Покаяние0

АРКАДИЙ МАЦАНОВ

 

ПОКАЯНИЕ

 

Роман

 

17

Нессельроде провёл их в огромный зал, увешанный картинами. Здесь уже ожидали приёма у императора несколько колоритных фигур во фраках, застёгнутых на все пуговицы, поблескивающих в свете многочисленных свечей и украшенных орденами и ленточками, в шёлковых галстуках. И лишь светлые однотонные панталоны оживляли эту цветовую гамму. 

Канцлер предложил дамам и графу Киселёву подождать и, смело открыв дверь, пригласил князя Голикова в просторную приёмную.

– Государь нас ждёт, – бросил канцлер секретарю, вставшему при виде канцлера. Он постучал в дверь, не дожидаясь разрешения, открыл её и представил императору молодого человека. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, словно изучая. Сергей Михайлович вглядывался в императора, мучительно стараясь понять, что его ждёт и чем он заслужил такой приём.

Первое, что поражало при взгляде на императора, это его совершенно необыкновенный рост. Человека такого огромного роста можно было встретить на просторах необъятной России не так-то уж часто. На что Пётр Великий считался великаном, и то, случись обоим царям встретиться, Николай Первый смотрел бы на него свысока. Кроме того, он ещё отличался тем, что не пил, не курил, да вдобавок ко всему был подчёркнуто равнодушен к роскоши и всяческим удобствам. Репутация солдафона прочно удерживалась им, и именно таким ожидал увидеть его Сергей Михайлович. Раньше  ему доводилось видеть царя только на расстоянии.

И каково же было его удивление, когда Николай Павлович начал разговор не с резких приказов и окриков, а с шуток:

– Скажите, князь, что бы вы делали, окажись на моём месте?

– Даже не знаю, ваше величество, – удивлённо ответил Сергей Михайлович, не ожидавший такого вопроса.

– Что значит: «не знаю»! – воскликнул царь. – Вы князь или не князь?

– Князь, – подтвердил Голиков, приготовившись к тяжёлому разносу.

– На дворянстве держится Россия! – сказал царь.

– Так точно, ваше величество! – подтвердил Голиков.

– Я вам приказываю: соблаговолите немедленно сообщить, что бы вы делали, если прямо сейчас стали бы императором Российской империи!

Голиков только сейчас понял, что царь шутит, и стал думать, что бы такое сказать?

Николай Павлович, сидевший напротив него, пристально и не мигая смотрел ему в глаза. Но стоявший у него за спиной граф Нессельроде едва заметно улыбался. Голиков подумал, что это, должно быть, знак одобрения всесильного канцлера и, тщательно подбирая слова, проговорил:

 

Окончание. Начало в № XLVI (1/2015)

© Мацанов А. К., 2015

– Я бы заботился об отечестве, думал о его безопасности…

Краем глаза Голиков заметил, что Нессельроде одобрительно кивнул.

Продолжая сурово смотреть в упор на Голикова, царь сказал:

– А у вас, Карл Васильевич, как я понимаю, что-то с памятью плохо. Забыли, что у меня глаза есть и на затылке! Зачем вы подсказываете князю, что ему отвечать? Пусть сам соображает – на то он и князь!

– Виноват, ваше величество, – пробормотал Нессельроде.

А царь продолжал распекать канцлера:

– Я советуюсь с князем о том, как нужно руководить государством, а вам почему-то весело! Что я смешного сказал?

Нессельроде тотчас же изменился в лице, выпрямился и доложил государю, что он внимательнейшим образом готов выслушать ответ князя и принять к сведению его мнение. При этом он снова одобрительно кивнул Голикову, будто хотел сказать: ну, что же ты? Говори, наконец, не робей!

– Я бы строго следил за выполнением своих указов и постоянно держал под неусыпным наблюдением империю, – выпалил Сергей Михайлович, – заботясь о её благополучии.

Царь рассмеялся:

– Какой вы прыткий, князь! Россия у нас большая! Вы знаете, что сейчас творится на Камчатке или на Чукотке?

– Никак нет, ваше величество, – смутился князь. – Не знаю.

– Вот и я не знаю, – сказал царь. – А кроме Чукотки, у меня есть ещё и устье Амура, где я хотел бы построить военный и торговый порт. Есть рудники на Урале, откуда трудно доставлять медь и железо по причине плохих дорог; у меня есть Таврические земли, которые мы недавно отбили у турок, и неизвестно ещё, удержим ли. У меня есть Архангельск – порт, через который мы можем выходить в Атлантический океан, не боясь, что нас запрут, но, по имеющимся у меня сведениям, этот порт у нас хотят отобрать англичане. У меня есть ненадёжные южные соседи – Турция и Персия, от которых только и жди какой-нибудь гадости… И много чего другого есть – плохого и хорошего. – Он устало махнул рукой. – Вчера лично разбирал дело извозчика Василия Андронова, который по пьянке избил жену. Приехал к нему домой, а он пьяный валяется на пороге. Дети плачут, жена причитает. И у меня при виде всего этого безобразия сердце разрывается, потому что я не только царь, но ещё и человек! А этот пьяница бормотал что-то вроде: «Она – глупая! Разве можно обижаться на мужа, ежели он учит? Он ведь добра ей желает!». И что бы вы на моём месте сделали, увидев это?

Голиков ответил честно и прямо:

– Приказал бы выпороть!

– А детей куда? – спросил царь.

– В приют? – неуверенно проговорил Голиков.

Николай Павлович замотал головой в знак несогласия.

– Побойтесь Бога! Детям отец нужен, а жене – муж! И ведь вся Россия у меня состоит из мужей, жён и детей. И не могу я ломать им семьи!

– Тогда приказал бы просто выпороть и всё на том, – сказал Голиков.

Царь рассмеялся.

– Вот то же самое и я приказал: велел выпороть мерзавца в ближайшем полицейском участке и пообещал, что в другой раз снова приеду и посмотрю, как он содержит семью.

Голиков робко возразил:

– Но если он продолжит пить, не в Сибирь же его ссылать?

Это было грубейшим нарушением этикета. К августейшим особам нельзя обращаться с вопросами. Лицо у Нессельроде сурово напряглось, одна бровь поползла вверх, выражая сомнение и озабоченность, но царь ничего не заметил и продолжал развивать свои мысли:

– Да и я бы, честно говоря, с удовольствием бы сослал этого подлеца в Сибирь! Но – не имею права! Первейшая обязанность императора не только следить за исполнением государственных законов, но и самому их соблюдать. – Подумав немного и словно что-то вспомнив, Николай Павлович сказал, оглядываясь через плечо в сторону Нессельроде:

– И что же вам удалось выяснить, Карл Васильевич, при вашем собеседовании с князем перед тем, как вы привели его ко мне?

– Sie, Herr, erwies sich als absolut richtig! Вы, государь, оказались совершенно правы! Они едут в Сибирь с самыми благонамеренными целями и прекрасно понимают ответственность предприятия, которое затеяли.

– Насколько я понял из доноса, вы, князь, едете туда не один?

– Совершенно верно, – подтвердил Сергей Михайлович.

– Вы не хотите спросить у меня, кто сделал на вас донос? И какой?– с усмешкой спросил царь.

Голиков понял, что и он имеет право в этом случае усмехнуться.

– Так ведь и без того ясно, – ответил он с улыбкой.

– Если бы не моё уважение к княгине Софье Григорьевне, – сказал царь, – я бы с этим человеком обошёлся весьма сурово за то, что он пишет на мать доносы! Это ли не низость и подлость?! – Подумав, добавил: – Тем более что у меня с ним нет никаких родственных связей…

В комнате на какое-то время воцарилась тишина. Царь сам же и нарушил её:

– Кто ещё едет с вами? – спросил он, делая вид, что не знает.

Голиков, прекрасно понимая, что царь осведомлён обо всех участниках поездки, тем не менее, обстоятельно ответил:

– Княгиня Матвеева Софья Григорьевна, её внучка и моя невеста княжна Александрина Владимировна Вольская, граф Георгий Николаевич Киселёв.

– Про этого ничего не знаю, – пробормотал Николай Павлович. – Карл Васильевич, не знаете ли кто это? Благонадёжен ли?

– Сын российского посланника в Англии, – ответил Нессельроде. – Отец и дед  были уважаемыми сынами Отчества.

– Киселёвы, потомственные дипломаты… Припоминаю, – сказал царь. – Но вы ведь знаете, Карл Васильевич, как оно бывает: родители – достойнейшие люди, а сыновья роняют честь рода. Нам и далеко ходить не надо – перед глазами печальный пример сына Софьи Григорьевны. – Царь обратился к Голикову: – А вы сами-то, князь, какое составили мнение о графе?

– У меня создалось о нём вполне благоприятное впечатление, – ответил Сергей Михайлович.

– Не хотелось об этом говорить, – неуверенно проговорил Нессельроде, – да, видать, придётся… – Он замялся.

– Говорите же! – резко произнёс царь.

Канцлер склонил голову в знак покорности тому, что его принуждают сделать.

– По имеющимся у меня сведениям, граф заметно отличается от своего почтенного батюшки. Картёжник, каких мало, и не все из его друзей отличаются благонравным поведением. К тому же, по моим сведениям, нередко посещал лорда Блумфилда до его отъезда. Всё это не может у нас не вызывать настороженности. Но пока ни в чём предоссудительном замечен не был. Наблюдаем-с.

– Вы очень длинно излагаете простейшие мысли, – рассмеялся царь. – Сказали бы просто, что он внушает вам подозрения.

– Виноват, ваше величество, но все дипломаты страдают многословием – такая у нас, с вашего позволения, привычка.

– Будем надеяться на лучшее, – сказал царь, – но вы, князь, пожалуйста, не раскрывайтесь слишком сильно перед этим графом и помните о витиеватых словах Карла Васильевича. Обещаете?

– Обещаю, – кивнул Сергей Михайлович.

– Ну, вот и отлично! – сказал Николай Павлович, переходя от шутливого тона к властному. – Помните: своё доверие я оказываю лично вам, княгине Софье, а равным образом и её внучке. Этот же человек пусть остаётся несколько в стороне от тех событий, в которых вы будете участвовать по приезде в Томск. Вы поняли меня, князь?

– Я вас понял, – ответил Сергей Михайлович.

– Кто ещё едет с вами? – спросил царь.

– Четверо мужиков, – пояснил князь. – Отобрали самых сильных и надёжных.

Царь усмехнулся:

– Надеюсь, непьющих? Ну, что же, я вполне удовлетворён вашими ответами. А теперь хотел бы видеть княгиню и её внучку. Софью-то Григорьевну я помню, а вот как выглядит внучка – мне было бы интересно посмотреть. Карл Васильевич! Распорядитесь!

Некоторое время спустя в комнату вошли княгиня Софья Григорьевна и княжна Александрина.

Николай Павлович встал им навстречу и с обычными приветственными словами галантно провёл к дивану и усадил напротив своего кресла.

О любви императора к молодёжи, особенно к детям, ходили легенды. Рассказывали, что, когда он, ещё будучи великим князем, организовал Главное инженерное училище, ежедневно посещал его и всячески благоволил к воспитанникам, привозил кадетов к вдовствующей императрице на обед, а придворные дамы и кавалеры, в том числе и члены императорской фамилии, обслуживали их. Обе императрицы за другим столом готовили кушанья, а великие князья и княгини подносили их к столу ребятишек. Лакеи же убирали тарелки и остатки блюд.

Чего только не рассказывали в столице об императоре?!

Однажды, гуляя в петергофском Нижнем Саду, он встретил маленьких кадетов, сняв сюртук, принялся играть с ними в догонялки. Детишки поймали его. Повалили на  траву. Всей гурьбой набросились на государя. Кто хватал его за рукава, кто за ноги. Были и такие, кто взбирался ему на плечи. После такой игры он угостил малышей конфетами и, довольный, возвратился во дворец.

И сейчас, при взгляде на княжну, в глазах его было столько нежности, что Александрина зардевшись, опустила голову. Император, оглянувшись на канцлера, приказал:

– Карл Васильевич, ступайте покамест и приготовьте нам те два письма, о которых я вам говорил.

– Они уже готовы, ваше величество, – почтительно проговорил Нессельроде.

– Проверьте их ещё раз, – сказал царь, – я вас вызову.

Нессельроде вышел, понимая, что государь хочет сказать княгине что-то тет-а-тет. Впрочем, о том, что хотел сказать государь, нетрудно было догадаться.

– Ну, что ж, дорогая племянница! – проговорил царь, обращаясь к Александрине, – рад вас видеть в добром здравии и, как мне представляется, в хорошем настроении. Не боитесь ли такого тяжёлого путешествия в столь дальние края?

Александрина тихо, но твёрдо ответила:

– Нет, ваше величество! Мне нечего бояться, когда рядом со мною бабушка и мой будущий муж.

– Я тоже так думаю, – сказал царь и надолго замолчал. Никто не смел нарушить его молчание. Потом, глядя на княгиню, тихо заговорил.

– Смерть царствующих особ всегда вызывает много слухов и домыслов, предположений и догадок. Не обошли они  и смерть Александра Павловича. Хочу вам сказать то, чего никому никогда не говорил. Впервые услышал я о сибирском старце лет тринадцать назад, когда в Пермской губернии его задержали за бродяжничество. Тогда он представлялся человеком неграмотным и не помнящим своего происхождения. Потом его отправили в Томск, распределили на Краснореченский винокуренный завод. Когда старцу срок запрета на передвижение по губернии истёк, он отправился  странствовать по сёлам, добывая пропитание обучением ребятишек грамоте, истории и Священному Писанию. Плату брал только едой, от денег отказывался. В глазах местных жителей превратился из ссыльного старика в праведного странника, который скрывает от всех своё прошлое. По описаниям старец – человек выше среднего  роста, с голубыми глазами, с необыкновенно чистым и белым лицом, вьющейся седой бородой. Ходит в опрятной одежде. Живёт сейчас он в селе Краснореченском, где ему построил келью крестьянин Иван Латышев. По нашим сведениям, у него побывал  иркутский епископ Афанасий, с которым будто бы неграмотный старец вёл долгую беседу на французском языке. Все, кто общался с ним, отмечали  его обширные познания, прекрасное знание России, её проблем, Святого Писания. Он добр, помогает людям, учит детей грамоте. В углу его кельи над изголовьем постели рядом с иконами висит маленький образок с изображением Александра Невского, которого очень высоко чтил и мой брат Александр Павлович. Местной часовне он подарил икону Богоматери, раскрашенную вензелем, изображающим букву «А» с короной над нею и летящим голубем.

Император на какое-то время замолчал, глядя, какое впечатление произвели его слова.

Княгиня не могла сдержать слёз, достав батистовый платочек, то и дело вытирала глаза. Княжна и Сергей Михайлович слушали государя, открыв рот от удивления и гордости, что они приобщены к сведениям, которые, несомненно, составляют государственную тайну. А государь, выдержав небольшую паузу и довольный произведенным эффектом, продолжил:

– Есть много фактов, свидетельствующих, что сибирский старец – никто иной, как Александр Павлович. Я перечислю лишь несколько: император неоднократно говорил о своём отречении и о желании начать иную жизнь, не обременённую заботами о государстве. При отъезде из Петербурга попрощался с матерью, зашёл на кладбище к дочерям, на выезде из города остановился, будто смотрел на столицу в последний раз. Мать, императрица Мария Фёдоровна, когда открыли гроб в Петербурге, не признала в нём сына. Ни она, ни его ближайший друг и сподвижник князь Петр Михайлович Волконский не сопровождали траурную процессию в Петербург. Но, чтобы быть справедливым, есть и иное мнение. Например, по свидетельству того же Волконского, именно одиннадцатого ноября утром император приказал позвать к себе Елизавету Алексеевну и она оставалась у него до самого обеда. Они прощались. Он давал ей указания, как поступать дальше, как ей жить без него. Самая жуткая роль по этому сценарию была у Елизаветы. Она должна была проливать слёзы над телом неизвестного человека и ночами молиться сидя рядом с ним. К тому же, если бы подлог был обнаружен, всем, кто лжесвидетельствовал о смерти государя, грозил суд. Наконец, эксперты признали, что не имеется ни малейшего сходства как в почерке старца с почерком императора, так и в отдельных буквах. Правда, тождество почерков признал занимавшийся этим вопросом юрист Кони. И, самое интересное, утверждают, что гроб Александра Павловича пуст. Кто, когда, зачем вскрывал гроб и забрал тело – на эти вопросы ответа пока нет. Предполагать же можно что угодно. Именно поэтому я благословляю ваше путешествие и прошу: когда вернётесь, непременно посетите меня и расскажите об итогах вашей поездки. – Обращаясь к княгине, царь продолжал: – Господин Нессельроде сейчас передаст вам два письма. Первое – моя охранная грамота, согласно которой представители власти на всём вашем пути обязаны будут оказывать вам всяческое содействие. Пусть все думают, что я послал князя Голикова с поручениями ревизорского свойства. – Царь оглянулся в сторону Голикова. – А вам, князь, я вменяю в обязанность и в самом деле присматривать за тем, что будет происходить у вас на глазах. По возвращении сделаете мне лично об этом доклад. Что касается второго письма, оно адресовано сибирскому старцу, и вы, княгиня, должны будете вручить его ему лично. Написано оно тайнописью, и его содержания никто не поймёт, но всё же не хотелось, чтобы оно попало в чужие руки.

Они поговорили ещё минут десять на различные житейские темы, и в ходе этого разговора выяснилась поразительная осведомлённость царя о бытовых подробностях жизни простых людей.

 

Киселёва огорчил тот факт, что его не пригласили к императору. Но хорошо уже было то, что происки Эжена не возымели успеха и теперь ехать дальше можно, не заботясь о помехах с его стороны. Впрочем, с некоторых пор он стал сомневаться, что вообще следует что-то делать во вред России, но решил, что до отъезда никто, ни Джексон, ни новый посол Англии не должны догадываться о его сомнениях.

Выйдя из дворца и оказавшись на площади, договорились, что каждый едет к себе. Утром за Георгием Николаевичем заедет Сергей Михайлович, и ровно в одиннадцать утра на выезде из Петербурга они встретятся с каретой княгини и княжны.

Георгий Николаевич сразу же отправился к Джексону и доложил ему о встрече княгини с императором.

Тот выслушал донесение и задумчиво сказал:

– Иными словами, вы всё это время просидели в приёмной, а о том, что было у государя, вам так и не сказали?

– Именно так, – подтвердил граф.

– Не очень-то любезно со стороны императора вести себя подобным образом по отношению к дворянину столь высокого ранга, – заметил Джексон. – Но мы должны сделать два вывода: во-первых, царь в очередной раз подтвердил свою репутацию грубого солдафона, а во-вторых, ему есть, что скрывать от вас.

– Последнее и меня настораживает, – согласился Георгий Николаевич.

– Это означает, что княгиня и её внучка, а также князь Голиков знают нечто такое, чего не знаете вы. Вам предстоит это выяснить и поступать сообразно тому, что вы узнаете. Помощи у вас не будет ниоткуда, поэтому поступайте по своему усмотрению. Совсем не исключено, что они вас подозревают.

Обсудив ещё некоторые детали предстоящей поездки, они расстались. Киселёв вышел на улицу и, убедившись, что никакой слежки за ним нет, взял извозчика и поехал домой.

Дома, прогнав с глаз долой прислугу и оставшись один, он задумался.

Английская империя – это то, на что он делал ставку, уверенный в том, что  нет страны более могущественной, чем Британия. Россия, думал он, обречена быть второстепенной, зависимой от сильных европейских государств, державой. Но с другой стороны, всё ведь может сложиться и иначе: Россия – огромная страна. Одна только Сибирь чего стоит! И это его страна!

Он собирался недолго: взял тёплые вещи, гитару для весёлого времяпрепровождения в пути и игральные карты – исключительно для того, чтобы развлекать фокусами дамское общество. Сибирь – не самое весёлое место на земле.

С этими мыслями он заснул.

 

И Сергей Михайлович долго не собирался. Приказал подготовить карету, тройку лучших лошадей и кавказскую овчарку Рекса. Выбрал тех, кто должен будет их сопровождать в путешествии. Взял кое-что из тёплых вещей и отправился в баню. Всё больше думал о невесте. Княжна Александрина станет его женой, и у них будут дети. Но о родстве с домом Романовых он никогда не забудет. Если династия Романовых принесёт России новую славу, то это родство станет предметом его гордости, а если царская династия не выдержит бремени, возложенного на неё, о таком родстве будут вспоминать со стыдом.

Слухи о том, что династия Романовых с самого начала своего восшествия на российский престол была проклята, всегда ползли по России. Князь смутно помнил рассказ о  том, что  один из первых Романовых за какой-то проступок велел закопать женщину в землю. Та, мучительно умирая, и прокляла весь род Романовых, но…

Во-первых, цари всегда ошибались и совершали несправедливые поступки. Такая у них судьба. Малейшее неправильное слово, сказанное царём, могло привести к ужасным последствиям. Скажет то же самое простой человек – и ничего не будет. А скажет царь – и быть беде. И, во-вторых, женщина, которую живьём закопали в землю, могла в порыве безумия прокричать всё что угодно и вовсе не обязательно это должно сбыться.

Хотя…

Проклянёт русская баба простого мужика, и тому ничего не будет, а проклянёт царя, и её проклятие услышит Бог! Он вообще лучше слышит несчастных, бедных и страдающих.

«То, что мать Александрины – незаконнорожденная дочь русского царя, – думал Сергей Михайлович, – это имеет значение только для людей с предрассудками. А для Господа Бога это совершенно не имеет значения. Я женюсь на царской внучке и принимаю на себя ответственность за все деяния рода Романовых. Но разве не такова судьба всего русского дворянства? Особенно княжеских кровей. Все русские дворяне и без того давным-давно породнились между собою, и все несут ответственность за судьбу страны и её народа. Не нужно бояться этого».

С этими мыслями он и заснул.

 

18

В скором времени Фёдор Кузьмич и губернатор ехали в карете, сопровождаемые небольшим отрядом казаков, скачущих, стараясь не нарушать строй, по бокам, полицейским чином и хозяином прииска. Тройка лошадей бежала рысью.

– Куда мы едем? – спросил Фёдор Кузьмич. – На прииск?

– Не совсем, – ответил губернатор. – В зимнее время золота не добывают. Если бы разработки велись шахтным способом, можно было бы и зимою работать, а поскольку мы тут просто ковыряем землю шурфами да промываем песок. Все работы ведут только в тёплое время года.

– И чем сейчас люди занимаются? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Пилят брёвна на доски. Тут у нас лесопилка. Тот рыжий великан, Глеб Борисович, которого вы видели, и есть  её хозяин. Люди зимою здесь работают. Доски дороже, чем кругляк. Продавать доски, брус для строительства – дело прибыльное.

– И все, стало быть, пилят?

– Кто-то лес возит, кто-то ветки обрубает, кто-то кругляк пилит на доски, а кто-то отвозит в Томск на продажу. Без дела никто не сидит.

Барак, который они посетили, поразил унылым видом. Длинный, почерневший от времени деревянный дом со скрипучими полами, общей кухней, туалет и сараи во дворе. Коридор и комнаты по обе стороны. У дверей навалены вещи, какие-то ящики. Стоило им зайти в жилище, как в нос ударили резкие запахи пригоревшей каши, махорки, грязного белья… Детвора бегала по коридору. Взрослые бранились, обсуждая дела на лесопилке. Малышня плакала. Бабы проклинали мужиков и жизнь свою страшную. Кто-то громко кашлял, кто-то горланил под гармошку песню…

Появление хозяина лесопилки и сопровождающих его людей было воспринято с удивлением и страхом. Все притихли. Из комнат вышли люди и насторожённо смотрели на явившееся Бог весть откуда начальство.

Какой-то пьяненький старик с манерами бывшего солдата сразу понял, кто тут главный, лихо вытянулся в струнку и, держа свою воняющую махоркой самокрутку в стороне, доложил губернатору:

– Ваше высокоблагородие, как изволите видеть, мы здеся и живём!

– Кто такой? – загородил губернатора полицейский чиновник, опасаясь, что пьяный старик позволит себе лишнего.

– Кто я такой? – удивился старик. – Я – Лёха Алексеев. Вот уже десять годков здеся корячусь. – Увидев злые глаза полицейского, стушевался и попятился за спину бабы, бесстрашно вышедшей вперёд. – Я что? Я – ничего!..

Баба, подбоченившись, стала ругать матерными словами хозяина лесопилки, не стесняясь ни высокого начальства, ни детей, с удивлением глядящих на происходящее.

– Да чтоб у тебя, мать твою, повылазило, проклятого! – кричала она, отстраняя старика, который, придя в себя, снова хотел выйти вперёд. – До какого сраму довел нас, козёл рогатый! Мало, что к бабам под юбки лазишь без стыда и совести, так до чего нас довёл, и сказать не можно!

– А в чём ваши претензии? – спросил губернатор, растерявшись от такого бурного натиска. Он понимал, что здесь в коридоре при таком стечении народа понять что-нибудь будет трудно.

Отставной солдат уже освоился, и не желая сдавать позиции, крикнул мужику, тихо стоявшему у двери своей комнаты:

– Семён, чего уставился? Тащи свою отседова! Курица не птица, баба не человек! Гони, я тебе говорю! Она только портит весь коленкор! 

– Штрафами замучили! – кричала скандальная баба.

Семён, едва стоящий на ногах, пытался загнать жену в комнату, но та бесстрашно лезла вперёд. 

– Ты что на меня вылупился? – продолжала она атаковать хозяина лесопилки. – Аль оштрафуешь? Так я не на работе! Чихать на тебя хотела! До чего довёл людей?! Погляди на моих детей! Кожа и кости! Жрать нечего…

– Цыц! Давно я тебя, Анфиска, не учил уму-разуму. И чего раскричалась? Они как пришли, так и уйдут. Аль думаешь, что изменится? Дура ты, Анфиска! Ей-богу – дура!

Старик тем временем рапортовал:

– Так что, ваши высокоблагородия, живём мы туточки хорошо и всем довольны! Не извольте беспокоиться.

Губернатор усмехнулся.

– А та женщина – она врёт?

– Известное дело: баба завсегда глупое создание. Никакого соображения не имеет. У нас, ваше благородие, всё хорошо, и мы ни в чём нужды не имеем акромя водки.

– Ежели всё хорошо, чего воду мутите? – подхватил полицейский.

– Так ведь известное дело: обижают, – ответил старик. – Опять же штрафы. А кому это понравится? Вот люди и обиделись маненько. Те, что буйные или пьяные, – те в драку полезли, а тверёзый – он разве полезет? Тверёзый знает порядок и во всём соблюдает фасон. Ну а так-то у нас всё хорошо и мы всем довольны. – Потом, взглянув на хозяина лесопилки, матерно выругался и продолжал: – А ты, Глеб Борисович, мать твою, хотя бы приказал, чтобы в лавку хлеба привезли. Жрать детишкам нечего. Насчёт водки сказать ничего не могу. Водка в лавке есть, только получку считай месяца два не видели. Как её купишь, водку? И хлеба нету. Непорядок!

Фёдор Кузьмич успел заглянуть на кухню, куда ушла крикливая Анфиса.

– Жрать нечего, – жаловалась она ему. – Скажи, чем мне кормить моих оглоедов? Их у меня трое, и каждый жрать хочет. А мастер штрафует, и в лавке ни хрена нет! Да и что купишь, когда и денег нету!

Услышав слова Анфисы, старик подтвердил:

– Есть, конечно, маненько нуждишка. Ноне зимой бывало ни хрена в лавке не было. Известное дело: детишки малые плачут. Некоторые болеют даже. Но они-то глупые – что с них взять?

Губернатор оглянулся к кому-то из своих сопровождающих и спросил:

– Алексей Филиппович! Томск рядом. Неужели трудно обеспечить поставки провианта? И ты, Глеб Борисович, куда смотришь?! И как тут не бунтовать? Ты когда здесь был? Неужто не понятно, что как люди живут, так и работают! Вот пришлю я к тебе ревизию. Проверим, куда деньги тратишь. Шутка ли – в лавке даже купить нечего. Да и на что купишь, если денег не платишь? Нет, рыльце у тебя в пуху!

Хозяин лесопилки не понял, о чём говорит губернатор, и стал что-то бормотать. Это лишь разозлило губернатора.

– Всё норовишь больше урвать, – строго сказал он. – Жадность тебя погубит! Сколько тебе ни говори, ты, как тот кот, только слушаешь да ешь!

Кто-то из толпы, услышав эти слова, крикнул:

– Проворовались, тудыть его в качель…

А Фёдор Кузьмич тихо проговорил, обращаясь к Павлу Петровичу:

– В народе говорят: «В стране, где неразумна власть, богатство можно лишь украсть». Вот и крадут, кто сколько может. Так не только бунта, можно и революции дождаться.

 

В коридоре стало тихо. Слышно было, как в дальней комнате плачет ребёнок.

Лицо губернатора выражало страдание. Он помолчал, потом круто повернулся и пошёл к выходу. За ним потянулись сопровождающие его люди.

Выйдя во двор, спохватился, что оставил без внимания Фёдора Кузьмича, подошёл и, взяв его под руку, повёл к лесопилке. Не доходя до неё, вдруг остановился и осмотрелся. Глядел на искрящийся снег, и ему казалось, что он не белый, а окрасился в красный цвет крови. Серое застиранное небо придавило его, и стало трудно дышать. Ощущение чего-то безысходного захлёстывало, пронзало болью. Неведомая сила сжимала сердце. Оно забилось, как стреноженное. Фёдор Кузьмич, увидев это, тихо спросил:

– Ты как чувствуешь себя? Побледнел сильно…

– Что я могу сделать? – тихо ответил губернатор. – Из барака вышел, словно в аду побывал.

Потом вдохнул свежего воздуха и, перекрестившись, пошёл к лесопилке. На ней работали люди и не обращали никакого внимания на высокую комиссию.

– Так чего вы бузу-то затеяли? – спросил он пожилого мужика, стоящего у циркулярной пилы.

Мужик вроде не слышал вопроса продолжал работать.

– Отвечай, коль тебя спрашивают! – гаркнул полицейский.

Мужик остановил пилу, и стало тихо.

– Чего кричишь-то? Чай, не глухой! Как же нам не бузить? Три дня тому мастер-изверг толкнул Петрова на станок, а тот попал под циркулярку. Ему руку и отрезало! Кровища хлещет, а тому хоть бы хны! Чего Афанасию теперича без руки делать? А у него трое пацанов, мал-мала. Кто их кормить будет? А мастеру тому – как с гуся вода! Афанасия в Томск повезли. Выживет ли, Бог его знает.

Вокруг загудел народ. Прекратили работу, побросали топоры. Со всех сторон раздавались крики: «Изверги! Нет на них креста! Нас за людей не считают! Сволочи! Пустили по миру семью!».

– Чего болтаешь? Аль не Петров к станку приходил, еле на ногах держась? Пьянь поганая! – бросил хозяин лесопилки. –  Супостаты! Ежели тебе нужно к станку, чего же водку хлестать?! Ежели так и дале пойдёт, не только руки, можешь и головы лишиться!

– Ты попервости обустрой жильё, – строго произнёс  Павел Петрович. – Разве там можно жить?

– Известное дело, не княжеские хоромы...

– Человек, он всяк – человек. И если хочешь от них пользу получить – создай условия! И уж совсем недопустимо руки распускать!

Губернатор взглянул на полицейского. Коротко бросил:

– Мастера в участок. Допросите. Пусть семье выплатит пособие. – Потом хозяину лесопилки: – Что за порядки у тебя? Так, чего доброго, и до серьёзного взрыва недалеко. Времена сложные наступили. Не откладывая дела в долгий ящик, прими меры. Проверю лично.

– Всё сделаю. И семье пособие назначу, – лепетал тот, видя, что губернатор намерен не раздувать дело, и был этому рад. – У меня есть и винокуренный заводишко, и суконная фабрика. Помогу семье.

– Хорошо бы, только слово своё сдержи! – подвёл итог губернатор.

Поговорив с рабочими, Павел Петрович пошёл дальше.

– Вот так, – сказал он тихо Фёдору Кузьмичу. – Изобретал что-то, внедрял, плавил сталь, добывал медь, получал за это награды, а теперь всё разбивается о нерадивость чиновников, казнокрадство.

– В губернии ты – главный, – тихо сказал Фёдор Кузьмич. – Принимай решение!

 

По дороге назад Павел Петрович сказал Фёдору Кузьмичу:

– Мне хотелось обсудить с вами личную проблему.

– Буду рад помочь…

Губернатор вздохнул с облегчением.

– Дочь у меня, – сказал он, – единственное сокровище, так сказать, Лизочка.

– Случилось что? – спросил Фёдор Кузьмич.

– К сожалению.

Голос у губернатора срывался от волнения.

– Сколько ей лет?

– Уже двадцать. Пока не замужем.

– Понятно. Решила, что взрослая, проявила самостоятельность, и теперь возникли проблемы?

– Пока ничего не случилось, – сказал Павел Петрович,– но может случиться.

– И что же она натворила? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Пока ничего. Возможно, это я натворил, а не она. Она обучается в Москве, в Институте благородных девиц, там нахваталась всяких идей, и я бессилен что-либо сделать! Не понимаю, что творится в мире? Я всю жизнь занимался наукой. Мне было не до праздных размышлений, не до сумасбродных идей. Откуда это у нашей молодёжи?!

Фёдор Кузьмич некоторое время молчал, раздумывая, что сказать.

– Да, только ты забыл, что после смутьянов, выступивших на Сенатской площади в двадцать пятом, остались их сторонники. Появились разные кружки… Ты слышал что-нибудь о Белинском? Герцене? Станкевиче? Они попали под влияние европейских идей. Это как снежный ком.

– Господи! За что ты меня так наказываешь? – простонал Павел Петрович.

– Естественное развитие России должно протекать постепенно, – продолжал Фёдор Кузьмич, – без социальных конфликтов. Между государством и народом исконно существовала гармония.

– О какой гармонии вы говорите?! – воскликнул губернатор. – Не с вами ли мы были только что в том бараке? Не с вами ли слышали, как живут и работают люди? И водку пьют они не от радости, а от жизни своей горемычной. Нет, нужно что-то менять. Но что? Как? И что я могу?!

Фёдор Кузьмич посмотрел на Павла Петровича с сочувствием.

– Никто не говорит, что Россия не должна меняться. Только изменения должны проводиться принятием либеральных реформ. Но этого не хотят люди, которые называют себя революционерами. Их идеи притягательны. Они не понимают, что Россия – не Франция. Это огромная православная страна. Развернуть её не так просто. Можно и зашибиться. Революционный путь не годится для России. А далеко ли твоя дочь зашла в своём вольнодумстве?

– Боюсь даже себе представить! В голове одни глупости. Не понимает, что играет с огнём! Но ведь я же её не этому учил! Всегда призывал к благонамеренности, к добропорядочности! И что же делать мне?

– Зачем нужно, чтобы она училась в институте?

– Но как же! Без образования – куда в наше время?

– А что она будет делать с этим образованием? Разве ей не нужно выйти замуж? Она нахватается революционных идей, и какая, скажи на милость, после этого может быть семья? Если появятся дети, из них сделают революционеров. Могут и в приют сдать, чтобы не мешали. 

– Что же делать?

– Забери её оттуда, привези в Томск.

– Уже вызвал. Через неделю будет дома.

– Не всем людям образование идёт впрок, Павел Петрович! Пусть выходит замуж и рожает тебе внуков.

Некоторое время оба молчали, думая о чём-то своём.

Потом стали говорить о том, что увидели на руднике. Губернатор заверил Фёдора Кузьмича, что у него отличная память и ни единого из тех безобразий, что обнаружили, он не оставит без внимания, проведёт надлежащее расследование.

Фёдор Кузьмич сказал, что нисколько не сомневался в этом, но теперь хотел бы посетить здешнюю церковь и помолиться за этих несчастных людей.

– Завтра утром поеду в Краснореченское. Путь предстоит неблизкий. Если у тебя будут время и желание – приезжай к нам. Поглядишь, как народ живёт. У нас есть на что поглядеть. И места красивые…

– Непременно приеду! – заверил его губернатор. – Но, поскольку это будет нескоро, вы мне скажите, какого рода вмешательство с моей стороны было бы для вас желательно? Может, у вас в чём есть нужда?

– Церковь у нас старенькая. Требует ремонта. А на подаяния таких денег не собрать. Хотелось бы церковно-приходскую школу открыть, чтобы детишки грамоте учились. Может, новый Михайло Ломоносов появится. Село большое, более двухсот дворов. Хорошо бы…

 

19

Как и условились, утром Сергей Михайлович подъехал к дому Георгия Николаевича. Князя удивило, что в дорогу граф взял гитару и небольшой баул, который приказал пристроить к багажу.

– С гитарой будет веселее, – сказал граф, открывая дверцу кареты. На него зарычала огромная овчарка, предупреждая, что территория занята. Шерсть её поднялась, и она готова была уже броситься на непрошеного гостя, но тут услышала окрик хозяина:

– Свой! Рекс, свой!

Рекс рычать прекратил, но по-прежнему смотрел на Георгия Николаевича зло и недоверчиво. Он демонстративно лёг к ногам князя и отвернулся, всем видом показывая, что гость ему безразличен и даже неприятен, но он вынужден подчиняться хозяину.

– Ну и зверь у вас! – с восторгом сказал Георгий Николаевич. – И ошейник у него знатный. С таким и правда ничего не страшно, если только он нас самих не сожрёт, когда будет голоден. – Потом, обращаясь к собаке, доброжелательно заметил: – Всё правильно! Но я надеюсь, что мы с тобой станем друзьями. Я тебе для знакомства гостинца дам. Коньяк ты не пьёшь, а от этого не сможешь отказаться! – Он предложил собаке кусок колбасы, на что та снова зарычала.

– От чужого не возьмёт, – сказал князь, придерживая пса за ошейник. – Вы ему ещё чужой. Не стоит дразнить, а то может и укусить.

Георгий Николаевич спрятал колбасу и расположился на диване, недовольно ворча.

– Ну и псина! Так я всю дорогу буду дрожать. Впрочем, надеюсь, мы с ним подружимся. Нам, пожалуй, пора.

И они поехали в сторону московской дороги.

 

Как только выехали за пределы Санкт-Петербурга, началась настоящая Россия, не парадная, а болотистая и лесная.

Александрина с удивлением оглядывала открывающиеся заснеженные пейзажи и пыталась понять, чем они отличались от того, что она видела в самом начале пути. Местность имела какие-то неуловимые отличия, но понять какие, княжна не могла.

– Не понимаю, чем отличается дорога от нашего имения в Петербург от этой дороги в Москву? – сказала задумчиво княжна.

–Там – Финский залив, а здесь – леса и поля! Там скалы, утёсы, а здесь снежная равнина, которой ни конца, ни края. Россия!

– Ах! Ничего вы не понимаете! Я совсем про другое толкую! – сказала Александрина и отвернулась к окну.

– Вы опять вредничаете? Слишком взрослой стали. Выйдете замуж, во всём будете слушаться супруга, не перечить ему ни в чём! И не посмеете ему заявить, что он ничего не понимает!

– Простите, – примирительно сказала Александрина.

– А то как узнает князь, какая вы на самом деле привередливая, так ещё, не приведи Господь, откажется брать вас в жены.

Княгиня при этих словах улыбнулась насмешливо, а княжна, отвернувшись в сторону окна, по-прежнему пыталась понять, в чём же всё-таки заключается отличие…

 

А у князя Голикова и графа Киселёва тем временем был совсем другой разговор.

Сергей Михайлович спросил Георгия Николаевича с некоторым сомнением в голосе:

– Вы уверены, что гитара так уж пригодится нам в пути?

Граф рассмеялся.

– Гитара – это настроение! Я, конечно, не профессиональный  музыкант. Игре меня обучал испанец Хуан. Он был виртуоз, и мы даже играли с ним дуэтом. Вы только представьте, уважаемый Сергей Михайлович: мы будем сидеть на постоялом дворе, за окном бушует метель, и мы должны будем пережидать её. Может, несколько дней она будет бушевать. Красивая картина? Застрять на постоялом дворе –ещё куда ни шло! – весело продолжал Георгий Николаевич. – Вот если мы застрянем посреди снежной степи или на лесной дороге, это будет совсем плохо, и тогда, я вам честно признаюсь, Сергей Михайлович: никакая гитара не спасёт, нам останется только молиться.

 

– Я поняла, в чём различие! – радостно воскликнула Александрина.

– Что же вы поняли? – спросила княгиня, усмехаясь.

– У каждой земли есть своя душа!

– Это как? – оторопела Софья Григорьевна.

– Если земля родная, – это означает, что часть моей души находится в ней, а часть её души – во мне! Пока мы ехали по берегу Финского залива, я сердцем чувствовала родину, на которой прошла моя жизнь. А теперь мы едем по земле, и она для меня новая. Не скажу, что чужая, но не совсем моя!

– Вздор у вас какой-то в голове, – проворчала княгиня. – И в Сибири – русская земля! И нечего фантазировать!

– Вечно вы смеётесь над моими мыслями! – обиделась Александрина.

– А вы бы больно-то не воспаряли ввысь в своих мечтаниях. А то высоко взлетите, а потом больно будет падать, можно и расшибиться. Замуж выходите, а у вас на уме хи-хи да ха-ха. Сам государь на вас смотрел с уважением. Вот как увидите своего деда, если, конечно, это он, тогда уж точно за ум возьмётесь, потому что всё в этой жизни очень серьёзно!

Александрина не нашлась, чем возразить бабушке, и промолчала. Так они и ехали, не проронив и слова, до постоялого двора, где остановились, чтобы пообедать.

Сергей Михайлович выпустил погулять овчарку. Рекс весело бегал между каретами, а когда Софья Григорьевна стала спускаться по ступенькам с помощью Трофима и Антошки, пёс кинулся ей под ноги, радостно признавая в ней своего человека.

Княгиня не поняла этой собачьей радости и запричитала:

– Батюшки святы! Сергей Михайлович! Этот зверь меня сейчас растерзает!

– Никак этого не может быть, ваше сиятельство, – заверил её Антошка. – Потому как пёс оченно уж расположен к вам, видать по всему, вы ему любы.

– Да полно тебе, Антон! Мне страшно, а ты смеёшься! И не совестно?

Александрина тоже смеялась и, выйдя из кареты, взяла Рекса за ошейник и погладила по голове.

– Удивляюсь вам, – беспокоилась княгиня, – как вы только не боитесь этого зверя?

На постоялом дворе они отобедали наваристыми щами с хлебом, ароматной, только с печки, кашей. Потом пили чай.

Сергей Михайлович распорядился, чтобы накормили лошадей и принесли еды для Рекса. Потом двинулись дальше.

Княгиня после обеда всегда ложилась подремать, почувствовала и в этот раз сонливость. Обложившись подушками на просторном мягком сиденье, она откинулась поудобнее и сделала попытку заснуть. Подумала: «Этот князь Голиков и правда любит Александрину. Постелил на пол кареты шкуру рыси, которую застрелил на охоте». Она прикрыла веки, но сон к ней не шёл. При езде трудно заснуть. Софья Григорьевна недовольно посмотрела в окно: пейзажи проносились, и ничто в них не менялось. Всё тот же снег, поля, леса... Она с ужасом подумала: «Вот так и будет всю дорогу. А ведь мы только отъехали от Питера». Ей в голову закралась мысль: «А не повернуть ли назад? Пусть молодые едут. Разве мне такое под силу в мои-то годы?».

