученные народы В ледяной пустыне лежат. Обратимся к живящему Духу: «Отвори в грядущее дверь И народам, попавшим в проруху, «О, восстаньте!» – крикни теперь… Что молчишь? Ты утратил силу? Не видать на тебе лица? Так хотя бы верни в могилу Ненасытного мертвеца!» *В стихотворении имеется в виду Лазарь Моисеевич Каганович (1893 – 1991), долгое время входивший в ближайший круг соратников И.В.Сталина и вместе с диктатором ответственный за многие преступления тоталитарного режима в СССР. Вместе с тем, «Воскрешение Лазаря» - жителя древней Иудеи, на четвёртый день после смерти его, Иисусом Христом – известный сюжет из Евангелия, которое, по-видимому, рассматривается автором стихотворения как памятник еврейской литературы. (Прим. переводчика). Чемоданчик На дальней улочке Нью-Йорка Торгует бойко черноморка – Одессы звездочка. В «раю» Мне чемоданчик предлагает. Хочу платить – брать не желает: «Земляк! Я вам его дарю! Все забирайте чемоданы. И эти сумочки отдам вам Берите: новые вполне! За то, что вспомнили те дачи: Люстдорф, Аркадию…» И плачет, И весь товар пакует мне. Но тут внезапно муж подходит И злыми беньками обводит Всю лавку: «Бес тебе в ребро! Я слышал все: чужому дяде Отдать ты хочешь, блажи ради, Бесплатно все мое добро?!» «Ну, что ты? Это просто шутка!» - Утерла слезы за минутку, Мне шепчет: «Ладно, заплати… А завтра тихо, чтоб без свары, Зайди – отдам тебе долляры… Не сдохнет, черт его верти!» Мечтательница из Одессы! Как бизнес твой хитер и весел! Поклон отваге и уму! Но я, за щедрость, чем отдатчик? И тяжек, тяжек чемоданчик, – Не подниму! Не подниму! Суламифь Ты была послушно гола, - Глина, но еще не плоть. Вся нежна и смуглочела, - И тебя из искр шеола* Сотворил я, как Господь. То есть, в глину я засеял Этот адский жар и дым, А потом, как Галилею, Я накрыл десницей всею, Словно духом молодым. Перси я накрыл, как горы, Между них ложбинка есть… Через жаркие просторы Я дошел до мандрагоры **– В ароматный, знойный лес. Там в цветок я медоносный Впился жадно, как пчела; Ты звездою високосной, Нежной, пламеннрой и росной, Для меня теперь была. Суламифь, но, может, Ксеня? Имя я твое забыл. Ты – восторг и вдохновенье, Ты – и смерть, и воскресенье, Мой животворящий пыл Ты всегда растить желала Виноградники царю, А душа моя страдала, Только дерзостно мечтала, Будто я тебя творю. Ты была тиха и строга, Вся – для ласк и похвалы. Тайна тайн – твоя дорога: Сотворять пчелу из Бога, После – Бога из пчелы! *Шеол - в иудаизме обиталище мертвых, «тот свет». **Мандрагора – растение, корням которого с древности приписывают магическую силу. – (Прим. переводчика). * * * «Освобождаю тебя от твоего народа!..» Голос Бога, услышанный апостолом Павлом. Но кем ты завтра станешь, скинув цепи Родного слова, песни и золы? Чужой народ к себе тебя прилепит, И не избегнешь новой кабалы. И снова возжелаешь ты свободы, И слезет кожа заново твоя, И с Божьего согласья, в злые годы, Растоптан ими будешь, как змея Жидовка Ребятишки взрослым подражали: Разделялись на «своих – чужих», А малышке девочке сказали: «Ты – жидовка! Не берем таких!» Говорили, вроде бы, беззлобно, Только едкость в слове том звучит, И она их объяснить подробно Попросила: «Что такое “жид”»? Разбегалась детвора дворами: Не ответив, были таковы! Девочка, конечно, к папе-маме: «Я – жидовка? Что молчите вы? Папа отвернулся, мама плачет… Боль глуха, а истина нема. Доченька, пока трудна задача, Подрастешь – узнаешь все сама. Будешь знать, что это за короста, И какая злость в сердцах людей, Почему отец твой, как Акоста, С гордостью не