Александрина почувствовала её настроение и спросила:

– О чём вы думаете?

– Вам и знать не надобно про то, о чём я думаю! – недовольно пробурчала Софья Григорьевна.

– Мне кажется, что вы чем-то огорчены, – не унималась Александрина.

– Когда кажется – крестятся, – ворчала в ответ княгиня.

Некоторое время ехали молча, потом княгиня призналась:

– Вы не серчайте на меня! Я подумала: не вернуться ли мне домой?

– Да вы что! Мы и императору слово дали… – запротестовала Александрина.

– Не бойтесь! Это я по слабости душевной допустила такие мысли. Потом подумала: кто ж тогда опознает сибирского старца, если не я? Надобно ехать! Но очень уж тяжело мне даётся путешествие.

Александрина была растрогана этим признанием княгини и, подсев к ней, обняла бабушку.

– Вы у меня сильная и смелая! Я восхищаюсь вами!

– Даже и не знаю, можно ли мною восхищаться! – ответила Софья Григорьевна. – Вот вас я люблю.  Грешно в этом признаваться, но даже сильнее, чем вашу мать, и счастлива, что вы у меня есть. Эжен – моя боль и позор, от которого мне уже никогда не отмыться. Но с другой-то стороны, посудите самаи, с чего всё началось… – Софья Григорьевна запнулась и долго не могла собраться с мыслями, чтобы сказать что-то главное.

– С чего? – спросила Александрина, не понимая, что хочет ей рассказать княгиня.

– С греха, внученька, – глухим голосом проговорила Софья Григорьевна и, перекрестившись, зашептала какую-то молитву.

– С какого греха? – не поняла Александрина.

– А с такого, – тихо проговорила Софья Григорьевна, словно боясь, что их кто-то подслушает. – Закон неписанный издавна есть при государевом дворе, но всем известный… – Княгиня опять запнулась.

– Какой закон?

– Какой, какой!.. Много будете знать – скоро состаритесь! – Софья Григорьевна опять замолчала, о чём-то думая.

Александрина в тишине ждала продолжения.

– Я как вспомнила про тот закон, – негромко продолжала княгиня, – так прямо самой дурно стало.

– Да какой же закон?

– Вы уже взрослая, скоро замуж выйдете, и теперь вам можно рассказать всё и объяснить. Я, по правде сказать, никогда такого никому не говорила. Даже вашей маменьке. И вы ей не сказывайте, что я сейчас объясню.

– Обещаю!

– А закон, внученька, вот какой: царям не отказывают!

– В чём не отказывают? Это вы о чём? – удивилась Александрина.

– А вот в том самом! Если царю приглянулась какая-нибудь девица или даже замужняя женщина, стало быть, так тому и быть!

– Как это? – изумилась Александрина.

– А так!

– Но ведь это же безнравственно!

– А то я не знаю! Но если от царя поступило женщине предложение, отказать – нельзя.

– Ужас! – прошептала Александрина. – И что же – все русские цари такие?

– Все, – уверенно ответила княгиня. – А пуще всех грешил этим Пётр Алексеевич.

– Какой ужас! – прошептала княжна и перекрестилась.

– Только с чего вы взяли, что я говорю про русских царей? Все монархи такие. А Ветхий завет вы читали?

– Читала!

– И что же вы запамятовали про Соломона или про Давида? Все они одинаковы!

– Когда это было!

– В Библии сказано: что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего
нового под солнцем.

Александрина долго думала над словами бабушки, а потом ужаснулась от мысли, которая ей пришла в голову.

– И что же, у вас с Александром Павловичем была любовь… по принуждению?

– У меня – по любви! – решительно сказала княгиня и взглянула на внучку. 

– Ну, слава Богу, что хотя бы вас это миновало, – сказала Александрина, перекрестившись.

– Не так всё просто, – вздохнула княгиня. – Поначалу и у меня с ним было не очень всё хорошо. Он стал оказывать мне знаки внимания, все подружки завидовали.

– А вы что?

– Молода была, растерялась и не знала, что делать. Не хотела становиться любовницей, пусть даже и самого царя!

– А потом  что?

– Потом пришла любовь, я узнала его не как царя, а как мыслящего человека, как мужчину, у которого не всё сложилось в личной жизни.

– И как я должна буду относиться к нему, когда увижу?

– Ещё неизвестно, он ли это. Если увижу, что не он, – обидно будет. Столько проехала, и всё зря! Но про того старца говорят, что святой человек.

 

В первую же ночёвку на постоялом дворе они все крепко уснули. В тёплой комнате на мягкой постели после долгого перехода с непривычки спалось хорошо. Утром, приведя себя в порядок и позавтракав, поехали дальше, имея в виду, что ближайшая остановка на обед будет часов через шесть, после чего они будут ехать до самой темноты.

И понеслось всё в их новой жизни, закрутилось по каким-то новым законам: подъём ранним утром, завтрак, многочасовая езда, потом остановка на обед и снова – в дорогу! Вторая половина пути всегда была труднее первой, и к вечеру, после ужина на очередном постоялом дворе, они просто падали с ног от усталости и сразу засыпали.

Особенно тяжкими были первые дни путешествия. Всё переговорено. Вспоминать о том, что непосредственно перед путешествием произошло в имении княгини, никто не хотел. Настроение у всех было тягостным. Сергей Михайлович начал было что-то говорить о политике, о том, что Россия стоит перед выбором: или потерять лицо, или вступиться за православных, угнетаемых турками. Георгий Николаевич не стал ввязываться в опасный спор, знал, что князь во всём, что касается политики, был не просто осведомлён, но имел сведения, что называется, из первых рук. Его дядюшка служил в Министерстве иностранных дел.

Их карета плавно следовала по снежному морю сразу за каретой княгини и княжны. После отдыха лошади бежали легко. За мутным от снега окном проплывали унылые пейзажи – холмы, деревья, бескрайние поля и чёрные леса. Домишки с соломенными крышами и трубами, из которых валил белый дым. Княгиня дремала, а Александрина не знала, куда себя деть от скуки. «Им весело, – подумала княжна. – Этот граф – весёлый человек. Прекрасно знает поэзию, играет и поёт. Хорошо бы к ним пойти в гости! А бабуля отлично бы выспалась здесь без меня».

– Тоска… – сказала княжна, – и спать хочется.

–  Не в Париж едем, – коротко откликнулась княгиня. – Скоро остановка. Тогда, даст Бог, отдохнём немного.

– Хорошо бы, – произнесла Александрина, зевнула и закрыла глаза. – Подремлю, пожалуй.

Вот уже пятый день они медленно плелись по снежной дороге в сторону Москвы. За это время всем успели надоесть холод и однообразие  пейзажа за окном.

 – Я ещё никогда не ездила так далеко, да ещё зимой, – сказала княжна.

Княгиня промолчала. Она закрыла глаза, отбросив голову на мягкую спинку дивана, задумалась.

– Вы его любили?

– И сейчас его люблю! 

Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Княгиня вспоминала нежность и теплоту Александра, а княжна пыталась представить себе, что это такое – любовь? Не понимала, почему так устроена жизнь, что два человека, любящие друг друга, не могут быть вместе. Вспоминала, что года три назад ей нравился молодой граф Лопухин. Он был красив как Аполлон, говорил всякие умности, и она его даже не всегда понимала. Но потом он с родителями уехал, и постепенно она его забыла. Ещё ей нравился Петенька – сын дальнего родственника отца. Когда они летом приехали в их имение, он сопровождал её всюду, был таким милым… Но через месяц и они уехали, и его она вскоре забыла. А ещё через полгода ей понравился молодой поручик, который приходил со своими родителями в их дом. Они о чём-то беседовали с отцом, а потом вместе отобедали. Она вспоминала, как тот поручик на неё смотрел. Под его взглядом ей становилось не по себе. Но вскоре и это чувство исчезло, а она подумала, что нехорошо быть такой влюбчивой. Дала себе зарок любить только того, кто станет её мужем. Но потом оказалось, что выполнить это не так-то просто. Княжна продолжала увлекаться, чувствовала, как учащалось сердцебиение, ухудшался аппетит и исчезал сон.

Александрина удобнее села, откинувшись на спинку дивана и укутавшись в меха, и закрыла глаза. Наконец, она – невеста. И не кого-нибудь, а князя Голикова, красавца, которому все прочили прекрасное будущее. И вдруг этот граф. Она обратила внимание  на то, как он на неё смотрел. От его взгляда ей становилось неприятно, словно он раздевал её, и она стояла перед ним голая! В его взгляде не было нежности. Было лишь животное желание собственника. Ему хотелось ею овладеть, это она чувствовала, и ей становилось не по себе. Но, может быть, это всё – её фантазии. Граф – умный человек. Это он распознал в Эжене вора. Впрочем, чего это она всё время думает о нём! Нужно больше думать о женихе! Она же дала себе слово любить его до конца жизни!..

Через полчаса Александрина открыла глаза и поёжилась.

– Холодно…

– Нужно было ехать хотя бы в мае! – откликнулась княгиня.

– Как вы, chère maman, не понимаете моё нетерпение! Мне очень важно получить благословение!

– Понимаю и разделяю ваше желание, – ответил княгиня, – но мы не знаем точно, кто этот старец и его ли благословение нам нужно…

– Даже если он и не тот, о ком мы думаем, он всё равно святой, и будет совсем нелишне получить его благословение.

Княгиня глубже закуталась в мех.

– Но я чувствую, что он – тот, о ком мы думаем, – продолжала она. – Мне так много рассказывали о нём, что не сомневаюсь: мы всё делаем правильно. Только, конечно, тяжко будет нам в нашем путешествие. Но, может, это и есть испытание Божье? Пора бы уже сделать остановку, – произнесла княгиня, желая изменить тему. – Интересно, что там делают молодые люди? Поди, пьют вино, чтобы согреться. Я бы тоже сейчас выпила бокал красного вина!

Холодное солнце пробивалось сквозь деревья, освещая равнину. Порывы ветра несли снежную пыль, заметая путь. То и дело дорогу перебегали пугливые зайцы, слышался вой волков, и только чёрные вороны равнодушно взирали на путешественников с вершин деревьев.

Княгиня, укутавшись в меховую шубу, дремала. Решение посетить старца, узнать в нём императора исключало сомнения. Впервые за долгую, тёмную ночь не было снов. Как любила княгиня свои сны, исполненные фантазий, сокровенных желаний, тайн и необъяснимых страхов. Они долго были предметом её размышлений, гаданий, предположений. Вспоминала встречи с императором, и её охватывало волнение. Сколько лет прошло, но успокоиться не могла. Ей казалось, что только к Александру и испытывала чувства! Но всё оборвалось внезапно вскоре после рождения дочери. Он-то и дочь видел, когда ей исполнился, кажется, годик.

   Княгиня что-то пробормотала, отбросив голову на небольшую подушечку. Взглянув в окошко, заметила проникающие сквозь ветви деревьев солнечные блики. Сердце её сжалось, и она подумала: «Неужели и в самом деле тот старец и есть император? Узнает ли? Будет ли рад? Отчего придумал такой способ ухода от власти? Неужели, находясь на вершине славы, чувствовал, что и его может настигнуть судьба отца? Как же несправедливо устроен мир! Я же его любила! И кто эти люди, готовые пролить кровь Государя, победителя Наполеона? Чего им не хватало?». Потом сама же ответила себе: «А разве те, кто распял Христа, думали о том, кого они распинают?!».

Ей показалось, что ангелы отвернулись от императора и не осталось у них терпения поддерживать смирение этих людей. Она взглянула на внучку. Двадцатилетняя красавица с увлечением смотрела в окошко. Княгиня подумала, что именно Александрина настояла на путешествии к старцу. Но кто мог достоверно свидетельствовать, что старец и есть император, как могла сделать это она?! Она знала его привычки, помнила выражение глаз, голос, который не могла ни с кем спутать!

Её возмущало, что вокруг так много самодовольных и равнодушных людей, живущих по своим законам, не желающих перемен, о которых мечтал Александр? Почему их сердца более волнует грязь под ногами, нежели свет небесный? Мир стал холодным и чужим…

– Давайте, пригласим к нам в карету Сергея Михайловича и Георгия Николаевича, – вдруг сказала княжна, отрываясь от окна. – Уж слишком утомительно это однообразное движение и звон колокольчиков на лошадях. Всё веселее будет!

– Пригласите. Пусть приходят! – откликнулась княгиня.

Княжна потянула за шёлковый шнурок, и у возницы раздался сигнал об остановке.

– Пригласи князя и графа к нам, – приказала ему княгиня.

Через несколько минут к ним пришли молодые люди. Они кутались  в шубы, прикрывая лица от ветра. 

– Князь, – сказала ему княгиня, – княжна уж совсем извелась от скуки.

Граф взял в руки гитару и стал перебирать струны. Делал он это мастерски. Потом, отложив её в сторону, произнёс:

– Вам, князь, очень повезло. Ваша невеста удачно сочетает в себе и женские прелести, и ум, и воспитание, и родовитость, наконец. Это не часто можно встретить. Нет, нет! Вам, князь, невероятно повезло, – повторил граф. – Однако мороз усиливается и от холода мне хочется пить, а после того как выпью – хочется спать, где во сне я могу увидеть, что греюсь у камина и ем жареных перепелов! Кстати, я захватил бутылку бургундского. Мне кажется, вино может и согреть, и поднять настроение.

Он достал заветную бутылку вина и огляделся по сторонам, нет ли у дам посуды. Княгиня достала из небольшого сундучка хрустальные бокалы, предусмотрительно захваченные ею в дорогу. Граф разлил вино и произнёс тост за прекрасных женщин, которые украшают жизнь. Весной они расцветают, летом дают прохладу, осенью навевают воспоминания, а зимой согревают!

– Всегда от жизни ждёшь больше, чем она может тебе дать, – глубокомысленно произнёс Сергей Михайлович.

– Вы совершенно правы, – согласился граф и снова взял в руки гитару. – Только от смерти не хочется ничего, зато она хочет от нас всего! Такова жизнь.

Он стал перебирать пальцами струны и потом тихо напел модный романс, глядя на княжну. Под его взглядом ей стало неловко, но она не могла спрятаться от его взгляда. Александрина покраснела и, потупив глаза, старалась на него не смотреть. Ей было стыдно, и она подумала: «Что скажет Сергей Михайлович обо мне? Ведь я не давала никакого повода!».

А Георгий Николаевич, между тем, пел:

                                 

Не для меня придёт весна,

                          Не для меня песнь разольётся,

                          И сердце радостно забьётся

                          В восторге чувств не для меня…

 

Сергей Михайлович допил вино и, слушая романс, подумал: «Какой всё-таки этот граф сердцеед! Чего он хочет? Неужели не понимает, что ставит Александрину в неловкое положение. Да и я выгляжу не лучшим образом. Нет, он совсем не прост, этот граф! Впрочем, простыми бывают лишь дураки, а он уж точно – не дурак!».

А Георгий Николаевич  продолжал:

                                       

Не для меня река, шумя,

                                 Брега родные омывает,

                                 Плеск кротких волн душу ласкает:

                                 Она течёт не для меня…

 

Гитара звучала то тихо и лирично, то громко и торжественно.

                               

…Но для меня придёт весна,

                                    Я поплыву к брегам абхазским,

                                    Сражусь с народом закавказским,

                                    Там пуля ждёт давно меня.

 

Георгий Николаевич прекратил петь, отставил в сторону гитару и почему-то, глядя на князя, грустно произнёс:

– Мне всю жизнь не везёт. Живу не там, где хочется. Занимаюсь не тем к чему имею склонности. Но думаю,  у меня всё ещё впереди! Должно же когда-нибудь повезти! Это как в картах: иногда чувствую, что сильно проигрываю, но потом вдруг начинает идти карта, и я выигрываю! Это ли не счастье?!

– О чём это вы? Вам ли не везёт?! Стоит лишь только пожелать…

– Да, да! Достаточно загадать желание. С исполнением дело обстоит несколько трудней, но первый шаг уже сделан, а значит, и остальное приложится как бы само собой. Вот так и на скачках: бывает, самая неказистая лошадка приходит к финишу первой и берёт приз! Жизнь, она всё ставит на место. – Потом, сменив тон, спросил, обращаясь к княгине: – Так, может, в карты сыграем? А то действительно, укутались в шубы и скучаем.

– В карты, – оживилась княгиня. – Это прекрасно, хотя знаю, что картами искушает нас Дьявол. – Софья Григорьевна взглянула на внучку. – Поиграйте им вы с нами в карты?

– С удовольствием, только играю плохо.

– Мы же не на деньги, – начал было князь Голиков, но княгиня воскликнула:

– Почему же? На деньги! Так интереснее! 

Тасуя карты, Георгий Николаевич говорил о том, что все его неприятности в жизни от женщин.

– Они принимают любые образы и делают всё, чтобы завладеть нашим сердцем, душой, получить желаемые блага и удовольствия! Именно они с благословения Дьявола управляют миром! Мы, как безумные, дарим им себя, а они нами играют и смеются! Все грехи мы совершаем из-за них! Это я знаю из собственного опыта.

– Кто же вас так обидел, граф? – с улыбкой спросила княгиня.

– Есть такая. Сколько надежд я, глупец, испытывал! Но стоило мне оступиться, как она бессовестно бросила меня и ушла! Уползла, как змея, к другому. И как после этого жить? Зачем? Потому и еду с вами. Может, старец что подскажет?

– Видимо, граф, жизнь вас изрядно испытывала, – заметила княгиня, с улыбкой глядя на него.

– Вы правы. Но мои покаяния и молитвы не дошли до Бога, – грустно произнёс Георгий Николаевич. – К тому же должен признать, я завистлив. Например, искренне радуюсь счастью княжны и Сергея Михайловича, но при этом не буду скрывать – завидую им. – Увидев осуждающий взгляд княгини, воскликнул: – Нет, нет! Вы меня неправильно поняли! Искренне радуюсь за них, желаю им счастья и… завидую…

– Так чем же вы так провинились? Расскажите, освободите душу свою, и вам станет легче.

– Моя история незатейлива и проста, – начал свой рассказ граф. –   Помню далёкое детство, наш особняк в Лондоне. Я ношусь по его лестницам, по двору. Сбил с ног горничную и расхохотался. Играл с детьми прислуги, не слушая увещевания няньки. А потом наш дом стал холодным и страшным. Отец играл в карты и проиграл всё. Он не смог расплатиться и… застрелился. Матушка, не прошло и года, вышла замуж, и я, потомок старинного рода, вынужден был переехать в Россию, в наш старый дом. Видимо, я унаследовал от батюшки все его дурные наклонности. Тоже стал играть в карты. Обычно мне везло и я был в выигрыше. Правда, случались и проигрыши. Но я старался не терять головы и вовремя останавливаться. К сожалению, однажды проигрался в пух и прах и готов был уже последовать примеру батюшки, но, видимо, Богу не было угодно, чтобы я застрелился. Помощь пришла ко мне совершенно неожиданно и от того, от кого не ждал. Выплачиваю долг понемногу. И вот я – должник карточного долга, живу в подвешенном состоянии. В голове проносятся обрывки воспоминаний. Я должен забыть всё. Забыть, чтобы жить. Хотел всё бросить и уехать, но понимаю, что от себя не убежишь!

 Перетасовав колоду, Георгий Николаевич раздал карты играющим.

– Хватит о грустном! Я думаю, вы ещё будете счастливы, – сказала княгиня.

Князь Голиков достал из кармана часы, открыл крышку и сказал:

– Через час, пожалуй, мы будем в Москве. Там можно будет пообедать, да и лошади нуждаются в отдыхе.

В начале пути мечтали доехать до Москвы за четыре дня, но доехали только за пять.

Остановились в гостинице на окраине города, стараясь избежать встреч  с друзьями и родственниками. Сделано это было по настоянию княгини.

– Слишком много соблазнов, – сказала она. – Можно разомлеть, и нам не захочется ехать дальше. Переночуем и утром поедем в сторону Казани. 

 

20

У церкви стояли нищие, убогие, больные. Фёдор Кузьмич прошёл по ступеням к храму, впервые пожалев, что дал зарок не прикасаться к деньгам. Он не мог что-то подать этим людям.

На ступенях сидел седой бородатый старик без обеих ног. На его старой шинели был приколот орден Святого Георгия четвёртой степени. Старик размахивал руками, стараясь согреться. Старая высокая сосна, свидетельница прошедшей жизни, сочувственно защищала его от холодного ветра. Седой, с лицом, на котором сквозь годы проглядывала былая удаль, вовсе не просил милостыню.

– Ты не смотри, что без ног! – задиристо и весело сказал он Фёдору Кузьмичу. – И без них могу многое делать! И не милостыню прошу. Пришёл в церковь помолиться. На войне грешил сильно.

Фёдор Кузьмич подивился силе духа старого солдата. Ему захотелось сказать что-то приятное. Ответил такой же поговоркой:

– Как говорится, глупец жизнь меряет годами. Мудрец – полезными делами. Чего ж ты один в церковь-то пришёл? Или нет никого, кто бы помог?

– Кому я нужон? – ответил солдат. – Мы и сами с усами!

– Неужели некому за тебя похлопотать? Говорят, что власть позаботилась о своих героях.

– Говорят, что кур доят! Царский приказ тутошние власти зачирикали, как соловьи-разбойники!

– Но ты, солдат, не отчаивайся! Это хорошо, что в церковь пришёл. Прощенье и забвенье – от всех обид спасенье. Давай я тебе помогу. В церкви должно быть теплее. Бог поможет!

Брюки у него были прошиты снизу кожей, а в руках он держал чурки, на которых и подтягивался, бросая тело вперёд. Солдат подполз ко входу, Фёдор Кузьмич открыл дверь и помог ему войти.

Внутри и вправду было тепло. Царил полумрак, и иконы тускло поблёскивали позолоченными окладами. Фёдор Кузьмич, перекрестившись, медленно прошёл, с удивлением глядя по сторонам. Обычно в сибирских церквах такого уровня – намного беднее. «Хороший, должно быть, здесь хозяин!» – подумал он. В храме действовала остроумная система печного отопления. Самой печки вроде бы и нет нигде, но тепло сюда передавалось из стоящего по соседству свечного заводика. Гораздые на выдумку печники изобретали много всяких способов отапливать церкви в лютые морозы, но большинство из этих способов держалиось в тайне.

Впрочем, ему было сейчас не до размышлений о здешнем отоплении. Другие мысли занимали его гораздо больше, и ему хотелось сосредоточиться на них. У него ведь тоже были свои церковные тайны, но отнюдь не по печным делам, а по иконным.

В церкви собралась очередь к священнику. Высокий чернобородый батюшка лет пятидесяти с большим крестом на груди зашёл за деревянную ширму, где обычно происходило таинство исповеди. Служба ещё не началась. Прихожане старались не нарушать тишину разговорами. Из-за ширмы неразборчиво доносились  приглушённые голоса.

Мужчина лет сорока, явно не местный, поставил горящую свечу у иконы Спасителя и что-то шептал, крестясь. Рядом стоял старик и с интересом следил за ним.

– Кого-то близкого потеряли? – спросил старик.

От неожиданности мужчина вздрогнул, обернулся и взглянул на старика, нарушившего его уединение.

– Нет. Принимаю серьёзное решение, вот и пришёл помолиться, чтобы Господь благословил меня на дело, которое затеял.

– Ну, что ж, верное решение. Не буду мешать.

– Вы мне не мешаете.

– Что-то я вас раньше не видел, – сказал старик, разглядывая мужчину.
       – Я приехал издалека, и вообще редко в церковь хожу.

– Что так?

– Да так, всё недосуг.

– Зря. Чаще надо заходить в дом Господа, молиться, прощения попросить. Глядишь, душа очистится, и совести спокойнее будет.

Фёдор Кузьмич некоторое время стоял, пытаясь сориентироваться, разглядеть, где какие иконы.

Неподалёку от него сухонькая старушка строго наказывала парнишке лет двенадцати:

– Иван, как батюшка освободится, так сразу и иди! Во время исповеди не крутись, стой спокойно и головой не верти!  Руками не размахивай. И не забудь ему баить «вы», а не «ты».
       – А вот Богу можно «ты» баить, – удивился Иван.

– Потому как Бог – отец всем. А как же нужно к отцу обращаться? Слушай батюшку с почтением, не перечь, не перебивай. Кайся усердно, что ватажишься с отрепьем всяким, лихими людьми. Покаешься, и Бог простит. И не смейся. А то горазд зубоскалить! Расскажи, как давеча жбан разбил, клюку мою сломал, когда ею кочета хотел пришибить. И чаще осеняй себя крестом.

– Будет тебе! Ты бы, наместо того, чтобы меня бранить, сказала что доброе, а то пеняешь без меры.

– И так радею за тебя. Кажись, батюшка освободился.

Парнишка зашёл за перегородку, и Фёдор Кузьмич услышал:
        – Дитя мое! Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись и не бойся, не скрывая ничего от меня, но скажи, в чём согрешил, не смущаясь, чтобы принять оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Ежели же что-нибудь скроешь, будешь иметь двойной грех.

– А я не знаю, в чём каяться, – послышался голос парня.
        – Может, ты украл что или врал, обижал кого?

Фёдору Кузьмичу стало неинтересно всё это слушать. Ни на кого не обращая внимания, стал молиться, но мысли его были о другом. «Живут здесь люди тяжко в трудах своих беспрестанных, впроголодь, под властью злой воли. То начальники зверствуют, то звери хищные начальствуют. И куда бедным деться? А может, это Господь посылает им эти испытания?». Но что он мог сделать, чтобы помочь этим людям? Вопросов было много, и на них нужно было найти ответы…

Фёдор Кузьмич молился, не задумываясь, как выглядит со стороны.

И, оказывается, зря!

Помолившись, Фёдор Кузьмич вышел из церкви. За ним последовал отец Прокопий. Он знал, что этот человек пользуется покровительством губернатора, но правда – она для всех одна, и для губернатора, и для священника сельской церкви, а ежели кто-то думает, что ему всё дозволено только потому, что усердно молится, то он ошибается!

Священник подошёл к Фёдору Кузьмичу и проговорил насмешливо:

– Это же сколько надобно нагрешить, чтобы теперь так молиться? Что? Страшен гнев Божий?

Фёдор Кузьмич оглянулся в сторону грозного голоса и ответил:

– Гнев Божий  страшен, а твой нет! Отойди и не мешай мне.

Отец Прокопий усмехнулся, но уходить и не подумал.

– И чего ты хочешь вымолить? Прощения у нашего Спасителя? Так не будет тебе его никогда!

– Да ты почём знаешь? – удивился   Фёдор Кузьмич. – Ты к нему стоишь ближе, чем я?

– Я – священнослужитель, а ты кто такой по сравнению со мной? Тьфу на тебя, нечестивец! Ходишь здесь, воду мутишь, вместо того чтобы творить благостыню. Почто ты взял на себя дерзость учить меня уму-разуму?

– Никак не возьму в толк, – спросил Фёдор Кузьмич, –  что я тебе плохого сделал, что ты так взъелся против меня?

– А то и сделал, что ты – нечестивец и срамной каторжник, а туда же лезешь, куда и все! Со свиным рылом – да в калашный ряд! Благородного из себя вообразил? Да вот из-за таких христопродавцев, как ты, и бывают всякие обиды на земле.

Он кричал всё громче, и прохожие с изумлением смотрели на этот скандал.

Фёдор Кузьмич некоторое время пытался ему возражать, а потом не выдержал:

– Ты – одержимый человек! – сказал он.

– Это я-то? – возопил отец Прокопий, багровея и меняясь в лице. – Да как ты смеешь, супостат, перечить мне?

– И как только ты можешь считаться священником? Пусть падёт позор на твою голову за такое твоё непотребное поведение!

Фёдор Кузьмич спустился со ступенек, даже не оглянувшись на отца Прокопия, который стоял как громом поражённый при этих словах старца.

 

Отъезд планировался на завтрашнее утро. Фёдор доложил Фёдору Кузьмичу, что лошади накормлены, хорошо отдохнули и завтра можно возвращаться домой. Он предложил выехать пораньше, чтобы в полночь быть уже в Краснореченском. Но Фёдор Кузьмич сказал, что спешить им некуда и лучше бы отдохнуть как следует, а уж завтра утром без особой спешки двинуться в путь.

– Сибирь – большая страна, – сказал он. – И с её пространствами лучше не шутить. Положено проделать это путь за два дня, так и сделаем!

Вечером того же дня у Фёдора Кузьмича была ещё одна встреча с губернатором. Тот рассказывал о своих замыслах усовершенствовать добычу золота.

– Золото у нас добывают уже четверть века, – говорил Павел Петрович. – Попервости в Сибири был известный старатель, бывший ссыльный старообрядец Егор Лесной. Он мыл золото на реке Сухой Берикуль, но место добычи держал в тайне. Позже здесь началось такое, что трудно себе вообразить! Все бросились искать золото!

Лет пятнадцать назад у нас жил один золотодобытчик. В тайге поставил дом со стеклянными галереями, крытыми переходами, оранжереей с ананасами. Рядом построил фабрику по производству венецианского бархата.

Многие хитрецы стараются не платить горной подати. Жалко им отдавать тридцать процентов от валовой добычи. Из-за таких у меня голова и болит! А уж от пофунтового налога и подавно стараются уйти. А ведь и полицию надо содержать, горную стражу, разные другие траты. Да и государству нашему средства нужны! Того не понимают, что не себе требую. Снижаются объёмы добычи и падают доходы государства нашего.

– Добыча может возрасти, если больше уделять внимание людям, – задумчиво сказал Фёдор Кузьмич. – Ты недооцениваешь того. Вспомни! Суворов всегда проявлял заботу о солдате, а ведь труд старателя не легче, чем солдата!

– Я большие надежды возлагаю на паровые двигатели, – ответил Павел Петрович. – Если с помощью парового двигателя можно тянуть целые составы с вагонами, передвигаться по морю, если возможна паровая мельница, то можно ведь и землю раскапывать с помощью такого же двигателя, большие глыбы камней сдвигать или дробить, можно воду качать для промывки золота… Технические изобретения предоставляют нам большое поле деятельности. Если бы не губернаторство, я бы этим всем и занимался.

– Жалеешь, что стал губернатором? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Иногда жалею, – признался Павел Петрович, – в минуты слабости, когда что-нибудь не получается. Потом-то, когда прихожу в себя, начинаю понимать, что надо служить Отечеству там, где тебя поставили. А с изобретениями и техническими нововведениями, которые у меня постоянно крутятся в голове, пусть другие разбираются.

– Думаешь, другие найдутся?

– Найдутся! – уверенно ответил губернатор. – Молодёжь нынче пошла не та, что прежде. Раньше у неё на уме были только балы, карты, дуэли… Нынче больше появляется людей, склонных к труду созидательному. В Сибирь едет народ. Им нужно помочь, и мы станем жить лучше, и позиции России укрепятся на востоке.

– Верно думаешь, Павел Петрович! – с удовлетворением заметил Фёдор Кузьмич. – Много ли переселенцев?

– Много. Из-за чрезмерной перегруженности Сибирского тракта, нехватки продовольствия и корма для скота, удалённости переселенцы сегодня идут по югу, через Поволжье, Южный Урал, Уфу, Челябинск, Оренбург. В день делают до двадцати пяти вёрст. В пути не менее четырёх месяцев. Но люди идут, в надежде получить землю, поселиться здесь навсегда! И я этому рад!

– Нужно помогать переселенцам! – сказал Фёдор Кузьмич.

– Помогаем, как можем, – кивнул Павел Петрович. – Переселенцы более энергичны и предприимчивы, чем местные. Учат старожилов земледелию. Польза от этого большая. В Сибири лучше стало с продовольствием.

Фёдор Кузьмич с некоторой завистью подумал, что Павел Петрович весь в делах, а он… Потом сам себя оборвал: «У него одни дела, у меня  другие! Я должен за всех них Богу молиться!».

– Ну, мне, пожалуй, пора. Завтра рано выезжать. Дорога неблизкая.

Фёдор Кузьмич собирался уже уходить, когда в комнату вошла чем-то озабоченная Катерина.

– Павел Петрович, прошу прощения, дозвольте обратиться.

– Что у тебя? – недовольно спросил губернатор. Он не любил, когда кто-нибудь нарушал его уединение с гостем.

– Здешний священник – отец Прокопий или Порфирий, точно не помню, как его зовут, нежданно-негаданно заболел. Пришла тутошняя знахарка. Говорит, помрёт скоро. Просит помощи.

– Чем я-то могу ему помочь? – удивился Павел Петрович. – Разве что отвезти в Томск к лекарям? Что от меня-то требуется?

– Я толком и не разобрала. Может, послушаете её. Уж просит очень.

– Нет у меня времени на то, да и не лекарь я. Пусть везёт его в Томск. И проследи, чтобы нам никто не мешал, – сказал губернатор, давая понять, что решение его окончательное. Катерина вышла, а Фёдор Кузьмич заметил:

– Странно. Пару часов назад был в церкви. Священник был жив и здоров. Уж очень груб для своего сана. На всех смотрит свысока, не сопереживает, не успокаивает людей, а беспричинно осуждает их.

– Да Бог с ним, со священником этим, – махнул с досадой рукой Павел Петрович. – Может, задержитесь на несколько дней? Поедем в Томск. Я вам покажу, что сделал.

Павел Петрович признался, что страшно устал и тоскует по наукам. Всё думает, как бы совместить дела губернатора со своей научной работой.

– Чем же ты занимаешься?

– Выстроил, оснастил лабораторию. Да времени мало. И вы совершенно правы – нет хороших помощников. Но эта беда, я думаю, у всех.

– Верно! Люди – самая большая ценность. Только мало кто это понимает. Однако мне и в самом деле пора. Буду рад ещё раз увидеть тебя, если найдёшь время и приедешь ко мне в Краснореченское.

 

На следующее утро Фёдор Кузьмич и Фёдор отправились в обратный путь. Ветра не было, и Фёдор Кузьмич, расположившись поудобнее, задумался, как вдруг услышал какие-то вопли. Кричала женщина, махала руками, бежала, стараясь догнать сани. Фёдор Кузьмич приказал остановиться.

– Батюшка, святой отец! – взмолилась она. – Воротись ради всего святого! Христом-Богом прошу!

– Куда вернуться, зачем? – удивился Фёдор Кузьмич. – Кто ты, и что случилось? 

Женщина только и делала, что кланялась, и повторяла:

– Воротись! Не оставляй его помирать. У меня детки малые.

– Да кто ты будешь, и кто помирает?

– Помирает муж мой Прокопий Петрович, священник в этом селе! При смерти лежит!

Фёдор Кузьмич перекрестился.

– Что я-то должен сделать?

– Спаси его! Спаси, дурака!

– И что же ты хочешь, чтобы я сделал?

– Прости ты его, неразумного! Он и сам не понимал, зачем на тебя накричал в церкви, а теперь вот и заболел от огорчения.

– Передай ему, что я его прощаю, – сказал Фёдор Кузьмич, собираясь дать команду Фёдору ехать дальше, но попадья снова заголосила:

– Прости его, старого! Прошу тебя! Ты это сам ему скажи! А пуще того – рукою до него прикоснись!

Фёдор Кузьмич был не рад этой задержке, но делать нечего, и он приказал Фёдору возвращаться.

Изба стояла рядом с церковью и небольшим свечным заводиком. По-видимому, местный священник совмещал служение в церкви с делами совсем не божескими. Хотя, подумал Фёдор Кузьмич, почему эти дела не божеские. Всё, что делается для людей, всё – божеское! В комнате было жарко. Фёдор Кузьмич, снял шубу, шапку, перекрестился на образа и прошёл к постели больного.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Помираю, – слабым голосом простонал отец Прокопий. – Сними с меня проклятье! У меня детушки малые, на кого я их оставлю?

– Да я тебя и не проклинал, – удивился Фёдор Кузьмич. – Я на тебя осерчал маленько.

– А мне и того довольно, – простонал отец Прокопий. – Прости, Христом-Богом молю тебя! Не знал, не ведал, что ты и есть святой сибирский старец! Прости! Помру ведь! Грешен я и виноват пред тобою. Позволь покаяться! Много раз я брался за батог иль за ремень и гнал нечестивцев.

– Батогами не спасти души, а только словом и прилежанием в беседах.

– Должно быть, служил разумом, не предаваясь святости обряда всем сердцем.

– Ступив во храм, следует отринуть земное, о вечном мыслить, о Боге. А что шумят в церквах, шалят, смеются и грешат, то всё от радости духовной. Народ наш чист и свят и в храм приходит не молиться. Он там живёт. А ты – молись.

Собравшись с силами, отец Прокопий превозмог себя и вскинул взгляд.

– Сие мне лепо слышать! – прошептал он. – Позволь мне тебя отблагодарить. Вот, возьми!

Он достал завёрнутые в тряпочку деньги, но Фёдор Кузьмич с негодованием встал и хотел уйти.

– Молитвами да волей Господа душа твоя прозреть должна. Раздай деньги просящим, им нужнее. А я тебя прощаю! – сказал Фёдор Кузьмич. – Только чтобы ты впредь людей безвинных бесстыдно не поносил!

– Обещаю, – прошептал священник. – Дай прикоснуться устами к руке твоей, дозволь облобызать её!

Фёдор Кузьмич наклонился к больному и, избегая давать ему руку для поцелуя, возложил ладонь на лоб.

– Можешь встать, – сказал он. – Ты здоров.

Отец Прокопий приподнялся на своём ложе и сел, спустив босые ноги на пол.

Жена и дети при виде этой картины заревели в голос от счастья, а Фёдор Кузьмич, перекрестив выздоровевшего, оделся и вышел на двор.

– Едем! – скомандовал он. – Какие там у нас деревни сейчас будут?

– Спервоначала Николаевка, а только потом уж Черниговка. А в Новотроицкой будем к вечеру, там и заночуем.

 

21

Шла вторая неделя пути. По расчётам Сергея Михайловича, до Нижнего Новгорода осталось не более ста вёрст. Предстояла последняя перед Нижним ночёвка. Княгиня как могла, развлекала внучку, рассказывала разные истории, стараясь её отвлечь от мрачных мыслей. Подумала, что прав был поэт горящими глазами и в ментике лейб-гвардии гусарского полка. Лермонтов, кажется. Впрочем, в последнее время столько писак развелось! Это он написал, что «были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…». Прав был гусар! Раскисла внучка, совсем раскисла…

Неожиданно налетел ветер. В воздух поднялись тучи снега. Завертело, закружило, и исчезла дорога. Некоторое время кареты ещё двигались, словно на ощупь, но через полчаса Трофим натянул вожжи и лошади остановились.

– В чём дело? – удивилась княгиня, не понимая, почему сделали незапланированную остановку. Колокольчиком вызвала Трофима. Великан приоткрыл дверцу кареты, и вихрь со снегом объяснили причину остановки.

– Метель, ваше сиятельство, – виновато произнёс Трофим. – Дороги не видать. Заплутать недолго…

– И что, ночевать будем здесь, в степи? Далеко ли село? – спросила княгиня.

– Не могу знать. Ежели метель, лучше её переждать.

– И долго мы так будем стоять? – недовольно продолжала допрашивать княгиня.

– Почём я знаю? Могёт продолжаться и сутки, и поболе. Дороги не знаем, далеко ли до жилья – не ведаем. А местность, сами видите, какая! То – овраг, то лес. Метёт же так, что и деревьев не видать!

– Болтлив ты стал, Трофим, – недовольно сказала княгиня. – Позови князя и графа. Хочу узнать их мнение.

Трофим, прикрывая лицо от ветра, с трудом прошёл ко второй карете.

Собака лежала у ног князя, прикрыв морду лапами. Но стоило Трофиму приоткрыть дверцу, как она вскочила и была готова защищать хозяина. Сергей Михайлович едва успел её придержать за ошейник.

Через несколько минут состоялся совет. Было решено, пока ещё не стемнело, осторожно продвигаться вперёд. Если же никакого жилья не встретят, придётся ночевать в степи.

– Какой ужас! – проговорила Софья Григорьевна. – И почему всё так внезапно началось? Я просто не представляю, что испытывают наши кучера на козлах – снег бьёт им в лицо.

– Мужики – полбеды, – заметил граф, – а вот что сейчас ощущают лошади!

– Возницы каждую лошадь укрыли попоной, – заметил Сергей Михайлович. – Но от такого ветра и метели они не сильно-то спасают. Да и устали, бедные. Шутка ли, сколько дней в пути. Хорошо хоть ночью удаётся их покормить и спрятать от ветра и снега.

Княгиня решительным движением дёрнула за шнур колокольчика. Трофим открыл дверцу, и в этот маленький мирок ворвался снежный вихрь.

– Как вы там поживаете, мои родные? – спросила княгиня у Трофима.

– Худо, матушка! – ответил Трофим. – Лошади совсем не могут идти. До постоялого двора, ваше сиятельство, добраться бы. Метель шибко разбушевалась.

– И что же будем делать? Остановимся и будем пережидать?

– Так ведь неизвестно, сколько это всё безобразие протянется, – сказал Трофим. – Скоро темнеть начнёт, а за ночь снег может нас замести с головой! 

– Мне страшно! – тихо сказала Александрина, прижимаясь к плечу княгини.

– Да не зудите вы под ухом, – прикрикнула на внучку Софья Григорьевна. – Думаете, вам одной страшно? Всем страшно! Трофим: говори, что делать? – потребовала княгиня. – Не помирать же здесь?!

– Так ведь вестимо: помирать никому нет охоты. Статочное ли это дело: ещё до Сибири не успели доехать, а уже – помирать! Спасаться надобно, матушка!

– Да говори же ты – как? – воскликнула княгиня.

– Так ведь известно как, – сказал Трофим. – Тут, пока ещё не стемнело, мы с Антошкой разглядели сквозь метель какую-то деревеньку в стороне от дороги – вот туда бы нам сейчас.

– Что за деревенька? – озабоченно спросила княгиня.– Может, померещилось? Что тут можно разглядеть в такую метель? От страха тебе и не такое увидится!

Трофим ответил:

– Так ведь померещиться никак не могло, потому как мы люди непьющие-с. Эй, Антон, ходь сюды!

Появился Антон. Лицо залеплено снегом, и только большие карие глаза, как всегда, смотрели преданно на хозяйку.

– Говори, Антоха, видел ты деревеньку по левую руку от нас, али нет? – спросил Трофим, несколько даже обидевшись, что ему не поверили.

– Видел, истинный крест видел! – подтвердил Антон и перекрестился, – И совсем близко! Но сейчас уже, как на грех, не видно ничего.

– Вот те на! – всплеснула руками княгиня. – И как же мы туда проедем, если ничего не видно?

Антон только развёл руками.

Георгий Николаевич предложил:

– Может, пошлём Антона – он помоложе будет. Пусть сходит и посмотрит!

– Никак нельзя-с, – замотал головой Трофим.

– Это почему же? – удивился граф.

– Потому как он тогда не возвернётся. Лучше сразу пристрелите его, чем посылать на верную погибель! Шутейное ли дело идти в такую метель одному, да ещё незнамо куда!

– И как же быть? – спросила княгиня.

– Я могу с Рексом Антону компанию составить, – сказал Сергей Михайлович. – А то он засиделся. С ним не потеряемся!

– Тогда уж возьмите с собой и Трофима, – предложила княгиня.

Трофим уверенно ответил:

– В такую метель идти даже с собакой – пустое дело. Туда нужно ехать всем. Я буду вести лошадей под уздцы, а второй возок пусть за нами идёт. Ежели доберёмся, будет великое счастье, но другого выхода нет! А вы, ваше сиятельство, и сами пока отдохните, и собачку приберегите, она нам ещё сослужит службу. Главное теперича, чтобы мы друг дружку не потеряли. Ежели набредём на ту деревеньку, то все вместе и спасёмся. А ежели нет, то…

– То что тогда будет с нами? – с беспокойством спросила Александрина.

– Тогда – вестимо что, – ответил Трофим.

Княгиня перекрестилась и приказала:

– Будь по-твоему! Трофим, давай-ка сворачивай к той деревеньке!

Через полчаса они действительно увидели несколько затерявшихся в снежной степи покосившихся приземистых домов. Сугробы почти скрывали осевшие избы. Деревенька была небольшой, но сам факт, что там жили люди, успокаивал. В окне ближайшего дома из трубы валил дым. Но лошади едва шли, проваливаясь в снег. Наконец, они остановились.

– Вот те на! Застряли! – воскликнула княгиня. – Да чем же это мы так Бога прогневили?

– Всё не так уж и страшно, – возразил Сергей Михайлович, стараясь успокоить княжну. – Самое главное, что мы деревню эту уже видим.

– И то хорошо, – подтвердил граф.

Решено было так: Сергей Михайлович с собакой и Трофим пойдут пешком в деревню и попросят тамошних жителей выйти им на подмогу, а Антошка и другие возницы лопатами пусть расчищают дорогу, сколько смогут.

Ещё через полчаса князь Голиков и Трофим, наконец, добрались до крайней избы. Везде громоздились сугробы, а ступеньки на крыльце были очищены от снега. На небольших окошках, разрисованных морозом, – белые занавески.

– Люди добрые! – закричал Трофим, барабаня в дверь кулачищами. – Отворите!

Дверь тотчас же открылась, словно бы их только и ждали, и, к своему изумлению, Сергей Михайлович и Трофим увидели перед собою старую живописную цыганку, курившую трубку. На ней была цветная шаль и меховая безрукавка, надетая поверх ярко-красного платья. На лбу поблескивали связанные в ожерелье золотые монеты.

– Чего кричишь? – недовольно встретила она. – Я знала ещё загодя, что вы придёте. Могли бы не колотить в дверь. И так бы отворила.

– Это как же ты узнала, матушка? – спросил Сергей Михайлович, удивлённый её словами. – Мы и сами час назад не знали, не гадали, что окажемся здесь.

– Как-как! Не твоего ума дело. – Цыганка ласково погладила ткнувшегося ей под ноги Рекса и сказала: – Добрый у тебя пёс… Значит, и хозяин – добрый человек! Узнала – и всё тут! Вам вытащить из снега нужно сани, так мужиков у меня в доме нету, одна живу. Ступайте вон туда, – она показала рукой. – Там мужиков полный дом, они помогут. Ежели, конечно, заплатите.

– Это цыганская слобода? – спросил Сергей Михайлович.

– Какая слобода?! Деревенька! – поправила старуха. – Знаю, что ты подумал, князь! Но всё это чепуха. Никто тут вас грабить не будет, у нас кузнецы и мастеровые люди, а конокрадов и разбойников отродясь не было.

Сергей Михайлович удивился, откуда старуха узнала, что он – князь?!

– Идите, – продолжала она, пыхтя трубкой, – зовите мужиков. Это мои сыновья. А когда приедете, я вас у себя приму погреться, а то у них очень уж тесно.

– А много ли там мужиков? Или баб больше? – спросил князь.

– Ясное дело – баб поболе будет. Как называть мужиком того, кто под бабьим каблуком ходит?! Потому баб и больше! Мужиков в нашей деревне немного. Кого забили плетьми, кого спровадили на каторгу. Того не понимают, что жить по-другому мы не умеем. Цыган что? Цыган без свободы задыхается! Лучше нет, чем конь в поле, в кибитке да в дороге. Что может быть прекраснее дороги, когда всё перед тобой и всё – твоё! Хошь – остановись, сделай привал, отдыхай! Надоело – запрягай и вперёд! Но идите. Там хватит вам и мужиков.         

И в самом деле: в следующей избе, куда они постучались за помощью, было жарко натоплено, стоял несмолкаемый шум от плача детей и ругани женщин, которые призывали их к спокойствию. Не обращая внимание на шум, парень в ярко-синей рубахе играл на гитаре, а рядом стояла совсем молоденькая девочка и пела:

 

Я весела всегда бываю,
Когда со мною ты, мой свет,
Когда ж я деньги получаю,
Тебя милей на свете нет!
Ты не поверишь, ты не поверишь, ты не поверишь,
Как ты мне мил!
Я по тебе день-ночь страдаю,
Не будь же ты ко мне жесток,
И за любовь я ожидаю,
Что ты очистишь кошелёк.

 

Увидев входящих, парень прекратил игру, смолкла и девочка. В комнате неожиданно стало тихо и все с удивлением смотрели на пришедших. Князь объяснил, какая с ними приключилась беда, и попросил мужиков помочь вызволить кареты из снежного плена. Трое рослых парней  тотчас же согласились помочь, но, разумеется, не бесплатно.

Ещё час после этого ушёл на то, чтобы совместными усилиями вывезти обе кареты из снежного заноса, после чего путники расположились у старухи.

В избёнке было тесновато, и княгиня сомневалась, стоит ли здесь останавливаться на ночлег и не перейти ли им в другую избу, но старуха сказала:

– А ты, княгиня, не хлопочи зря! Я ночлег вам и не предлагала! У меня места мало, спать негде. Даже ежели на полу ляжете, и тогда не поместитесь! Разве ты сама не видишь?

– Вот те раз! – удивилась княгиня. – А зачем тогда звала к себе? Эй, Трофим, Антон! А ну-ка пройдитесь по деревне, спросите людей, кто нас сможет принять к себе на ночлег. Скажите, что хорошо заплатим.

Трофим и Антон двинулись к двери, но старуха остановила их. Голос у неё был низкий, с хрипотцой, но сейчас он прозвучал властно:

– Никуда не ходите!

– А ты чего это распоряжаешься моими людьми? – возмутилась княгиня.

– Какие же они твои? – удивилась цыганка, выпуская облако табачного дыма.

– А чьи же они?

– Божии. И ты никакая не княгиня, а лишь раба Божия. И помрёшь, как и все помирают, когда срок придёт! Что им в земле лежать, что тебе. А я пустила вас потому, что захотела, а не потому, что ты княжеского роду. Эка невидаль! Пожалела, потому как сердце у меня доброе.

– Да у нас, неразумная, есть грамота самого царя!

Княгиня гневно сверкнула глазами на дерзкую цыганку, а та только рассмеялась и спокойно продолжала:

– Мне на то наплевать! Пустила, потому что захотела. А захочу  – никто в нашей деревне не впустит вас, потому как меня здесь все слушаются.

– Да за что ж ты нас так сразу невзлюбила? – изумилась Софья Григорьевна.

– А ты слушай, что тебе говорят, и не перебивай! – приказала ей старуха. – Царская грамота у неё! Даром что княгиня, а простых вещей не понимаешь. До твоего царя далеко, а здеся моё царство, я тут царица!

Княгиня изумилась такой дерзости, но всё же, набрав в грудь воздуха, спросила:

– Да ты, цыганка, откуда знаешь, что я – княгиня?

– А я всё про тебя знаю, – насмешливо ответила цыганка. – Позолоти ручку – всё тебе расскажу и про тебя, и про спутников твоих погадаю.

Она бесцеремонно протянула ладонь, и все с изумлением увидели, что у неё на пальцах золотые кольца и перстни.

– И чего ж ты столько золота напялила на себя? – недовольно поинтересовалась княгиня.

– Заслужила!

Она не убирала руку до тех пор, пока в ней не оказалась золотая денежка. Цыганка недоверчиво посмотрела на монету, попробовала её зачем-то на зуб и спрятала, да так ловко, что никто не заметил, куда она делась.

– Вот это совсем другое дело, по-княжески! – сказала старуха, неторопливо пыхтя трубкой, и только после этого разложила перед собой на столе карты.

Все уселись на стулья вокруг большого стола, сбитого из досок. Пёс, которого старуха до этого ласково поглаживала по голове, почему-то жалобно заскулил, а цыганка оттолкнула его и велела молчать. Тот поджал хвост и отошёл в сторону.

– Мы, цыгане, всех понимаем. Обычно к гостям обращаемся с добрым приветствием: бахт, зор, састыпэ́н! то есть – счастья вам, сил и здоровья! Я тебе погадаю. Расскажу о твоём прошлом и настоящем, загляну далеко в будущее.

 – А где научилась гадать?

– Бабушка научила. С детства наблюдала за тем, как та раскидывала карты. Со временем и научилась. Будет вам дальняя дорога! – продолжала цыганка, раскладывая карты на три кучки и потом открывая их поочерёдно и даже не глядя на княгиню. 

– Да уж про дальнюю дорогу мы и сами без тебя знаем, – перебила её Софья Григорьевна. – Ты сказывай, что ждёт нас в пути!

– Не перебивай, когда я говорю, – небрежно ответила старуха, даже и не взглянув на княгиню, продолжая раскладывать карты, и снова собирая их, и раскладывая опять и опять.

– Доедете благополучно, куда хотели. Там, куда приедете, узнаете то, чего не ждали.

– А что узнаем? – спросила Александрина.

Цыганка глянула на неё с таким изумлением, словно только что увидела и не поняла, откуда та взялась.

– Что узнаете – про то говорить не могу, потому как не всё ясно. Вижу туман, смотрю через него и не могу понять. У тебя, детка, всё будет хорошо.

Княгиня с волнением в голосе крикнула:

– Да ты, скажи, цыганка, долго ли внучке жить на свете!

– Скажу, скажу… – она снова разложила карты. – Жить тебе, девочка, ещё шестьдесят семь лет. Но ты не бойся смерти! Человек не умирает. Смерть берёт только тело.  После смерти ты будешь жить в других людях, в их памяти, в их делах… Когда умирать будешь, настанет в России такой год, что лучше будет помереть, чем жить и смотреть на то. Но тебя это не коснётся, не бойся.

– Да что ж такое будет? – с ужасом спросила Александрина.

– Худое будет, – ответила цыганка. – Смута. Супостаты будут шастать и вытворять всякие безобразия. В России всё перевернётся с ног на голову.

– Господи, – ахнула княгиня. – А с внучкой-то что будет?

– А всё, что я сказала, – то и будет. Помрёт вовремя и ничего этого не увидит, а больше про тебя, девочка, ничего не знаю. И рада бы сказать, потому как ты мне по сердцу пришлась, но – не могу. Плохо видно.

– А про меня, цыганка, можешь что-нибудь сказать? – нетерпеливо спросил Георгий Николаевич.

– Могу и про тебя, – ответила цыганка, – но мало. Задуманное тобою не исполнится. Справиться с грехом твоим не сможет ни закон внешний, ни закон внутренний, а лишь закон Божий. Ты должен будешь круто изменить жизнь свою. Сначала тебя ждут встречи, но они не принесут тебе счастья. После одной такой  встречи ты и должен изменить жизнь свою. Откажешься от задуманного. Душа твоя не найдёт покоя, пока не изменишь свои намерения. Но найдёшь успокоение своё в конце пути. Изменить жизнь непросто, но это единственное, что принесёт тебе счастье. Думаешь одно, а будет совсем другое.

– Плохое или хорошее? – спросил граф, стараясь сдерживаться. Он не был суеверным, но словам старухи поверил.

– Это как посмотреть, – ответила цыганка, снова раскидывая карты. – Кому-то покажется, что это плохо, а тебе самому будет казаться, что это хорошо.

– А что ждёт меня?– спросил Сергей Михайлович, совершенно не веря гаданию цыганки.

Она снова и снова раскладывала карты, покуривая трубку, всматривалась в них так, словно бы видела перед собою какие-то картины.

– В пути вас ждут опасности. Твоя собака спасёт тебя. Карта твоя мне плохо видна из-за тумана. В общем так: всё, что уже сказала, то и вижу, ничего больше. И вот ещё что: вас сейчас восемь человек едет, а домой вернётся семь.

Княгиня перекрестилась от ужаса.

– Нешто кто-то умрёт? – спросила она.

– Того не ведаю, – проговорила цыганка. – Вот я на карты смотрю, а мне их кто-то закрывает, и я их плохо вижу. Видно, не хочет, чтобы я вам гадала. Вернётся вас семеро, это всё, что могу сказать.

Она снова разбросала карты ловкими движениями и уже приготовилась было что-то рассказать, как вдруг осеклась и, прикрыв рот ладонью, испуганно взглянула то на карты, то на княгиню. От сильного волнения, охватившего её, не могла вымолвить ни слова.

Княгиня забеспокоилась:

– Да что же ты там увидела, старуха? – спросила она.

Цыганка не удостоила её ответом и бросила карты снова. И снова, судя по её испуганному лицу, увидела то же самое.

– Да что там такое? Говори же! – испуганно закричала Софья Григорьевна.

Цыганка снова зажала трубку в зубах и одним махом сгребла карты в кучу.

– Вот что, – сказала она, наконец. – Вот твоя монета, забирай её назад!

С этими словами она откуда-то достала золотую монету.

– Зачем же? – удивилась княгиня. – Ведь я тебе за твою работу заплатила! Да я тебе ещё дам такую же, лишь бы ты нам всё рассказала.

– Не нужно мне ничего, – торопливо сказала цыганка. – И сыновьям скажу, чтобы деньги вернули.

– Да что случилось? – в один голос закричали все.

– Ничего не случилось, – прохрипела старуха. – Просто я так захотела.

Все в недоумении молчали.

– Нешто ты увидела что-то плохое? – с беспокойством спросила княгиня.

– Что я увидела, скоро сама увидишь, – ответила цыганка. – А что поняла, и ты поймёшь.

– Чудны твои слова, старуха, – проговорила княгиня.

– Вы сидите здеся, грейтесь пока, – сказала цыганка, набрасывая на себя меховую накидку. – Метель скоро стихнет, и вы поедете снова. Тут-то и ехать всего-ничего – две версты до постоялого двора Никиты Боголюбова в селе Ивантеевке. Там и заночуете.

– Да куда ж мы поедем на ночь глядя? – спросил Сергей Михайлович.

– Я провожатого дам, – сказала цыганка. – Сыну скажу, он верхом с вами доедет до постоялого двора Никиты Боголюбова.

В скором времени метель и в самом деле стихла и цыганка вернулась с сыном. Тот возвратил деньги князю Голикову, но объяснить свой поступок отказался.

Затем все оделись и вышли из избы на лютый мороз.

– Ой, как здесь неуютно! – воскликнула Александрина.

– А вы терпите, – посоветовала ей княгиня. – В жизни ещё и не такое будет!

Было уже темно, но метель угомонилась. Провожатый засветил фонарь, и, сев на лошадь, повёл за собою поезд из двух карет, указывая, куда надобно ехать.

Две версты, о которых говорила цыганка, оказались довольно тяжёлыми, и на их преодоление ушло больше часа. В Ивантеевке они остановились у дома, стоящего на окраине. Цыган попрощался и вскоре исчез в темноте.

Изба высилась на пригорке. Добротный, большой по местным меркам дом, с длинным навесом и лошадиным загоном. Запахи домашних пирогов предвещали хороший ужин. Работники постоялого двора, вышедшие навстречу, завели коней в конюшни, а путники расположились за большим столом, на котором уже стоял сверкающий медью самовар.

– Что кушать изволите? – спросила хозяйка, торопливо накрывая стол скатертью. – У нас по-простому: говядинка, щи, лапша куриная. Есть ещё творог со сливками, каша да пироги с капустой.

– Давай, давай, всё неси: и говядину, и щи, и пироги, – приказал граф Киселёв. – Творога не надо, лучше чаю прикажи.

То ли метель и тяжкая дорога сказались, то ли ещё что, но все ели молча и почти не разговаривали.

Гостеприимная хозяйка разлила чай, на тарелку выложила свежеиспечённые пирожки. Чай был на редкость вкусным, а пирожки казались просто чудом.

Княгиня разомлела от чая и сдобных угощений и на какое-то время пришла в хорошее настроение, которое у неё до этого было испорчено странным поведением цыганки.

– А что, – спросила она хозяйку. – Добрая ли молва идёт или плохая о тех цыганах, которые неподалёку от вас живут?

– Цыганах? – удивилась хозяйка. – Так ведь никаких цыган в наших краях никогда и не было.

– Но как же так? – удивился Сергей Михайлович и стал объяснять хозяйке, где они только что были.

Хозяйка лишь недоумённо плечами пожала, а затем обратилась к мужу:

– Филя, тут господа про цыган каких-то толкуют!

Тот как раз вошёл в горницу с охапкой дров и стал их раскладывать перед печкой, но, услышав про цыган, сказал:

– Так, может, про тех, что живут в Степном, что в стороне от дороги? Только как вы туда попали? Аль заплутали? Ежели о них, то те – добрые люди, православные, мастеровые, и никаких подлостей от них никогда не слыхал. Никого не трогают. Старуха там живёт. Зорой кличут. Говорят, колдунья. Слыхал, что наши бабы ездили к ней, гадали. И не было случая, чтобы кого обманула аль неправду какую наворожила. Ежели о них говорите, вам повезло. Они – люди честные, не воры какие, не разбойники. Только уж очень в стороне от дороги их деревенька.

Хозяин перекрестился и, пожелав гостям приятного аппетита, удалился. А гости, поужинав, отправились спать. Комнаты, которые им отвела хозяйка, на удивление были просторными и светлыми. Кровати с горкой подушек и разноцветными одеялами, небольшой стол у окна. Было жарко натоплено, и после сытного ужина все вскоре крепко уснули.

 

22

Вернувшись в Краснореченское, утром, как обычно, Фёдор Кузьмич вышел на крыльцо и огляделся, всё ли в порядке.

– Сегодня ко мне должен приехать епископ Афанасий из Томска, – сказал он Ильинишне. – Подготовь самовар. Беседа с ним будет долгой.

Часов в восемь подъехала карета на полозьях. Послушник живо открыл дверцу. Из кареты бодро вышел Афанасий Соколов – епископ Томский и Енисейский, сорокадевятилетний коренастый мужчина в чёрных одеждах с тяжёлым крестом на Ильин цепи. Поверх рясы на плечи его была наброшена шуба, подбитая соболем. По тщательно очищенной от снега дорожке епископ прошёл во двор и направился к крыльцу, на котором уже стоял старец. Было раненее утро, и свет из окна освещал двор и пышные ветки сосны у дома. Густая чёрная борода почти закрывала лицо Афанасия, и только нос картошкой да живые пытливые глаза выражали неподдельное любопытство. Это был ревностный и просвещённый архипастырь. Жажда знаний была его отличительной чертой. Владелец большой библиотеки, он много читал, занимался науками. Особенно много трудился преосвященный Афанасий на ниве искоренения раскола и обращения в православие коренных жителей сибирского края. Неутомимый проповедник слова Божия, он часто объезжал огромные пространства Сибири со своей походной церковью, неся свет христианского учения в самые отдалённые уголки Сибири.

К Фёдору Кузьмичу пришёл после предварительного предупреждения. Того требовали этикет и обыкновенная вежливость. 

– Мир дому вашему, уважаемый Фёдор Кузьмич, – сказал епископ, с интересом разглядывая высокого крепкого старца, стоящего на крыльце в фуфайке и без шапки. – Слава о вас давно идёт по Сибири, и я проделал этот неближний путь, чтобы засвидетельствовать своё почтение, познакомиться и посоветоваться о делах наших.

– Рад встрече, – коротко ответил Фёдор Кузьмич. – Обычно люди ждут от меня не совета. Советчиков на свете немало.

– Познанием Воли Божией, – ответил епископ, – вы отличаетесь от остальных людей. Даже от прославленных мудрецов, богословов, опытных священников. Своими трудами заслужили добрую славу. Господь наш благословил ваш подвиг во имя народа нашего.

Он волновался, видя перед собою живую легенду Сибири. Во внешности и в поведении Фёдора Кузьмича было что-то, заставляющее благоговеть перед ним.

Фёдор Кузьмич в ответ лишь улыбнулся.

– Я ценю человеческую свободу, никогда не диктую и не навязываю свою волю. Готов уговаривать, увещевать, даже умолять об исполнении того, что необходимо для обратившегося ко мне человека. Нам дана от Господа заповедь любви к ближним. Но любят ли они нас или нет – нам нечего беспокоиться! Надо лишь о том заботиться, чтобы их полюбить!

– Вы совершенно правы! – кивнул епископ. – Но нужно помнить, что Истина на земле пребывает лишь в Церкви. Именно здесь мы боремся со злом! Жизнь христианина на земле и жизнь Церкви Небесной связаны нерасторжимыми духовными нитями.

– Мне думается, что бороться нужно не с внешним злом, а со злом внутри себя! – заметил Фёдор Кузьмич. Потом, улыбаясь, воскликнул: – Да что же мы беседуем на крыльце!

Он открыл дверь и пропустил гостя в дом.

Епископ снял шубу и передал её в руки подошедшей Ильиничны.

– Я всё размышляю о том, что сегодня творится, и становится горько от этих мыслей, – сказал епископ, заходя в комнату и садясь на скамейку у стола. – Что творится в нашем мире?!

Фёдор Кузьмич прошёл в комнату вслед за гостем. Он, как правило, беседовал с посетителями, стоя или прохаживаясь по комнате.

– Вопрос непростой, но я постараюсь на него ответить… Каждый из нас, отец Афанасий, является в этот мир голым, но далеко не пустым. Кто-то с ветвью мира, кто-то со злобой на всех. Те, что родились со злобой в сердце, они и есть смутьяны. Им всё не так, кто бы ни царствовал. Им кажется, что всё знают и всё умеют и только они владеют Истиной!

– Почему вы так решили?
       – Я ничего не решаю. Я вижу. Плоды размышлений редко бывают сладкими.

– Верно заметили, – кивнул епископ, дивясь острой реакции старца. Подумал: «Интересно, сколько ему лет? По подсчётам моим должно быть больше семидесяти. На вид же и шестидесяти не дашь». Он будто всё не решался перейти к чему-то главному, ради чего приехал столь ранним утром. Сначала произносил какие-то приличествующие случаю приветствия и пожелания. Старец отвечал спокойно и доброжелательно. Подарки, привезённые епископом, принял с благодарностью, но отметил, как и всегда в таких случаях, что ему ничего не нужно, а полученное отдаст нуждающимся.

Епископ осторожно возразил:

– Вы должны как-то поддерживать своё существование.

Фёдор Кузьмич усмехнулся.

– Настоящий Судный День – это Апокалипсис! Изнурительное испытание духа, сжигание в пепел плоти – условия перерождения.

– Ну, а ежели, там, починка чего-то, шитьё или, допустим, стирка – ведь вам нужна помощь, а это стоит денег.

– Человек может быть ближе или дальше к заповедям Иисуса Христа. Всё зависит от отношения к богатству. Когда поглощает душу, это пагубно. А когда человек правильно относится к деньгам, они ему не страшны. Увлечение материальной стороной чревато потерей духовности. Дело не в материальных атрибутах, окружающих христианина. И церковь, и верховная власть хотят сильной, умеющей защищать свои интересы России. Царь и патриарх – сильные личности. На наше счастье, между ними нет разногласий в том, что сильное государство могут построить только духовно и нравственно сильные граждане. Вера в Бога даёт человеку силы. Всем известна христианская формула «вера без дел мертва». Так вот, настоящий христианин – это человек дела. Здесь есть такой человек, – заверил епископа Фёдор Кузьмич. – Соседка помогает по хозяйству и за это получает плату. Но не от меня, а от моего попечителя местного. И без этого я мог бы прожить, но, когда помощь оказывают от чистого сердца и она умеренная, отчего не принять? За гостинцы спасибо.

Епископ достал из корзины, которую внёс в дом послушник, небольшой свёрток, осторожно развернул его и передал Фёдору Кузьмичу икону.

– От этого вы не сможете отказаться. Это копия чудотворной иконы «Знамение Божьей Матери Богородицы». Написана в тысяча шестьсот тридцать седьмом  году при Тобольском архиепископе Нектарии протодиаконом кафедрального собора Матфием. Мне её подарили, когда побывал в Абалакском монастыре.  Поверьте, это самая почитаемая икона Богоматери в Сибири. Она уберегает людей от хвори и душевной тоски.

– Вот за это благодарен особо!

Фёдор Кузьмич перекрестился, взял в руки икону и стал её внимательно рассматривать. Потом аккуратно положил на столик у кровати и с воодушевлением произнёс:

– Давай чай пить! Ты ведь пришёл ко мне, чтобы что-то узнать, а за чаем разговоры вести – самое милое дело!

Ильинишна поставила на стол кипящий самовар, мёд, гостинцы, привезённые гостем, и они приступили к чаепитию. Фёдор Кузьмич воздавал должное угощениям.

– Вкусные у тебя в монастыре коврижки пекут, – сказал он. – Уж на что меня трудно удивить всякими кулинарными чудесами, и то, должен признать: приятно пробовать такие вкусности.

Епископ ожидал от Фёдора Кузьмича строгих наставлений по поводу воздержания от чревоугодия, удивился словам старца, но и обрадовался им. Решив, что у Фёдора Кузьмича сегодня хорошее настроение, сразу же задал главный вопрос: что делать с растущим неверием в обществе, и к чему оно может привести?

– А ты каких слов ждёшь – утешительных или грустных?

– Правдивых!

– А так ли нужна людям правда? – продолжал беседу Фёдор Кузьмич. – Ведь непонятно, что с нею делать, если знать её. Поэт Лермонтов, например, говорят, любил правдой всех обличать, и что с ним стало, помните?

Епископ робко возразил:

– Николай Павлович в своё время сказал, что поэт этот просто сумасшедший…

Фёдор Кузьмич возразил:

– Да мало ли что сказал Николай Павлович! И царь, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как и мы, только Богу угодно было одних наделить властью великой, а других предназначить жить под их постоянным покровительством.

«Ого! – удивился епископ. – Такое у нас не каждый может позволить себе сказать!».

А Фёдор Кузьмич продолжал:

– Николая Павловича окружают разные люди, и тебе ли не знать, что тех, кто громче других кричат о своей преданности, –следует опасаться в первую очередь! Нельзя попадаться в эту ловушку! Так что сказать Николай Павлович мог всякое, особенно если ему придворные льстецы неправильно суть дела доложили! Проще всего пророка провозгласить безумцем. А если уж человека нарекли спятившим, то поди потом отмойся от этого обвинения. Все пророки во все времена считались при жизни или безумцами, или преступниками. Господа нашего Иисуса Христа за что распяли? Не за то ли, что он был пророком?

Епископ покачал головой в знак несогласия, но возразить не осмелился, а только опустил глаза.

Фёдор Кузьмич на лету прочёл его мысли и сказал:

– Хочешь сказать, что нельзя сравнивать Христа и Лермонтова?

Тот кивнул в ответ.

– Да Спаситель нам для того и даден, чтобы свою жизнь с ним сравнивали! С ним должны сверять поступки и помыслы. Христа распяли на кресте за то, что он нёс людям правду. Не нужна людям правда – вот в чём весь ужас!

Епископ робко спросил:

– Но разве Лермонтов… он не погиб на дуэли?

Фёдор Кузьмич оживился и с горячностью, которая была ему не свойственна, заметил:

– Погиб-то он погиб, да только кто сделал смертельный выстрел – этого мы никогда не узнаем. Заказчики во все времена так и остаются неизвестными. Так было, и так будет…

– Но кто это мог быть? – удивился отец Афанасий.

– Уверяю тебя: уж во всяком случае, не его противник на дуэли! Как там его? Запамятовал…

Епископ ответил совсем тихо:

– Офицер Николай Мартынов. Формально именно Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль из-за постоянных насмешек его. Он много раз просил прекратить вести себя так, тем более при дамах, но поручик Лермонтов так и не унимался. Кто же тогда повинен в смерти поэта?

– Не знаю, – ответил Фёдор Кузьмич и развёл руками. – Видение мне такое было однажды, что не Мартынов это. А видения – они хороши только для личного пользования. Сам точно знаю, что Лермонтова убил не Мартынов. Его руку поднял кто-то другой. Но убедить в этом не смогу никого! Так во мне, стало быть, это знание и останется.

– Но теперь уже и во мне, – тихо проговорил отец Афанасий. – Я вам верю. – Но за что его могли убить?

– А вот за то самое, о чём у нас с тобой душа болит. – ответил Фёдор Кузьмич. – Он точно так же, как и мы, опасался, что безверие приведёт Россию к гибели. За то и поплатился. – Потом с волнением взглянув на епископа, спросил:

– Ты как себя чувствуешь? Молод ещё, а в глазах тревога.

– Чем старше становлюсь, тем чаще заглядываю в прошлое, потому что в настоящем радости мало. Я не говорю о болезнях всяких. Скриплю ещё, как плохо смазанная телега. Ощущаю себя никому не нужным. Будущее выглядит в виде креста на кладбище. 

– Рано тебе ещё об этом думать. Хотя и я часто обращаюсь к прошлому. Душа хочет освободиться от сомнений. Мне бы исповедоваться, обратиться к Господу.

– А в церковь ходите?

– Хожу. С детства привык. Только понимаю, что она – рукотворное сооружение, в котором нередко священник – мошенник в рясе. Иисус Христос учил, что общаться с Богом можно и в своей комнате за плотно закрытой дверью.

Епископ слушал старца, удивляясь смелости его слов.

– Ежели безверие восторжествует, – спросил он, – и все наши усилия не увенчаются успехом, что же получится в итоге?

– Что получится? – повторил Фёдор Кузьмич. – Крах! Ты то пророческое стихотворение этого самого Михаила Лермонтова помнишь?

– Какое? – не понял епископ. – Я, признаться, не большой любитель поэзии, всё больше литературу духовного содержания читаю. Светская меня не увлекает. Давно открыл для себя творения святых отцов. Они ошеломили меня. Обиднее всего казалось, что мы, обладая таким несравненным сокровищем, ничего не знаем о них. Предо мной открылись авторы, которые столетиями копили опыт иного познания жизни, нежели то, что давали лучшие умы философской мысли и гении классической литературы: Исаак Сирин, Иоанн Лествичник, Иоанн Златоуст, Тихон Задонский… У себя в библиотеке я как-то нашёл огромную, старинную, на церковнославянском языке книгу под названием «Пролог». В ней оказались собраны множество поучений и историй из жизни христиан, начиная с евангельских времён. Привык, знаете ли, к литературе духовной!

– Ну как же! – с неожиданным жаром воскликнул Фёдор Кузьмич. – Ведь это стихотворение пророческое. Его нельзя не знать! Вот послушай:

 

Настанет год, России чёрный год,

Когда царей корона упадёт…

 

Отец Афанасий впервые в жизни слушал эти стихи и живо представил себе описываемую поэтом картину: Россия, залитая кровью, и по ней шагает некий хладнокровный убийца, считающийся новым вождём, беспощадно обрекающий на гибель всё живое.

– Неужели такое и в самом деле возможно? – прошептал он.

– Всё у нас идёт именно к этому, – ответил глухо Фёдор Кузьмич.

Епископ оглянулся по сторонам, словно боясь, что их подслушают и, наклонившись к старцу, тихо спросил:

– Полный крах – это как? Он что – непременно настанет и нам от этого никуда не деться?  Может, всё же удастся избежать гибели страны?

Фёдор Кузьмич, сделав глоток чаю, ответил:

– Мне страшно думать об этом, но я представляю себе будущее России именно таким, каким его описал мятежный Лермонтов. К сожалению, историки и политики часто навязывают нам свои грубые и нелепые трактовки. Но я считаю, что, имея за спиной нашу историю, можно надеяться, что у России есть светлое будущее. Нет и быть не может всем угодного  доброго царя! Если же верх возьмут чёрные силы и сбудется прогноз этого поэта, прольётся много крови, но всё будет по-прежнему, только у власти будет другой царь и другие чиновники. Ничего не изменится! Чтобы что-то изменилось, нужно, чтобы народ наш к этим переменам был готов. Но готов ли он?!

– К сожалению, мы не доживём до этого времени, – грустно проговорил епископ. – Вера наша православная – основная надежда на сохранение мира в душах наших. Пусть даже грядущее пугает и удручает, у нас есть надежда, и, как мне кажется, это главное.

– Я тоже надеюсь на благополучный исход, – согласился Фёдор Кузьмич, – и верю в светлое будущее России нашей. Мне хочется видеть людей наших свободными и великодушными, с горящими глазами и горячими сердцами. Хочу думать о России нашей с гордостью и радостью.

Он замолчал и о чём-то задумался.        

– Мне вспомнился рассказ апостола Матфея, – сказал епископ Афанасий, – о том, как шли по тропинке между пшеничными полями ученики за Учителем. В пути проголодались и тогда на ходу принялись срывать колосья, растирать их между ладонями и есть спелые зёрна. Но тут как на грех на их пути оказались законники-фарисеи. Они с бранью накинулись на изголодавшихся людей. В их глазах те совершали преступление: день был субботний, и даже самый необходимый труд запрещён, чтобы мысли не отвлекались от размышлений о Творце. Но ведь они нарушали не Божью заповедь, а её нелепое толкование. Важно и сегодня уметь правильно толковать законы, но… – Епископ придвинулся к старцу поближе и тихо спросил: – Не перейти ли нам… – он почему-то запнулся, а потом спросил не совсем решительно: – Вы ведь знаете французский?

– Владею им так же, как и русским, – ответил Фёдор Кузьмич, улыбаясь, и перешёл на французский язык. – Вы боитесь, что нас кто-то услышит?

– Да, мне страшно представить, что наш разговор станет достоянием других людей, – ответил епископ по-французски. – Ведь это будет означать, что всё напрасно. Я езжу по Сибири, встречаюсь с людьми, мне они верят. И для чего я всё это делаю? Ежели нас и впрямь всё это ожидает, тогда всё это лишено смысла!

Фёдор Кузьмич возразил:

– Напротив! Всё приобретает особый смысл! Кто знает, может, те предсказания или видения, которые изредка посещают меня, – всего лишь грозные предупреждения, которые шлёт нам Господь: «Внемлите, люди, и будет вам спасение!». Помните историю о том, как Мария Магдалина обратилась к императору Тиберию, чтобы он простил Иисуса. Император воскликнул: «Его же казнили!», на что Мария ответила: «Христос воскрес!». Император подумал, что женщина спятила, и сказал: «Скорее яйцо, что ты мне подарила, поменяет свой цвет с белого на красный, чем я поверю в то, что казнённый воскрес!». Но свершилось чудо: яйцо в руке Тиберия стало красного цвета, и он в растерянности воскликнул: «Воистину воскрес!». Потому я и говорю, что нужно просто принять всерьёз мысль о том, что то, что предсказал этот Лермонтов, возможно. Как бы мы ни ругали недостатки в российском обществе, но ещё можно много успеть сделать. От нас Господь ждёт верности в смирении. Если же её мы не соблюдём, то жизнь наша окажется лищённой смысла. Ничего страшнее этого нет! – И тут он высказал мысль, от которой Афанасию чуть не стало дурно: – Я знаю, что Николая Павловича сейчас многие ругают. И я имею в виду совсем не революционеров. Эти – пусть! В его ближайшем окружении многие осуждают царя. Это всё – люди верою и правдою исполняющие свой долг, не смутьяны, поверьте мне.

– Отчего же в таком случае они осмеливаются на такую дерзость? – в изумлении спросил отец Афанасий.

Фёдор Кузьмич усмехнулся.

– Мода, – сказал он. – Нынче считается хорошим тоном уличить в чём-то царя (разговор всё ещё шёл на французском). И ничего бы этого не было, если бы не воля самого Николая Павловича. Он своим бесконечным либерализмом допускает это! А у людей должна быть незыблемая вера в Бога и царя. Бог на небе, царь на земле – вот и весь разговор! И какие могут быть сомнения? От недоверия к царю до неверия в Бога – один шаг!

– Его дело – наказывать, наше – миловать! – сказал епископ, на что старец, окинув его холодным взглядом, заметил:

– В том-то и дело, что, по мнению многих, наказывать должен не царь, а закон. На Западе говорят о конституционной монархии. И миловать должен не ты, а Господь. Главное в жизни – содержать сердце чистым перед Богом!

– Вы  богослов больший, чем я думал, – улыбнулся епископ. – Чего же забились в такую глушь? Сибирь – гиблое место для такого человека, как вы.

– Сибирь есть Сибирь, – ответил Фёдор Кузьмич. – Михайло Ломоносов говорил, что Россия ею прирастать будет! А он никогда не ошибался.

– Да чем славна эта Сибирь?! – воскликнул епископ. – Морозами? Бездорожьем? Нищетою людей, здесь живущих? 
       – Здоровьем. Ты не можешь отрицать, что климат здесь для здоровья полезный.

– Хорошо! Сибирь славится крепостью тела и духа людей, здесь живущих, долголетием их. А чем ещё?

– Лесами необъятными, просторами бескрайними, кедрами могучими, высоченными елями и пихтами, белоствольными березами. Это ль не наша гордость?! Реками огромными, полными рыбы всякой.

Епископ не ожидал от Фёдора Кузьмича такой горячности и любви к этим гнилым по его мнению местам. Он всегда мечтал перебраться в европейскую часть России, но пока сделать это ему не удавалось. А Фёдор Кузьмич никак не мог успокоиться и продолжал:

– А сколько здесь зверья всякого, рыбы, леса, серебра да злата! Мало ли что ещё прячет наша Сибирь?! Прав был Ломоносов. Только у нас всё руки не доходят взять эти богатства, да с пользой для России, для людей наших использовать! 

Епископ был уже не рад, что начал разговор об этом, и постарался вернуться к более близкой для себя теме. Почувствовав это, Фёдор Кузьмич сказал, грустно взглянув на епископа:

– Если человек уединяется в молитве и при этом ограничивает себя в еде, сне и общении с людьми, если не допускает в ум праздных мыслей, а в сердце страстных чувств, очень скоро обнаруживает, что в мире, кроме него и других людей, присутствует ещё кто-то. Перед его духовным взором открывается Спаситель. Открывается воля Божия. Чтобы быть богословом, совершенно не обязательно носить рясу и заканчивать духовные академии. «Дух дышит, где хочет!» – говорил апостол Иоанн.

 Епископ задумался, да и Фёдор Кузьмич тоже не спешил делать новых заявлений. Наконец отец Афанасий произнёс уже по-русски:

– Врач и священник нередко присутствуют при последних минутах земной жизни христианина. Но священник – единственный свидетель последней исповеди. Любовь есть высшая молитва. Если молитва – царица добродетелей, то христианская любовь – Бог, ибо Бог и есть Любовь. Иисус Христос говорил: «Всё, что сделали вы людям, то сделали Мне». Французский религиозный философ, писатель, математик и физик Блез Паскаль как-то заметил, что Бог является тому, кто его ищет. Он регулирует человеческое знание о себе, даёт знаки, видимые для ищущих его и невидимые для равнодушных к нему.

– Ну что ж, ты прав! Есть грехи, которые врачуются покаянием, – согласно кивнул Фёдор Кузьмич.

– А недавно, – продолжал епископ, – в Германии появился так называемый манифест коммунистов. Главный их принцип: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но того в толк не возьмут, что «способности» и «потребности», как всегда, определяет комиссия. Вызовут меня и скажут: «Какие у тебя способности? Нарубить воз дров за день сможешь? А какие потребности? Чечевичная похлебка!..». Вот он и главный принцип! А может, всему виною наше отставание от Европы? Там хотя и нет православия, но больше порядку, в большем почёте, чем у нас, науки и искусства. Наконец, там просто грамотных больше! Ежели бы им – да наше православие внедрить, вместо папы римского и безумия протестантизма с лютеранством, вот это были бы процветающие, справедливые общества!

Фёдор Кузьмич промолчал в ответ, и епископ, не выдержав затянувшейся паузы, робко спросил:

– Разве нет?

– Нет, конечно, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. – Это они отстали от нас в развитии! – Видя, в какое изумление пришёл от этих слов Афанасий, Фёдор Кузьмич добавил: – Не веришь?

– Верю каждому вашему слову, – нерешительно проговорил отец Афанасий, – но всё же нужны, так сказать, доводы.

– Какие тебе нужны доводы, если они пришли на нашу землю как вандалы или гунны и спалили Москву? Мы-то их побили, и честь нам и хвала за это, но когда мы к ним пришли, их Париж не сожгли! Впрочем, этот довод всем хорошо известен. Кутузов наш – полководец, который останется в памяти народа российского. Когда французы подходили к Москве, император припал к мощам преподобного Сергия Радонежского и долго молился этому угоднику. Бог подсказал ему, чтобы он дал полную волю Кутузову.

 А вот возьми нашего Ивана Грозного и его современницу – английскую королеву Елизавету Первую. Не зря Иван Грозный прозвал её пошлой девицей! Отрубила голову родственнице своей Марии Стюарт. А десятки тысяч других казней, которые она провела за время своего правления – это тебе как? Мы ругаем нашего Ивана Грозного за жестокость, так ведь он каялся постоянно молился и слезами обливался за убиенных, да ещё и монастырям платил изрядные деньги, чтобы те совершали вечное поминовение. А Елизавета собственную мать обезглавила. Каялась ли сия пошлая девица? Не каялся и любой другой изверг во Франции, в Италии, в Германии или в Швеции… Нет там такого понятия, как покаяние. Не доросли они ещё до него. И я не сомневаюсь, что если российские смутьяны начнут сеять неверие и вседозволенность, они этому будут учиться у европейцев! Оттуда вся зараза. Дикая и жестокая страна Турция, дикие нравы свирепствуют в Китае, однако нам не приходит в голову учиться у них нравственности. А вот у кровожадной Европы мы учимся и считаем, что от них исходит истина, а мы лишь плетёмся в хвосте их победного шествия к вершинам цивилизации.

Войны всегда от кризиса веры, от умников и безбожников, когда человек ничего не решал. При смуте всё решает толпа. В толпе личность теряется. Исчезают понятия справедливости и права на жизнь. Они, эти смутьяны, разрушают основы, и в этом я вижу большую опасность для России, которой горжусь и за счастье которой готов жизнь свою положить.

– Да они же фарисеи! Христа распяли! Лжецы!.. Господь узрит – аукнется обман! Геенна огненная ждёт их!

– Должно, так и случится.

– Вы – святой человек! Я верю вам. Хотел бы поблагодарить родителей ваших, благословивших вас на подвиг ваш.

– Святая Церковь о них молится. А на подвиг мой благословил меня святитель Филарет, митрополит Московский. Но тебе не следует вместо дел духовных лезть в державные, где ты ничего не смыслишь.