скажет: «Я – еврей!» Ты узнаешь, как горька отрава, Как тавро позора – слово «жид», Своего народа честь и славу – И проклятье, что над ним висит. Ты поймешь, какая это драма, Как громами отзовется тишь, Когда дочка спросит: «Мама! Мама! Я – жидовка? Что же ты молчишь?» * * * «Если я молюсь на языке, то дух мой молится, но разум мой бесплоден» Первое послание апостола Павла к Коринфянам 14:14 . О, мой народ, ребенок ясноглазый, Владей любым наречием земли: Ищи свой дух и школу в чуждых фразах И чутко правде золотой внемли. Благоговей под мира небесами, Отвергни сердцем клевету и ложь, – Но не молись чужими словесами: Так, на коленях стоя, и умрешь. Прощанье В душе твоей, печальная еврейка, Еще жива Украйна, как мечта. Щебечет в ней днепровский «соловейко», Видна гречихи белая фата Тебе сжимает горло ностальгия, Хотя Днепру не сказано «Прощай!». Ты плачешь? Плачь! Но не созрел внутри я Спросить, зачем родной бросаешь край. Ты – мать, а не изменница, я знаю, Ты хочешь дать народу своему, Не только речь. но и дыханье мая, И это ясно трезвому уму. Народ – младенец , только что рожденный: Принять родной язык – его успех.. Не спрятать речь родную в ящик сонный Иль в душу, словно первородный грех. На языке родном без разрешенья Чужих людей заговорит народ, И матери родимой песнопенье Весь мир на чашу дружбы созовет. Отчизна – хлеб, но ведь она – и слово, И не поставлю я тебе в вину Того, что петь ты хочешь васильково В том Гефсиманском памятном саду. Душа печали неисповедима, Но ты за реки, горы и мосты Идешь к вершинам Иерусалима, - Неся туда и песни, и цветы. Так будь же счастлива, твой путь нетленен, Но грусти я не в силах превозмочь: Здесь твоих предков – двадцать поколений, Ты, плоть от плоти, Украины дочь! И ты, и ты должна бы с сыновьями Нести труды и пожинать плоды, Когда бы не воздвигли между нами Стену пренебреженья и вражды. На той стене базальтовой до срока Застыла соль слезинки вековой, Но я скажу и Богу, и пророку: «Не там, а здесь Израиль Твой родной! Нет, я не буду плакать, я ведь родом Из тех, кто скалы рушит*… Я вздохну – И со своим, да и и с Твоим народом Разрушу эту подлую стену». *В оригинале: «З тих, хто лупа́ють скелю кам’яну»: намек на революционное стихотворение Ивана Франко «Каменярі» - на строки «Лупа́йте цю скалу! Нехай ні жар ні холод не спинять вас… бо вам призначено скалу оцю розбить!»» (Прим. переводчика). *Мене, текел, фарес – согласно Библии (Книга пророка Даниила 5:25_ - надпись, появившаяся на стене дворца вавилонского царя Валтасара во время пиршества, когда царь и его гости пили вино из священной посуды, награбленной отцом Валтасара, Навуходоносором, из еврейской святыни. По Даниилу, эти слова означали падение и смерть империи Валтасара. (Прим. автора) В русских текстах библии первое слово данного заклятия – не «мане, а «мене». Возможно, украинский автор изменил букву, чтобы это слово не создавало аналогии с украинским местоимением «мене», т.е. в переводе на русский, «меня», (Прим. переводчика). *** III. Стихи из Иерусалима (1993) В Гефсиманском саду Серебролистым этим древом Гордится Гефсиманский сад – Таким непредставимо древним, Что Бога старше востократ! Беду почуяв, торопливо Молился Он, и Божью речь В молчаньи слушала олива, Его не в силах уберечь: «Отец небесный! Знаю Вашу Решимость, но, любовь храня, Коли возможно, злую чашу Вы отведите от меня!» И Он, коленопреклонённый, Ждал, но молчали небеса, Слеза на дереве зеленом Засеребрилась, как роса. В стволе отверстия возникли, Как от мечей … Идут, идут Солдаты… Кто-то зычно крикнул: «Скорей сюда! Он тут! Он тут!» Толпа апостолов пугливо Исчезла. Он один, как перст. И горько плакала олива О Сыне, что пошел на крест. Via dolorosa* Ты ступал последней дорогой. Крест неся для вселенских мук, Ты Себя не чувствовал Богом, Завершая земной Свой круг. На Голгофу Ты шел, спотыкаясь, Чтобы род наш очиститься смог. Только мир, не печалясь, не каясь, Так же злобен, лют и жесток. Бьют, как колокол, тысячелетья, Невидимкою для толпы. Ты шагаешь, а сзади – плети, Впереди – немые рабы… Наверху – палачи и солдаты, А внизу – куда только глянь, Торгаши, умом тароваты, С твоих мук собирают дань.. Наверху им все что-то мнится, А внизу – куда ни ступи, Камер газовых дым клубится, Всюду тюрьмы и вой толпы. Наверху – смерти призрак грозный, А внизу во всю мощь и ширь Рыщет зверь по тропе морозной, Вся в колючке лежит Сибирь. Опусти же Ты долу очи, Кротко мужествуй на заре, Помни ласку ладоней Отчих, Мать родную и Назарет. Подходи к палачу с любовью: И на мир, как задумал Ты, Да прольется с Твоею кровью, Капля света и доброты. ========= *Via dolorosa - дорога боли. Так называется «улица» в Старом Иерусалиме, по которой прошел на Голгофу Иисус Христос. (Прим. автора). Он – здесь На небе Иерусалима Меж кипарисами, в ночи, Зажглась фигура, еле зрима, Сияя, как слеза свечи. «Ты ль это?» – я спросил в смятеньи Того, Кто шел навстречу мне. Как в ночь кануна Воскресенья, Он был таким же в тишине. Он не вознесся? И в железной, Во человеческой плоти – Чужой, страдающей, болезной – Он продолжает к нам идти Через века и все границы? Он ждет посыльного с небес, Что должен был за Ним явиться, Когда из гроба Он воскрес? О радость! Да, Он здесь, меж нами. В долине слез, где вы и я, Где, муки претерпев, крестами Покрылась вся земля моя. Праведница В местечке фашисты. Облавы. В лес сгоняют евреев. Дома́ наполняет ветер Липким запахом крови. Шопотом на пороге Мать беседует с сыном. Они говорят глазами Более, чем словами. Сын в ужасе леденеет: Спрятала мать в подвале Семью еврейских соседей, А его не спросила. «Вы знаете, мама?» – «Знаю», – «Немцы стреляют!» – «Знаю». – «За помощь евреям!» –«Знаю». – «Убивают на месте!» – «Знаю». А там,под полом, во мраке Приникли к камню ушами, Ладонями и локтями, Врастают в своды подвала, Словно ростки картошки… Семейство еврейское слышит, Как сына мать наставляет: «Чтоб не было подозрений, Устройся к немцам на службу!» И матери сын отвечает: «Уж лучше, мама, закройте Меня с евреями вместе, Чем посылать на службу К палачам, гнобителям нашим!» Но все же пошел он, чтобы Не быть в той хате, где в мертвой Ночной тишине услышишь Всхлипыванье и видишь Сквозь пол в темноте подвальной Кровавые очи евреев. Да, все же пошел он… Не знают В печальном Иерусалиме Подвижники Яд ва-Шема*, Праведницу поздравляя, Поздравляя и прославляя, Высадив в честь ее древо, Отчего она горько плачет, Закрывая лицо руками. Но, страшную помня судьбину, Семья еврейская знает: Мать горько плачет о сыне, Который в немецком мундире Вернулся, мертвого тленней, И пустил себе пулю в голову,– Чтобы не было подозрений. *Яд ва-Шем – ивритское название Израильского Мемориального музея Катастрофы и героизма европейского еврейства во 2-й мировой войне. – Прим. перев. К евреям Евреи! Вера вечно с вами. Израиль крепок, как скала, Хоть ваша кровь текла ручьями, В печах горела, как смола. Сотворены бессмертной книгой, Вступили с Богом вы в союз, И на крыле архистратига Писались песни ваших муз. Карал вас тяжко Иегова За грех гордыни, жадность, лень, За жажду к золоту и слову, Рождающему новый день. В