– Согласен. Вы – пророк! Воистину пророк! Но ежели ведомо вам, что с Россиею станет, – скажите, грядёт ли горе? Видит Бог, считаю вас истинно святым! Скажите мне. Мой слух открыт. Авось услышу.

– И я за Россию нашу радею, – ответил Фёдор Кузьмич. – Коль есть на шее крест, коль взяли Истину от Рима, то Русь ему – супруга. Одна навек, до Страшного Суда.

– Но что делать нам? Душа горит! Смутьяны и раскольники могут погубить Россию. О, Господи, прости… То татарва, то шведы и поляки. И сами меж собой!.. Те, от кого зависит будущее, дерутся за золото, за власть. Богатые богатеют. Бедные нищают. Иные приходят со своим собственным «символом веры», с набором готовых предписаний. Их намерения устремлены к тому, чтобы перестроить церковь в соответствии со своим душевным складом. Россию нашу может спасти лишь духовность. А что есть духовность? Это: сочувствие, сострадание, сопереживание, умение делиться последним, искренность, совесть! А ежели погибнет Россия – погибнет мир! Всё погибнет!

– Люди всегда грешили. Но греха стыдились, каялись, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. Понимал: епископу нужно выговориться перед человеком, который его мог бы понять.

Потом отец Афанасий поднял на старца испуганные глаза и со страхом спросил:

– А ежели антихрист давно уже к нам пришёл? Отсюда всё – попы-отступники, народ без веры в Бога. Но разум мой, душа противятся сему и вопрошают: почто Господь-то допустил? Сколь храмов каменных под небо вознеслось, а сколь монастырей! В единый миг в колокола ударят – зазвенит земля из края в край, молитвенным покровом укроется Россия – не подступиться дьяволу! Ужель нас Бог оставил? Ох, нынешнее время! Да ежели бы верили, случился бы раскол? Вот дьявол и пришёл. Я повторить могу – вы святой. Способны мыслить и истину искать. Сие не всякий может! Не мне учить вас, но святость обязывает к подвигу. Кто в трудный час сбирал народ и рати поднимал?

 – Тому в истории много примеров, – сказал Фёдор Кузьмич. – Юродивый преподобный Симеон за несколько дней до великого землетрясения в Антиохии бегал по городу и ударял плетёным ремнём по каменным столбам, приговаривая: «Господь повелел тебе стоять крепко». Именно эти столбы и уцелели во время землетрясения. Юродивые принимали на себя подвиг быть безумными не только для того, чтобы скрыть свою святость, избежать поклонения, но чтобы сделаться гонимыми, презренными и отверженными, – такими, каким был в глазах мира Христос во время своей земной жизни. И праведники есть! Их множество, познавших путь страданий, крепких в вере!

– Благослови на труд сей, отче!

 

Они проговорили до вечера, потом Фёдор Кузьмич сказал:

– Ты, отец Афанасий, выполняй свой долг и дальше. Благословляю тебя на твои дальнейшие подвиги. Совершай их до последнего своего дыхания. А уж что получится из того – то пусть Господь решает. Что заслужили, то и получим!

– Спаси вас Господи, отец, за жизнь вашу многотрудную и дела Божеские, – ответил епископ и стал собираться в обратный путь.

Когда епископ ушёл, Фёдор Кузьмич ещё раз взглянул на икону, подаренную им. Там в небесах вокруг головы Богоматери и её младенца летали птицы, радуясь солнцу и Рождеству. Он почему-то вспомнил птиц, которых ему приходилось видеть, начиная от ласточек, журавлей и синичек и заканчивая пёстрыми попугаями. Они ему напомнили прошлое, которое он так хотел забыть. Бежал от него. Птицы летели на разных высотах. Но вслед за этими картинами возникало  плохое предчувствие, и он снова встал на колени перед образами, начал молиться. 

 

23

Следующая большая остановка ожидалась в живописном пригороде Нижнего Новгорода, где у князя Голикова было большое поместье. По своим размерам и богатству оно не только не уступало поместью княгини Матвеевой, но и превосходило его. Это означало, что все участники путешествия там смогут основательно отдохнуть и затем, не заезжая в Нижний Новгород, двинуться дальше, лишь ненадолго остановившись в Казани.

Задержаться в имении Голикова планировали на два дня.

– Отоспимся, тогда и поедем! – сказала княгиня, которая более других нуждалась в отдыхе. – Я так думаю, что лежать буду и днём – до того косточки мои измучились и намёрзлись.

Между тем Георгию Николаевичу эта остановка в имении князя Голикова не очень нравилась. Он и так ехал в его карете, словно бедный родственник. Понимал, что самым главным человеком в пути является княгиня, самым богатым – князь Голиков, самым прекрасным – княжна. Ну, а самым умным и всё понимающим был, конечно же, он! Знал, чего хочет, умеет анализировать ситуации, в которых они оказываются. Эти размышления приводили его к новым открытиям.

Поначалу он не придавал значения тому, что происходило в пути. Но события, словно снежный ком нарастали, и он чувствовал, что княжна ему всё больше нравится. Женственная, как расцветающий бутон ароматного цветка, она волновала его всё больше и больше. Но она – невеста, а жених её здесь и всё видит. А тут ещё  княгиня, женщина с сильным и властным характером, достаточно умная и прозорливая. Нет! Нужно держать себя в рамках приличия! Он – благородный человек!

 

Село Петровское, куда они после долгого и трудного пути прибыли, и было имением князя Голикова. Уж на что княгиня Софья Григорьевна жила не бедно в своей усадьбе, что на берегу Финского залива, и то удивилась: «Ай да жених достался внученьке! Ничего не скажешь!». Вышколенные лакеи встречали их у входа, приветливо улыбаясь. Специальные люди распрягли лошадей и отвели их в конюшни. Другие помогли занести в дом вещи. Князь распорядился, чтобы накормили и устроили на отдых возниц. Рекс, оказавшийся, наконец, на воле, бегал, обнюхивая всех, и весело лаял. Потом, пометив свою территорию, пристроился к хозяину и больше от него не отходил.

В залах горели свечи, а в каминах потрескивали, объятые пламенем, сухие берёзовые дрова. Было тепло и торжественно, точно все знали о времени приезда хозяина.

В первый же вечер, после небольшого отдыха и прекрасного ужина, Сергей Михайлович устроил музыкальный вечер. Княгиня, которая всю дорогу обещала, что будет спать, спать и спать, вдруг взбодрилась бокалом красного вина и пришла в прекрасном настроении.

– Это ж надобно было придумать такое! – восхищалась она. – В лесной глуши устроить такое великолепие!

Сергей Михайлович удивился:

– Не такая уж это и глушь! До Нижнего каких-нибудь тридцать вёрст. К тому же здесь изумительная природа. Речка, хвойный лес. Летом – ягоды, грибы! Зимой – прекрасная охота…

– А Нижний – это разве не глушь? – настаивала княгиня. – Я, если бы такое великолепие увидела в вашем Новгороде, так же удивилась. Но полно болтать! Пусть лучше ваши музыканты покажут, на что они способны!

– Кое-что могут,– весело ответил Сергей Михайлович. – Маэстро!

Оркестр грянул вальс, но танцевать никто не стал. Все устали и, сидя на мягких венских диванах, с удовольствием слушали музыку.

Георгий Николаевич смотрел на всё это с восторгом и с сожалением подумал, что ему приходится вести тайную борьбу против этих людей, этой страны. «А стоит ли так жить? – думал он. – Служил бы России и чувствовал бы сейчас здесь своим. А так – мне только и остаётся, что притворяться, играть какую-то роль. Ещё не поздно, впрочем, всё переиначит. Или уже поздно? И что там эта цыганка говорила, что вернутся не все? Погибнет кто?.. Или…»

Музыканты, уставшие от длительного безделья, радовались, что им выпала редкая удача блеснуть мастерством, а Сергей Михайлович, чуть наклонившись к невесте, тихо сказал: 

– После свадьбы переедем сюда. Здесь изумительная природа.

Александрина вспыхнула от радости при таком предложении, но потом с грустью в голосе спросила:

– А как же бабушка? Мне будет её недоставать.

– Мы будем приезжать к ней в гости, – ответил князь, с любовью взглянув на невесту. Ему понравилось, что она так относится к своей бабушке.

Разошлись по своим комнатам довольно поздно – часу в десятом.

Георгий Николаевич долго ещё лежал с открытыми глазами и смотрел на потолок, где в темноте угадывались лепные карнизы и какие-то нимфы, утопающие в цветах волшебного райского сада.

 

Когда через два дня они снова отправились в дорогу, у молодых людей состоялся неприятный разговор.

– Вы забываете, граф, – сказал Сергей Михайлович, – что княжна обручена и является моей невестой! Ваше излишнее внимание к ней её смущает.

– Вы, князь, напрасно беспокоитесь. Если бы на свете не было женщин, мир стал бы скучным до зевоты. Я, как могу, делаю наше путешествие не таким унылым, – спокойно возразил граф, даже не взглянув на обиженного жениха. – Женщины так выразительно реагируют на шутки, что просто невозможно удержаться... Они  необычные создания, удивляющие даже самих себя.

– Но вы, по-моему, уж очень сильно стараетесь её развлечь! Не кажется ли вам, что это неприлично?! Было бы лучше, чтобы вы умерили свой пыл.

– Напрасно вы, князь, обижаетесь, – улыбнулся Георгий Николаевич примирительно, взглянув на Сергея Михайловича. – Я просто стараюсь интересно жить! По этому поводу могу вам напомнить старую притчу. Когда после французской революции однажды спросили аббата Сийеса: «А что вы делали в то время?». Аббат невозмутимо ответил: «Я жил». Вот и я просто живу. Я такой! Как и вы, тоже хочу увидеть сибирского старца и убедиться, что слухи бывают ложными. На земле много мест, которые скрывают свои тайны, и не просто приоткрыть их, если не будет на то воля Господа.

– Вы – мастер переводить разговор на другую тему. Я говорил совсем не о том, и, надеюсь, вы меня услышали. А сейчас, с вашего позволения, я хотел бы подремать.

– Меня пленяет любопытство, – продолжал Георгий Николаевич, будто не слышал князя. – Оно ведёт меня по жизни! Мне многое интересно, и жизнь пока меня жалует. Более всего меня интересуют необычные люди. Правильность – это почти всегда скучно. А от скуки до жестокости, как известно, всего только шаг. Вас огорчает, что княжна проиграла во время игры в карты? Так я ведь простил ей этот проигрыш? Это же была не игра, а времяпрепровождение от скуки. И играли мы по мелочи.

– Напрасно вы простили долг, – тихо проговорил Сергей Михайлович. – Я вам возмещу её долг! Только не заигрались бы вы, граф! Есть вещи, которых, к сожалению, вы не понимаете. Слушаете и не слышите, смотрите – и не видите!

– Бог сделал нас разными! – ответил граф. – Жизнь протекает по своим законам. Мечтаешь, думаешь об одном, но сбывается далеко не всё. Происходит всё иначе. Бывает, в непогоду кажется небо чистым и солнечным. А в ясный день – темно и ветрено, и в дрожь бросает.

Сергей Михайлович долго не отвечал, сидел, зарывшись в соболиную шубу и закрыв глаза. Потом тихо произнёс:

– Но вы должны понимать, что так вести себя с княжной по меньшей мере некомильфо… и мне неприятно на это смотреть.

Граф Киселёв сначала не хотел отвечать на этот упрёк. Потом глубокомысленно сказал:

– Иногда человеку приходится сильно страдать. Но страдания помогают нам приблизиться к Богу.

Всегда, когда ему трудно было найти достойный ответ, он обращался к божественным темам, и этому его тоже когда-то обучил Джексон.

Георгий Николаевич совсем не хотел обострять отношения с князем Голиковым. Это не входило в его планы. Понимал, что иначе выполнить задание Джексона будет трудно. Чтобы как-то сгладить впечатление от последнего разговора, вроде его и не было, стал рассказывать, как недавно он посетил в Петербурге старое кладбище, когда ходил к отцу на могилу.

– Вы только представьте, – говорил граф. – Сиреневые сумерки на гранитных плитах, железных крестах и мраморных ангелах. История человеческого тщеславия проходила предо мною в камне, золотых надписях, искусных насечках и цветах в мраморных урнах. Тщеславие разделяло людей при жизни, разделяет и после смерти. Могилы бедняков украшали покосившиеся от времени деревянные кресты, почти засыпанные снегом. Видно было, что сюда давно никто не приходил.

Люблю бродить по старому кладбищу. Как правило, меня сопровождает дед Никифор, кладбищенский сторож, который помнит историю почти каждого обитателя этого города мертвецов. Дед Никифор – грузный мужик, привыкший к своей работе, живёт в небольшом деревянном сарайчике здесь же на кладбище. Как-то довелось мне даже побывать у него в гостях. Мы в поминальный день долго бродили, и потом он пригласил меня зайти к нему. Толкнул невысокую дверь, и мы оказались в полумраке скромного жилища. В правом углу от двери – рукомойник с небольшим зеркальцем. Дощатый стол, покрытый клеёнкой. Кровать. В углу против окна – икона. Всё было тихим, чистым и сирым. Дед сказал, что никогда никого к себе не приглашал, привык к одиночеству. Говорить отучился. Его даже прозвали молчальником. Да и в самом деле, с кем там говорить?! С покойниками? Хотя у них есть одно завидное качество. Они никогда не перебивают. 

Дед Никифор достал посуду, нарезал солёный огурец – всё, что у него было. Молча поднял стакан с какой-то мутной жидкостью и произнёс тост. Наверно когда-то и он был образованным человеком.

– Царствие небесное вашему батюшке! Жизнь под горку катится быстро, а здесь останавливается, замирает. Смирение есть благодать в душе. Это – богатство. Чем больше добродетелей приобретает душа, тем она чище становится. Душа жаждет общения с Богом, скорбит, что грехи её отдаляют от Господа, и стремится к исправлению покаянием, пока, наконец, не приобретёт мира и успокоения.

– Не в церкви ли, Никифор, раньше служил? – спросил я.

– Угадали, – ответил он. – Пономарём в нашей кладбищенской церкви и служил, а как старым стал, определили меня кладбищенским сторожем. Так и живу… и всё помню. Ежели бы вы только знали, сколько горя на земле! А я всё помню! Иногда будто живу в том времени, вроде бы как в другом мире.

Когда я вышел из сторожки и пошёл по едва заметной тропке, холодный ветер обжигал моё лицо, припорашивал снегом голову и глаза болели от блестящего на солнце снега. Это было как раз незадолго до решения ехать в Сибирь, чтобы догнать графа Ильина и отговорить от необдуманных решений. Но теперь и сам вижу, что никого мне не догнать, да и ехать в Сибирь – совершенно бессмысленная была затея.

Граф замолчал. Он не очень заботился о том, слушает ли его князь, который продолжал сидеть с закрытыми глазами на своём диване, уткнувшись носом в воротник шубы. Ему нужно было успокоиться, решить, как вести себя дальше. Лучше всего это у него получалось, когда он о чём-то говорит. Этому когда-то его тоже обучил Джексон.

Умолкнув, Георгий Николаевич погрузился в глубокие раздумья, уклонившись от той роли, которую сам же на себя взял.

Сергей Михайлович заметил изменение настроения графа и через некоторое время с некоторым беспокойством спросил, не болен ли он?

Тот улыбался в ответ, пошутил привычно, но потом снова погрузился в глубокие раздумья.

Перемену в его поведении заметили и княгиня, и княжна. Однажды, когда они делали обычную дневную остановку на обед в каком-то придорожном трактире, Александрина спросила:

– И что это вы, Георгий Николаевич, как будто загрустили?

– Да так, – неопределённо ответил он. – Однообразная дорога, мигрень…

Княжна продолжала допытываться:

– И отчего это вы не заходите к нам больше в карету? Мы сегодня утром вспоминали про вас и жалели, что вас рядом нет!

Сергей Михайлович был неприятно удивлён этими словами невесты, но ничего не сказал, а Софья Григорьевна поняла, какую бестактность по отношению к жениху допустила внучка,  и произнесла тоном, не допускающим возражений:

– Да не так уж мы и скучали! Что вы такое выдумываете? Нешто вам не весело ехать в карете со мною и слушать мои рассказы про наше время? Когда я у императрицы была фрейлиной…

Александрина попыталась было возразить, но встретила грозный и многозначительный взгляд княгини и сразу же осеклась.

Уже потом, когда они вновь двинулись в путь, княгиня выговорила ей:

– Вы что ж такое говорите, бесстыдница? Да как у вас язык только повернулся ляпнуть такую бестактность?

Александрина уже и так поняла, что глупо себя вела.

– Запомните, – продолжала княгиня, – скучать должны вы только по своему жениху!

– Вы правы, – пролепетала Александрина. Она очень расстроилась и даже расплакалась.

– Не ревите, дурочка! Вы же княжна! – утешала её княгиня.

Она достала платочек и стала утирать внучке глаза.

– Я так виновата, так виновата! – плакала княжна.

– Да не ревите! Сколько можно?!

– Что же мне делать? – спросила Александрина. – Может, приглашать одного Сергея Михайловича?

– Этого нам ещё недоставало!

– А что?

– Ну, что вы такое городите?! – изумилась Софья Григорьевна. – Разве Георгий Николаевич нам враг? Пусть оба приходят, когда нам будет скучно. Кавалеры всегда должны развлекать дам – так заведено!

– Но как же вы не понимаете?! – с жаром возразила Александрина. – Ведь развлекает нас только граф, а князь всё больше молчит. Я люблю его одного, но получается, что в центре внимания оказывается не он, а граф!

– Это вы меня же ещё и поучаете? – усмехнулась княгиня. – Не я ли вас только что ругала за легкомыслие?

– Я всё осознала и теперь вижу, что поступила дурно! Но понимаю и другое: князь остаётся в тени, а всё внимание мы уделяем графу. Разве так можно?

– Можно! Ещё как можно! Вы представьте: выйдете за Сергея Михайловича замуж…

– Поскорей бы! – с тоской воскликнула Александрина.

– Да не перебивайте меня! Что за моду взяли перебивать!

– Простите!

– Из-за вас, негодница, уже забыла, что хотела сказать, – пробурчала княгиня. – Память совсем дырявая стала… Ага! Вот и вспомнила! Когда вы выйдете за Сергея Михайловича замуж… – она сделала в этом месте паузу и строго посмотрела на внучку, но та терпеливо промолчала, – вы однажды пойдёте в театр. А там будут выступать актёры и изображать всякое такое – ну, как это они обычно делают! Не люблю я, по правде сказать, всех этих актёришек. Шуты они – да и только. А актрисы – все срамные девки! Но вы будете с интересом смотреть на представление. И что же плохого в том, что вы на какое-то время забудете друг о друге и всецело будете принадлежать действию, которое развернётся перед вами на сцене? Ведь если искусство, то ему можно и уделить внимание.

– Так ведь то ж театр! – воскликнула Александрина. – Там же всё не по-настоящему!

– А здесь вам что? Разве это не театр? Граф сам себя назначил на роль шута и развлекает нас. А мы смотрим на него, как в театре!

– Но в нашем случае всё не так!

– Что? Опять перечить мне вздумали, негодница? – разозлилась княгиня. – Никакого ко мне почтения нет!

– Можно я скажу? – взмолилась Александрина.

– Ну, говорите, говорите, – смягчилась княгиня, облокотившись на подушки и плотнее повязав на голове пуховый платок. – Что там вы ещё надумали?

– Я давно заметила, но только сейчас стала понимать…

Александрина запнулась.

– Да что там такое? Говорите же!

– Мне кажется, – робко сказала княжна, – что граф смотрит на меня как-то по-особенному…

– Вздор! Вечно вам что-то кажется! – пробурчала Софья Григорьевна. – Всем девицам такое кажется. Каждая думает, что кавалеры смотрят только на неё! – Княгиня рассмеялась. – Не вы одна такая. И я была такой же дурочкой когда-то…

– Да нет же! Я совсем не то имела в виду! Я заметила кое-что другое!

Софья Григорьевна поморщилась.

– Ну, так что ж вы заметили? Говорите уже, не томите!

– Я же и говорю: он смотрит на меня по-особенному!

– Пустое!

– Нет! Я теперь понимаю, что означает его взгляд! Да я это и раньше замечала и даже вам сказывала, а вы отмахнулись тогда. Сергей Михайлович так на меня никогда не смотрел. Граф смотрит с какой-то жадностью, и мне под его взглядом становится…

Княгиня прервала её и на этот раз.

– Говорю вам: пустое!

 

Георгий Николаевич всё молчал и о чём-то думал. Сергей Михайлович, сидящий напротив, с удивлением посмотрел на него и даже хотел что-то спросить, но потом, видя, что его попутчик улыбается своим мыслям, предпочёл промолчать.

А граф размышлял уже совсем о другом.

«Положение в Европе взрывоопасное. В сорок восьмом году в Вене  произошла революция, Меттерних был лишён своих полномочий, а император пообещал австрийцам конституцию и гражданские свободы. Страна превратилась в конституционную монархию.

А в прошлом году парламент провозгласил независимость Венгрии и низложил Габсбургов. Все усилия революционеров добиться поддержки со стороны западных держав не увенчались успехом. Европа высказалась за сохранение Австрийской монархии как гаранта стабильности. Летом в Венгрию вступила русская армия, и вскоре та объявила о своей капитуляции.

И, самое главное: всеми этими событиями дирижировала Англия!».

Потом его мысли снова вернулись к личным проблемам. В ходе размышлений неожиданно возникла мысль, что один из них может и не вернуться домой. Мало ли что может произойти в дороге! Могут напасть разбойники, дикие звери. Они могут провалиться под лёд, замёрзнуть, сгинуть в зимнем лесу… Пути Господни неисповедимы!

Граф улыбнулся, вспоминая, как он всегда выигрывал, когда спорил на меткость в стрельбе. И этому когда-то его обучил Джексон! С десяти шагов попадал в игральную карту, делая дырку прямо в центре. Это называлось: попасть в туза! Если подумать хорошенько, всё можно будет устроить и так, и этак…

После этих мыслей Георгий Николаевич заметно повеселел. Сергей Михайлович заметил это и сказал, что рад его хорошему настроению.

– Мне думается, – сказал князь, – что это наша бесконечная дорога так утомляюще подействовала на нас. Удивляюсь тому, как моряки переносят длительные путешествия по океанам. У нас хотя бы есть на что посмотреть, а у них даже этого нет. Всё море да море!

– У всякого путешествия всегда бывает конец, – ответил миролюбиво Георгий Николаевич. – Вот мы сейчас мчимся по этим бесконечным снежным просторам, но ведь когда-нибудь наша дорога закончится. Каждая пройденная верста приближает нас к заветной цели.

Сергей Михайлович не понял, что хотел этим сказать граф, так как не умел читать чужие мысли. Граф же умел хорошо их скрывать. И этому тоже научил его наставник Джексон.

 

24

Стоял тихий вечер. По белому небу плыл ковчег луны, и в её свете снег казался голубым. Иван Латышев по субботам присылал к Фёдору Кузьмичу работника, немого парня, который топил ему баньку, таскал из колодца воду и наливал её в большой чугунный котёл. Ильинишна не смогла бы справиться с этим. Слишком стара. А Митяй был рад, что и ему давали услужить старцу. Приходил обычно с огромным, похожим на волка псом, длинный поводок которого привязывал к калитке.

Фёдор Кузьмич стоял на крыльце, любуясь окружающей природой. Лицо его было бледным, а волосы, казалось, излучали белое сияние. Глаза блестели и при лунном свете, отражённом на снегу, меняли окраску. Они были то серые, то голубые, а то и вовсе казались карими. Но рассмотреть их  не было возможности. Через секунду хотелось отвести взор. Глядя на него, человек испытывал радость, благодарил Господа, что дал ему увидеть святого старца. 

Взглянув на собаку Митяя, удивился, как она похожа на волка старика Александра, которую видел во сне. Привыкшая к старцу, она внимательно слушала, когда тот с нею разговаривал, совершенно не заботясь, понимает ли пёс его.

– Зима нынче – благодать. Снега много. И морозец знатный.  

Волкодав внимательно слушал его, наклоняя голову то в одну то в другую сторону.

– Вот и сиди, наслаждайся свежим воздухом, тишиной, красотой и свободой. И мне не мешай думу думать! Сегодня почему-то тревожно на душе. Покаяние – вот что важно, – продолжал беседовать с собакой Фёдор Кузьмич. – Идеал Христов так высок и совершенен, что мы всегда будем недовольны своим несовершенством. Так чуткий музыкант мучается от малейшей фальши звучания, а иному и большие ошибки незаметны. Святые люди всегда считали себя великими грешниками.

Фёдор Кузьмич посмотрел в глаза пса, и тот, словно понял, о чём говорит этот человек, приблизился и ткнул морду в его ладонь. Хозяин его, Митяй, не разговаривал с ним, общался только жестами. Собака привыкла к таким редким беседам и с удовольствием слушала Фёдора Кузьмича, а тому казалось, что она его понимает.

– В этом духе и воспитывалась православная Русь. И это покаянное восприятие христианства вкоренилось в души наши. Потому и просим: «Господи, помилуй! Будь милосерд!». Ты понимаешь меня, волчара? Чувствую себя виноватым в том, что происходит. Я – большой грешник. Потому и каюсь. Верю в милосердие отца небесного, обращаюсь к нему с покаянием, с надеждой на спасение моё и многострадальной земли нашей! 

Фёдор Кузьмич замолчал, глядя на голубой в лунном свете снег, задумался об отшельническом житье-бытье в лесной избушке. Ему представлялся маленький сруб, какие встречаются в дремучих сибирских лесах и называются зимовьями. Там проводят суровые зимы охотники, которым только и надобно для полного счастья, что обогреться после охоты, переночевать на звериных шкурах да наутро снова идти и смотреть, что попало в капканы.

В самом деле: много ли человеку нужно? Кому и дворца мало, а кому хватает и избушки. Ведь известно: какими бы ты богатствами ни владел, в другой мир с собой ничего не возьмёшь, кроме души своей. И если брать нечего, легче будет перебираться туда, чтобы предстать перед Господом. Если же окружил себя излишествами, как с ними расстаться?

Но когда Фёдор Кузьмич думал о том, как бы он сам жил в такой избушке, понимал, что кроме печки там должны стоять стол, лавка. И небольшой простор перед иконами в углу, чтобы встать на колени перед образами. И полочка для книг, чернила, перья, бумага… Стало быть, нужен шкафчик. Шубу можно, конечно, повесить на гвоздик. Но одёжку без корыта не постираешь. И много ещё всяких мелочей. Без всего этого можно легко потерять человеческий облик. А нужен ли Господу такой, что и на человека-то не похож?

Он знал, что Господу всякие нужны, и он всех любит. Но ведь одно дело, когда человек попал в беду и дошёл до нищеты, а совсем другое дело создавать всё это искусственно, чтобы вызывать его жалость. Честно ли это? И зачем так уж угнетать свою плоть страданиями? Святость приходит через просветление души, а не через измученное тело! Поспишь на жёсткой скамейке, подложив под голову ладонь, намучаешься за ночь. Как вставать после? Все кости болят. Нет уж! Лучше на печи спать, подстелив овчину. Вокруг дремучий лес, вьюга, а то, может, и волки воют рядом, а ты лежишь под потолком и спишь.

Но опять же: дрова нужны, запас провианта, вода… А ружьё? Как можно в лесу без ружья? Волков как отгонять? Может и медведь-шатун припереться. И получалось: думаешь о маленьком домике и даже представляешь его себе, а он начинает увеличиваться, точно тесто на закваске. А ещё нужны сарай, где можно хранить дрова, хлев, собачья конура, отхожее место. И банька – нужное дело. Не получалось жить в пещере или в бочке, как Диоген. Это там, на юге, где-нибудь в Синайской пустыне или в Палестине, святые отшельники могли так жить. А что бы они делали в Сибири?

Митяй, наконец, истопил баньку, наносил воды, и можно было идти мыться. Он отвязал пса и, поклонившись старцу, ушёл. Фёдор Кузьмич взял узелок с чистым бельём, полотенце, приготовленные Ильинишной, и направился в баньку, предвкушая удовольствие, когда будет париться и хлестать себя заготовленным загодя берёзовым веничком. Восковые свечи, потрескивая, едва освещали помещение. Пламя колыхалось, тени прыгали по стене.

Раздеваясь, взглянул в большой чугунный чан, наполненный горячей водой, и вдруг увидел в чёрном зеркале лицо старца Александра. Подумал: «Неужто он и есть моё зеркальное отражение?». А старик сказал скрипучим голосом, глядя ему в глаза:

– Тебе нечего тревожиться! Ты на правильном пути. Только в покаянии твоё спасение!

Фёдор Кузьмич не удивился. Он готов был к таким встречам. Понимал, что старик – его второе «Я». Ответил:

– Я перед народом своим согрешил. Мне нужно открыто перед ним и исповедоваться. Да смелости не хватает!

Потом подумал, что покаяние невозможно без встречи с Богом. Заболевшему нужен исцелитель. Покаяние – не жалость к себе, а понимание, что потеряно общение с Господом, сожаление о своей греховности и возвращение к жизни по Божеским законам.

Раздевшись и аккуратно положив вещи на лавку, Фёдор Кузьмич принялся мыться, хлестать себя берёзовым веничком. Банька стояла у колодца, и когда стало совсем уж  жарко, выбежал и вылил на себя ведро студёной воды. Делал это всегда.

Напарившись, Фёдор Кузьмич оделся и быстро пошёл к дому, где было хорошо натоплено и  Ильинишна поджидала уже с самоваром и блинами. В вечернем небе мерцали звёзды, висел диск луны, а вдалеке виднелась старая сельская церковь, брошенная на растерзание ветрам и колючим морозам.

Масленица! Сейчас чашечка чая, и весь ужас холодной ночи как рукой снимет. Мороз на дворе стоял знатный.

Он толкнул дверь и вошёл в прихожую.

– Ильинишна! – весело крикнул он, – я пришёл!

К его удивлению, Ильинишна ему не ответила. «Должно быть, ушла, – подумал Фёдор Кузьмич. – Не дождалась. Ну и правильно, не барин какой».

Он снял шубу, валенки, положил котомку с вещами в угол и вошёл в комнату – и в тот же миг, получив страшный удар по голове, осел на пол. Удар дубинкой наполнил рот вкусом крови. Он хрястнулся затылком о пол и уже не чувствовал, как какие-то люди бьют его ногами. В кромешной мгле, которая заволокла его сознание, мелькали изумрудно-золотые и огненные искры…   

 Очнувшись, обнаружил себя лежащим на полу. Пошевелился и почувствовал боль в руках. Они были связаны. Попытался встать, но сделать это ему не удалось. Какой-то мужик с бородой и огромными горящими глазами придавил его к полу. При попытке Фёдора Кузьмича встать послышался смех. Странные то были существа. Какие-то дьяволы с чёрными лицами. Один лысый, другой с изуродованным лицом. Удар ногой в живот заставил его согнуться, и он снова потерял сознание. Его били, потом брызгали водой. Он снова приходил в сознание. И снова удары ногой в лицо, рёбра, пах…

Наконец, эти изверги прекратили избиение. Было зябко, несмотря на то, что в комнате было тепло. Фёдор Кузьмич посмотрел на своих мучителей, стараясь понять, кто они такие.

Бородач, который прижимал его к полу, наклонившись, приводя в чувство, брызгал водой и хлестал по щекам.

– Оставь, Чалый! Торопиться некуда, – сказал огромного роста лысый мужик, но тот продолжал.

– Что, ваше величество, хорошо ли в баньке париться? – спросил он с насмешкой.

Фёдор Кузьмич застонал  и окончательно пришёл в себя. Перед ним стоял мужик и что-то говорил, но что – он не сразу понял. Болела голова, а верёвка при малейшем движении сильнее врезалась в тело. Невероятная гамма ощущений захлестнула его, не позволяя осознать, что случилось. Он чувствовал только боль.

Некоторое время молчал, думая, кто бы это могли быть. Потом спросил:

– Ты кто?

– Смерть твоя! – сказал Чалый и сунул в лицо топор, который всегда стоял у печки. – После смерти ты, ваше величество, обретёшь бессмертие.

Мужики рассмеялись.

Фёдор Кузьмич прошептал в ответ:

– Господи, на всё воля твоя! Стало быть, пришёл мой час. – Потом, взглянув на своего мучителя, произнёс: – Кто не с Богом, тот с дьяволом.

Он прикрыл глаза и вдруг увидел старика Александра. Тот был в белом одеянии. Фёдор Кузьмич обрадовался встрече.

– Боже правый! Защити меня и потомков моих! Один ты сделать это можешь! Я жить хочу! А сатана сказал, что скоро смерть моя придёт!

– Ты ж книгочей, – спокойно ответил ему старик Александр, – и Истину изведал. Так, верно, знаешь, как Рюриковичи утверждали трон. Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд и свой срядил. Огнём крестил, мечом, и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли: удержатся ли на престоле твои потомки? Бог знает. Не моего уровня эти знания. Но токмо существует иная Истина: род на престоле утвердится лишь в случае, если помазан будет не токмо миром, но и кровью.

– А кровью кто помажет? Дьявол?

Старик Александр помолчал и горько вздохнул:

– Ох, дивна жизнь земная… Бог спасёт тебя! 

– А супостаты?

– Пускай умрут свободными…

Фёдор Кузьмич очнулся, и в глубине его сознания тлела неугасимая надежда, что он сумеет выбраться, что этот кошмар кончится и радость жизни вновь наполнит его своим теплом и светом.

– Пришёл, пришёл твой конец, старик! Как Бог свят – пришёл, – многообещающе проговорил Чалый. – Вот я тебя сейчас!..

– Топором не надо, – сказал лысый. – Мы его так!

Фёдор Кузьмич получил пинки ногой по животу. Один, второй, третий… При каждом ударе ухал от боли, повторяя слова молитвы.

– Побойтесь Бога! – прошептал он. – Лежачего не бьют!

– Что-то я не слыхал, что лежачего не бьют! Это где-то в других краях, не у нас!

С этими словами мужик ещё раз ударил его ногой.

– Да ты, Чалый, погодь убивать-то, – рявкнул лысый. – Нам он живой нужон!

На вид ему было не больше тридцати пяти. Его кожа казалась натянутой на череп и готовой вот-вот порваться. Неопрятная бородка, зелёные глаза, словно вышедшие из орбит, и рот, неуклюже приоткрытый в ехидной улыбке, сразу выдавали в нём человека злого и властного. У Косого же был большой дефект. Со стороны правого глаза в верхней челюсти зияла дыра примерно в два пальца, через которую мог вывалиться язык. Три верхних зуба вместе с кожей там были выбиты. Страшный по виду ободок кожи над этой дырой уже давно засох и не доставлял ему никаких неудобств. Подобный дефект пугал тех, кого он встречал на пути. Эта особенность физиономии и послужили причиной его клички. Впрочем, к ней он привык и не обижался.

– Не боись, Князь, не убью! Я, можно сказать, с нежностью глажу его, – сказал Чалый.

– Да ему много и не надо. Ещё один удар, и помрёт! Не трогай больше! Убить мы завсегда успеем. И дай сюда топор! Дай, тебе говорю! А то ты шибко размахался. Неровён час, зашибёшь насмерть. Подними его с полу и развяжи!

– А ну как убежит? – засомневался Чалый. Огромные чёрные глаза его блестели. Он снова и снова вглядывался в лицо старца, словно желая его получше рассмотреть.

– Косой! Подними, говорю, и развяжи! Никуда он от нас не уйдёт.

Косой подчинился приказу. Он развязал верёвки и с трудом усадил старца на лавку.

Фёдор Кузьмич огляделся. В комнате все вещи разбросаны. Лысый, огромного роста мужик, которого назвали Князем, был за главного. Это он понял сразу. Взглянул на того, которого звали Косым. Глаза его блестели. Расширенные зрачки свидетельствовали о том, что он не в себе. То ли выпил лишнего, то ли белены объелся. Знал, как опасны бывают такие люди. Они не отдают себе отчёта в своих действиях и могут спокойно убить человека.

– Где Ильинишна? – простонал Фёдор Кузьмич.

– Какая ещё Ильинишна? – подозрительно спросил Косой.

– Куда вы дели мою Ильинишну, ироды?

Князь, предостерегая его, зарычал:

– Молчи, старик! Не знаем мы никакой Ильинишны, а ежели бы она здесь была, ты бы уже её увидел.

Он выразительно взмахнул топором.

Видимо, это считалось шуткой, и его дружки заржали.

Князь взял Фёдора Кузьмича за грудки и, приблизив к нему своё лицо, от которого воняло смрадом гнилых зубов, прорычал:

– А ну говори, царь-батюшка, куда золотишко своё припрятал? Неужто в Сибирь удрал, с собой ничего не прихватив?

– Какое золото? – удивился Фёдор Кузьмич. – Истинно говорю: нет у меня никакого золота. И зря вы меня так величаете! Не был я никогда царём, и нет у меня ни копейки. Денег в руки не беру. И нечего брать у меня.

– Казна и истина не пара! – заметил Князь.

– И я сие твержу! – добавил Чалый. – Однако истина, кою ищу, в казне была, у государя. И было имя ей – золото Расеи нашей.

– Нет у меня никакого золота!

– Врёшь! – крикнул ему Косой. – Вот этот крест серебряный – он немало стоит! Да и икону твою в серебряном окладе можно продать. А ежели хорошо поискать, мы и ещё что-нибудь сыщем. Торопиться нам некуда. Ночь длинная!

Он повертел перед лицом несчастного крестом, который ему подарил Александр, а Фёдор Кузьмич подумал, не об этой ли беде предупреждал его старец?

– Ну, разве что крест, – кивнул Фёдор Кузьмич и перекрестился, глядя на него и мысленно прося у него заступничества.

Косой, распаляясь всё больше, зашипел: 

– Вот я тебя сейчас ножичком пощекочу! Святой, мать твою! Поглядим, поможет ли твой Бог, али нет!

Он достал нож и приблизился к Фёдору Кузьмичу.

– Отойди! – прикрикнул Князь. – То, что здесь ничего нет, – это мы уже поняли, хотя, конечно, доски пола ещё не отрывали… Такие кренделя наловчились прятать своё добро. Но и мы не лыком шиты!

– Да это мы сейчас запросто! – сказал Косой, отходя. – Дай топор, я отковырну доски.

Князь топора ему не дал. Сказал:

– Он дурак, что ли, держать золото в доме? Спрятал его во дворе аль в лесу.

– Ежели в земле, – рассудил Чалый, – то по мерзлоте нонче ничего не откопаешь. Теперича до весны ждать придётся.

– Я без золота не уйду! – зло прорычал Косой. – Мы не затем сюда вертались. Где бы уже были! Нельзя нам без золота! – Потом повернулся к Фёдору Кузьмичу, и, играя ножом перед его лицом, прошипел: – Говори, царь-батюшка, куда спрятал золотишко?

Фёдор Кузьмич усмехнулся:

– Вы меня принимаете за кого-то другого.

Князь покачал головой и внимательно взглянул на Чалого. Получив какой-то подтверждающий знак, сказал:

– Неужто не знаем мы, что ты царь Алексашка? Сбежал от грехов своих тяжких. Думал, в Сибири не сыщут? Ан нет! Давай золотишко. Оно тебе зачем? А нам ох как нужно! О том, что ты прячешься здеся, вся Сибирь знает! 

– Все знают, – эхом повторил его слова Косой.

Фёдор Кузьмич глухо ответил, глядя на Князя и понимая, что без его согласия его подельники делать ничего не будут:

– Мало что про меня говорят! Вздор!

Чалый посмотрел на него, почесал бороду и сиплым голосом сказал:

– Старик, послушай меня! То, что ты – беглый, оставивший свой народ царь, я знаю! Но не о том речь! Бога твоего больше нет! Он покинул нас, каторжан. Наступит день, когда он и тебя бросит! Вот мы с каторги сбежали. Когда нас поймают, повесят или запорют до смерти...

– Типун тебе на язык, дурень! – прикрикнул на него Князь. – Что мелешь?

– Туда нам и дорога, – не обращая внимания на него, продолжал Чалый. – Потому как мы есть мерзость, но ты-то сам – разве не мерзость? Расею зачем оставил, когда отрекался от царства своего? Имел ли на то право? Тебе велено было править, а ты… 

Фёдор Кузьмич холодно покачал головой.

– Вы меня путаете с кем-то, – сказал он. – Какой я вам царь?!

– Не путаю, потому как видел тебя много раз. Кучером служил у графа генерала-майора Апраксина Петра Иваныча!

Фёдор Кузьмич внимательно посмотрел на Чалого и насмешливо проговорил:

– Вот Петра Ивановича хорошо помню, и даже камердинера его Василия – и того помню, а тебя, разбойник, что-то не признаю. А у меня память на лица хорошая – можешь мне поверить!

– Да как же не помнишь! А в Ораниенбауме, когда мы на Пасху приезжали – Пётр Иваныч и его супружница с детками, а ты ещё тогда отшлёпал ихнего сынка за то, что он кривлялся.

– Отшлёпал? Я? – удивился Фёдор Кузьмич. – Путаешь ты меня с кем-то.

Чалый с ненавистью посмотрел на Фёдора Кузьмича и прохрипел:

– Нет уж, ваше величество! Не путаю! – Потом вдруг грозно закричал хриплым голосом: – Говори, куда денежки припрятал? Нам терять нечего. Убьём тебя и уйдём в тайгу, и нас никто не сыщет. Расея велика, сибирские леса не выдадут!

– От суда Божьего далеко не уйдёте! – заметил Фёдор Кузьмич.

– Тебе ли о суде Божьем толковать, аспид? – усмехнулся Чалый. – Сам предал всех, сбежал с награбленным, а ещё чирикаешь?! Господь простит нас, потому как мы убьём предателя Расеи.

– Точно! Ещё и крестом наградит, – усмехнулся Косой.

Во время разговора Чалого со стариком Князь внимательно следил за лицом Фёдора Кузьмича, стараясь уловить в нём ложь, но так ничего и не понял: правду говорит он или нет.

– Никакой я не предатель. Не за того вы меня принимаете, – возразил Фёдор Кузьмич, мысленно готовясь к смерти. Вот сейчас топором ударят по голове, и – всему конец.

Чалый погрозил ему пальцем.

– Э, нет! Шалишь брат, не проведёшь! Предатель ты самый и есть. Сам рассуди: до Парижу до самого дошёл? Дошёл! Супостатов побил? Побил! Скольких людишек в землю уложил. Неужто нельзя было взять что у французов да народу своему раздать? Заслужили, чай.

Фёдор Кузьмич усмехнулся:

– А что нужно было взять?

– Мзду! За то, что они сотворили! А ты их пожалел! Нас не жалеешь, а их зачем милуешь?!

– Известно зачем, – заметил Князь. – Ворон ворону глаз не выклюет. Они-то ему свои, вот и пожалел!

– Да лучше бы ты Расею пожалел, – продолжал Чалый. – Жалельщик чёртов! А ты отрёкся от престолу и сказал: живите без меня как хотите, я теперича святой. И подался в бега со своим золотишком-то награбленным.

Князь почувствовал, что уж очень долго они возятся с этим стариком, прорычал, прерывая Чалого и обращаясь к старцу:

– Ежели ты нам сей же час не скажешь, где деньги спрятал, мы тебя тут же и порешим! Признавайся! Ночь скоро закончится, надобно уходить, так что времени у нас не так много осталось. Говори, не дразни!

Фёдор Кузьмич усмехнулся и дерзко спросил:

– А если скажу, куда золото спрятал, и отдам его, тогда что?

– А мы тебя и тогда порешим! – крикнул Косой.

– Чего тявкаешь, дурень?! – зарычал на него Князь.

Фёдор Кузьмич успокоил его:

– Он лишнего не сказал. Сам понимаю. Порешите меня – хоть так, хоть этак. Но если бы у меня и было то золото, отдал бы его. Нет у меня ничего!

– Вот же волк поганый! – подивился Косой и оглянулся на Чалого, словно ища у него ответа на вопрос, откуда такие злодеи берутся. – Ты что же, значит, царь хренов, ни себе, ни людям? Тебе один чёрт не жить, так ты хоть бы нас пожалел!

Фёдор Кузьмич искренне удивился:

– За что же мне тебя жалеть? За то, что разбойник? За то, что убить хочешь?

– Так ты же вроде бы как святой, – усмехнулся Князь, – стало быть, всех должен жалеть. Вот мы тебя сейчас убивать станем, а ты нас жалей, да ещё и Богу за нас помолись. Отдай нам золото! Зачем оно тебе? Ты уже свою жизнь прожил. На краю могилы стоишь! Отдай, а коли не отдашь, порешу тебя не сразу, а с мучениями!

 Фёдор Кузьмич попытался встать, но кто-то крепко держал его ноги.

– Не брыкайся, старик! Ничего тебе не поможет. Пришёл твой конец. Молись!

 

25

В Казани задержались на сутки, отоспались в приличной гостинице, попарились в бане. Приезд в город столь высоких гостей привлёк внимание общественности, об этом даже написали в колонке светской хроники местной газеты, но путешественники решительно уклонились от контактов с официальными лицами. Накануне отъезда, собравшись в номере княгини, уселись за стол и стали прокладывать маршрут на карте. Слишком уж были противоречивы указания местных жителей, как дальше ехать: одни говорили, что лучше всего подойдёт тракт, который идёт вдоль реки. На пути много сёл, деревень и ежели что – всегда можно обратиться за помощью. Другие утверждали, что ехать нужно по льду рек.

– Не лучше ли самим разобраться с маршрутом? Карта у нас есть, – сказал Сергей Михайлович.

Стали разбираться. Как оказалось, действительно, большую часть пути до Екатеринбурга можно пройти по льду рек Камы, Белой и Уфимки. Это обещало дорогу без ям, подъёмов и спусков, крутых поворотов, без опасности сбиться с пути в случае сильной метели. Все принялись с жаром обсуждать вариант маршрута по льду.

– Дорога и водный путь издревле сближали людей в этих краях, – сказал Сергей Михайлович, намечая путь карандашом.

– Но как можно спокойно ехать и ничего не бояться, когда под тобой бездна, – сомневалась княжна. – А если лёд проломится?

– Что вы такое говорите? – воскликнула Софья Григорьевна и торопливо перекрестилась. – Какая ещё бездна? С нами Бог, и он не допустит этого!

– Не лучше ли ехать по суше? По льду страшновато.

– Лёд сейчас толстый, – успокоил её Сергей Михайлович. – Морозы. По льду всегда ездят.

– Да ведь ещё он и скользкий, – с сомнением проговорила Александрина. – А ну как лошади на своих подковах начнут скользить, как на полозьях? Или, того хуже, разобьют лёд и провалятся в полынью?

Княгиня рассмеялась:

– Лёд – скользкий, вода – мокрая, снег – холодный, а летняя дорога – пыльная и грязная. Не может так быть, чтобы всё хорошо было!

– А опасности, что лошади начнут скользить, тоже нет, – уверенно сказал князь. – Поверх льда лежит снег, укатанный другими санями. Не мы одни такие умные! Там – дорога!

– К тому же откуда прорубь возьмётся? – удивилась княгиня. Ей нравился вариант маршрута по льду рек.

– Рыбачат мужики и зимой, – сказал Георгий Николаевич, всем своим видом изображая рассудительность.

– Ну, что ж, прикажем кучерам смотреть получше, – сказал князь Голиков.

– Трофим у меня и умный, и осторожный, – поддержала Сергея Михайловича княгиня. – Давайте-ка позовём его и спросим, что он на это скажет. И по его слову и сделаем!

Вызвали Трофима, объяснили ему суть дела, рассказали о своих опасениях и спросили, что он думает по поводу дальнейшего маршрута.

– Что тут думать, ваше сиятельство? – удивился Трофим. – По льду завсегда легче, чем по обычной дороге. – Он почесал затылок и уточнил: – Ежели, конечно, лёд крепок. А ежели тонок, тогда – конечно…

– Вот то-то ж и оно! – недовольная нерешительностью Трофима, сказала княгиня. – Этого мы и опасаемся.

– Нешто не помните, как мы с вами, ваше сиятельство, однажды ехали по льду Финского залива от Сестрорецка до Питера. И ничего. Бог миловал! А теперича посмотрите, какой мороз на дворе. И чем дальше едем, тем холоднее. Стало быть, и лёд будет крепким! А окромя того, – продолжал Трофим, – и лошадки меньше уставать будут. Сани-то по гладкой дороге понесутся, как по воздуху.

Георгий Николаевич повторил свои опасения насчёт проруби, куда может по неосторожности ступить лошадь, но Трофим покачал головой.

– Мужики, которые рыболовством занимаются, нешто не видят, что на реке санный путь? Не мы одни ездим по реке. Какой же дурак ловит рыбу на дороге?

Решение Трофима развеяло сомнения.

Ранним утром выехав из Казани, путешественники подыскали подходящее место на берегу, где можно было безопасно съехать с высокого берега к реке, и стали скользить по льду Камы, как по широкой дороге. Молодые люди ехали в карете княгини и старались, как могли, сгладить тяготы пути.

Лошади бежали легко и быстро. За окном мелькали не привычные сельские пейзажи и берега реки, вверх по течению которой они мчались. Слева виднелся высокий правый берег, а справа – низкий левый. И поплыли от них назад  скалы и какие-то строения. Побежала вспять санная дорожка, блестя от следа полозьев. Заторопилось на покой прильнувшее к горизонту бледное солнце. Убегающее зрелище утомляло. Монотонный звон колокольчиков и покрикивание возниц  усыпляли, стоило лишь прикрыть веки. Холод не унимался, пробрался в валенки, начал щекотать пальцы ног, все сильнее сжимая свои холодные объятия.

Езда по льду реки напоминала о железной дороге, где паровоз мчится по стальным рельсам и вагоны гуськом тянутся за ним.

– Едем быстро, точно на поезде, – сказала княжна, – всё мелькает, убегает куда-то назад.

– Поезд это, конечно, хорошо, – задумчиво произнесла княгиня, – но там дым от паровоза, шум, толчея и бесконечные гудки. Зачем так гудеть – не представляю.

– Чтобы ушли с дороги! – пояснила Александрина.

– И без тебя знаю! – фыркнула княгиня. – А всё равно карета на полозьях лучше.

– Вот именно! – поддержал её граф. – Там такой стук колёс, словно кто-то стучит тебе по голове, и так качает, будто не по земле едешь, а по воде плывёшь. Ни поговорить, ни подумать из-за этого шума нельзя.

– Точно-точно! – кивнула княгиня. – Там всё стучит и дымит. Помнится, я села в вагон поезда в Питере и ехала в Царское Село. Прошлым летом дело было. В вагоне занавески на окнах! Накрахмаленные, свежие! И что же вы думаете! – княгиня обвела взором присутствующих, словно бы хотела сообщить им сенсационную новость: – Ехали всего-ничего, а приезжаем – занавески стали серыми, с чёрными крапинками. И я, ну просто оглохла от этих бесконечных гудков! Одним словом, карета – самое удобное для поездки. – Она устало вздохнула и продолжала: – Жаль только, что зима у нас не круглый год и реки не везде текут, а то можно было бы ездить, как по дорогам Европы!

Все рассмеялись. Лишь княжна сказала с тревогой в голосе, что ей делается не по себе при мысли, что под ними большая глубина и они могут провалиться под лёд.

Георгий Николаевич, демонстрируя свою учёность, сказал, что и на земле мы живём в опасности.

– Под нами раскалённая магма, которая может вырваться и сжечь всё вокруг. Может, это и есть тот самый ад, где бы нам не хотелось оказаться. Вы, дорогая Александрина, видели картину Брюллова «Последний день Помпеи»? Вот где ужас!

Александрина с удивлением и страхом взглянула сначала на Сергея Михайловича, словно ожидая его защиты, потом на Георгия Николаевича. Спросила:

– Неужели в любой момент земля может разверзнуться и из неё вырвется огонь? Это же страшно!

– Огненная магма не часто вырывается  из-под земли, – успокоил невесту князь. – И лёд в такие морозы крепок. – Потом, взглянув на графа, добавил: – Не стоит пугать княжну.

На какое-то время в карете воцарилась тишина, от которой Сергей Михайлович почувствовал облегчение: понимал, что его Александрина выше каких бы то ни было подозрений, но смотреть, как граф пытается заигрывать с нею, ему было невмоготу.

После долгого молчания Александрина вдруг обратилась к графу томным голосом:

– Граф, почему вы сегодня такой скучный?

– Скучный? – искренне удивился Георгий Николаевич. – Что вы такое говорите, милая Александрина?

Но княжна продолжала в том же духе:

– Хоть бы спели что-нибудь… Нельзя же так: молчите и молчите.

– Я даже и не думал… – проговорил граф, искусно изображая робость и смущение. – Да и неловко как-то.

– Ну, что вы такое говорите, в самом деле! Вы же взяли с собой гитару! Так спойте нам что-нибудь – я вам приказываю!

Георгий Николаевич развёл руками.

– Повеление дамы для меня – закон!

Он взял в руки гитару, чуть настроил её, сделал небольшой проигрыш и запел, глядя на княжну, словно пел только для неё. Голос у него был низким, и пел он негромко, стараясь слова произносить с большим  чувством.

                      

Что я прельщён тобой,

                       Чему тому дивиться, –

                       Тебе красой родиться

                       Назначено судьбой…

 

Закончив один романс, тут же начинал следующий:

               

 Всяк в своих желаньях волен –

                     Лавры! Вас я не ищу;

                     Я и мирточкой доволен,

                     Коль от милой получу…

 

– А вот прекрасный романс Давыдова. Я его очень люблю:

                            

Я люблю тебя, без ума люблю!

                             О тебе одной думы думаю,

                             При тебе одной сердце чувствую
                                      Моя милая, моя душечка…

 

Георгий Николаевич всё пел и пел. Для него существовала только одна слушательница – княжна. Он не замечал или не хотел замечать, как хмурится Сергей Михайлович, с каким укором на него смотрит княгиня.

– А вот известный романс Пушкина. Что может быть прекраснее!

                     

Я помню чудное мгновенье:

                          Передо мной явилась ты,

                          Как мимолётное виденье,

                          Как гений чистой красоты…

 

Рексу, который сидел всё это время у ног у князя, что-то не понравилось. Собака чутко уловила настроение хозяина и, зарычав, уткнулась мордой в его колени. А тот придержал Рекса за ошейник, погладил его и дал команду успокоиться. Пёс подчинился, а князь подумал, что граф его нарочно провоцирует. От этой мысли его охватила такая злость, что он едва сдержал себя, чтобы не сказать ему всё, что он думает о его поведении.

– Что-то у меня голова разболелась. Пойду-ка лучше подремлю, – сказал князь.

Княгиня нахмурилась, но ничего не сказала, а Александрина не обратила на слова жениха внимания.

Сергей Михайлович дёрнул шнур звонка. Карета остановилась, князь выпустил Рекса, дав ему немного побегать по снегу, потом решительно перешёл в свою карету, размышляя о том, что впереди длинный путь и, если граф будет вести себя подобным образом и дальше, поездка с ним станет невозможной!

Он прилёг на диван и вскоре действительно задремал.

 

За ужином в очередном трактире Александрина посмотрела на Сергея Михайловича с некоторым удивлением и спросила капризным тоном:

– Князь, почему вы столь внезапно ушли от нас? Истинный кавалер должен развлекать дам, даже если у него болит голова! А вы взвалили эту тяжёлую ответственность на графа. Разве так можно делать?

Сергей Михайлович ничего не ответил, но, повернувшись к графу, спросил небрежно:

– Вы, граф, не слишком ли утомились? Концерт, который с таким успехом исполнили, как я вижу, княжне очень понравился.

За минуту до этого шутивший и смеявшийся Георгий Николаевич сразу же почувствовал напряжение и холод, исходящие от князя. Но на его замечание не ответил. Лишь смущённо улыбнулся и пожал плечами. Тем всё и кончилось. Никаких последствий эта маленькая перепалка не возымела.

Переночевали. Утром позавтракали и после короткой прогулки по свежему морозному воздуху собрались ехать дальше. Женщины направились в сторону своей кареты, а мужчины замешкались, не зная, в какой им ехать.

Сергей Михайлович с Рексом направились в сторону своей кареты, но граф предложил ехать с дамами:

– Всё веселее…

Князь не ответил на это предложение и продолжал идти к своей карете. Потом с укором произнёс:

– Зачем я-то вам нужен? Вы и без меня прекрасно развлекаете дам.

– Но позвольте… Возникает какая-то неловкая ситуация…– смущённо проговорил Георгий Николаевич.

– Я не усматриваю в этом ничего неловкого, – возразил князь. – Вам хочется ехать там? Езжайте! Я вам не мешаю, а мне позвольте ехать в своей карете.

Этот разговор слышали и княгиня, и княжна.

Георгий Николаевич не решился отправиться к женщинам, сказав, что поедет в карете князя.

Софья Григорьевна нахмурилась, а Александрина хотела что-то возразить, но княгиня строго посмотрела на неё, и та промолчала.

В пути Георгий Николаевич несколько раз делал попытки заговорить о каких-то пустяках, и это можно было бы истолковать как извинения, но князь и не думал с ним мириться.

План дальнейших действий стал созревать у него в голове незаметно. Он знал, что следующая ночёвка будет в небольшом селе, расположенном на высоком берегу реки у самого леса. Там, по его мысли, всё и должно было решиться.  

Потом была остановка на обед. Никто не шутил, не смеялся, никто никого и ни о чём не спрашивал. Казалось, все всё понимают, но вслух говорить не хотят.

Сергей Михайлович украдкой смотрел на невесту. Софья Григорьевна старалась изображать, что ничего не произошло, что, впрочем, плохо ей удавалось. Было видно, что она чем-то озабочена.

На постоялом дворе, где они сделали остановку на ночлег, за ужином все избегали встречаться взглядом друг с другом и вскоре разошлись по своим комнатам.

Постоялый двор был приличным. Комната, где разместились княгиня и её внучка, была во втором этаже этого большого деревянного здания, мужчинам достались комнаты на первом этаже. На какой-то момент Сергей Михайлович и Георгий Николаевич оказались одни в тесном полутёмном коридоре.

Сергей Михайлович резко повернулся в сторону графа и глухим голосом проговорил:

– Завтра утром я жду вас ниже по течению от причала. Там глухое место и никого не будет.

– Позвольте… Но зачем? – спросил заметно побледневший Георгий Николаевич.

– Секунданты и прочие формальности нам не нужны, – продолжал князь. – Мы уже взрослые люди и можем обойтись без этих условностей. У нас есть пистолеты.  Я вас буду ждать!

С этими словами он решительно вошёл в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Некоторое время Георгий Николаевич стоял как вкопанный и от изумления не мог пошевелиться. Он был обескуражен, не боялся быть убитым, так как знал о своём несомненном преимуществе в стрельбе. В его душе вдруг закрались сомнения в правильности того, что делает. Эти сомнения и раньше возникали у него, но всякий раз он отгонял от себя эти мысли. Неужели всё, о чём он так долго и мучительно размышлял, – была обыкновенная ложь? Нет, и никогда не было той Англии, в которую он влюбился в детстве. Были лишь высокомерие и пренебрежение, жадность и безмерное стремление к власти над миром. Но чтобы всего этого достичь, и нужно было подкупать и убивать, стравливать и принуждать. Неужели всё, о чём он думал мучительными ночами, – ошибочно и русские люди да и Россия совсем не такие, какими он их представлял прежде!? Он вдруг стал понимать, что всё, что делал раньше, – не просто ошибочно, но даже преступно, потому что, оказывается, и жил неверно, и грешил безмерно, но оставались вопросы, на которые он не мог найти ответов: зачем жил? Для чего? К какой цели стремился, и так ли благородна эта цель? Всё вокруг – ложь… и того божественного чувства, о котором все говорят, той самой любви ему не довелось испытать. Были увлечения симпатичными красотками. Но Бог ещё не позволил ему почувствовать любовь, которая, как утверждают, никогда и никуда не уходит, не растворяется, не исчезает, а остаётся в душе навсегда. Такого чувства ему ещё не довелось узнать.

Мысли стали какими-то вязкими, они медленно текли, цепляясь друг за друга. «Темнота вокруг, холод… Как, чёрт возьми, холодно! Неужели я так и замёрзну по дороге в эту Сибирь? Одно утешает: на морозе смердеть трупным запахом не буду. И обидно, что слепым был, с детства отравлен ложью. Батюшка был неудачником, так и остался поверенным в делах, не стал полноправным послом. Потому, наверное, и запил. Да и женщин любил безмерно, а они стоят дорого. Когда же проигрался – ушёл из жизни. А потом и я последовал по его стопам…».

Он вошёл в свою комнату, разделся и лёг в постель.

За окном в ближайшем лесу было слышно, как выли голодные волки. Их протяжные голоса он научился отличать от любого другого воя. Подумал, что звери от голода чужую жизнь отнимают, чтобы самим не сдохнуть, деток своих накормить. Джексон же замыслил такое, потому как привык душить и убивать. Он, как волк, в этом находит кураж, наслаждается силой своей и видом крови…

Георгий Николаевич на какое-то время забылся, и ему казалось, что он засыпает. В голове слышал колокольный звон. Вдруг появилась небольшая кладбищенская церквушка и деревянный покосившийся крест, возле которого он лежал. Звон колоколов то утихал, то звучал громче, и он понял, что Господь милостив и простил его и возврата к прежнему нет. Эти мысли были для него столь неожиданными, что какое-то время он не мог ни о чём другом думать. Понимал, что убить князя не может, тем более сейчас, когда готов изменить жизнь. Был уверен, что князь от волнения просто промахнётся, а он выстрелит в воздух! Это и будет знаком примирения! Он, конечно, передаст пакет тем двум в Екатеринбурге, о которых ему говорил Джексон. И это будет его последняя ему услуга! После этого Джексон для него перестанет существовать! Он, наконец, освободится от него! Теперь жизнь свою он должен потратить, чтобы искупить вину перед Россией. Другого пути у него нет…

Сознание мерцало, колокола вдруг участили свой бой, и он провалился в сон.

 

Долго не спал и Сергей Михайлович. Он никак не мог успокоиться. Понимал, что, скорее всего, завтра будет убит. Этот граф как-то в Солнечной Поляне хвастался своим умением стрелять и с десяти шагов легко попадал в карточного туза. Но понимал и другое: иначе поступить не может! Он совершенно не думал о невесте. В его душе осталась лишь обида, что княжна так легко увлекается всякой мишурой. Не хотел сравнивать себя с этим клоуном! Не понимал, с чего это так легко и быстро с ним сблизился! Странно, ведь он его давно раздражал стремлением обращать на себя внимание, всегда быть в центре. «Впрочем, – подумал он, – ведь нагадала же та цыганка, что вернутся домой не все. Наверное, она была права. Я останусь, а они вернутся. Этот  фигляр, плут, скоморох, фокусник, кривляка женится на Александрине! Мне жаль её, но я желаю ей счастья…».

 

Непогода разгулялась. Ветер подметал снег, образуя сугробы. Буря длилась всю ночь и только к утру, вволю натешившись, успокоилась. Трескучий мороз разрисовал узорами окна. Поля белые до горизонта, озябший лес… В такую погоду, конечно, лучше было бы сидеть в тёплом доме у печи, пить чай да вести беседу с другом. Но…

Первым вышел из комнаты князь Голиков. Граф, который к этому времени тоже проснулся, услышал хлопанье двери в соседней комнате. Выходить тотчас же ему не хотелось, и он вышел на пять минут позже.

Было холодно. Утренние сумерки начали рассеиваться, и было хорошо видно, что из труб домов дым идёт столбом, обещая усиление мороза.

Ниже по течению от причала и в самом деле место было совершенно пустынным. Оба кивнули друг другу в знак приветствия и с некоторым изумлением достали пистолеты, как бы ещё не понимая, что с ними следует делать.

– Где вам угодно будет начинать? – спросил Георгий Николаевич.

Сергей Михайлович осмотрелся по сторонам и сказал:

– Давайте станем так, чтобы никому из нас солнце не било в глаза. Я здесь, а вы там, согласны?

– Согласен, – ответил граф и перешёл на то место, которое ему указал князь.

Между тем, Рекс путался под ногами у хозяина, скулил, словно чувствовал неладное. Князь грубо оттолкнул его ударом ноги, чего никогда не делал прежде. Овчарка с обидой посмотрела на него, жалобно взвизгнула и куда-то убежала.

– Но помилуйте, князь, – заговорил вдруг Георгий Николаевич. – Ведь то, что мы сейчас делаем, – глупо! Может, нам стоит объясниться?

– Я предлагаю начать, – ответил Сергей Михайлович и, скинув на снег шубу, стал медленно наводить пистолет на противника.

– По сколько раз стреляем? – спросил граф насмешливо и одновременно удивлённо.

– Как обычно – до трёх! – отрывисто бросил ему князь.

– И кто будет подавать команды для стрельбы? – не унимался Георгий Николаевич.

– Никто! Сами будем перезаряжать пистолеты и стрелять! Разве не понятно?

– Но помилуйте, князь! Так не бывает! Нужны секунданты, которые бы подавали команды и распоряжались, так сказать, всем процессом, – нервно рассмеялся граф.

– А у нас нынче секундантов нет!

– Но это невозможно!

– Я настаиваю! – закричал Сергей Михайлович. – Вы что – боитесь? В таком случае, сударь, вы трус!

– Я не боюсь. Но зачем нам это нужно? Подумайте ещё раз!

– Уже подумал, – сказал князь, и глаза его потемнели от ненависти. – Один из нас должен умереть!

– Понимаю, – торопливо проговорил Георгий Николаевич. – Если вызов брошен, я его обязан принять. Но я  готов принести вам извинения за своё глупое поведение. Сожалею, что вёл себя так. Что вам ещё надобно от меня? Разве недостаточно моего покаяния?!

Князь только покачал головой.

– В таком случае я принимаю вызов!

Граф пожал плечами, поднял руку и выстрелил в воздух.

В эту же секунду раздался ответный выстрел князя.

Оба выстрела раздались как-то очень уж гулко и неуместно. Вороны с громкими криками взметнулись в воздух и, улетая в утреннее морозное небо, хлопали крыльями. Недовольный собачий лай тоже на какое-то время огласил тишину, но затем и он стих. Протекавшая мимо река, простиравшаяся, как бескрайняя ледяная пустыня, была совершенно равнодушна к тому, что происходило на её берегах.

– Вы, кажется, ранили меня, – с удивлением сказал граф, щупая рукой правое плечо, откуда стекала тонкая струйка крови. Он с изумлением посмотрел на окровавленные пальцы левой руки и, подержав их перед глазами, словно бы читая какой-то важный текст, написанный на пальцах, снова стал зачем-то щупать своё плечо.

Князь с неудовольствием отметил, что плечо было правым. Это означало, что граф не убит, но дуэль продолжаться не может. При раненой правой руке – как можно стрелять? Некоторое время он стоял в растерянности и смотрел на него.

– Чёрт знает что… – с досадой прошептал он, с ненавистью глядя на графа.

Георгий Николаевич сказал насмешливо:

– Что же вы смотрите? У вас есть возможность стрелять в меня ещё дважды. Подойдите и добейте окончательно, чтобы я больше не мучился.

– Вы ранены? – тихо спросил князь.

– А вы не видите?! – ответил граф. 

– И что я должен делать? – пробормотал в полной растерянности Сергей Михайлович.

Граф рассмеялся:

– Вы же сами выдумываете правила! Вот и выдумайте по этому случаю новое правило: что нужно делать, когда противник ранен. Я вам уже один выход подсказал: добейте меня!

– Но я же не зверь.

В это время раздался лай, и князь понял, что это Рекс, которого он столь бесцеремонно оттолкнул ногой.

Сначала подскочила овчарка и с громким лаем стала прыгать вокруг хозяина, а следом за нею бежали к ним княгиня и Александрина. За ними какие-то люди, но Сергею Михайловичу достаточно было и этих женщин, чтобы уже ни на что другое не смотреть.

– Господи помилуй! – воскликнула Софья Григорьевна. – Что здесь творится? Вы что такое устроили? Князь! Я не ожидала от вас такого мальчишества! В конце-то концов, вы жених моей внучки или нет?

– Жених! – убитым голосом повторил Сергей Михайлович и опустил голову.

– На вас лежат обязательства, и вы не можете делать всё, что взбредёт вам в голову!

Кричала что-то и Александрина, но князь плохо понимал происходящее. Какое-то время он ничего не слышал, отвернулся и стал смотреть на неподвижную реку, и ему стало казаться, что и время остановилось.

Очнулся он от слов княгини:

– Пойдёмте же на постоялый двор! Что же вы стоите? Холодно. Мы едва одеты!

– Что там с раненым? – безучастно спросил князь.

– С ним ничего серьёзного, царапина, – ответила Софья Григорьевна. – Я перевязала ему рану. Идёмте же скорее!

 

Хозяин постоялого двора рассказал, что увидел их собаку, которая громко лаяла и будто хотела сообщить о чём-то.

– Да я бы и не обратил на неё внимания, – говорил он. – Мало ли собак лают, но у этой-то ошейник какой! Шутка ли сказать: серебряные чеканные бляшки с гербами! Признал вашу собаку, кинулся сообщить княгине, что, мол, случилось что-то. А собака всё тянула нас, звала за собой. Прибегаем, а тут такое дело, прости Господи! А ну как полиция узнает?

Придя в себя, Сергей Михайлович с удивлением обнаружил себя сидящим вместе со всеми за столом, словно бы ничего не случилось.

Неужели это был сон?

Он взглянул на графа.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он, внимательно вглядываясь в его правую руку.

– Отлично! – бодро ответил тот.

– И как же вы теперь?

Георгий Николаевич рассмеялся:

– Чувствую себя превосходно, князь. У меня отличный аппетит, и всё, что стоит на столе, я нахожу очень вкусным и полезным. Ешьте и вы! Софья Григорьевна перевязала рану мягкой холстиной. Говорит, что этому их обучали ещё в Институте благородных девиц. Так что – жить буду!

– Надобно всё же показать вас лекарю, – сказал князь.

– Не нужно! – решительно возразил Георгий Николаевич. – Начнутся расспросы, разбирательства…

– Господа! – прервала их княгиня. – Давайте договоримся: с этой минуты именно я исполняю обязанности командира нашей экспедиции. Я, конечно, женщина, но женщины могут командовать и империями! Хочу услышать от вас, что вы с этой минуты согласны подчиняться мне! Вы, княжна, согласны?

– Я и так всегда вас слушаюсь!

– А вы, князь?

– Согласен! – ответил Сергей Михайлович.

– А вы, граф?

– Согласен, – кивнул, улыбаясь, Георгий Николаевич.

– Ну, вот и отлично! – сказала Софья Григорьевна. – А для чего мы едем в такую даль?

– Нам с князем хотелось бы получить благословение сибирского старца... кем бы он ни был, – ответила Александрина.

– А что скажете вы, князь?

– Александрина – моя невеста! Я тоже хотел бы получить его благословение.

Княгиня повернулась к Георгию Николаевичу.

– А теперь вы, граф!

Тот охотно ответил:

– Я собирался ехать в Томск, чтобы встретить там графа Ильина. К тому же делать в Петербурге нечего. Давно хотел увидеть Сибирь, о которой столько разговоров. А тут ещё знакомый, – вы его не знаете! – попросил передать пакет людям, проживающим в Екатеринбурге. И я подумал: почему бы и не передать, если мы будем проезжать этот город?

– Что за люди? – удивилась Софья Григорьевна. – Вы о них ничего раньше не сказывали.

Георгий Николаевич только рукою махнул:

– Точно и не знаю. И знать не хочу. Передам, и поедем дальше. Их я никогда не видел, но и отказать в этой просьбе приятелю не мог.

Софья Григорьевна внимательно посмотрела на графа и сурово сказала ему:

– Вы бы всё-таки определились для себя – зачем едете с нами? За тем ли, чтобы передать кому-то пакет? За тем ли, чтобы повидать вашего легкомысленного графа? Или за тем, чтобы ухлёстывать всю дорогу за моей внучкой, невестой вашего друга?

Георгий Николаевич смущённо развёл руками и, потупив глаза, проговорил:

– Прошу великодушно меня простить. Мне жаль, что так получилось. Я, право же, не хотел…

Но Софья Григорьевна уже не слушала его и весь свой гнев перенесла на князя:

– Постыдились бы! Я, а со мною князь и княгиня Вольские доверили вам нашу Александрину! А вы!..

Сергей Михайлович, краснея, пытался оправдываться, но княгиня уже не слушала его и грозно посмотрела на Александрину:

– А всё из-за вас! Запомните: во всём всегда виноваты только женщины! Если мужчина несчастен, стало быть, корень зла таится в его жене, которая недостаточно любит его, а если жених делает глупости, стало быть, невеста чего-то недоглядела! Но и я покаяться должна, – грустно сказала княгиня. –  В том, что случилось, и моя вина. Должна была, старая дура, это предусмотреть. А сейчас велю в знак примирения пожать друг другу руки!

Сергей Михайлович и Георгий Николаевич, не смея ослушаться княгиню, вышли из-за стола и пожали друг другу руки.

– Я сейчас распоряжусь, чтобы к нам пригласили  лекаря. Пусть посмотрит вашу рану, граф.

– Уверяю вас, – сказал тот, – там нет ничего страшного.

Пришёл лекарь, маленький, щупленький немец. Достал пенсне и, сразу же став солидным, сурово нахмурил брови, когда снял повязку и взглянул на рану. Убедившись, что кровотечения нет, снова наложил повязку, дал какую-то микстуру, сказав, что её следует принимать по ложке за полчаса перед сном, и, получив плату за труды, ушёл.

После завтрака все сели в кареты и отправились в дорогу, уточнив у хозяина постоялого двора, сколько вёрст до ближайшего села, где можно было бы пообедать. Оказалось, что оно находится в семидесяти верстах отсюда и чтобы к обеду до него добраться, следует поторопиться.

 

26

Фёдор Кузьмич испугался, потому как грехов на нём было много. И увиделась ему бездна страшная, и не мог он ей противиться. В надежде заслужить прощение, избежать близкого ужаса или хотя бы отсрочить его, готов был сделать что угодно, но дверь в избу вдруг с грохотом распахнулась, и, обдавая всех морозом, в комнату ворвались мужики.

Князь, получив удар дубиной по голове, роняя топор на пол, упал как подкошенный. Косой, отпрянув в сторону, сам грохнулся на колени и с громким воем стал просить о пощаде, а Чалый бросился было на мужика, что стоял у двери, да куда там! Силы были неравны, и уже через несколько минут все трое стояли на коленях со связанными за спиной руками, а Ильинишна, которая и привела мужиков, бросилась к Фёдору Кузьмичу со словами:

– Батюшки! Покалечили, нехристи!

Она принялась вытирать кровь с его лба.

 – Люди добрые, отпустите вы их! – едва слышно проговорил Фёдор Кузьмич, понимая, что спасён, что Бог его не оставил. – Зачем понадобилась им моя кровь? Несчастные! Они не ведают, что творят.

– А ты награди их! – насмешливо заметил Латышев.

Фёдор Кузьмич лишь взглянул на своего спасителя и повторил:

– Бог велел прощать! Забыл, что ли, что Богом предписано примирение с ближними!

– Так то – с ближними!

– Со всеми! – упрямо повторил Фёдор Кузьмич. – Иль забыл, что нынче Прощёное воскресенье. Вступать в Великий пост надобно с молитвой и покаянием, попросив прощение за свои прегрешения и простив других.         

Вид у разбойников был испуганным. Они склонили головы, боясь поднять глаза на недавнего пленника. Бормотали:

– Бес попутал. Простите, мужики, Христа ради!

– Вы, сукины дети, на кого руку подняли? – грозно спросил Латышев. – Вот спровадим вас в Томск, и будет вам… – Подойдя к Фёдору Кузьмичу, весело сказал: – Погляди, Фёдор Кузьмич, на своих обидчиков! Тебя часто просят о заступничестве! Сегодня я спрашиваю: что делать нам с этими иродами? Неужто и правда везти в Томск? А может, сами их и порешим? Что с ними делать?

– Мне бы свою душу отмолить. Куда уж чужими распоряжаться. – Фёдор Кузьмич был слаб и говорил тихо, превозмогая боль. Его уложили в постель. Увидев в руках Косого крест, он попросил, чтобы забрали у него.

– Говори, какую казнь им устроить?

– Бог велел нам прощать, и я не могу его ослушаться, – ответил Фёдор Кузьмич. – Вы, мужики, остудите свои головы! Не о том печётесь! Не наше это дело – судить. Наше дело – прощать! Господи, помилуй нас, грешных.

  – Да как же можно их простить?! – воскликнули мужики. – В Томск их, в участок! Пусть там замаливают грехи свои!

  – Православные! Да разве се по-христиански – так человека мучить? – завопил Косой. – Ведь запорют насмерть. Простите, Христа ради! – Потом, видя грозные взгляды мужиков, обратился к Фёдору Кузьмичу: – Великодушный! Премудрый! Святой человек! Спаси Христос тебя! Молиться за тебя будем! Прости, Христа ради! 

Видя намерение мужиков отправить разбойников в полицейский участок, Фёдор Кузьмич, собрав последние силы, строго сказал:

– Успокойтесь! Неужто у вас других дел нет? Столько забот и печалей! Или только и осталось, что везти их в Томск. Повторяю: Бог велел прощать. Я их прощаю!

Не все были согласны со старцем, но Латышев решил:

– Фёдор Кузьмич сказал, значит, так тому и быть. Семён! Развяжи их, и пусть проваливают из села!

Мужики развязали разбойников, позволили им надеть тулупы и, надавав тумаков, прогнали прочь.

 

Фёдор Кузьмич лежал на своём ложе и никак не мог заснуть. К вечеру поднялся ветер и близко растущая к дому сосна то и дело била веткой по окну. «Облюбовала себе место, – подумал он. – Нужно срубить. Спать не даёт!». Потом глубоко вздохнул и закрыл глаза, но как ни старался увидеть старика – на этот раз ему не удалось. Перед глазами всё время стоял чернобородый Чалый с топором в руках, с горящими глазами, а в ушах звучал его голос с хрипотцой.

Ильинишна, решившая присмотреть за старцем, вдруг встала с лежанки, набросила на плечи тулуп и бросилась к двери. Фёдор Кузьмич подумал: «Куда это она? Ночь на дворе!». А Ильинишна, шагнув в зимнюю темень, тихонько затворила за собою дверь, чтобы, не дай Бог, не разбудить его. Торопилась же домой, чтобы взять настой трав для успокоения и хорошего сна, который ей дала как-то Ниловна, сельская знахарка.

Торопилась, обжигаясь морозным воздухом. В темноте ночи увидела тень своего дома, бревенчатый угол, покосившуюся дверь. Остановилась,  перевела дыхание, оглянулась. К ней весело подбежал Шарик, виляя хвостом.

– Нету у меня времени с тобою играть, – сказала она и вошла в дом.

Возвращаясь, забежала к Ниловне, договорилась, что та утром придёт к Фёдору Кузьмичу, поглядит, чем можно помочь.

       Рано утром лай собак в соседнем дворе возвестил о приходе знахарки. Ильинишна встала с лавки, на которой спала, подкинула в печку дровишек, и пошла её встречать.

– Ночь, слова Богу, спал хорошо. – сказала она, приглашая в дом. – Но страшно мне, немолодой уже, а те аспиды его били так, что упал без чувств.

– Кончай причитать, – решительно сказала Соркина, знахарка, крепкая женщина средних лет. – Он-то уже проснулся?

Она скинула с себя шубейку, размотала платок, стала энергично растирать руки, чтобы согреть их. Потом поднесла ладони к печке.

– Проснулся, – ответила Ильинишна и пропустила знахарку в комнату.

Когда в комнату вошла Соркина, Фёдор Кузьмич с трудом повернул к ней голову, и стал ждать, что та будет делать. Соркина бесцеремонно скинула одеяло и стала осматривать его. В комнате было жарко и душно, и знахарка приказала приоткрыть дверь, да проветрить комнату. Потом взяла бутылку с каким-то зельем, плеснула немного в кружку, долила в неё воды и приказала Фёдору Кузьмичу выпить. Тот молча исполнил её приказ.

Соркина провела рукой по его влажному лбу.

– Может, доктора привезти? – спросила она.

– Пока не стоит. Полежу день-два, отойду, – тихо сказал Фёдор Кузьмич.

Замолчал, прислушиваясь к тишине. Она всегда ему была желанна. Казалось, что слышит своё сердце и сердце рядом сидящей знахарки. Смотрел на неё, не моргая. Страха за свою жизнь у него не было. Вскоре очертания комнаты, Ильиничны, знахарки сделались нечёткими, словно всё вокруг окутал туман. Ему даже показалось, что перед ним снова возникло видение, которого он так ждал. В расширенных зрачках знахарки он увидел своё лицо. Потом оно стало постепенно меняться, появился старик Александр, которого он так хотел видеть. Почувствовал, что кто-то осторожно обмывает его голову. Тёплая вода струйками затекала ему куда-то за шиворот, попала и в рот, и он почувствовал вкус крови.

– Осторожнее, осторожнее! Покалечили, нехристи, человека. Места живого не оставили... – слышал он причитания Ильиничны. А знахарка всё делала своё дело.

– Ты не бранись, Ильинишна, – пробормотал Фёдор Кузьмич. – Я простил их, и ты прости…

Он не расслышал, что она ответила ему, не был уверен, что она услышала его. Вокруг него сгустилась темнота, потом вдруг расступилась. Старцы, возникшие вдруг со всех сторон, были чем-то взволнованы, спорили между собою. Один из них наклонился к нему и спросил суровым голосом:

– Ты пошто отпустил их?

– Так ведь прощать надобно, – ответил он. – Господь велел прощать.

– Воистину так, – сказал другой старец и перекрестился.

Тут поднялся шум, все закричали, что любить людей надобно и что в этом и есть высший смысл того, что проповедовал Иисус.

– А ежели они совершат новые преступления – ещё кого ограбят или даже убьют?

– Не ограбят и не убьют! – уверенно заявил он. – Им теперь совесть этого сделать не позволит.

– Совесть им, может, и не позволит, да только для этого нужно эту совесть иметь. А коли её нет, то и ограничений у них никаких нет. Ты их отпустил, а они новые злодеяния совершат, и ты к тому будешь причастен!

Старцы заспорили пуще прежнего, но вмешался старик Александр, сказал твёрдым, не допускающим возражений голосом:

– Пошто шумите? Господь мудрее нас, и ему лучше знать, как с ними поступить. Ежели в ком-то из них затаился свет Божьего дыхания, он его обнаружит и заставит проявиться, а ежели увидит, что у нечестивцев душа полностью истлела, – покарает…

Фёдор Кузьмич провалился в сон. Зелье Ниловны начало действовать.

– Пусть поспит, – сказала она, вставая. – Не буди его. Вечером приду погляжу. Проснётся – покорми. В сне всё его лечение! Через неделю-другую будет здоров. 

       Ночью ему снились сны, смысл которых оставался за гранью понимания. Однако в этот раз его терзали сомнения. Фёдор Кузьмич снова и снова вспоминал, как его били разбойники, кричал во сне, плакал, тёр глаза кулаками, успокаивал взбесившееся сердце. Молился, повторяя: «Прости меня, Боже!». Перед ним снова и снова появлялось бородатое лицо Чалого.

Знахарка, пришедшая вечером, смазала какими-то мазями места ушибов, приговаривая:

– Успокойся! Всё пройдёт. Это ушибы. Ежели хочешь, свезём тебя в Томск. Там доктора. Всё будет хорошо!

Она снова напоила его каким-то отваром, наказала Ильинишне давать его три раза в день и ушла, когда он стал засыпать.

Утром ветер утих. Ильинишна убрала седую прядь со лба, надела фартук и принялась готовить.

– Весна нонче будет дружная, – говорила она. – Снега много. Потает – поплывём. Хотела к своим в Подгорное весною поехать, так после того что произошло, боязно. Зимою хорошо. Через речку по льду – дорогу вдвое сократить можно. Так все тропы снегом замело. Да и напарница моя, Татьяна Мельникова, что со мною завсегда ездила, – не может. А одной в такую дорогу не пойдёшь. Мало что случиться может.

Проведать Фёдора Кузьмича пришёл Иван Латышев. Принёс гостинцев, посидел, чаю выпил. Послал людей за лекарем. В пятидесяти верстах отсюда, в селе Артемьевском, жил старый лекарь, отбывавший когда-то в их местах ссылку да так и поселившийся навсегда в Сибири.

 

Фёдор Кузьмич всё больше спал. Иногда, просыпаясь, узнавал людей вокруг себя, говорил с ними. Приехавшему лекарю дал себя осмотреть и ответил на его вопросы. Знахарка Соркина помогала ему. Заключение лекаря, грузного старика с тараканьими усами, было благоприятным. Кости целы, потеря крови незначительная, опасность представляет душевная встряска, которая произошла с больным. Годы уже не те, чтобы предаваться таким волнениям, и ему нужен покой.

Он оставил лекарства, объяснил знахарке и Латышеву, как их нужно давать, и уехал, пожелав больному скорейшего выздоровления.

– Ты, Фёдор Кузьмич, того… хм… не уходи от нас – вот что, – ласково говорил Иван Прохорович. – Рано тебе...

– Постараюсь, – тихо ответил Фёдор Кузьмич.

– Люди за тебя молятся, – продолжал он. – Мы их к тебе не пущаем, чтобы не шумели, не причиняли  беспокойства. Отдыхай!..

Фёдор Кузьмич не замечал, чтобы ему давали лекарства, прописанные врачом (хотя, может, и давали!). Мёд и варенье старика Александра были для него лучшим лекарством. Знахарка растирала его медвежьим салом, давала пить какие-то травы. И вот чудо! С каждым днём ему становилось всё лучше и лучше.

Фёдора Кузьмича всё тревожил вопрос: правильно ли сделал, что простил разбойников, не дал их арестовать? Ведь на свободе они могли ещё немало бед натворить. Всё время об этом думал. Но, вспоминая спор святых старцев, твёрдо решил: всё сделал правильно! Нужно прощать! В Новом Завете записано: прощать! «А сколько раз прощать? – подумал он и сам себе же ответил: – До семижды семи раз!».