эпоху злую мглы кровавой, Когда, казалось, предал Бог, Воздвигли вы свою державу, Давида солнечный чертог. Избитый подлым сатаною, Из сердца вырвав груз забот, Я перед вашею Стеною Молюсь за собственный народ. Хлеб О Израиль, каков твой удел? Где, скажи, твоя пашня? Всюду каменный, злой беспредел, Сушь такая, что страшно. И не сыплется манна с высот, И пророка нет ныне, Хоть паши этот гиблый песок В каменистой пустыне Но родит каменистая степь И арбузы, и дыни, И пшеничный волнуется хлеб В Иорданской долине. И сиянью небесному рад, Раздавая улыбки, Непорочно-златой виноград – Как ребеночек в зыбке. А ко мне в мои вещие сны Входят молниеносно, Остро, словно зубцы бороны, Два суровых вопроса: Разве, сын черноземной страны, Свет над ней не лучится? Где богатства твоей стороны – Океаны пшеницы? Стала скудной, как камень глухой На пути бедуина. Ведь державный твой дух – чуть живой, Сердце – словно руина. Ты сегодня уже не раба, Твой удел не бесплоден. Изменилась прислуги судьба, И народ стал свободен. Разогнешь свою спину, и вот - Дар земля возвращает: Лишь державный и вольный народ Камень в хлеб превращает! Монолог Алтуняна*) Я, Алтунян, – рожденьем армянин, Но обликом похож я на еврея. Что ж, наций много – человек один, И в нем важна не плоть, а дух, идея., Моя идея – правда. Я готов Был мучиться в тюрьме, в аду Гулага Не за армян и – нет, не за жидов (Прости за кличку, ашкеназ-бедняга!) Страдал за человека. А еще Болел душой за українську мову, Растоптанную, битую не в счет, – Я стал защитником святого слова. Я украинство ощутил свое Как жажду подневольного народа, Как совесть, что покоя не дает, Как зов сопротивленья и свободы. Как это получилось? – Был я мал, Когда такая сценка разыгралась: «Ты – жид!» – какой-то из дружков сказал. Мне только лишь заплакать оставалось… Я – к матери. Она сказала: «Нет! Ты – армянин!» – Ах, матушка, уж лучше Неправдой оказался б твой ответ: Сочувствие мне опалило душу! Мне в сердце детское вонзилась боль За то, что иудею жить труднее, Чем всем другим… Я стал вживаться в роль – Я стал гордиться внешностью еврея! Я платы за труды свои не ждал На стылых нарах сердцем, полным боли,. – О Господи! – тогда я так сказал, – Не дай мне умереть в чужой неволе! А коль меня сломает их режим, И в мерзлую навек уложит глину, – Во сне яви мне Иерусалим – Все ж твоему, хоть не родному, сыну! Но наяву я вижу град святой – Белеет, как шатры, и полон света, Там ветер дул и стих передо мной... Там жизнь свою я спрашиваю: «Где ты?!» ======== *) Генрих Ованесович Алтунян (24 ноября 1933 — 30 июня 2005) — народный депутат Украины 1-го созыва, диссидент и политзаключенный советских времен. (Википедия). *** IV. Стихи вне предыдущих циклов Йегошу́а* Вернемся же на Нил, под флаги и гербы Египетские, - вновь в объятья фараона! Непослушанья дух, магнит чужого трона Влечет нас в прежнее. И в рабство прут рабы. А где же Моисей? Быть может, от судьбы Ждет драгоценностей святого перезвона, Иль антикварного он хочет махаона Поймать, и бегает за ним через горбы? Я – Йегошу́а. Я – пастух. Мне часто снится Зеленый Ханаан. Зову я вожака: Откликнись! Говори! И вспыхни, как зарница! А нет – змея сожрет тебя в пыли песка Или убьет тебя предателя рука, А богоданный жезл сгниет – не возродится. 