Ильинишна к нему никого не пускала. Заходили лишь знахарка и Иван Прохорович. Люди, стоя у крыльца, справлялись о здоровье, приносили продукты и, пожелав скорого выздоровления, уходили.

Фёдор Кузьмич лежал, вспоминая, как в молодости любил лошадей. Мог проскакать много вёрст, не слезая с коня, мчался навстречу ветру. «Прошла жизнь, – подумал он без сожаления, – здесь, слава Богу, могу молиться, замаливая грехи свои тяжкие…».

Всё время хотелось, чтобы во сне к нему снова пришёл старик Александр, да тот всё не приходил. В комнате было жарко, и он скидывал с себя одеяло, лежал, пока не ощущал холод, и снова кутался, закрывал глаза, пытаясь думать о своём покаянии. Мысли его путались. Почему-то снова перед ним возникало лицо бандита, размахивающего топором. Позже вспомнил, что не испытал особого страха, когда разбойники пригрозили его убить. Не почувствовал его и когда грозился лысый Князь.

Вскоре ему стало лучше. Он начал выходить на крыльцо, дышать морозным воздухом, снова начал радоваться жизни. Когда же из глубин памяти возвращались те страшные картины, он молился. Молитвы помогали, избавляли его от воспоминаний.

Как-то, стоя на крыльце, прикрыл глаза и вдруг увидел путников на двух каретах, которые ехали к нему. Кто эти люди? На дверцах гербы. На облучке по двое возниц. Непростые люди к нему спешат. Кто они и зачем едут? Ах, как бы сейчас нужен был старик Александр! Спросил бы у него. Он всё знает! И вдруг увидел его. Это было так неожиданно!

– Где же ты пропадал? Я хотел с тобою посоветоваться. Мне было так плохо… Кто едет ко мне? Что хотят узнать?

Старик поглядел ему в глаза и едва слышно проговорил:
       – Я помогу тебе. И нет здесь никакого колдовства. Никаких волшебных палочек. Правильно, что ты их простил. Твоё дело – прощать. Молитвы твои услышит Бог… А едут...

Старик так и не успел сказать, кто же едет к нему. Он открыл глаза, и старик исчез. Снова закрыл, но его уже не было.

– Дай мне, Ильинишна, поесть.

– Слава Господу! Сам есть просишь. Значит, на поправку пошёл. Сильно же ты, Фёдор Кузьмич, меня напугал.

Она поставила перед ним тарелку с кашей и, счастливо улыбаясь, пошла к печке, где на сковороде жарилась рыбёшка.

Удивительное ощущение переполнило  Фёдора Кузьмича. Он почувствовал себя здоровым. Голова не болела, головокружение не тревожило.

На следующее утро, проснувшись, подошёл к иконе и, встав на колени, начал молиться. Это делал он уже много лет, и оттого что вновь может жить привычной жизнью, ему стало хорошо на душе. Помолившись, спросил Ильинишну:

– Есть ли люди, которые хотели меня видеть?

– Нет. Сказала, чтобы приходили на следующей неделе.

– Ну и хорошо. Будет время заняться своими делами.

Ильинишна подумала: «Что у него за дела? Неужто беседы с Богом называет своим делом?».

Но вскоре Фёдор Кузьмич заскучал. Ему не хватало общения. Он был бы рад поговорить с кем-нибудь, да Иван Латышев не хотел его лишний раз беспокоить, и он всё чаще думал, что, наверное, никогда бы не смог удалиться от людей и жить в пещере, как делали это отшельники.

Фёдор Кузьмич любил это время года, когда снег хрустит под ногами, блестит на солнце, морозец потрескивает в ветках деревьев, а тишина  увлекает всё в новые и новые размышления о прошлом, о будущем…

 

Неделю спустя, когда он почувствовал себя значительно легче, когда к нему вернулся крепкий и здоровый сон, новое видение предстало его взору. Это были те самые Князь, Чалый и Косой, которых отпустили по его приказу. Он видел и слышал всё, что с ними происходило, будто был рядом.

 

Оказавшись за селом, они решали, куда им идти. Светало, и Князь предложил идти к речке, по льду перебраться на другой берег и идти в село Подгорное. Там у него жила знакомая, у которой он думал отдохнуть, подготовиться к дальнейшим скитаниям. Понимал, что долго ни в каком селе быть им не позволят.

– Жаль, у этого святоши пожрать было нечего. Жратва нам ноне важнее, чем золото. – Потом, взглянув на Чалого, добавил:

– И не в жисть не поверю, что этот старикашка – царь расейский. Уж больно прост в обращении. К тому же воспитанные в неге слабы духом. И мужики его любят. Будут ли так царя, хоть и бывшего, любить?!

Спорить с ним никто не стал. Они медленно пробирались к речке, стараясь не попадаться никому на глаза.

– А я тебе вот что скажу, – возразил Чалый. – Он – царь! Я его, как тебя сейчас, видел! Царь! Но, видать, и правда святой, коль и французов сумел побить, и к мужикам относится хорошо.

– Да будет тебе. Теперь у нас другие заботы. Хорошо бы, пока ещё не рассвело, речку перейти! Хоть топориком у твоего святоши разжились бы! Но делать нечего.

 Они шли по снегу против ветра, и им казалась дорога та самой длинной. Ноги в иных местах по колено проваливались в снег, руки онемели на морозе, глаза слезились.

Косой шёл за Князем молча, отчаянно борясь с холодом. Беспомощный, он водил руками по воздуху и ловил посиневшими губами снежинки. Дрожал, пробовал прыгать, растирать лицо. Ветер и холод напугали его больше, чем возможность оказаться в полицейском участке.

Они с опаской подошли к кромке льда, проверили, крепок ли, и несмело пошли вперёд. Лёд был припорошен снегом, который ветром несло прямо на них.

–  Чудо, что мужики послушали этого старика, – говорил Князь, идя по льду, прикрыв лицо от ветра рукой. – Это ли не чудо, что мы на воле?!

–  Чудо не чудо, не знаю, а вот то, что никакой он не император, это точно, – ответил Косой, стараясь перекричать вой ветра, прячась за его спиной.

– В Подгорном первым делом нужно достать топоры.

– Ежели повезёт, там можно и ружьишком разжиться, – прокричал Косой.

Чернобородый шёл несколько поодаль и о чём-то напряжённо думал. «Куда мы идём? Князь – зверь. Ежели прижмёт, может и ножом пырнуть, а потом и сожрать. И с ним, и с этим Косым нужно быть настороже. От них всего можно ожидать…».

– До Подгорного, ежели идти по тракту, вёрст двести, никак не меньше, – прохрипел сквозь ветер Князь. – А ежели напрямки, по льду, к завтрашнему вечеру можем и дойти.

– Так и так ночевать в лесу, – откликнулся Косой. – Ветрище-то какой! Айда скорее, Князь! Ишь, ветер разгулялся!

 А ветер с ног валил, в воздух поднимал тучи снега, словно  не мог простить того, что учинили они со старцем. Князь что-то кричал, но его слов разобрать было нельзя.

– В лесу нет такого ветра. Наломаем веток, разведём костёр, – наконец он услышал слова Князя. – Снег метёт. Ни хрена не видать.

Пройдя половину пути по льду реки, Князь и Косой вдруг провалились в полынью. Здесь, видимо, местные мужики прорубили лёд и ловили рыбу.

Князь стал яростно бить руками по воде, но что-то тянуло его в глубину. Несколько секунд борьбы показались ему часами. Плавать он не умел и старался опереться на Косого. Но тот, как поплавок, то уходил под воду, то выныривал и что-то кричал, хватаясь за край льда.

– Чалый, руку дай. Руку дай!

Косой тянул руку, но Чалый и не думал их спасать.

Князь не кричал. Плавать он не умел, руки скользили по льду, и тяжёлое тело тянуло вниз. Вскоре Косой перестал выныривать, и опереться ему было уже не на кого. Он матерно выругался, вспомнив слова старца о Божьем суде.

– Вот и конец мой пришёл. Чалый, мать твою… Неужто, конец мой пришёл?!

 – Хрен его знает! Может, это и есть Божий промысел, – пробормотал Чалый. Он понимал, что стоит ему подать руку, как сам окажется в воде.

Через несколько минут всё было кончено.

Стараясь не смотреть на то место, где только что утонули Князь и Косой, Чалый перекрестился, постоял немного и повернул назад.

 

Он шёл в Краснореченское, понимая, что иного пути у него нет, что попал в ловушку. Понял – и испугался. Ежели не дойдёт, тут и сгинет. Здесь его никто не найдёт. Да и искать не будут. А снег всё сыпал и сыпал, попадал в рукава, за шиворот, набивался в валенки. Устав, осмотрелся. Надеялся увидеть село, не зная, спасение это его, или погибель. Лёг на снег, чтобы хоть немного отдышаться. Более всего он страдал от холода. Потом снова встал и, подгоняемый ветром, пошёл дальше. Свернул с большака, пробираясь по бездорожью, по выпасам и нивам, через лес, а там просёлком. А буря все сильней. Подумал: «Не переждать ли? Но в лес опасно соваться. Уж лучше зарыться в снег… Да недолго и замёрзнуть».

Ноги сами несли по большаку, покуда впереди из предрассветной мглы вдалеке не показалось село. Сомненья больше не терзали его. «Не убил, а токмо оглушил… Уж больно на царя похож. Дьявол попутал… Ежели жив останусь, буду жить по-божески…». 

Начинало светать. Где-то вдалеке залаяли собаки. Чалый не знал, куда ему идти, что делать. Сначала думал день переждать в лесу. Вдоль дороги леса сгустились, потемнели, не стало ни полей, ни рубленых прогалков. Решил вернуться к старцу и вымолить у него прощение. Был уверен, что и его ждёт та же Божья кара.

Оказавшись на вершине горного кряжа, рассмеялся, когда увидел за пройденным лесом и почти лишенным растительности снежным полем в утренней дымке Краснореченское. Сбросил с себя рюкзак, достал сухарь и стал его жевать. Подкрепившись, встал и, подгоняемый ветром, пошёл в сторону села. Нужно было пройти вдоль обрыва. Когда они шли к речке, он заглянул в него, но дна так и не увидел. Подумал: «Свалюсь, и мне конец. Тропа скользкая». Наконец, миновав его, увидел огромную ель. Она росла у пасеки, где стоял дом святого старца.

 

Первым, кого он встретил, был Иван Латышев.

– Я же сказал, чтобы убирались из села, – сказал тот Чалому.

– Вернулся по своей охоте! Чуть не замёрз, зверями дикими едва не съеден был. Чудом токмо спасся.

– Где сподручники твои?

– Нету их боле, – ответил Чалый. – Сгинули в реке. Провалились в прорубь.

– Да ты чего?! Свершился скорый суд Божий! Знать, правду сказывал святой старец. Святым можно стать двумя путями: или молиться день и ночь, себя в посту содержать и чудотворствовать, иль подвиги свершать на поле брани и кровь проливать.

    Вскоре ветер унялся, тишь наступила, благодать. 

   – Красота-то какая! – с восторгом произнёс Латышев. Должно, в раю бывает так, и то не каждый день. Так что с твоими дружками-то стало? А ну, ходь за мною! Расскажешь...

Они пошли в дом Латышева. Тот дал Чалому переодеться в сухое. Накормил.

– Не пойму никак, чего вы к святому старцу-то пошли? – спросил его Иван Прохорович.

– Так я же его знаю. Он – царь Алексашка. Видел его, как тебя, когда служил у графа генерал-майора Апраксина Петра Иваныча! Хотели золотом у него разжиться. Чёрт попутал…

– Это уж точно, – Латышев выругался. – И вот что: Фёдор Кузьмич – никакой не царь. Помалкивай, ежели не хочешь оказаться снова в остроге. А теперь иди во двор, принеси дровишек и растопи печь в доме. Уж больно холодно нонче.

 

Через неделю, когда Фёдор Кузьмич выздоровел, Латышев повёл Чалого к старцу.

– Се Божий человек, не вздумай забежать.  Смотри, лиходей, за него шкуру спущу!

Фёдор Кузьмич удивился, увидев своего недавнего мучителя, а когда узнал о гибели Князя и Косого, перекрестился и принялся шептать молитву.

– А с этим-то что делать? – спросил Иван Прохорович.

Фёдор Кузьмич внимательно посмотрел на Чалого и спросил:

– Как звать-то тебя?

– Григорий я, – ответил тот, с надеждой глядя на старца. Понимал, что от него зависит его судьба.

– Григорий – это хорошо. А то «Чалый», на собачью кличку похоже. Всяк покаявшийся ближе к Богу. Человек, сын Божий!

– У тебя, Фёдор Кузьмич, – пожал плечами Латышев, – куда ни глянь – повсюду святые.

– А ты, Иван, научись прощать! Главная христианская задача. Вот возьми его к себе. Я думаю, будет он хорошим работником. Если Господь его помиловал, пусть живёт!

– Иди за мною, басурман, – повинуясь старцу, сказал Латышев и вышел из дому.

 

27

Далее маршрут пролегал через Уфу. Дорога всё так же шла по льду реки. Княгиня и княжна пребывали в печали, мужчины вроде бы и помирились, но напряжение между ними оставалось.

Путь до Уфы был долгим и тягостным. Когда же они, наконец, приехали в этот захолустный городок, к удивлению, нашли вполне приличную гостиницу, увидели богатые магазины, яркие афиши на тумбах, в киосках продавалась губернская газета. В центре на площади расположились дом губернатора, здание присутственных мест, мужская гимназия, духовная семинария и Воскресенский кафедральный Собор. Но стоило отойти от центра, как перед ними возникло мрачное здание губернской тюрьмы с зарешёченными окнами и сторожевыми вышками. 

 К тюрьме примыкали одноэтажные деревянные домики с резными ставнями. За заборами лаяли собаки, и казалось, что вот-вот замычат ещё и коровы. Здесь нередко случались пожары, в которых из-за плотности застроек сгорали сотни домов.

– Что-то не по нраву мне этот город, – сказала Софья Григорьевна. – Хотя кормят прилично, не правда ли, князь?

– Сёмга и в самом деле  великолепная, – подтвердил Сергей Михайлович. – Жаль, что не оказалось осетра. Город окружён речками. Весной и летом сюда можно попасть лишь на лодке. А осетра в трактире нет!

– Я подозреваю, что о ней в этом захолустном городе и не слыхивали никогда! – заметил Георгий Николаевич. – А впрочем, можно спросить. 

Он обратился к официанту, стоящему у их стола:

– Скажи-ка, любезный, осетрина у вас бывает?

– Отчего же-с? – ответил тот. – Бывает! Но сегодня её нет. Не завезли-с. Обещали через пару дней.

– Мы на обратном пути посетим ваш трактир, – пообещал Сергей Михайлович. – Тогда и попробуем.

– Милости просим! – величественно проговорил официант, забирая со стола пустые тарелки.

– Какое мрачное место, однако, – тихо сказала княгиня. – Надеюсь, Екатеринбург-то уж будет повеселее.

– Чем дальше от Европы, тем беднее и скучнее, – откликнулся Георгий Николаевич. – Но, может, это и к лучшему?

– Батюшки! Да что ж хорошего в том? – удивилась княгиня.

– В Англии все эти чистенькие домики и правильные улицы на меня наводили тоску, и тогда я думал: «А всё-таки в России веселее!» – сказал задумчиво граф. – Россия поражает меня размерами. Едешь, едешь, а ей нет ни конца ни края!

– Да полноте вам, ей-богу, смеяться! – воскликнула Софья Григорьевна. – Что это вам так уж нравится?

– А я не смеюсь! – ответил граф.

– Как не смеётесь? – не унималась княгиня. – Что же вы тогда делаете?

– Хвалю Россию, – ответил Георгий Николаевич. – Видимо, Бог действительно охраняет её. То, что она такая огромная и холодная, ведь это же хорошо!

– Вы, граф, шутите? – воскликнула Александрина.

– Ничуть! – серьёзно ответил Георгий Николаевич. – Я к тому клоню, что ежели будет, не приведи Господи, война и какой-нибудь новый Наполеон двинет на нас своё войско…

Княгиня при этих словах графа, перекрестилась.

– …то оно пропадёт на наших просторах от холода зимой, от грязи и бездорожья осенью и весной, а все его военные действия продлятся недолго.

Все при этих словах рассмеялись, а стоявший неподалёку официант, проявляя полную невозмутимость, спросил, не желают ли господа заказать что-нибудь ещё? Недавно к ним подвезли дивных куропаток…

Уже в номере гостиницы Сергей Михайлович долго думал  над словами графа. Они ему понравились.

 

На следующий день они покинули этот угрюмый город, зажатый между реками, и поехали теперь уж по льду Уфимки. Местность становилась всё безлюднее. Вокруг стояли бесконечные хвойные леса. Редкие деревни и сёла радовали просто фактом своего существования.

Однажды им пришлось заночевать даже не в деревенской избе, а в охотничьем домике. Их приютил на ночлег охотник. Скромно поужинав, женщины взобрались на русскую печь, а мужчины: хозяин, четыре кучера и господа – легли на пол, куда хозяин кинул медвежьи шкуры. Рекса же охотник выставил за дверь, заявив, что не собачье это дело ночевать с людьми и ежели его собаки на дворе, пусть и этот там ночует, а заодно и лошадей постережёт. Впрочем, Рекс не сильно и возражал. Его вполне устраивало общество новых знакомых.

Сергей Михайлович долго крутился, не мог заснуть. Было непривычно жёстко, и он, глядя в тёмный потолок, думал о превратностях судьбы. Где-то наверху похрапывала княгиня, ворочалась княжна. Видимо, и ей не спалось. В комнате пахло сыростью. В углу у окна висела потемневшая от времени иконка, на которой было изображено непонятно что. Рядом догорала свеча.

– О чём думаете, князь? – тихо спросил его лежащий рядом Георгий Николаевич.

– Да вот удивляюсь, – ответил тот. – Ещё вчера спал в приличной гостинице, а сегодня – в охотничьем домике. А вы о чём думаете?

– О лошадях, – ответил Георгий Николаевич. – Каково им на морозе, да ещё слышать вой волков?

Трофим откликнулся на барский разговор:

– Вот и у меня душа за них болит. Одно утешает: собаки рядом – в обиду не дадут.

– Вестимо, не дадут! – заметил охотник.

– В крайнем случае, мы и с ружьями можем выскочить, – сказал граф. – Как вы считаете, князь?

– Я всегда готов, – тихо ответил Сергей Михайлович.

– Нам ещё пальбы среди ночи не хватало! – проворчал охотник. – Давайте спать!

Вскоре стало тихо. Люди, утомлённые дорогой, наконец, заснули.

Георгий Николаевич долго не мог уснуть. Ему виделось, будто он бредёт по лесу в метель. Темнота, ничего не видно. Всё точно застыло, и время остановилось. Он замёрз и за деревьями прятался от пронзительного ветра. Казалось, что зима никогда не кончится. «Это мне за грехи мои…» – подумал он. Тропа внезапно свернула влево. Дышать стало легче. Морозный воздух обжигал, вырывался клубками пара.  «Боже, в чём моя вина? Если провинился, прости меня! Я лишь хотел жить в счастливой стране… Разве в этом мой грех?». Мороз все жёстче сжимал объятия. Он брёл, но силы его иссякли. Под ногами хрустел снег. Он задыхался, а ноги в негнущихся валенках вязли в рыхлом снегу. Деревья слились в одну сплошную тёмную массу и двинулись на него. Жуткий страх стал заползать под кожу. Луну скрыла чёрная туча. Тьма обступила лес, но где-то вдалеке он увидел свет, а с ним вернулась надежда. Было холодно, но теперь он верил, что дойдёт, не заблудится… Наконец, выйдя на поляну, огляделся. По земле стелился густой белый туман, какой поднимается в крепкие морозы. Он поднял ворот шубы и смело снова вошёл в темноту, в самую глубь сибирской тайги. Но теперь он знал, что выберется отсюда, дойдёт!.. Вспомнил Екклесиаста: «Суета сует – всё суета и томление духа. И ничего нет нового под солнцем». Ничего, кроме божественного творения: красоты и любви этого мира. Подумал, насколько труден и долог путь к Истине! Как неизменны и вечны человеческие пороки на пути к их постижению. Как незаметно и бестолково уходит время, иногда длиною в жизнь, чтобы совершать ошибки, и как мало отпущено, чтобы их осознать и исправить.

Он поднял глаза и увидел сверкающий золотом в лунном свете крест церкви, стоящей на краю села. Понял, что спасся. Спокойно ему стало на душе, и он заснул.       

А Сергею Михайловичу снился какой-то большой праздник. Благовест разносил окрест праздничный звон, и на сердце было светло. Он ждал чуда. В церкви, куда он пришёл, было много народа. Иконостас золотился пламенем лампад, хор сливался с запахом ладана и свечами, и голос священника возносился к голубому куполу. Он читал молитву. Потом князь услышал колокольный звон. Когда вышел из церкви, на высоком берегу за рекой увидел белые стены монастыря, маковки церкви и белоснежную колокольню на фоне чистого голубого неба. Он побрёл наугад вдоль реки, и вскоре монастырь скрылся из виду за излучиной реки. «Какая благодать, – подумал он, вдохнул морозный воздух и почувствовал его запах. – Наверное, так пахнет любовь». Понял, что не замечал раньше этой красоты и любви, переполнявшей и воздух, и землю, и воду, и его самого.    

 

На следующий день случилось то, что неизбежно должно было произойти: русло реки стало узким, извилистым. Путь преграждали огромные валуны. Да и свернула она куда-то не в ту сторону.  Поднявшись на высокий берег, поехали по суше. Ни дороги, ни следов от саней здесь не было. Теперь придётся искать тракт. Местность, между тем, всё чаще изобиловала спусками и подъёмами, изредка виднелись и высокие горы. И чем дальше они ехали, тем труднее делалось их путешествие.

Вскоре поняли, что заблудились и без проводника им не найти тракта. Пришлось даже заночевать на полянке в лесу. Мужики развели костёр, договорились об охране. Господа спали в каретах. Но никто не терял присутствия духа. Все были уверены, что найдут дорогу. На следующий день им повезло. Они встретили охотника, который ехал на лошади по лесу со своей собакой. Это был местный житель по имени Егор, огромного роста мужик сорока пяти лет с охотничьим ружьём на плече. Он и согласился вывести их к тракту за небольшую плату.

– Успеем ли сегодня добраться до Прохоровки? – спросил его Сергей Михайлович.

– К ночи должны, ежели, конечно, лошадки вас не подведут, – ответил Егор.

– А почему они могут нас подвести? – удивился Сергей Михайлович.

– Так ведь устали, отощали. Их бы поменять.

– Менять – не хочу! – вмешалась княгиня.

– Не той они породы, однако, – сказал проводник, – чтобы по нашим местам ездить. Тут надобны лошадёнки покрепче, башкирские али сибирские.

– Так что же нам делать? – спросила княгиня.

– А вот как будете в Екатеринбурге, оставьте их кому-нибудь на сохранение, ежели они вам уж так дороги, а себе купите местных и на них езжайте. Смотрю на них, и ей-богу, жалко: замучили вы их. Однако ехать пора, а то и к утру не поспеем.

И усевшись на коня, он поехал впереди, показывая дорогу.

В сумерках Сергей Михайлович из окна кареты заметил, как по глубокому снегу в сторону леса шарахнулись кабаны. Егорова собака отчаянно залаяла, и все остановились. Сергей Михайлович выскочил из кареты с ружьём, а следом за ним ринулся и Георгий Николаевич. Кабаны, между тем, не могли бежать быстро, потому что оказались в глубоком снегу.

– Да пусть себе бегут, куда им охота, – проговорил лениво Егор. – Не стоят они, чтобы время на них тратить.

Но граф не слышал его слов и, увлечённый охотой, полез в снег. Грянул выстрел, но кабан не упал. Остановился, взглянул на обидчика и направился в его сторону. Раненый кабан страшен. С каждым мгновеньем расстояние между ними сокращалось. И когда оставалось не более трёх-четырёх саженей, вдруг раздался выстрел и дикий кабан рухнул на снег. Он лежал на правом боку, и из его головы текла кровь.

– Что это было? – не понял Георгий Николаевич.

– Подранок нёсся на вас. Пришлось его убить, – сказал Сергей Михайлович, вышедший из-за заснеженной ели.

Бледный граф смотрел на кабана и не знал, что сказать, а подоспевший Егор заметил:

– Повезло вам, барин. Я стрелять не мог, потому как сквозь деревья не больно-то выстрелишь, а вот ваш друг выстрелил точно и вовремя.

Егор взял у Трофима топор и разделал тушу, без сожаления отрубив голову, передние ноги. Снег окрасился кровью. Большие куски мяса бросили собакам. Рекс при виде этого угощения зарычал, но набрасываться на еду без разрешения хозяина не посмел.

Целый час ушёл на то, чтобы управиться с добытым мясом. Сергей Михайлович предложил тут же разжечь костёр и поджарить его на вертелах, но Егор возразил:

– Это займёт много времени. Лучше возьмём мясо с собой. А там, на месте, приготовим, заодно и хозяев угостим.

И они поехали дальше. Нужно было спешить, лошадей приходилось немилосердно подгонять.

Уже в карете граф сказал, глядя на Сергея Михайловича:

– Вы спасли мне жизнь…

– Не стоит об этом, – ответил тот. – Разве вы бы поступили не так? 

За окном кареты было видно, как лес тонет в надвигающихся сумерках. За ними неизбежно наступила ночь. По бокам от карет светились фонари, бросая красные блики и причудливые тени на деревья. Ехавший впереди всех Егор тоже освещал путь фонарём.

 

В Прохоровке постоялого двора не было. Остановились в небольшом доме, в котором жили старик со старухой. Дамам они уступили свою кровать. Сами вместе с мужиками расположились на полу. Ночь провели примерно так же, как и в охотничьем домике. Встали рано, умылись, позавтракали и снова отправились в путь. 

Когда, наконец, добрались до Екатеринбурга, радости их не было конца.

– До чего же тяжёлым был этот переход, – сказала княгиня. – Неужели дальше будет ещё тяжелее?

– Может, повернём назад и никуда не поедем? – пошутил Сергей Михайлович.

– Нет уж! – сказала Софья Григорьевна. – Мне и помереть не жалко после всего. Даром, что ли, ехала в такую даль? А вы – молодые, у вас хватит сил вернуться.

– Ну, что вы такое говорите! – возмутилась Александрина. – Вам рано помирать. Вы ещё должны на нашей свадьбе погулять, правнуков своих увидеть!

В первый день пребывания в Екатеринбурге все отдыхали и приходили в себя. А на второй день, за завтраком, Софья Григорьевна спросила Георгия Николаевича:

– Если мне память не изменяет, вы хотели кому-то передать пакет. Возьмите карету да поезжайте, куда вам надобно.

– Пожалуй, сегодня же и займусь этим делом, – ответил Георгий Николаевич. – Города я не знаю, поэтому найму извозчика. А наши лошадки пусть отдыхают да отъедаются после такого тяжёлого перехода.

После завтрака граф обратился к хозяину гостиницы с просьбой найти ему извозчика, который бы смог отвезти его по нужному адресу.

– Чего его искать? – ответил хозяин гостиницы, желающий заработать на любых услугах своим постояльцам. – Берите мой возок. Он, конечно, не такой, как ваши, но мой Филя вас быстро куда надо доставит.

– Но моя встреча там затянется, – возразил Георгий Николаевич.

– Филя подождёт, – сказал хозяин. – На то он и кучер, чтобы возить и ждать. А то, ежели вы его отпустите, как назад будете добираться?

Георгий Николаевич подумал, что, поскольку встреча у него будет со своими людьми, они его назад и доставят. Взяв гостиничную карету, он отправился по адресу, написанному на пакете. Это оказалось далеко от центра, на окраине. Там он расплатился с кучером и пошёл к дому, стоявшему в стороне от дороги.

Кучер доложил хозяину, что доставил господина по указанному адресу, а вернулся потому, что тот отпустил его.

К вечеру княгиня стала беспокоиться.

– Что-то нашего графа очень уж долго нет, – сказала она князю. – Вы не знаете, надолго ли он ушёл? А то ведь завтра ехать, а его всё нет.

Сергей Михайлович ответил, что не знает, и спросил у хозяина гостиницы. Тот рассказал, что граф отпустил карету.

– Может, заявить в полицию? – спросил Сергей Михайлович.

– Вы предаётесь панике, – рассмеялась Софья Григорьевна. – Как он мог пропасть, если гостиничный кучер знает место, где высадил Георгия Николаевича? Не проще ли самим нам съездить туда?

– Это хорошая идея, – сказал Сергей Михайлович.

– Возьмите Антошку и Трофима и поезжайте. Может, наш граф загулял? В этом случае грузите его в карету и везите, в каком бы состоянии он ни был.

Сергей Михайлович так и поступил: нанял гостиничную карету с тем же кучером, взял с собою Рекса, а к нему в придачу обоих силачей княгини. На всякий случай прихватил и пистолет. Мало ли что могло случиться с графом!

Не задерживаясь, карета поехала за город.

 

Оттеснив лакея, открывшего им дверь, князь Голиков бесцеремонно вошёл в дом. Для такой глухомани, как Екатеринбург, здесь всё было очень даже неплохо: паркет, полированная мебель, мягкие диваны, хрустальная люстра. На стенах картины.

– Где граф Киселёв? – спросил Сергей Михайлович, оглядываясь на идущего сзади лакея. – Ведите меня к нему!

– Простите, сударь, но я не знаю никакого графа Киселёва, – ответил лакей.

В это время послышался шум за дверью.

– А там у вас кто? – спросил князь и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и вошёл в зал, где за столом пировала компания из трёх человек.

– За мной! – скомандовал князь двум своим помощникам.

То, что они увидели, оказалось именно тем, что предполагала княгиня. Граф был сильно пьян, как, впрочем, и двое его друзей. Один из них спал, положив голову на стол. Другой, не понимая, кто к ним пришёл, с удивлением смотрел на решительные действия Сергея Михайловича. Граф большой деревянной ложкой ел из тарелки чёрную икру, запивая её водкой.

– Разве так можно есть икру? – ужаснулся Сергей Михайлович.

Георгий Николаевич оглянулся на вошедшего князя и, стараясь сохранить трезвость в голосе, ответил:

– Можно и нужно! Эти мерзавцы решили во что бы то ни стало меня напоить, и я бы уже давно лежал под столом, если бы не осетровая икра. Прекрасное, я вам скажу,  средство от опьянения.

Между тем, один из сидящих за столом что-то прокричал вошедшим, но понять было невозможно, потому что Сергей Михайлович не знал английского языка.

– Пойдёмте в гостиницу, граф, – сказал князь.

Георгий Николаевич замотал головой.

– Я ещё не всё сказал этим господам! Впрочем, сейчас они меня вряд ли поймут. 

– На обратном пути, когда будете возвращаться из Томска, заедете сюда и тогда беседуйте с ними сколько вам будет угодно. А сейчас, если вы не передумали ехать с нами в Томск, немедленно вставайте и мы уходим. – Оглянувшись на своих помощников, Сергей Михайлович скомандовал: – Берём!

Оба силача подхватили графа под руки и вытащили из-за стола.

Иностранец, сидевший за столом, опять что-то закричал на английском, а его друг, вдруг проснувшись, стал что-то говорить по-русски, но Георгий Николаевич, поддерживаемый Трофимом и Антоном с обеих сторон, оглянулся в их сторону и крикнул на прощанье:

– Господа! Позвольте засвидетельствовать вам моё почтение. Но мне пора… Bye!

– Но ведь мы ещё не всё обговорили! – в отчаянии крикнул проснувшийся мужчина, безуспешно пытаясь встать.

– Мне больше вам сказать нечего. Я в такие игры не играю.

В прихожей Сергей Михайлович потребовал у лакея шубу и шапку графа. Одев его, повели на улицу. Втащить Георгия Николаевича в карету было непросто, но Трофиму удалось расположить его на сиденье. Граф что-то говорил, усиленно жестикулируя. Пытался спеть что-то на английском языке. Потом успокоился и задремал.

По дороге он проснулся и долго не мог понять, как оказался в карете рядом с князем и силачами княгини.

– Что у вас там случилось? – спросил Сергей Михайлович. – Вы должны были передать им какие-то бумаги, а они вас в благодарность напоили – так я понимаю?

– Это долго рассказывать, – проговорил Георгий Николаевич. – Они хотели, чтобы я участвовал в той гадости, которую задумали. Откуда ж я знал, что было написано в том письме?

– А что там было написано?

– Да так, всякая чепуха… Но я им не помощник! Damn it! чёрт побери! Кажется, им действительно удалось меня подпоить! Такое со мною случилось впервые. Обычно чёрная икра меня спасала. Но я всё же отказался. В конце концов я граф, а не…

Сергей Михайлович пожал плечами.

– Ничего не понял, но может, имеет смысл доложить об этом местным властям?

– Оно того не стоит. Ботрайт – обыкновенный горный добытчик, пытается что-то добывать на Урале, а тот второй – его переводчик и помощник. У них ничего не выйдет, вот и всё!

– Ну, не выйдет – так не выйдет, – не настаивал Сергей Михайлович. – Это ведь хорошо, я так думаю?

– Хорошо! – подтвердил граф. – И благородно…

В гостинице Георгия Николаевича проводили в его комнату, где он прилёг на диван и сразу же заснул.

Между тем, совет, который по пути из Уфы в Екатеринбург дал им охотник-проводник, был весьма разумным. Ехать далее на лошадях, которые сильно устали от долгой и трудной дороги, было невозможно. Нужно было где-то найти других лошадей.

Не долго думая Софья Григорьевна решительно велела  кучеру гостиницы доставить её к губернатору. Тот удивился такому приказу, но не выполнить его не мог.

Губернатор, полный лысый мужчина с румяным лицом, с некоторым изумлением ознакомился с документом, на котором стояли подпись и печать самого государя императора, и сказал:

– Я вам удивляюсь, княгиня!

– Что вас так удивило? – спросила Софья Григорьевна. – Нам нужна ваша помощь, о которой и говорится в этом письме Николая Павловича.  

– Стоило ли вам ради таких пустяков беспокоить царя? Лошадей я вам дам и подорожную напишу такую, что вам никто не откажет и вы домчитесь до Томска – стрелой. Хотя… – Губернатор задумался и, возвращая Софье Григорьевне драгоценную бумагу, сказал: – Может быть, вам понадобится в дороге что-то ещё и у вас возникнут трудности с тамошним начальством. Тогда конечно – грамота царя будет действенным средством. Дам вам и сопровождение. Четверо казаков вас проводят до тракта, а там уж, никуда не сворачивая, попадёте в Томск. Местность здесь непростая, да и метель в дороге может застать. А они эти места знают хорошо.

Софья Григорьевна обрадовалась такому решению. Сказала, что, отправляясь в путь, ни о чём таком даже и не думала. Всё казалось, что грамота императора им и не понадобится. Рысаков своих орловской породы она оставит при гостинице и со спокойным сердцем поедет дальше.

– Ну, зачем же оставлять таких прекрасных лошадок в гостинице, где их заморят голодом? – воскликнул губернатор. – У меня конюшня, слава Богу, не самая плохая! Конечно, у господина Демидова лучше, но куда уж мне тягаться с ним! Но худо ли, бедно, а в конюшне овёс и ячмень у меня никогда не переводился. На обратном пути, когда будете забирать своих рысаков, получите откормленных лошадок. – Он рассмеялся своей шутке, а потом сказал серьёзно: – А поторапливаться вам всё же нужно. Потому как, ежели застрянете в Томске надолго, дождётесь весенней распутицы.

 

28

Во дворе послышался лай. Ильинишна встала с печи, перекрестилась и поглядела в окно.

– Господи помилуй, кого там лешак несёт? – Ей показалось, что на крыльцо кто-то лезет! – Господи Иисусе! – встревоженно произнесла она, всматриваясь в темноту, но видела лишь своё отражение.

– Ильинишна! Чего спишь-то так долго? – услышала она голос сельской знахарки.

Ильинишна перекрестилась и пошла отворять. В комнате спали сын со своей женой и внучок.

– Ты всю жись трусихой была! Аль твой Иван до сих пор дрыхнет? Так он – мужик. Ему можно, а что его Алёнка-то? Скоро шесть. Давно пора вставать!

– Тише ты! Научена уж, – тихо ответила Ильинишна, пропуская раннюю гостю в дом. – И не трусливей тебя!

– А чего у тебя так темно? Аль свечку жалко?

– Спала ещё. Вчерась у Кузьмича засиделась.

– Как он? Вот, принесла ему отвар. – Соркина достала из сумки небольшой графин с коричневой жидкостью, плотно закрытый пробкой, и поставила на стол. – Хороший старик. Пусть пьёт понемногу, опосля как поест. Досталось ему. Здеся и пустырник, и душица, и корень валерианы, шишки хмеля. Спать будет хорошо. Сама забежать не могу, еду с Марфой в Подгорное. У ней батя захворал. Уж очень просила. А ты не забудь: давай отвар, как поест.

– Так он ничего не ест. Пост соблюдает. Чай хлебает с сухарями да молится.

– Святой и должон молиться. Пусть пьёт. Но и ест, конечно, а то, не дай Господи, помрёт. В Писании сказано, что хворым в пост можно, потому как для здоровья. А ты как? Живём рядышком, а времени нет поговорить.

– Грех жаловаться. Кузьмич не забижает. Благодетель, Иван Прохорович, сильно его уважает. Приказал ухаживать за ним, как за дитём малым. А он и вправду как дитё. Стар, а весь день в молитвах. А как скажет чего, так и слов таких не знаю. Умный шибко.

Знахарка встала, собираясь уходить. 

– Пошла я. В церкву-то не ходишь, поди? – спросила она.

– Когда ходить-то? Я у Кузьмича – как в церкви. Уж и молитвы всякие выучила.

– Не забудь давать ему отвар, – напомнила знахарка и ушла.

Вскоре и Ильинишна засобиралась. Подумала: «Верно Ниловна сказала. Нужно в церкву сходить, свечку зажечь. Иван пить стал меньше да и не буянит».

Придя к старцу, попервости растопила печь.

Фёдор Кузьмич просыпался рано. С трудом поднялся. Кружилась голова, болела спина. Помолившись перед образами, выпил с Ильинишной чаю, потом надел тулуп, валенки и вышел на крыльцо. Любил глядеть, как всходит солнце и просыпается лес, слушать звон колоколов сельской церкви, приглашающей к заутрене.

Дом стоял у пасеки. На бугре село венчала церковь, за которой внизу причудливо извивалась Ушайка. Фёдор Кузьмич поглядел, что у калитки собрались односельчане, и вышел к ним. Поздоровавшись, спросил, что привело их к нему в такую рань да в мороз. Видел, что они были чем-то возбуждены.

– Что деется, Фёдор Кузьмич? Может, ты скажешь, разъяснишь нам, глупым. Приехали люди из города, лес рубят. С ними из губернии важный чин. Бают, дорога здеся пройдёт и мост будут строить. Но как рубят-то! Глаза бы не глядели! Вот ты – святой человек, учёный шибко, Писание знаешь.  Скажи, что у нас деется?

Фёдор Кузьмич не сразу понял, чем возбуждены односельчане. Наконец, ответил:

– Михалыч! Дорога селу нужна, как жизнь! Помолись! Молитва вразумит и успокоит. Что мы с тобой можем, коль решено тут дорогу вести?

– Да нет, Фёдор Кузьмич, я не о том. Неужто я такой дурень, что не понимаю – дорога нам нужна. Только трудно ли было собрать народ, растолковать всё. Да разве же мы супротив? Там пасека моя, хозяйство всякое. Почему же они так нежданно? Не успел прибрать. Хозяйство какое ни есть, а жалко. Сколько труда поклал. И так у всех. Вот и бурлит народ.

Из толпы выступила Василиса, женщина лет сорока, вдова, воспитывающая трёх малолетних детей.

– А я не то хочу спросить, Фёдор Кузьмич. Что деется? Страшно в церкву ходить. Священник то пьяный, на ногах не стоит, такое плетёт, что хоть уши затыкай. Надысь учудил: вместо молитвы песню затянул. Баит, Михайло Глика опору написал. Наместо молитвы! И куда Бог смотрит?!

– Вот только этого не надо, – поморщился Михалыч, защищая старца от бабских разговоров. – Ты, Василиса, Бога не приплетай всуе. У тебя то Бог, то священник! А Бог в людские дела не вмешивается.

 Непонятно, чем их успокоил Фёдор Кузьмич, только возбуждённые люди разошлись, а он направился было к крыльцу, но остановился. Прислушался. Неподалёку раздавался стук топоров. Огромный кедр, которым он всегда любовался, с треском повалился на землю, руша всё вокруг. Несколько дюжих мужиков рубили рядом растущие сосны. «Вот и им, как и мне, приходит конец», – подумал с грустью Фёдор Кузьмич.

– Я, чай, с таким же аспидом, царствие ему небесное, сорок годов прожила! – сказала Ильинишна, слышавшая жалобу Василисы, когда выходила на крыльцо. – Их породу за версту чую! И церква наша на ладан дышит. Только никак в толк взять не могу, чего это нашего пьянчужку до сих пор держат? Какой у него афторытет? Про попадью не скажу. Забот у неё хватает:  пятеро сорванцов.

Ильинишна гордилась, что смогла вставить новое слово «афторытет», которое ей очень нравилось. Она сидела у окна, сложив на коленях тяжёлые широкие ладони. В глубоких складках морщин лица её пряталась тихая и печальная улыбка.

В этом году зима навалила сугробов, наглухо запечатала село снегами, и казалось, что никто уж нынче не приедет. Ан нет! Ранним субботним утром в дверь к Фёдору Кузьмичу постучали. Ильинишна отворила калитку. На пороге стоял рослый молодой человек, видимо, из городских.

– Тебе, барин, кого? – спросила она.

– Мне бы со святым старцем поговорить, – вежливо попросил молодой человек. – Издалека я. Уж простите, что рано так.

Услышав незнакомый голос, Фёдор Кузьмич вышел навстречу и пригласил в дом, пытливо разглядывая и стараясь узнать, какая беда привела этого молодого человека. К нему нечасто приходили молодые. Всё больше – пожилые, с жизненным опытом и заслугами, со своими трагедиями или просто переживаниями, с сомнениями и метаниями, а тут явился юнец.

– Никакой я не святой, – сказал он, вглядываясь в лицо раннего гостя. – Старик, это верно. До святости мне далеко как до неба! Заходи. Кто ты и откуда приехал? Зачем я тебе понадобился?

– Граф Владимир Львович Ильин, – отрекомендовался молодой человек. – Приехал познакомиться с вами. Слава бежит впереди вас. Слышал много… Не откажите. Я вас не задержу.

– Отчего же мне отказываться от общения? Здесь им не избалован. Проходи, граф, располагайся. Угощать мне тебя нечем – нынче пост Великий. А чаем горячим из трав наших сибирских попотчую.

Пока Ильинишна заваривала чай, Фёдор Кузьмич с интересом разглядывал молодого человека, пытаясь вспомнить его отца. Спросил:

– Отца твоего, граф, не Николаем ли Ильичом кличут?

Молодой человек удивился. Эти знания старца ещё больше убедили в правильности предположений. В самом деле, откуда он мог знать его отца? Неужто списки дворянских родов Российской империи изучал? Не проще ли предположить, что он действительно император Александр?

– Именно так, святой отец, – ответил молодой человек, с удивлением глядя на старца.

– Сказал же, не святой я. Просто старик. Как поживает батюшка?

– Умер. Тому двенадцать лет.

– А матушка жива ли?

– Матушки не стало и того раньше. Мне и трёх не было, когда она покинула нас.

Фёдор Кузьмич глядел на молодого графа, и казалось, был рад хотя бы такой встрече с прошлым. Некоторое время молчал, потом, словно очнувшись, переспросил:

– Так ты о чём меня хотел спросить? О жизни моей, иль что другое тебя интересует? Что тебе сказать, граф? Живу! Богу молюсь, чтобы простил мои прегрешения, сохранил Россию. Радости у меня скромные и совсем не редки печали. Силы на исходе. Во дворе не могу навести порядок.

Граф огляделся. Чисто выбеленные стены. На небольших окошках занавески. В красном углу – иконы. Лампада горит. Он перекрестился, глубоко веря, что на белом свете добрых людей больше, чем плохих, и этот старец – один из них.

Ильинишна поставила на стол самовар, чашки. Принесла казанок с вареньем старика Александра. Фёдор Кузьмич предложил гостю самому налить себе чаю.

– Не стесняйся, граф. Вот варенье. Угостил один старик. Не могу понять, из каких ягод сварено. Может, ты скажешь? И вот чудо какое: сколько ни едим, а его меньше не становится!  Буду рад, если понравится тебе. Я же в еде умерен. А в пост и того паче. Но чаю с тобой попью. 

Он налил себе из самовара кипяток, из заварного чайничка – заварку и стал пить небольшими глотками, получая удовольствие и глядя на гостя. Его примеру последовал граф.

– Премного благодарен, – сказал он, накладывая в блюдце варенье.

Молодой граф заинтересовал старца. Разговор с ним очень скоро странным образом стал протекать не совсем так, как он привык. Обычно всё начиналось с того, что у него просили благословения, спрашивали о том, что делать дальше и как относиться к тому или иному вопросу. Поначалу граф заинтересованно спрашивал, а Фёдор Кузьмич отвечал. Но скоро ему самому захотелось спрашивать что-то у молодого человека: кто он и что думает о делах в России.

Граф рассказал о детстве своём, о том, какое получил воспитание и образование. Особенно поразило Фёдора Кузьмича утверждение, что тот помнит себя с самого рождения. Это вызвало поначалу недоверие. Но молодой человек сумел в таких подробностях всё описать: что чувствовал он, когда его пеленали, под какие песни засыпал на руках у кормилицы, – что невольно поверил ему.

– Ты так складно излагаешь. Тебе бы книги писать с таким-то даром красноречия, – заметил Фёдор Кузьмич. – В Библии сказано, что вначале сотворил Бог небо и землю. В греческом тексте здесь стоит слово poieo. Оно означает не только «творить, создавать», но и «сочинять, изображать». Творец неба и земли звучит как «поэт неба и земли». И ветхозаветные тексты называют Творца «художником».

– Нынче кто только за перо не берётся, – возразил молодой человек.

– Тебе дан творческий дар, роднящий человека с творцом. В этом есть Божественный замысел, и главным твоим предназначением остаётся творение собственной жизни в соответствии с Божественным промыслом. Тебе даны силы, разум и свобода для осуществления Божественного замысла. Не горячись. Может, как раз на этом поприще и принесёшь наибольшую пользу отечеству нашему.

– Я подумаю над вашими словами, – заверил Фёдора Кузьмича граф. 

Старцу был симпатичен этот молодой человек. Он никак не мог понять, что хотел он услышать от него, чего хочет от жизни своей и зачем приехал в такую несусветную даль из Подмосковья. Граф не создавал впечатления легкомысленного болтуна и самонадеянного прожектёра. Фёдор Кузьмич многого не понимал в нём, но в одном был уверен: перед ним сидит незаурядная личность. Понял он также, что тот, лишившись в раннем детстве родителей, ищет в нём наставника.

– Свобода воли не есть плод твоего свободного выбора, – сказал Фёдор Кузьмич, вглядываясь в графа. – Ты получил её как данность и принял как послушание. То же относится и к дару творчества. Единственное, что необходимо человеку, принявшему дар творчества, для его приумножения, – это смирение. В своём высшем проявлении творчество и есть пребывание со Христом. Ты волен закопать свой талант, но тебе не дана власть освободиться от него.

– Я думал о писательстве, но о чём только не мечтал…

– Бывает, что талантливый человек, уклонившийся от своего предназначения, растрачивает свои достоинства и дарования. И кем же ты хочешь стать?

Фёдор Кузьмич обращался к нему, давая понять, что воспринимает его всерьёз.

Граф посмотрел куда-то вдаль и ответил:

– Точно ещё не решил. Меня, например, Сибирь увлекает.

– А позволь спросить: почему? Что тебя с нею связывает?

– Будущее России будет с нею связано, – ответил граф. – О том говорили умные люди, и мне кажется, – они не ошибались! 

– Но случится это нескоро, – заметил Фёдор Кузьмич. 

– Конечно!

– А ты, судя по твоему рассказу, нигде толком не учился. То в одном университете, то в другом…

– У меня домашнее образование, – возразил граф. – Я знаком с трудами французских просветителей – Вольтер, Дидро... Неплохо знаю математику,  иностранные языки.

– Знанием иностранных языков кого нынче удивишь?! Страсть нашего общества ко всему французскому, доходящая до глупости, часто связана с распутством. Я же против западничества. Небось на французском и думаешь?

 Фёдор Кузьмич горько усмехнулся.

– Oui qui aujourd'hui ne pense plus en français! Да кто нынче не думает по-французски! – рассмеялся граф.

– Думал бы лучше по-русски! –  усмехнулся Фёдор Кузьмич. – Душа была бы чиста перед Господом нашим. Помнишь ли, как Крылов, наш баснописец, писал:

          

   В породе и в чинах высокость хороша;

              Но что в ней прибыли, когда низка душа?

 

Надеюсь, граф, душу свою в чистоте держишь. Поверь мне, старому человеку: это должно быть твоей основной заботой. Один грех тянет за собой и другие. Они лишают возможности осуществления замысла Божия. Ты утратишь способность к осуществлению своего призвания, состоящего в любви, свободе и творчестве. Сохранить чистоту души своей не всем удаётся. А что ещё? Важно послужить народу нашему и не сильно надеяться на положение своё. Истинное положение в обществе добивается трудом тяжким. Уж коль вспомнил я Крылова, продолжу. Умный был поэт и патриот настоящий. Так вот, он говорил:

                        

Мне хочется, невеждам не во гнев,
                                 Весьма старинное напомнить мненье:
                                 Что если голова пуста,
                                 То голове ума не придадут места. 

 

А знания твои, граф, языкам всяким здесь вряд ли пригодятся. Хотя, может, пойдёшь по части просветительской? – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич.

– Возможно… – пожал плечами граф. – Впрочем, я об этом не думал. К тому же, занимаясь писательством, легко впасть в грех, а вот этого я уж точно не хочу!

– Творчество не свободно от греха, но оно не свободно именно в той мере, в какой не свободно от него любое человеческое бытие, будь то любовь, молитва и даже самопожертвование. Безгрешен лишь Господь. Впрочем, можно работать в артели старателей, добывающих золото, иль охотником…

Фёдор Кузьмич словно дразнил молодого графа. 

– Я работы не боюсь!

– Мог бы инженером стать, строить дома или мосты через реки. Хорошо бы здесь построить заводы, проложить железную дорогу. Ты же, граф, говорил, что Сибирь нужно осваивать. Как освоить её без дорог? А если враг придёт, как отчизну защищать, когда летом грязь непролазная, глухомань? И что ты будешь делать?  

– Защищать Россию, конечно! – согласился граф.

Фёдору Кузьмичу явно нравился этот молодой человек.

– Военное ремесло – дело серьёзное. Ему надобно учиться. А ты, как мне представляется, учиться не любишь.

– Люблю! – с жаром возразил граф. – Но многое, чему учат в университетах, – никому не нужно! Жалко тратить время на то, что не пригодится в жизни. Да и неспокойно нынче в мире.

– Неспокойно, – кивнул Фёдор Кузьмич.

– В Европе революции, в Польше, в Малороссии волнения…

– А ты вспомни, граф, Францию. Закончился революционный всплеск, кто поумнее, отправились в изгнание, других послали на гильотину. Потом власть взяли временщики, но и те властвовали недолго. Им на смену пришёл император! Так было, и так будет, потому что общество должно управляться единой волей и любые шатания и споры только мешают его развитию. И хорошо, если его окружают не лизоблюды, подхалимы, не имеющие своего мнения и безоговорочно принимающие мнение монарха. С такими каши не сваришь. С ними скучно. Хорошо, когда окружающие спорят, отстаивают своё мнение, доказывают. Ничто на свете вечным не бывает. Что прекращает рост, то умирает.

– Всё вы правильно говорите. Но посмотрите, что творится на наших рубежах! В Польше беспокойно. То и дело вспыхивают волнения. Требуют вернуть им конституцию. И в Малороссии неспокойно. Бурлит мир. Недалеко и до смуты. Создают тайные общества. Говорят, что, когда объединились с Россией, мечтали о свободной жизни, о том, что в нашем лице приобретут защитника и доброго старшего брата. А на деле… 

– Не знаю, о чём они мечтали, но история объединения Малороссии с Россией известна. Ещё царь Алексей Михайлович заключил договор с гетманом Запорожской Сечи Богданом Хмельницким о том, что тот переходит «под руку» московского престола. До этого они были под контролем Речи Посполитой, польско-литовского государства. Но очень скоро возникли волнения крестьян, которые уже не могли менять себе хозяина в Юрьев день. Усилился гнёт землевладельцев. К тому же процветало ростовщичество. Налоги увеличились, что не могло не вызвать у простых людей гнев и неудовольствие. Крестьяне восстали против этих порядков или уходили в леса и степи. Казаки совершали набеги на крымских татар, на польских шляхтичей.

Богдан Хмельницкий контролировал всю левобережную Украину. Потом двинулся на Киевщину, Полесье. Тогда же и произошли его переговоры с Москвой. Он боялся, что Россия включится в борьбу с восставшими украинцами. Москва тогда не вмешивалась.

Казаки сжигали панские имения, убивали поляков и евреев. Не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. А потом был заключен Зборовский мир между польским королем и гетманом Хмельницким. По нему в реестр казаков входило сорок тысяч сабель, все участники восстания амнистировались, а евреи с территории изгонялись. Однако через несколько лет полякам удалось принудить Хмельницкого к подписанию невыгодного для него Белоцерковского мира. Вот тогда-то он и обратился к Москве.

Началась война с Польшей, которая продолжалась тринадцать лет. В результате Россия не только получила Смоленск, но и контроль над левобережной Украиной. Киев вошел в состав России. Это снизило опасность набегов на наши земли.

Считалось, что великороссы, малороссы и белороссы суть ветви одного большого русского народа, и, наконец, произошло их воссоединение.

– Ну да… Ну да…– Граф был удивлён не только глубоким знанием истории, но и ясностью её изложения. – Только к чему вы всё это говорите?

– И сегодня Россия стоит на пороге войны, – задумчиво проговорил Фёдор Кузьмич. – А военному делу учиться надобно. Да вот беда, учиться ты не любишь.

– Если нужно, учиться буду. Но воевать-то с кем на этот раз? – спросил граф, теперь совершенно не сомневающийся в том, что перед ним ушедший от дел император.

Фёдор Кузьмич неспешно ответил:

– С Турцией. Нельзя допустить, чтобы там страдали православные люди. К тому же на Кавказе не прекращаются набеги на нашу землю. Мы так и не смогли умиротворить Кавказ! Воинственные кавказские племена оказывают сопротивление продвижению наших войск, мешают нам общаться с Закавказским краем, нападают на пограничные поселения казаков на Тереке и на Кубани. Угоняют людей в рабство, грабят и убивают. Это ль не причина?! Боле терпеть нельзя. К тому же католики оспаривают наше право на  святые места в Палестине. – Старец помолчал, потом добавил: – Был такой мудрец Гилель Вавилонянин. Он говорил, что принцип справедливого общества прост и понятен: нужно делать усилия над собой, а не над другими.

Помолчали. Видно было, что Фёдор Кузьмич сожалел, что незаметно для себя втянулся в обсуждение политики. Давно отвык, да и слово дал себе не думать и не говорить ни с кем об этом. К чему? Он ни на что влиять не может. Нужно было сохранить единство тела и души. Ведь равновесие продлевает жизнь. А молодой граф, словно подслушав его, тихо произнёс:

  – Вы правы: делай, что должно, и будь, что будет! Это мой принцип. Меня кузен давно уговаривает военному делу обучаться. Видимо, настало время.

– К тому же, – тихо добавил Фёдор Кузьмич, – Россия наша на вершине европейской славы! И горестно сознавать, что есть люди, которые этому не рады, готовые всё разрушить, сжечь и на обломках, на пепелище, по трупам ползти к власти. Думают, трон мёдом намазан. Глупцы! Я так понимаю: кому дано много власти, с того и спрос большой.

– Чей спрос? – не понял граф.

– Божий!

Граф был покорён глубиной знаний старца, нашёл его выдающейся личностью. О себе думал, что представляет собой пёстрый клубок всевозможных влияний, на который наматывают свои разноцветные нитки все кому не лень – братья, тётушки, учителя, гувёрнеры, дворовые люди. При этом, обладая низкой самооценкой, он испытывал огромную потребность во внимании, сравнивал себя с другими и был счастлив, что старец, о котором слава идёт по всей Сибири, относится к нему серьёзно и даже обсуждает с ним дела страны!

И снова в комнате стало тихо. Слышно было, как Ильинишна, до того сидящая у печки, встала и принялась что-то делать. За окном где-то вдалеке раздался лай собаки.

Граф с любопытством разглядывал комнату.

– Икона у вас старинная, – заметил он. – Видел  такую в Москве в моей любимой церквушке.

Фёдора Кузьмича всегда интересовали рассказы о старых церквах. Он старательно записывал истории, связанные с ними, считая, что они могут многому научить русского человека. «История церквей – это история России нашей», – говорил он. Потому с таким интересом отнёсся к упоминанию графа о церквушке, в которой тот побывал.

– Расскажи, граф! Что за церковь?  Когда строилась? Кем? Что в ней интересного?

– Обыкновенный православный храм. Древний, из почерневших от времени брёвен. Поставили ещё при  царе Алексее Михайловиче. И вот чудо – уцелел при пожаре, когда Наполеон Москву спалил! Не поверите, всегда, когда бываю там, трепещу от радости. Немного покосившийся, краска на стенах облупилась, сыплется. Окна потемнели, двери покосились, и даже крест над звонницей повалился от ветра. Но там чувствую себя как-то по-особенному.

– Ты рассказал, а я будто там побывал, – сказал Фёдор Кузьмич. 

Граф некоторое время молчал, стараясь угадать, из чего приготовлено варенье, потом, отхлебнув чаю, продолжил:

– Мне там легко прежде в ней дышалось, после проповеди звонят колокола, наполняя воздух благоговением и трепетным дрожанием. Да с некоторых пор не могу туда больше ходить.

– Ты прав, граф. И я испытываю те же чувства, когда удается молиться в старинных храмах. Но что произошло в той церкви, что так запало в душу твою? Расскажи!

– В тот день стоял я и слушал священника. Голос его звучал, точно колокол: «Господу нашему помолимся…». После молитвы стал он вести беседу с прихожанами, да говорил такие глупости, что я удивился, как такое может говорить пастырь?! Людей интересовали вопросы житейские, а он говорил непонятные простым людям вещи, любуясь своею образованностью. Люди не понимали его. Знания эти были им бесполезны. Он утверждал, что в мире вся опора и надежда на человека! Меня удивили его слова. А куда делся Бог? Разве не на него вся наша надежда?! В церкви той было холодно. Звонарь поведал ему, что на крыше у купола образовалась дыра и весною, когда пойдёт дождь, зальёт иконостас. Священник поспешил проверить его слова. Вскоре вернулся кем-то сильно раздосадованный. Едва сдерживал себя: «Им важно брюхо набить да удовольствия получать от выпивки, – жаловался священник. – Ещё говорят, что в России хотят дать свободу крепостным. Невероятная глупость! Поймут, когда выпустят их на волю…». А причиной раздражения была плохая работа мужиков, которые крышу чинили. Тогда я и не выдержал и высказал ему.

– И что же ты, граф, сказал ему? – улыбнулся Фёдор Кузьмич.

– Сказал, что ему не священником быть, а тюремщиком. Что не верю его проповедям.

– Ты не прав. Бог велел нам прощать. Прощать! Это одна из основных его заповедей! 

Граф взглянул на Фёдора Кузьмича, отставил чашку и, замявшись, произнёс:

– Позволь, святой отец, спросить тебя об одном важном деле.

– Спрашивай, – улыбнулся Фёдор Кузьмич.

– Молва по России, что ты некто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?

Услышав эти слова, Фёдор Кузьмич перекрестился, сказав:

– Все об одном и том же... И чего это вас так тревожит? Неужто других забот мало? Выдумщик ты, граф, большой. Тебе бы романы писать! Ей-Богу, из тебя в этом деле толк будет! А если к судьбе России нашей неравнодушен, помоги ей справиться с турками, что на юге православных людей угнетают. Неужто дел мало, кроме как чужие тайны разгадывать?! Ведь это ничего не меняет – царь я бывший или не царь. Тебе царь нужен? Езжай в Петербург. А я просто старый человек. Ну, допустим, имеющий большой жизненный опыт и получивший когда-то хорошее образование. Тебе этого мало? Или ты можешь удостаивать собеседника своим вниманием только при условии, что он аристократ по крови?

– Отчего же! – смутился молодой человек. – Я веду разговоры и с простыми людьми.

– Вот то-то же! – воскликнул Фёдор Кузьмич, многозначительно поднимая палец вверх, словно бы указывая на что-то важное. – Перед тобою, уважаемый Владимир Львович, человек, пребывающий в преклонных летах и имеющий некоторый жизненный опыт и авторитет. Почему-то люди идут ко мне за советом, и не потому, что думают, будто я бывший царь, а потому что видят, с каким усердием служу Господу нашему, с каким тщанием молюсь за процветание страны нашей и чад её. К царю люди идут не так, как ко мне. К нему и попасть простому человеку нелегко, а если попал кто, разговор ведут не о том, как надобно жить, а как не надобно. Там царь приказывает! И с него спрос за тот приказ! Ответственность большая. Многие думают: «Был бы царём, сделал бы не так!». Но царь – человек подневольный. Им руководят обстоятельства, интересы отчизны и воля Божия. Вот скажи мне, хотел бы ты быть царём?

– Нет, – не задумываясь, ответил граф. Рассуждения старца его ещё больше убедили, что перед ним император.

– А почему, позволь спросить?

Граф призадумался, потом ответил:

– По той причине, что вы сказали. Хочу быть свободным в своих поступках. А царь не свободен. Я, например, захотел поехать в Сибирь, чтобы вас увидеть, и приехал. А царь, если б даже и захотел, не смог бы. Нельзя ему уклоняться от своих обязанностей. К примеру, сказать, нынешний государь, насколько я знаю, желал бы отменить крепостное право, а вот поди ж ты, не может! Одного желания мало. Царю нужна поддержка дворянства, всего народа.

Фёдор Кузьмич пристально взглянул на молодого человека и спросил:

– Ты думаешь, поддержки царю в этом деле не будет?

– Не будет, – уверенно ответил граф. – И не только от помещиков, но и, как ни странно, от крестьян. Не захотят помещики даром землю им давать, а у тех откуда деньги, чтобы выкупить её? А без земли – куда крестьянину деться? Разве что к тому же помещику в кабалу или в город.

– А если царь прикажет отдать землю крестьянам без выкупа?

– Царь не способен этого сделать. Если отпустить без земли – взбунтуются и, чего доброго, появится новый Пугачёв!

– Бунт возможен в нынешней России? – с интересом глядя на графа, спросил Фёдор Кузьмич.

– Возможен, если неразумно управлять народом, – уверенно ответил тот. – Но я думаю, до этого не дойдёт.

Фёдор Кузьмич помолчал некоторое время, с грустью размышляя о словах графа. Потом, вернувшись к его рассказу о священнике, сказал:

– Такие священники, как тот, о котором ты мне рассказал, продолжают бороться за чистоту духа. Но за чистоту невозможно бороться. В ней можно только пребывать. Их утверждения не просто спорны. Они извращают учение Иисуса Христа, а проповеди их могут стать угрозой для России. 

Молодой граф был удивлён прозорливостью старца, что тот прочитал его мысли.

– Ты, граф, уж прости меня, грешного. В стариках природа усиливает недостатки. Мне жаль, что каждый мой день не был прожит, как последний. Что в молодости грешил, не думая о последствиях. Говоришь болит душа? Так у нормального человека она и должна болеть! Важно усмирять свою гордыню, не обижать, а коль невольно обидел, не стесняться просить прощения. Слушать и слышать людей, жить с ними в согласии.

Фёдор Кузьмич замолчал. Молчал и Владимир Львович. Потом вдруг старец спросил:

– А ты, граф, верующий человек?

– Верующий. Но религия – это не вера. Религия – это способ выражения веры. Высший разум существует, я в этом убеждён абсолютно. Можно называть его Богом, Высшей силой, суть от этого не меняется. Но в чём смысл жизни? И есть ли он вообще?

– А счастлив ли ты?

– Скорее да, чем нет. Абсолютного счастья, мне кажется, не существует. Я обычный человек, у меня есть свои беды, неприятности, – всё, что у всех. Я хочу быть нужным людям.

– Ясно, – удовлетворённо ответил Фёдор Кузьмич. – Что же касается смысла жизни, то ясность и понимание придут, когда перестанешь его искать и ждать. Ожидание – ненужная суета.

– Может, я хочу получить от жизни невозможное? – с сомнением произнёс Владимир Львович. – Не понимаю. Бог требует высочайшей, на грани возможного, работы души! Но как же трудно любить своих врагов! А в Библии написано: «Не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете».

– А ты, граф, подумай на досуге. Не горячись. В этом есть глубочайший смысл!

– Но разве путь к истине лежит через огонь и пустыню, через самоотречение и смерть, а к Любви нужно идти через эшафот?!

– Сколько тебе лет, граф? – спросил Фёдор Кузьмич, глядя в глаза.

– Двадцать два года, – ответил Владимир Львович. – Но иногда чувствую, что мне уже девяносто, в зависимости от состояния. Главное – уловить гармонию. Жизнь – не театр. В жизни, как известно из истории, все благие идеи заканчивались катастрофами и приводили в ад! И где равенство, братство, свобода? Не дьявольская ли это насмешка?! Нет, не приживаются Христовы откровения и истины на земле. Остаётся лишь верить в загробную жизнь! Грустно…

Фёдор Кузьмич смотрел на молодого человека с большой симпатией. Помолчав, произнёс:

– Наши предки до принятия христианства воздавали хвальбу Вездесущему, отождествляя его с множественностью проявлений природных стихий. В те далёкие времена преобладала гармония. И этот лес несёт в себе остатки той гармонии и равновесия. Важно, чтобы и в твоей душе была эта самая гармония. Трудно об этом говорить. Всегда возникает опасность или ограничиться многозначительной недосказанностью, или допустить упрощение. Обобщения здесь очень опасны. Но и не говорить нельзя. Вопрос очень важен, да не все понимают этого. Достижение гармонии в отношениях между людьми – вопрос социальный. Для того чтобы её достичь, нужно многое знать и уметь!

– Мне никогда не приходилось слышать подобное.

– В своё время Сенека утверждал, что всё у нас чужое, и лишь время наше! Только его, ускользающее и текущее, дал нам Бог, и надо с ним поступить с пользой для себя и для людей. Не упустить ни часу. Сделаешь что-то сегодня, меньше нужно будет делать завтра. Его всегда не хватает. Поэтому нельзя его тратить попусту. Тебе, граф, уже двадцать два! Много времени потратил. Подумай, с пользой ли провёл его? Молодость, она и есть молодость! У тебя должна быть цель, к которой ты должен стремиться, смысл жизни! А стремился ли ты, Владимир Львович, быть особенным? Знакомо ли тебе унизительное, но непреодолимое желание вернуться в прошлое, вновь добиваться успеха, растрачивая бесценные секунды, часы и дни, а за ними и годы на достижение ложного чувства собственной значимости?

 – Увы! Я живу бездумно.

 – Пройдут  годы, и ты даже не заметишь, как их потратил, и будет стыдно за себя. Я это знаю точно!

 – Вам-то о чём жалеть?! К вам со всей Сибири люди едут, просят совета. Вы многим помогаете. Это ли не счастье?

– Счастье, – кивнул Фёдор Кузьмич. – Привилегия старости – просматривать жизнь страницу за страницей, хорошо понимая, чем всё закончится. Воспринимая собственную жизнь как историю, живу точно в сновидениях.  В юности не задумывался, что рано или поздно мы станем землёй нашей, основанием для растущего дерева. К Богу устремляется лишь душа! И ты, граф, запомни: неудачники те, кто не хотел быть первым, не желал управлять другими, кто не влюблялся в красоту, кто не раскрывал свой талант. А у тебя несомненный талант. Постарайся его не растерять! С годами дар твой будет крепнуть, становиться ярче. Только не сворачивай с пути. Тебя ждёт слава! Несомненно, ты  человек неглупый и весьма способный. Не стоит тратить жизнь на то, чтобы рубить лес или намывать золото. Отечеству ты послужишь на ином поприще: твоё истинное призвание – писательство.

– Но ведь это просто болтовня! – удивился граф.

– «Илиада» и «Одиссея» у Гомера – болтовня?

– Нет, конечно, это великие произведения!

Он вспомнил, как несколько лет назад начал вести дневник, подражая Бенджаминну Франклину, где анализировал свои недостатки, мысли, мотивы поступков. Старался быть ближе к простым людям, тщательно запоминая и записывая их речь, уверенный в том, что это ему пригодится. Сформулировал множество правил, которым хотел следовать, задачи, которые хотел решить. Изучал английский, юриспруденцию. Занялся педагогикой и благотворительностью. А потом переехал в Москву, остановился в доме Ивановой в Никополесковском переулке. Вскоре его подхватила и завертела светская жизнь. Увлёкся картами. Играл азартно, не обдумывал ходы и часто проигрывал. Потом переехал в Петербург, проводил время в кутежах, вернулся в Москву, продолжал кутить, пить вино и играть в карты. Отвлекала его лишь музыка. Он восторгался Бахом и Шопеном, Моцартом и Мендельсоном, сам неплохо играл на фортепиано и даже сочинял вальсы…

– Литература – твоё предназначение, – услышал он тихий голос старца. – А ты ведь можешь стать российским Гомером. Недостатка в великих исторических событиях у нас нет. Кто это всё опишет?! Писатели нужны России. Они просвещают людей, учат молодых. Недооценивать роль их – ошибка большая. А ты на этой стезе сможешь оставить след и принесёшь славу Отечеству. Но ничего нам не даётся без труда! Чтобы добиться успеха – нужен интерес к своему делу. Важно не тратить время на пустяки, сосредоточиться, организоваться, уметь анализировать ошибки и исправлять их. И не тратить время на пустые разговоры, вино, карты… Это лишь отвлекает от цели. Впрочем, всё это ты, граф, уже слышал от своих наставников.

Старец надолго замолчал. Вспомнил свою молодость. Он любил прогулки в лес. Помнил, как узенькая тропинка змейкой вилась и исчезала в темноте. Было слышно, как издалека куковала кукушка, и сопровождающий его егерь громко считал, сколько ему осталось жить. Где-то вблизи дятел отстукивал дробь. Юркая белочка резвилась на высокой ели, пробегала по длинной пушистой ветви, срывала еловую шишку и, придерживая двумя лапками, грызла её.

Много времени спустя он всё хотел отыскать ту узенькую тропинку, ведущую к озеру. Помнил, что так и не выстрелил в ту первую свою охоту. Ему было жалко стрелять в Божию тварь. А неподалёку сопровождавшие его люди стреляли, и он слышал, как утки, громко стуча крыльями, испугавшись, улетели в голубое небо. Затем наступила тишина.

У этого озера стоял огромный дуб, в тени которого они прятались от жары. И где-то стучал дятел и отсчитывала года кукушка.

Каким же липким бывает прошлое! Он попадал в него и замирал от воспоминаний. Они плелись, плелись, и он словно вновь переживал детство, юность… Нити былого крепко держали и не хотели отпускать. Ушедшее он собирал по крупицам памяти, но изменить его не мог. Ему казалось, что такие воспоминания нужны, чтобы попытаться понять и не повторять ошибок.

Потом вспомнился дом с огромными окнами и лепниной, с паркетом и картинами на стенах. Но в доме том не было так тепло, как здесь. Там всё время нужно было ровно держать спину, не сутулиться и смотреть на всех, словно делал одолжение. Его окружали разные люди, которые улыбались любой его глупости. Вокруг порхали молоденькие красотки, и их аромат нет-нет да снова вдруг вспоминался, рождая давно забытые желания. Но с каждым днём, с каждым годом эти воспоминания становились всё реже, стирались из памяти, будто их и не было никогда. Правда, эти воспоминания иногда приходили к нему во сне. Он с кем-то спорил, что-то приказывал, от чего-то бежал, прятался. Потом просыпался в ужасе от увиденного, но что это было, он определить не мог. Даже лиц не запоминал. Долго боялся закрыть глаза, чтобы эти ужасы не увидеть снова. «Интересно, как живут ныне те, с кем я некогда так близко общался? – подумал Фёдор Кузьмич. – Каким они меня помнят? Добром ли, злом вспоминают? И долго ли я буду в их памяти? Всё рано или поздно превращается в труху. Время неумолимо. И память людей стирается им, как ветром стираются снежные наносы на дорогах. Прав был сын Давыдов, царь иерусалимский: «Всё – суета! Что было, то и будет… и нет ничего нового под солнцем». Что мог я, когда у меня не было свободы? Даже Юлий Цезарь – последний диктатор Римской республики, не был свободен в своих поступках. Он так и не успел республику превратить в империю. Это сделал его приёмный сын Октавиан. А власти у Цезаря было больше! Но память о нём ещё живёт, и все знают, что именно его имя превратилось в немецкое «кайзер» и русское «царь». Впрочем, зачем обо всём этом думать? Думать следует о душе. Только она бессмертна!..».

Задумался и молодой граф. Он всегда искал человека, с которым можно было бы просто поговорить. Был уверен, что именно сибирский старец сможет его понять. Всегда мечтал о духовном отце, которого никогда у него не было. Он хотел встретить его и задать несколько вопросов, которые не давали ему покоя. Понимал, что старец – человек занятой и у него нет времени на долгую беседу. Но верил, что сможет с ним поговорить, спросить его о том, что не даёт спать, тревожит. Его поступками руководила страсть узнать, какой выбор он должен сделать, чему посвятить жизнь? Он пытался спросить у Бога, молился, прислушивался, но так и не услышал ответа. Может, он просто не умеет слушать?! Старался определить, как изменилась жизнь, мысли после молитвы, но уловить эти изменения не мог. Разве только то, что на душе становилось умиротворённее.

 Перед ним всё время стоял вопрос, который не давал покоя. Он хотел знать, для чего живёт на белом свете. В чём смысл его жизни? Один умник говорил ему, чтобы он шёл своим путём. Но где тот путь?! Нельзя же всё время жить в метаниях! А может, смысл жизни в любви, в милосердии?

  Ему говорили, что вера есть опора пути. Миротворчество… Если мира нет, есть неопределённость или война. Тогда зачем искать смысл жизни?! Нет, война – это самый плохой путь!

 Сибирский старец оказался с виду  обычным человеком. Помогает людям, чем может. Не живёт только для себя. Творит вокруг себя мир и благодать. Может, в этом и есть его святость? Он всегда в делах, всем нужен. Это ли не счастье?!

«Всё же счастье, – подумал граф, – что я его увидел. И, странное дело, он определил моё предназначение, помог найти мне мой путь».

А Фёдор Кузьмич поднял глаза и устало проговорил:

– А теперь, граф, иди. Устал я...

 

Солнце садилось, скрываясь за сопкой, освещая часть неба, даря людям душевный покой и гармонию. И ничто не могло нарушить единения Фёдора Кузьмича с природой. Лучи заходящего солнца создавали небольшие островки света на ветках сосны, растущей у его дома, на стене, на снеге. Осветили они и одинокую фигуру старца, стоящего на крыльце и провожающего своего гостя.

 

29

Две недели пути до Томска пролетели без особых трудностей и задержек. Постоянно сменяемые лошади позволяли двигаться быстро, хотя, конечно, с ночлегом стало тяжелее – ни постоялых дворов, ни, тем более, гостиниц им уже на пути не попадалось. Когда же Томск вот-вот должен был показаться на горизонте, Александрина сказала:

– С ужасом представляю, что нам придётся весь этот путь проделывать в обратном направлении! – Подумав, добавила: – Хотя, конечно, я рада, что мы почти у цели. Неужели сибирский старец – не мой дедушка?! Но даже если это и так, всё равно хочу, чтобы он нас благословил. Благословение святого старца многое значит!

– И я надеюсь, что мы поехали не напрасно, – согласно кивнула княгиня. – Если старец даст вам своё благословение, можно и повенчаться в местной церкви, и вы, наконец, станете княгиней Голиковой!

– Вы думаете? – радостно улыбнулась Александрина. Она хотела ещё что-то спросить у княгини, но потом застеснялась и потупив глаза промолчала.

– Не думаю, а знаю! – весело ответила Софья Григорьевна.

 

К Томску подъезжали в вечерних сумерках. Зимой темнеет рано, и всё вокруг стало неожиданно чёрным. Тучи заволокли небо и спрятали луну. Трофим едва угадывал дорогу. Вдруг куда-то в сторону от тракта, по которому они ехали, отходила такая же накатанная дорога, и было совершенно неясно, по какой им добираться до Томска. Трофим натянул вожжи и остановил тройку. 

– Что случилось? – спросила Софья Григорьевна, открывая дверцу.

– Дороги, ваша светлость, разбегаются. Одна идёт прямо, а другая куда-то в сторону, – ответил Трофим.

Невдалеке за ними неторопливо двигались чем-то гружённые сани, на них сидел мужик. Когда они поравнялись с каретой княгини, Трофим крикнул:

– Мил человек, далеко ли до Томска, и по какой дороге нам ехать?

Тот остановил лошадей и, с любопытством разглядывая кареты с гербами на дверцах, ответил:

– Так ведь обе туда ведут! Та, на которой стоишь, будет короче, а та, что вправо идёт, – заходит в город со стороны татарской слободы. Там у нас вся жисть: харчевня, лавки, кузницы, рынок… Мне туда. Но та – подлиньше будет. А по той, на которой стоишь, – продолжал мужик, – прямо к центру и попадёшь. А тамочки всё рядышком: Управа и полицейский участок, гостиница, ресторация, пристань… Прямёхонько к берегу и спускайся. Речка наша – Томь.

– Погодь, мил человек, – продолжал расспрашивать его Трофим. – Расскажи, что за город этот Томск?

– Да что  говорить? – ответил мужик, довольный, что к нему обратились с вопросами. – Летом пароходы ходют. Зимою по тракту обозы товар возят. Торгуют всем что ни попади…

– Неужто только торговлей и занимаются?

– Разное у нас есть. Кто шкуры выделывает, кто обувку шьёт, кто повозки или, там, сани мастерит… Иные золотишко моют, другие – лес рубят. Всё у нас есть. А дорога, что вправо идёт, та подлиньше будет…

– Подлиньше нам без надобности, – деловито проговорил Трофим, поблагодарил мужика, и кареты двинулись дальше.

Вскоре они прибыли в Томск, старейший губернский город Сибири. Проезжая по улицам, увидели добротные приземистые деревянные срубы с маленькими окошками и заносчивые, тянущиеся к небу кирпичные двухэтажные дома. Светились окна, из труб валил дым.

Вскоре улица круто спустилась к реке. Здесь была площадь, где разместились Управа, торговые лавки, полицейский участок.

Гостиница, в которой они остановились, была выстроена из кирпича. Сергей Михайлович распорядился отвести лошадей на конюшни и проследить, чтобы их хорошо накормили. Выдал Трофиму, назначенному княгиней старшим конюхом, деньги на еду и ночлег, и лишь потом все направились в холл гостиницы. Войдя, они встретили старика с пышной седой бородой и в синей ливрее, с яркими жёлтыми лампасами на брюках. Он взглянул на входящих, легко определил в них состоятельных клиентов, улыбнулся, поправив седые усы, и пригласил гостей присесть на диван. Потом позвал хозяина.

К ним вышел огненно-рыжий мужчина лет сорока-сорока пяти.

– Милости просим, – сказал он, улыбаясь. – Мы завсегда рады гостям.

– Нам нужны номера, милейший, да поужинать бы, – сказал князь Голиков.

– И номера хорошие, любезный, – добавила княгиня. – Мы очень устали…

Хозяин тут же вызвал полную женщину и распорядился устроить гостей в двух свободных комнатах, что на втором этаже.

– Прошу покорнейше простить, но остались только два номера, которые я могу предложить таким господам, как вы. Номера большие, светлые. Не извольте беспокоиться!

Устроившись в отведённых им комнатах, путешественники думали лишь об одном: поскорее поужинать и лечь спать. Всё остальное можно было отложить на завтра.

Когда через полчаса они сидели за столом, им прислуживала полная женщина. Тут же находился и рыжий хозяин, то и дело отдающий какие-то распоряжения то толстухе, то парнишке лет четырнадцати.

Ставя на стол самовар и легко определив, кто из приехавших в этой компании главный, тихо спросил у княгини: 

– Вы, должно быть, сударыня, изволили приехать к Фёдору Кузьмичу-с?

Княгиня удивилась не только вопросу, но и такому бесцеремонному обращению этого рыжего мужика. Взглянув на него с неудовольствием, небрежно ответила:

– Да. Интересно, как ты догадался?

Хозяин развёл руками и многозначительно проговорил:

– Так ведь как не догадаться, однако? Все к нему едут-с. Потому как он на всю Россию – один такой.

– Что значит «все едут»?! – спросила Софья Григорьевна.

– Разные людишки едут: аль совета спросить, аль благословения какого испросить. Разные… Которые попроще, однако, останавливаются на постоялом дворе у Мишки Безродного. А господа, которые из благородных, те, однако, приезжают ко мне. Так что, мы тут, с вашего позволения, уже привыкшие-с.

– А скажи-ка, любезный, – спросила Софья Григорьевна. –Далеко ли старец от гостиницы живёт?

– Очень далеко, – ответил хозяин. – Потому как даже и не в Томске.

– Не в Томске?! А где же? – воскликнула княгиня.

– Ехать к нему надобно с провожатыми, а иначе не доберётесь и заплутаете. Тайга-с.

– И долго ехать? – спросил Георгий Николаевич, понимая, что этот рыжий раздражает княгиню.

– Я-то сам туда не ездил, но люди, однако, бывавшие там, бают, что дня два-с. А ежели метель, так и поболе будет. Ежели вам потребуется проводник – у меня есть такой… А народу к нему много ездит. По многу дней, бают, иные ждут, когда он сможет принять.

– Нас он примет! – самоуверенно произнесла княгиня.

– Этого вы знать не можете, – возразил хозяин. – Он не смотрит на титулы… принимает первого, кто пришёл, нищий аль граф какой – ему разницы нет. Все мы – люди! Святой старец – должность у него, стало быть, такая.

Когда он отошёл, Софья Григорьевна сказала:

– Ничего страшного. У нас государева грамота. Завтра пойду к губернатору и попрошу у него содействия.

 

Когда Павлу Петровичу Аносову доложили о прибытии высокопоставленных особ, он попросил пригласить приехавших к нему в кабинет. Выйдя из-за стола, губернатор приветливо поздоровался с пришедшими, пригласил присесть и поинтересовался, что им угодно и чем он может помочь.

Софья Григорьевна назвала себя, представила своих спутников и подала ему охранную грамоту царя.

Павел Петрович неторопливо надел пенсне, прочёл содержимое бумаги. С удивлением посмотрел на пришедших к нему людей, снова принялся читать бумагу царя.

– Насколько понимаю, – сказал он после некоторых размышлений, – я должен оказать вам содействие. Но в каком содействии вы, милостивые господа, нуждаетесь?

– Мы хотели бы встретиться с сибирским старцем, проживающим в вашей губернии, – ответила княгиня. 

– С Фёдором Кузьмичом?

– Именно так, – подтвердила княгиня.

Губернатор призадумался, а потом сказал, больше адресуя свои слова княгине:

– Государь, конечно, мудро поступил, выдав вам такую бумагу, – Аносов выразительно приподнял драгоценный документ и потряс им в воздухе. – Но я помог бы вам со всем своим удовольствием и без неё. – Он вернул княгине бумагу и продолжал: – Не так давно я встречался с Фёдором Кузьмичом. Но дел было много, и мы даже поговорить толком не смогли. Правда, он приглашал меня к себе. Теперь уж и я с вами поеду, навещу старика, как обещал… Тут ехать-то к нему всего-ничего. На второй день будем на месте. Давайте поступим так, – продолжал он. – Пусть ваши люди отправятся в гостиницу и заберут вещи. Для меня большая честь принять вас у себя. Отдохнёте с дороги, а послезавтра поедем к Фёдору Кузьмичу. Он живёт в селе Краснореченском. А ваши люди пусть пока поживут там, где и устроились. 

– Мы готовы ехать и завтра, – сказала княгиня, но губернатор достаточно твёрдо произнёс:

– Тогда без меня. Завтра буду занят по службе.

Княгиня поняла, что здесь не поспоришь, и согласилась.

Павел Петрович позвонил в колокольчик и явившемуся на зов слуге приказал позвать Евдокию Афанасьевну и Лизавету. Когда слуга ушёл, губернатор взглянул на гостей, улыбнулся и сказал:

– Евдокия Афанасьевна – супруга моя. Вот уже более двадцати лет с нею живём. Я рос сиротой. Воспитывался у деда, механика на Камских заводах. Потом окончил Петербургский горный кадетский корпус, работал в Златоустовском округе. Там и встретил свою благоверную. У нас дочь Лизавета. Недавно вернулась из столицы. Учится в Институте благородных девиц. Дом наш рядом с Управой. Сейчас я представлю их вам. Посмотрите, как мы живём. У меня хорошая библиотека. Есть изумительные образцы каслинского литья. Являясь большим поклонником этого искусства, грешен, по молодости собирал. А я поработаю ещё, если позволите. Завтра важная встреча. Вы уж простите меня великодушно. Губерния большая. Забот много…

В скором времени появилась губернаторша, располневшая женщина с седой прядью волос и встревоженными глазами. Она скромно вошла в кабинет и встала у двери. Следом за ней вошла стройная румяная девица с русыми волосами.