12/VII. 2006, Киев. (Из книжки «Аутодафе») * В Украине и России это (до сих пор бытующее в ивритском именословии) имя произносят с ударением на О, что не соответствует принятому в иврите. В переводе сохранено ивритское ударение (на У). На русский язык это имя переводится как Иисус, на украинский – Ісус. В стихотворении речь об Иисусе Навине – Йегошуа бин-Нун. В Новом завете – об Иисусе Христе. –Прим. переводчика. Моисей Фишбейн* Родился в Черновцах мальчонка Мойше В те дни, как распинали там Христа. И вырос он большой, сцепив уста От мук, что раздирали тело Божье. Он – жид, а для арийцев так негоже! Но он – поэт от Божьего перста, И двух народов боль и пиета В его таланте совместиться может. Благословенны будьте, Черновцы, И вы, дух Киева и дух Сиона, За то, что вплетены в его венцы. На грустные не сбейтесь обертоны: Все, что тонуть обязано, пусть тонет,– Мойсей пройдет, как ветр, во все концы! 4.ХІІ. 2006. Д.Павличко. Поезії. Київ, вид-во Соломії Павличко «Основи», 2009 р., с.657 *Моисей Фишбейн (р.1946) – украинский поэт и переводчик еврейского происхождения. Прим. переводчика. Красное море (Из цикла «Украинцы в Венеции) Моисей простер свою руку. Море расступилось, как толпа. Покрытое коралловыми рифами дно обнажилось, заиграло на солнце яркими красками. Моисей пошел босиком. Острия кораллов пробивали ему стопы. Кровь его сливалась с водой, стоявшей по обе стороны торчком. Это были живые красные скалы, они шатались от ветра, но не падали. Израэлиты шли позади, Громко хохоча над своим вождем, Ведь все они были обуты в сандалии. На противоположном берегу Моисей сказал: – Вы смеялись, не зная, что моя кровь Удерживала водяные скалы, чтобы они не упали на вас! – Но почему ты не сказал нам идти за тобой босиком? – А потому не сказал, что хотел Сделать вас счастливее, чем я. Пусть свидетелем моим будет Красное море - мне удалось перевести вас по его дну, но не удалось сделать из вас умных и добрых людей! 7. ХII. 2002 V. Произведения вне тематики данного сборника * * * Отверг ты речь родную. И тебе Родить земля родная перестанет, Живая ветка на лесной тропе, Лишь прикоснешься к ней, завянет. Отверг ты речь родную. И зарос Твой путь, исчезнув в безымянном зелье… Не будет у тебя для тризны слез, Ни песни в свадебном веселье. Отверг ты речь родную. И твой дух На костылях не спляшет – не сумеет. От ласк твоих окаменеет друг И мать родная поседеет. Отверг ты речь родную.. До конца Ты обречен на осень и на слякоть. Тебе вослед и звезды, и сердца, И даже камни станут плакать! Отверг ты речь родную.. И позор Тебе заступит путь на узкой стежке, Печаль, как снег, тебе залепит взор – Ее не бросишь на дорожке… Отверг ты речь родную.. И теперь, От чужака похвал не жди – не мешкай: Он в спину наградит тебя - поверь – Одной презрительной насмешкой! Отверг ты речь родную… Діялоги/Диалоги. Квартальник. №21, 1992, Иерусалим Два цвета В те ранние, весенние года Я выбирал свой путь под небесами. Сорочку мать мне вышила тогда Червонными и черными, Червонными и черными стежками. ПРИПЕВ: ПРИПЕВ: Два цвета вы мои! Мои цвета! На ткани и душе вас разделю едва ль… Два цвета вы мои! Мои цвета! Червонный, как любовь, А черный, как печаль. (ПРИПЕВ) Меня мотала жизни маета, Но возвращала к моему порогу. Переплелись, как те мои цвета, Счастливые и грустные, Счастливые и грустные дороги. (ПРИПЕВ) Виски мои покрыла седина, Но ничего не нажил я, поверьте, Храню я только сверток полотна, Там вышита вся жизнь моя, Там вышита вся жизнь моя, до смерти. ПРИПЕВ: Два цвета вы мои! Мои цвета! На ткани и душе вас разделю едва ль… Два цвета вы мои! Мои цвета! Червонный, как любовь, А черный, как печаль. Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #1(84) 2015 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=84 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer84/Pavlychko1.php