– Господа! Имею честь представить вам мою супругу Евдокию Афанасьевну и нашу дочь Елизавету Павловну, – громко произнёс губернатор. –  В нашем доме они – хозяева. – Павел Петрович, представив супруге и дочери гостей, попросил их уделить им внимание и оказать гостеприимство.

– К обеду буду дома. А пока прошу меня извинить. Дела…

Георгий Николаевич, увидев Лизавету, сразу же отметил, что она красива, стройна, а огромные голубые глаза её совсем не такие дерзкие, какие бывают у столичных девиц. И голос приятный. Она не была похожа на тех девиц, которых он встречал прежде. Граф стоял, сражённый её красотой, и не мог сказать и слова. Между тем, прекрасно помнил, как глупо вёл себя с невестой князя Голикова. А вдруг и эта Лизавета чья-то невеста?

 

Переселение произошло достаточно быстро, за ужином в доме губернатора разговор зашёл о местных достопримечательностях, о климате… О чём ещё они могли говорить? На столе были яства, от которых за эти полтора месяца дороги они успели отвыкнуть. Жареный поросёнок, соленья, красная рыба, чёрная икра, маринованные грибы, прекрасное вино и, конечно же, водка.

Княгиня рассказывала, как они ехали, какие приключения с ними происходили, что видели в дороге.

– Надолго ли к нам? – спросила Евдокия Афанасьевна.

– Хотела бы отдохнуть. Уж очень тяжкой была дорога, устала, – призналась Софья Григорьевна.

– Ежели не успеете уехать до наступления весны, задержитесь здесь надолго, – продолжала Евдокия Афанасьевна. – В распутицу далеко не уедешь. Ежели возвращаться думаете, то времени у вас не так уж много.

Павел Петрович с укором взглянул на супругу. Её замечание прозвучало так, словно она торопила гостей возвращаться в Петербург. Поэтому добавил:

– Это всё так. Сейчас на дворе начало февраля. Март у нас ещё месяц зимний. Так что, если вы всё же решите ехать, у вас есть не более недели, чтобы успеть вернуться в зиму. Но, уверяю вас, если захотите остаться, не пожалеете. Весной всё цветёт, в лесу ягоды, грибы… Не пожалеете, поверьте мне! А уж как снова наступит зима, можно будет собираться в обратную дорогу.

Но все сошлись на том, что лучше вернуться в Питер ещё в эту зиму. Правда, граф Киселёв особой решимости в этом вопросе не проявил.

– А скажите, Павел Петрович, – спросил он у губернатора. – Возможно ли такое чудо, что проложат железную дорогу до Томска? Как было бы хорошо: сесть в вагон и ехать, что зимой, что летом. Не страшны ни грязь, ни разливы рек! В Европе уже много таких дорог.

Все рассмеялись его словам, точно удачной шутке.

– Возможно, – серьёзно взглянув на графа, ответил Аносов. – Об этом многие думают, и я даже писал государю докладную записку. По моим прогнозам, такая дорога появится лет через пятьдесят. – Подумав, добавил: – Разумеется, дорога пойдёт не до Томска, а дальше – до самого океана. Россия большая. Дело такое – дорогое удовольствие. К тому же у нас сейчас другие заботы. – Потом Павел Петрович добавил, что им как никогда прежде нужны дельные и энергичные люди с хорошим образованием, с предпринимательскими способностями. – Недели две тому, – продолжал губернатор, – об этом же беседовал с графом Владимиром Львовичем Ильиным, приехавшим к Фёдору Кузьмичу.

– Ильин? – изумился Георгий Николаевич. – И где он теперь?

– Уехал. И мне жаль. Человек он умный, с хорошим образованием. Нам такие край как нужны. Так вот мы с ним, помнится, о многом тогда говорили: и про будущую железную дорогу, которая неизбежно появится у нас, и про новые предприятия, промыслы. Он говорил, что хорошо бы у нас открыть филиал Московского университета. Кстати, о том же говорил и Фёдор Кузьмич. Обидно, что у нас такая молодёжь не задерживается. Мы здесь живём в ожидании грядущих перемен, но ускорить их приближение ничем не можем. Вот и наша Лизавета выйдет замуж и уедет куда-нибудь в Петербург или в Москву, а мы с Евдокией Афанасьевной будем доживать свои дни в Сибири.

Софья Григорьевна спросила:

– А что – уже и жених есть?

Павел Петрович только рукой махнул.

– Пока достойного не было. Но, думаю, и женихи будут. Ей только двадцать исполнилось. – Павел Петрович замолчал, потом снова махнул рукой. – Пока достойного не было, – повторил он. 

 

Весь следующий день Павел Петрович был на службе и появился только под вечер, поэтому гости общались более всего с его супругой и дочерью. Георгий Николаевич что-то играл на гитаре, а Лизавета на фортепиано исполнила фантазию Моцарта до-минор. Александрина спела романс Глинки, а Сергей Михайлович, с любовью глядя на невесту, пел своим бархатным баритоном: 

 

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей;

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!..

 

Княгиня и Евдокия Афанасьевна сидели на диване и получали удовольствие, глядя на молодых людей.

Вечером вернулся со службы Павел Петрович. Он был чем-то озабочен и молчалив. Напомнив, что завтра пораньше они отправляются в село Краснореченское, послал слугу предупредить кучеров, чтобы в семь утра были у их дома.

 

Георгий Николаевич был убеждён, что, наконец, к нему пришла любовь, не мог забыть эту голубоглазую красотку с застенчивой улыбкой, которая смущалась и краснела всякий раз, когда говорили о ней. Она словно магнитом притягивала его. Ни в Англии, ни в Петербурге он никогда не встречал такую девушку. Подумал, что до сих пор жил неверно. Какие-то глупые мысли, карты и гулянки, а пуще всего Джексон. Сейчас ему было стыдно. «Боже, – шептал он перед сном. – Каких непутёвых друзей я имел, каким глупым предприятиям служил и на что тратил себя! Что я успел сделать? Кому принёс счастье? Ни достойной цели, ни настоящих друзей…».

Он пытался найти оправдания, но неизменно приходил к мысли, что так не может продолжаться, что нужно покаяться, и, слава Богу, он ещё ничего не успел натворить! А здесь, в Сибири, он мог бы приносить пользу. Здесь люди нужны. Об этом говорил отец Лизаветы. Это бы сразу решило все проблемы. Лизавета – прекрасна. Чем не жена?! 

Он вдруг почувствовал огромное облегчение, понял, что может быть счастлив! Теперь у него была цель – Лизавета! Воспитана, образованна и вполне достойна стать графиней Киселёвой! Она говорила, что хотела бы сделать жизнь в России счастливой для всех! Наивная! Все быть счастливыми не могут! Но сделать жизнь чуть лучше, может, не во всей России, но хотя бы в Сибири или даже только в Томске – вполне возможно! Разве это – недостойная цель?!

С этими мыслями Георгий Николаевич и заснул.

 

На следующее утро они выехали на трёх каретах. В первой ехал губернатор. Во второй – княгиня и княжна. В третьей – Сергей Михайлович, Георгий Николаевич и Рекс. Их сопровождали трое всадников-казаков из охраны губернатора.

В Богдановке задержались ненадолго. Павел Петрович хотел проверить, выполнил ли хозяин приисков его указания. Потом ехали уже без остановок. Хорошо отдохнувшие лошади быстро бежали по снежной дороге. Разве что в Николаевке остановились на обед у знакомого Павла Петровича, местного купца, занимающегося пушниной. Тот был рад приезду губернатора, и обед бы затянулся, но княгиня напомнила, что им нужно ехать, и вскоре все снова отправились в дорогу. В Новотроицком заночевали, но остановились не на постоялом дворе, а также у знакомого Павла Петровича. Губернатора уважали и каждый был рад чем-то ему услужить.

 Утром, позавтракав, снова отправились в путь. Когда осталось проехать ещё две деревни – Громовку и Догмаровку, Георгий Николаевич спросил у Сергея Михайловича:

– Скажите, князь, как вам показалась Лизавета Павловна?

– Прекрасная девушка. Скромная, вежливая, образованная, – ответил князь, прекрасно понимая причину такой заинтересованности.

– И мне она нравится!

– Ну, что ж: я вам не соперник! Приступайте к боевым действиям!

– Но как?! – воскликнул Георгий Николаевич. – Мы едва знакомы. К тому же я ещё не знаю, как она относится ко мне.

– Для начала вы должны побеседовал с батюшкой Лизаветы Павловны. Если ему придётся по душе ваше предложение, лучшего союзника вам не сыскать. Потом можно говорить и с Лизаветой. Девушка она скромная, непременно захочет посоветоваться с папенькой. Правда, Павел Петрович может не захотеть расставаться с дочерью. Ведь она – единственная у него. В этом случае, конечно, могут возникнуть затруднения.

– Никаких затруднений не будет! – воскликнул Киселёв. – Если я не буду отвергнут – останусь здесь!

– Но тогда чего вы ждёте? Обращайтесь к отцу!

– Когда вернёмся в Томск, я это и сделаю, – сказал Георгий Николаевич.

– Да зачем же долго ждать? – удивился Сергей Михайлович. – Павел Петрович едет в карете один, а вы напроситесь к нему в попутчики, скажите, что есть у вас важное дело. Там всё и скажете.

В Громовке после обеда Георгий Николаевич подошёл к Павлу Петровичу и сказал, что хотел бы с ним побеседовать по одному важному делу.

– Так в чём проблема? Садитесь ко мне и расскажите о своём деле. Чем смогу – обязательно помогу.

Когда они отправились в путь, Георгий Николаевич никак не мог начать разговор.

– Вас волнует предстоящая встреча с Фёдором Кузьмичом? – улыбнулся Павел Петрович. – Он прост в обхождении, и общаться с ним – одно удовольствие.

– Это тоже… Тревожусь встречи Софьи Григорьевны с человеком, которого она когда-то любила. Княгиня уверена, что это тот самый человек.

– Тот самый? Позвольте, вы кого имеете в виду? Я вас не понимаю.

– Я имею в виду  императора Александра Павловича. Княгиня была фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, и… любовницей царя. Они любили друг друга.  А её внучка, княжна Александрина, доводится внучкой и Александру Павловичу.

Павел Петрович был в полном изумлении от этих слов. Помолчав и глядя на волнующегося графа, спросил:

– Это и есть то, что вы мне хотели сообщить?

– Нет. У меня до вас есть ещё одно дело, – смущаясь, сказал Георгий Николаевич.

– Говорите же! Я вас слушаю!

 

30

Приехав в Краснореченское, княгиня ощутила облегчение. Она очень устала от долгой зимней дороги и мечтала выспаться в тёплой постели. Боялась предстоящей встречи и думала, узнает ли в старце Александра? Теперь, проделав этот огромный путь, стала сомневаться, правильно ли сделала, что согласилась ехать. К чему? Зачем ворошить прошлое? Даже если всё окажется правдой, вспомнит ли? И всё же надеялась, что вспомнит. Более всего ей хотелось именно этого.

Был поздний вечер. В небе висела луна, освещая всё холодным светом. Добротные срубы домов светились окнами. Изредка нарушали эту тишину раздающиеся вдалеке лай собак. Село готовилось ко сну. Вдруг Софья Григорьевна ощутила в своей душе покой. Это было так непривычно, что она некоторое время прислушивалась к своим ощущениям и не могла понять, что случилось. Знала, что в жизни её мало что изменится. Но отчаяние, уныние – не лучшие советчики. Боялась и ждала этой встречи, к которой хотела подготовиться, собраться с духом.

Они расположились на постоялом дворе. Это был двухэтажный деревянный дом с большим подворьем, конюшнями, хозяйственными постройками. Обычно здесь останавливалось много народа, но в тот вечер были свободные места и они заняли весь второй этаж. Хозяин, крепкий мужик с пышной бородой и большими чёрными глазами, представился Алексеем Михайловым. Узнав, что к нему приехал сам губернатор с господами, приказал срочно истопить баньку, приготовить хороший ужин и устроить на ночлег их сопровождающих.

И забурлила жизнь на уже было заснувшем постоялом дворе, забегали повариха и конюхи… Супруга Алексея Михайлова Мария Андреевна торопливо меняла бельё, проветривала комнаты, готовила ужин столь знатным постояльцам. Ей помогала дочь, такая же толстушка-пампушка Маланья.

Через час, умывшись и переодевшись, все собрались в просторной комнате с камином. На столе громоздились графины, бутылки с разными напитками и всякие яства.

Сергей Михайлович и Александрина сидели рядом. Они не сомневались, что получат благословение старца, кем бы он ни оказался. Оно обеспечит им счастье, и отказываться от него они не хотели.

О том, что произошло у него с графом Киселёвым князь забыл, памятуя, что ничто так не осложняет жизнь и не разрушает человека, как не прощённые обиды.

 И Георгий Николаевич предчувствовал перемены в своей жизни и верил, что поступает правильно, что действительно страстно полюбил Лизавету и обретёт с нею счастье, навсегда забудет Джексона и свою двойную жизнь. Не каждому дано прожить земную жизнь так, чтобы оставить о себе добрую память. А он хотел именно этого. Ему казалось, что он впервые по-настоящему полюбил, и был уверен, что всё делает правильно. Только бы этот сибирский старец ничего не испортил, не сказал отцу Лизаветы что-то такое, отчего тот откажет ему в руке дочери. Но покончить с прошлым граф решил твёрдо, и потому был готов и на такое испытание. У него не было сомнений. Это было его искреннее желание. Себя-то не обманешь! А Бога – тем более… Подумал, что, когда сюда ехал, даже не знал о существовании Лизаветы, но так получилось, что встретил её! Значит, Богу так было угодно! Он не верил в случайности!

 

Рано утром, когда путешественники ещё спали, Георгий Николаевич  вышел во двор и услышал заунывный голос Трофима, к которому успел привыкнуть за время путешествия. Лохматый и опьянённый бездельем, он сидел на лавочке возле конюшни вместе с Антоном и тихо пел. Тексты его песен не отличались разнообразием. Напрочь лишённый музыкального слуха, сам придумывал мелодии к словам, отчего те были похожи на песни акына.

– Когда ж ты, черт непутёвый, заткнёшься-то? Тудыть твою налево! – услышал Георгий Николаевич голос конюха Сергея Михайловича.
       Трофим запел ещё громче. Решив не нарушать обычая, ему вторил повар Антон.

Маланья с удовольствием слушала певцов, а потом обратилась к стоящей рядом девке:

– Певец-то наш, Дуся, – жених завидный, да только крепостной. Здеся у нас свобода. А у них такого мужика на цепи, как пса, держат!

– Они к своей несвободе привычные, – грустно откликнулась Дуся.

Вскоре девушки ушли.

– Гляжу, Антон, тебе Маланья приглянулась, – сказал Трофим, вставая. – Чё молчишь?

– Приглянулась, да мне-то что? У неё свой мужик есть. Ни в жисть не поверю, чтобы у такой бабы мужика не было.

Увидев графа, они прекратили петь и направились в конюшню взглянуть на лошадей. Почистив и напоив их, поддали им овса и подошли к деду Михаю, старику, сидящему у входа и наблюдающему за происходящим. Какой-то парнишка сидел с ним рядом, а старик рассказывал ему о своих подвигах в молодости. Малой слушал его, открыв рот.

– А боязно было? – спросил парень, глядя на старого вояку.

– А то! – ответил старик. – Чего уж теперича скрывать. Моя трусливая душонка всё норовила последним встать в атаку. Боялся – убьют. Теперича кажное воскресенье в церкву хожу, грехи замаливаю.

– Ты, дед, расскажи, как воевал. Не зазря же тебе Георгиевский крест был даден!

– Не зазря… Помню, шли мы на француза. Он закрепился на холме. А холмик тот – тьфу. Горбик на грешной земле. Только на нём столько нашего народу полегло – страшно сказать. Дорога просёлочная. Чуть в лес зайдёшь – в болоте увязнешь. И штоб вперёд идти, так и так высотку брать надо. Там меня и завалил француз проклятый. Мы тот холмик две недели одолеть не могли. Я у тамошнего знахаря маненько отлежался. Он меня травами отпаивал. А посля из пушки как шарахнуло, так и не стало моего спасителя. А я вот живой! Значица, ещё не настал мой черёд. А посля нас снова в атаку погнали. Схлестнулся я с французом в рукопашной и прикончил басурмана. За то и получил своего Георгия. Я тогда молодой был, крепкий.

– Горазд ты, дед Михай, сказки рассказывать. Послушать тебя, так и поверить можно. А вот скажи мне как на духу: страшно было? – подходя к ним, спросил Антон.

– Жуть страшная. Землю разрывами так встряхивало, што меня в траншее подбрасывало. Гарь, дым. Песок и земля сыплются отовсюду. Кто живой, выползали из щелей и укрытий. Не дай Бог, ежели такое вам придётся увидать.

– И чево, дед, этим французам было от нас надо? – спросил парень, глядя на старика с уважением.

– Чего разбойники на большой дороге творят мерзость всякую? – ответил старик. – Всё оттого, что мы шибко богатые. Ты только подумай дурьей своей башкой, сколько у нас земли, лесов, полей! В лесах живность всякая, в реках – рыба. Завистников много. И все хотят наше добро прибрать к рукам, да мы не лыком шиты. Фиг им, наше добро! Народ наш терпеливый. Но как станет невмоготу, так отлупит басурманов, что запомнят надолго!

Зайдя в дом, Георгий Николаевич увидел губернатора, который давно встал и всё время поглядывал на часы.

– Доброе утро, – поздоровался Георгий Николаевич. – Тоже не спится?

– Фёдор Кузьмич встаёт рано. Покамест княгиня с внучкою и её женихом приходят в себя, – сказал Павел Петрович, – мы с вами пойдём к Фёдору Кузьмичу. Тут недалеко. Я вчера посылал к нему казака, предупредил, что придём. А они пусть поспят. Я думаю, к завтраку вернёмся.

– Но что мы ему скажем? – спросил Георгий Николаевич.

– Не буду скрывать. Я доверяю святому старцу и попрошу высказать своё мнение о вашем предложении. Вы, граф, производите на меня благоприятное впечатление, но, уж простите великодушно, вас я не знаю, и отдать единственную дочь малознакомому человеку, – боязно.

– Поверьте, – робко пробормотал Георгий Николаевич, – моё предложение сделано от чистого сердца.

Они подошли к дому старца в сопровождении мужика, которого послал Алексей Михайлов, чтобы тот показал дорогу.

В сенях их встретила Ильинишна.

– Заходите! – сказала она, предупреждённая Фёдором Кузьмичом, приглашая гостей пройти в дом.

– Мне хотелось бы сначала переговорить с Фёдором Кузьмичом наедине, – сказал Павел Петрович Георгию Николаевичу. – У меня к нему приватный разговор. Потом зайдёте и вы, граф. А пока можете подождать на крыльце. Погода нынче хорошая. Ни ветерка, ни сильного мороза. Вы уж извините меня, но так будет лучше.

И с этими словами он вошёл в комнату, плотно закрыв за собою дверь.

Георгий Николаевич даже не успел что-то ответить Павлу Петровичу, но делать было нечего, и он остался на крыльце, пробормотав:

– Пусть будет так. На крыльце так на крыльце…

Граф Киселёв стоял на крыльце, стараясь разгадать, о чём сейчас говорит Павел Петрович со старцем. И кто этот старец? Безродный деревенский мужик и бродяга, перед которым он, граф, должен будет сейчас трепетать? Или совесть России и святой, бывший император, сделавший вид, что отошёл от дел?

Через полчаса вышел Павел Петрович и, улыбаясь, сказал:

– Бога ради, простите меня, что заставил мёрзнуть. Проходите! Вас ждёт Фёдор Кузьмич.

– Как мне его величать? – тихо спросил Георгий Николаевич.

– Фёдором Кузьмичом и называйте? Я ему в двух словах рассказал о вашем предложении, и он хотел бы с вами поговорить.

Они вошли в дом. Георгий Николаевич передал шубу и шапку Ильинишне, и они прошли в комнату. Старец с любопытством взглянул на вошедшего. С первой же минуты Георгий Николаевич понял, что перед ним – император Александр Первый. Об этом говорили его осанка, взгляд, внешность, спокойствие и уверенность в том, что он делает. Этому нельзя научиться. Это приобретено с рождением, воспитанием с раннего детства. Георгий Николаевич даже оробел и понял, что именно этот человек сейчас будет решать его судьбу.

Как и о чём он говорил со святым старцем – он не помнил. Всё было как в полусне. Фёдор Кузьмич задавал ему вопросы и при этом пытливо смотрел в глаза. Совершенно невозможно было что-то утаить.

Георгий Николаевич отвечал на его вопросы. Павел Петрович сидел рядом и молча наблюдал за происходящим.

Старец что-то говорил о нравственности, о долге. В голове звучал его голос:

– Жизнь – это непрерывная цепь событий и испытаний, потерь и преображений, взлётов и падений, радости и печали. Бесцельная жизнь ничего не стоит. И происходящее надо принимать не с сомнением и сожалением, а с оптимизмом и упованием на лучшее. Если вы будете думать, что у вас в жизни ничего хорошего нет, это так и будет. От возникающих проблем нельзя спастись бегством. Изменитесь к лучшему, и изменится мир вокруг вас. Не печальтесь о том, чего нет, а радуйтесь даже тому малому, что имеете, не обольщаясь, что ваша «персона» заслуживает большего и лучшего. Поверьте: не мы диктуем правила жизни, а она нам предъявляет свои требования.

Фёдор Кузьмич прошёлся по комнате, потом остановился напротив Георгия Николаевича и продолжал:

– Ваша жизнь – в ваших руках, найдите средство против пустоты существования. Научитесь радоваться жизни. Неопределённость и отсутствие желания что-то изменить, заняться чем-то полезным приводит к унынию. Бог не любит бездуховных и ленивых. Делайте добро, забудьте о зависти, и всё заиграет другими красками. Счастье – это чувство гармонии и удовлетворённости, полученное в результате конкретных действий. Всё зависит от вас! И нет большей силы, чем сила любви. – Он  замолчал, о чём-то думая, потом повторил: – Для того чтобы преуспеть, надо стремиться к переменам в жизни. Вы действительно хотели бы остаться здесь навсегда?

Георгий Николаевич кивнул. Что-то произошло с его горлом, язык стал сухим и губы – чужими, и он не мог вымолвить ни слова. А Фёдор Кузьмич, взглянув на губернатора, сказал, улыбаясь и поглаживая бороду:

– В какой-то момент человек должен взять свой крест и нести его. А идея хороша. Сибирь нуждается в людях. Ты бы, Павел Петрович, взял графа к себе. Он  толковый человек. У тебя будет дельный помощник. Без таких людей, которым ты можешь доверять, дело своё сделать не сможешь. А то, что он породнится с тобою, так это делу не помеха. – Фёдор Кузьмич на минуту о чём-то задумался, потом добавил: – Бывают минуты, когда ощущаешь, что настоящее и есть самое главное. Прошлое имеет значение лишь в той мере, в какой оно влилось в настоящее, а будущее вообще не имеет отношения к делу, поскольку может настать, а может и не настать. Я думаю, ты, Павел Петрович, всё правильно решил.

– Стало быть, вы считаете Георгия Николаевича достойным руки моей дочери? 

– Ты правильно понимаешь, – повторил Фёдор Кузьмич.– Я думаю, всё у вас будет хорошо.

 

На постоялый двор они возвращались в приподнятом настроении. Придя к себе, Георгий Николаевич с удивлением заметил, что путешественники, с которыми он ехал сюда, ещё спят. Было тихо, и обученный персонал старался не шуметь. Граф был под большим впечатлением от посещения святого старца, который, как он думал, мог читать мысли и понимал людей. Но был ли он императором Александром Павловичем или никакого к нему отношения не имел, Георгий Николаевич так твёрдо и не решил. «Сибирский старец – загадка! – думал он. – И нам её никогда не разгадать. Одна надежда – на княгиню, но она пока спит. Всё-таки дорога утомила её. К тому же – немолода уже. Пусть поспит. Они и не поверят, что мы с губернатором уже были у святого старца. Надеюсь, что и их встреча с ним пройдёт так же хорошо, как и моя. Я своё благословение получил! Странное дело: вроде бы ничего особенного не произошло, а на душе стало спокойно и светло. Он воистину – святой старец!».

Георгий Николаевич прилёг на кровать, продолжая размышлять: «Во все времена люди стремились к власти и деньгам. Именно они были причинами преступлений, предательств и всякой низости. Конечно, были и такие, которые искренне верили в идеалы, в любовь и не стремились к власти. Такие были исключением из правил. По обыкновению, имеющие богатство делали всё, чтобы его приумножить, так и не понимая, для чего это делают. Того не понимали, что на тот свет взять ничего не смогут! И так было во все времена.

А этот сибирский старец пытается показать, как жить нужно по законам Бога! Неужели и в самом деле это бывший император?! Отказался и от власти, и от денег?! И говорит старец спокойно и уверенно, убеждённый в том, что именно он знает ответы на все вопросы, владеет Истиной. Впрочем, может, так оно и есть?! А с каким почтением к нему относится Павел Петрович! А он, между прочим, – губернатор, высшая власть в губернии! И тем не менее, испрашивал позволения прийти, побеседовать. А у старца ни денег, ни формальной власти! Так что в этом вопросе не всё понятно. Да и в обществе нашем, к сожалению, нынче ни по какому вопросу не существует единого мнения. Каждый убеждён, что только он владеет истиной, и не считает необходимым выслушать другую сторону. Не хватает объединяющей идеи. Но когда найдётся тот, кто эту идею даст, тогда жди беды! Таким был Кромвель в Англии, Наполеон во Франции… Да и революционеры всякие, правдоискатели, социалисты… да мало ли кто?!

Кричат о равенстве, братстве, свободе, того не понимая, что всё это – обман. Разве в Англии существуют равенство и свобода?! А где они существуют? Наверно и на том свете их нет! В любом обществе должны быть старшие, отдающие приказы, и младшие – их исполняющие. Иначе быть не может! Тому, кто дал ту самую объединяющую идею, достанется власть, и он первый начнёт бороться с теми, кто уж очень рьяно будет претворять его лозунги в жизнь. И очень скоро все поймут, что те лозунги – сказка. Но сказка с плохим концом. Их первых и уничтожат. Они не способны сделать жизнь лучше и страну процветающей и счастливой. Вместо этого снова будут слёзы и кровь. Так было, и так будет.

Но на этом история не заканчивается. И снова появятся умники, кто подаст другую заманчивую идею. И всё повторится, но уже на другом уровне. Жизнь наша движется по спирали, и каждый новый виток соответствует новым условиям, становится ещё ужаснее! Поэтому нужно делать своё дело и по мере сил стараться приносить людям добро. Иначе есть риск, что мы снова окажемся в пещере с набедренными повязками и всё повторится с начала. Это сибирский старец хорошо понял и заслуженно считается святым, потому как, не имея ни власти, ни денег, жизнь свою проживает по законам Божеским, помогает людям. Больше отдаёт, чем берёт…».

Георгий Николаевич закрыл глаза, некоторое время ещё размышляя о превратностях судьбы, о том, что ещё несколько дней назад даже не предполагал того, что произошло в Томске. Перед ним возникла Лизавета, прекрасная, желанная, и он понял, что никого не любил в жизни кроме неё. Он хотел ей дать счастье. Интересно, как она отнесётся к его предложению?

 

Было уже около одиннадцати, когда в его комнату вошёл Сергей Михайлович.

– Доброе утро! Вы уже одеты? – удивился он.

– Встал рано. Спать не мог. Мы с Павлом Петровичем уже успели побывать у старца!

– Да ну?! – воскликнул Сергей Михайлович и сел на стул, ожидая подробностей. – Интересно, как он вам показался? Действительно – святой старец? И о чём же вы с ним беседовали?

Георгий Николаевич, помолчав, ответил:

– Губернатор испрашивал совета у него. Какого именно – этого я не слышал. Он просил меня подождать. Хотел с ним переговорить наедине. Вот я и стоял на крыльце, ждал, когда они поговорят. Когда же зашёл в комнату старца, удивился. Действительно – келья. Обстановка аскетическая, иконы… Ничего лишнего. Но стоило мне поговорить с ним, и я понял, что передо мной действительно святой! Восьмой десяток разменял, а бодрый, держит спину ровно и голову высоко. Глаза внимательные, всё понимающие. Вот я и говорю, что удивился и виду его, и остроте ума, глубине знаний, эрудиции. Совершенно убеждён, что он не мог получить такого образования в тайге. Образование имеет европейское, знает несколько языков. В истории сведущ, в политике… Но более всего знает законы Божеские и, что самое удивительно, строжайшим образом блюдёт их, ведёт праведную жизнь. Именно это и делает его в глазах людей святым старцем.

– Святые могут пророчествовать, предсказывать будущее, творить чудеса, – сказал в задумчивости Сергей Михайлович. – Вы не заметили ничего такого?

– Не знаю, что считать чудом? Шли мы с Павлом Петровичем к нему, и на душе у меня была тревожно. После же беседы с ним стало легко и светло. Исчезли сомнения, и я, наконец, понял, что должен делать! Мало того, всё стало предо мною ясным. До того я блуждал по жизни, как по лесу, потеряв тропу и не зная, куда и зачем идти. И вдруг появился проводник! Это ли не чудо?!

– А как отнёсся Павел Петрович к тому, что вы мне рассказали по дороге сюда?

– Это вы о чём?

– Вы хотели поговорить с ним о Лизавете. Хотели просить её руки.

Георгий Николаевич взглянул на князя и улыбнулся.

– Павел Петрович и по этому вопросу посоветовался со старцем.

Сергей Михайлович уже понял всё: если бы ответ Павла Петровича был отрицательным, вряд ли бы граф выглядел столь счастливым. Но значит ли это, что он останется здесь, или всё же увезёт Лизавету в Петербург?

– И что сказал старец? – спросил он.

– Благословил меня!

Сергей Михайлович улыбнулся:

– Поздравляю! Теперь бы нам с княжной получить его благословение! – Он встал со стула и спросил: – Вы завтракать будете?

– Конечно! С хорошим настроением ко мне всегда приходит прекрасный аппетит. А что княгиня?

– Пока отдыхает. Устала. Она может спать и до двенадцати.

– А княжна?

– Наверное, тоже. Устали. Шутка ли сказать, полтора месяца в пути. Да на холоде… Пусть отдыхают. А вы вставайте, и пойдёмте завтракать. Кстати, Павел Петрович уже давно там пьёт вино. Видимо, тоже доволен беседой со старцем.

Они пошли в зал, где стоял большой стол, накрытый белой скатертью, за которым сидел Павел Петрович и беседовал с хозяином постоялого двора и огромным мужиком, похожим на Трофима.

 

31

Она приняла решение посетить знаменитого старца самостоятельно, велела Трофиму и Антошке заложить карету, оделась потеплее и, никем не замеченная, села в карету. Коротко бросила:

– К старцу!

– Будет исполнено, – ответил Трофим и хотел закрыть дверцу, но она с удивлением спросила:

– Да откуда ты знаешь, куда надобно ехать?

– Не извольте беспокоиться, матушка, – ответил Трофим. – Не заплутаем.

И решительным движением захлопнул дверцу. Она только плечами пожала.

– Вот ведь какие усердные! Не успели приехать, а уже всё выяснили.

Из окошка были видны высокие кирпичные дома, лавки, скверики. На площади стояла церковь, чем-то напоминающая Петербургский Исаакиевский собор.

«Не зря, – подумала она, – Александр выбрал это село…».

Карета свернула на широкую улицу, проехала по красивому мосту, украшенному скульптурами коней, и сразу же оказалась на окраине. Где-то далеко в лучах восходящего солнца белели вершины гор и совсем рядом чернел хвойный лес, извивалась гладкая поверхность реки, покрытая снегом, словно белой скатертью.

– Трр…

Трофим остановил тройку, соскочил с козел и открыл дверцу.

– Приехали? – с изумлением спросила она.

– Приехали! – весело возвестил Трофим. – Вот и дом, который вам нужон! – и он указал рукою вперёд.

Она посмотрела в ту сторону и чуть не ахнула. Перед нею стоял маленький аккуратный теремок. Среди высоких сосен и елей он казался нарисованным. В сопровождении Трофима она проследовала по пустынному дворику. У входа на цепи – огромный пёс. Он лениво взглянул на них, зевнул и отвернулся.

«Тоже мне – сторож! И чего такого держать?» – подумала она.

Трофим ввёл её на крыльцо дома. Навстречу вышел седой высокий старец, в котором она сразу же узнал того, кого помнила и любила всю жизнь.

– Ну вот, стало быть, привёл я к вам Софью Григорьевну,– сказал Трофим, поклонившись старцу.

– Спасибо! Ты пока ступай, дружок, подожди возле кареты, а я побеседую с Софьей Григорьевной.

Трофим вернулся к карете, а она от изумления не сразу нашлась что сказать, но потом промолвила:

– Откуда вы знаете моего Трофима?

– Проходите в дом, – предложил старец, открывая дверь.

Он помог ей снять шубу и усадил за стол.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– К чему лишние вопросы?

Она узнала этот тихий бархатный голос и властные нотки его речи. Конечно, это он! Больше сомнений не было: это никто иной, как император Александр Первый, которого она так любила!

– Александр Павлович! Алекс…– тихо проговорила она, глядя на старца. – Я так долго ждала этой встречи!

– Я тоже, – ответил старец.

– Стало быть, вы тоже ждали меня?

– Тоже.

– И вы знали, что я приеду?

– Знал.

– Но откуда вы могли знать?

– Мой возраст и жизненный опыт позволяет мне многое предвидеть. – Сказал старец с улыбкой.

Глаза у неё наполнились слезами.

– Вы меня помните?

– Всё, что было с нами – и называется счастьем, – ответил старец.

– Наша внучка уже подросла и тоже здесь. Она придёт к вам.

– Знаю…

– Всё вы знаете!

– Что поделаешь, – ответил старец, разводя руками. – Так мир устроен, что не всё в нём можно объяснить.

– Но почему так несправедлив этот мир?!

– В чём несправедливость? – тихо спросил старец.

– Ну а как же это ещё можно назвать?! Я вас так любила! И вы меня любили – я же помню! Сердце женское не обманешь!

– Так всё и было, – тихо улыбаясь, ответил старец. – Но вы должны понимать одну простую вещь: монарх себе не принадлежит. Любой крестьянин имеет больше свободы, чем император.

– Но почему же? – изумилась она.

– А хотя бы потому, что может не жениться на той, кого любит. Император не может себе позволить такой роскоши. Он должен делать только то, что ему положено по закону, по обычаям, по государственной необходимости. Быть императором – очень тяжёлая ноша.

– И поэтому вы решили сбросить её с себя?

– В том числе и поэтому. Это гораздо лучше, чем нести тяжкий крест высоких обязанностей и не соответствовать своей ноше.

– А вы считаете, что не соответствовали?

– И не соответствовал в полной мере. Въехать на белом коне в Париж – это, конечно, прекрасно и выглядит по-царски, но вот, например, разврат не украшает монарха. Никакая женщина, как известно, не смеет отказать царю в его прихоти. Похоть – это стыдно и грешно.

– Но ведь у нас была любовь! Или тоже похоть?

– С вами – любовь, но сколько таких, с кем мои отношения были далеко не так чисты, как с вами! И это мой большой грех. А вы говорите, что мне не в чем каяться. Простите меня за то, что я так грубо ворвался когда-то в вашу жизнь.

Она хотела что-то возразить, но старец вдруг встал из-за стола и тихо проронил:

– Нам пора… Меня ждут… Прощайте!

Она хотела что-то ему сказать, задержать, упрекнуть, что он снова куда-то уходит от неё, но император уже её не слушал. Дверь громко хлопнула, и… она проснулась.

           

Софья Григорьевна спала в своей комнатушке на постоялом дворе. И тут этот сон! Она долго лежала, вспоминая его и пытаясь понять, что в нём: предсказание или предупреждение? О чём он? Неужели этот сибирский старец действительно царь, которого она так любила?!

Взглянула на часы. Было около двенадцати. Пора вставать. Она быстро привела себя в порядок, умылась, оделась.

В дверь комнаты постучали. Софья Григорьевна взглянула на себя в зеркало и громко произнесла:

– Войдите!

На пороге стоял губернатор Павел Петрович Аносов.

Княгиня извинилась за свой помятый вид, посетовала, что не успела привести себя в надлежащий вид. Но губернатор успокоил её и сказал, что пришёл пригласить её поехать к старцу.

– Мы с графом уже у него были, – сообщил ей губернатор. – Должен признаться – он действительно святой человек. Мудрый, добрый… Я обещал и вас к нему привезти.

Княгиня удивилась, что они уже успели побывать у старца, но спрашивать подробности посчитала для себя неудобным.

– В общем, надо ехать, – продолжал Павел Петрович. – Да тут совсем рядом.

– Рядом? – удивилась княгиня. – А я приготовилась к долгой поездке. Сейчас скажу Александрине и князю Голикову, чтобы они собирались.

– Молодых пока оставьте, – возразил губернатор. – Успеется. Поверьте: в этом есть смысл! То, что вы хотели бы сказать Фёдору Кузьмичу, молодым людям вовсе не обязательно слышать. Они поедут к нему чуть позже. Я думаю, так будет лучше.

– Вы правы. Я готова! – кивнула княгиня.

– Мы поедем на санях хозяина постоялого двора. Я вас представлю Фёдору Кузьмичу.

Через несколько минут губернатор помог княгине сесть в сани, сам расположился рядом, кучер хлестнул лошадь и сани лихо помчались вверх по улице, на которой теснились деревянные домишки. «Странно, мне снились каменные дома, площадь…».

Вскоре они оказались на окраине села. Вдалеке чернел лес, а у небольшой избушки стояли пчелиные ульи. С другой стороны на фоне белого неба высились снежные горы. 

– Вот мы и приехали! – сказал Павел Петрович и улыбнулся.

У Софьи Григорьевны перехватило дух, когда она поняла, что именно эта небольшая избушка и есть жилище того, кого она когда-то любила, к кому так стремилась!

– Чего вы ждёте от этой встречи? – тихо спросил Софью Григорьевну Павел Петрович.

– Не знаю, – ответила та, – но мне почему-то кажется, что вся моя жизнь разделилась на две части: до этой встречи и после неё. Я очень волнуюсь.

Они подошли к домику, и сердце у Софьи Григорьевны застучало так сильно, словно готово было выпрыгнуть из груди. Она на мгновение остановилась и постояла, прислонившись к высокой сосне, растущей у входа.

К ним вышла пожилая женщина. Павел Петрович что-то ей сказал. Она кивнула. Софья Григорьевна слов не услышала, хотя они и произносились достаточно громко. После чего дверь открылась и они вступили в тесное помещение с бревенчатыми стенами. Здесь было тепло. На печи что-то булькало в казанке. На сколоченном из досок столе, покрытом белой скатертью, стоял начищенный до блеска медный самовар. На окнах белые занавески. Скамейки, ведро с водой на табуретке…

Открылась дверь, и из соседней комнаты к ним вышел высокий и худой старец с седой бородой и большими голубыми глазами, и Софья Григорьевна сразу же поняла: он!

– Прошу прощения, Фёдор Кузьмич, – сказал Павел Петрович, – что потревожил вас сегодня ещё раз, но княгиня приехала из Петербурга и очень хотела видеть вас. – Почему-то на этих словах губернатор замялся. – Впрочем, познакомьтесь, пожалуйста! Это княгиня Софья Григорьевна Матвеева.

Старец в длинной белой рубашке из деревенского холста, подпоясанной тонким ремешком, в шароварах и длинном тёмно-синем халате, едва заметно кивнул, а губернатор продолжал:

– Софья Григорьевна: перед вами Фёдор Кузьмич, тот самый человек, к которому вы так долго добирались.

– Здравствуйте, – проговорила Софья Григорьевна, обращаясь к старцу. – Рада, что вижу вас в добром здравии.

– Я, пожалуй, не буду вам мешать, – сказал губернатор, почему-то смутившись. – Пойду, так сказать… Сани, княгиня, будут вас ожидать.

Губернатор вышел, а Софья Григорьевна взглянула на комнату, в которой оказалась. Простой стол и несколько скамеек для посетителей. В переднем углу – иконы, по стенам – картины с видами святых мест, – подарки многочисленных почитателей. Услышав, как захлопнулась дверь, и видя, что они остались одни, с дрожью в голосе сказала:

– Александр Павлович! Я так рада, что, наконец, увидела вас!..

Старец жестом пригласил её сесть. Сам же продолжал стоять, засунув левую руку за пояс, а правую приложив к сердцу. Суровые и неулыбчивые глаза внимательно смотрели на княгиню из-под нависших седых бровей.

– Я не Александр Павлович, а Фёдор Кузьмич!

– Но как же! Ведь я же помню!.. – попробовала было возразить княгиня, но под строгим взглядом старца вдруг смутилась и совершенно оробела. – Стало быть, я должна называть вас Фёдором Кузьмичом?

Старец чуть заметно усмехнулся и ответил:

– Меня все так называют. Называйте и вы.

Она посмотрела ему в глаза и поняла: это он, ошибки быть не может! Но он никогда в этом не признается. Того, что было, – уже не вернуть.

– Помните ли вы меня? Я понимаю, что давно уже не та, что была когда-то.

– До тридцати лет красота женщины та, которую ей дал Бог, а после тридцати – та, которую она заслужила. Вы – красивая женщина.

– Спасибо, но мне всегда казалось, что не так важна внешность человека, как красота его души, – ответила Софья Григорьевна и, смутившись, замолчала. Молчал и Фёдор Кузьмич. Было слышно, как за дверью у печки возится работница, как маятник ходиков отбивает секунды. Софья Григорьевна не знала, что говорить. Фёдор Кузьмич молчал, думая о чём-то своём и внимательно разглядывая княгиню, словно хотел вспомнить её.

– У меня к вам письмо от императора Николая Павловича, – сказала Софья Григорьевна, вспомнив о поручении царя и обрадовавшись, что может что-то сказать и прервать это тягостное для неё молчание. Она протянула старцу небольшой конверт.

Фёдор Кузьмич взял его в руки, с удивлением взглянув на княгиню, вскрыл конверт и достал листок, на котором была зашифрована короткая записка императора. Потом взял с полки Библию, и, листая её и заглядывая в листок, прочитал письмо. Отложил его в сторону и молча посмотрел на княгиню.

Софья Григорьевна тоже молча наблюдала за старцем, снова и снова убеждаясь, что перед ней бывший император России Александр Первый. Душа княгини металась и грустила по ушедшей любви. Она удивилась тому, как он изменился. Куда делись его уверенность в суждениях, его к ней любовь?!

– Понимаю, что моё признание ничего не изменит, – сказала она тихо, – но хочу, чтобы вы это знали! Через два-три дня мы уедем, но до последнего своего вздоха я буду вас любить… вспоминать те счастливые мгновения, которые Бог позволил мне испытать. Живите долго и знайте, что есть люди, которые вас любят!
       Фёдор Кузьмич молчал. Он был поражён её верностью, любовью. Но… он её никак не мог вспомнить!

Потом едва слышно проговорил:

– Спасибо вам за всё. Всё живое, что населяет этот мир, рождено для радости. Только человек бывает глубоко несчастен. Но не испытав несчастья, нельзя понять счастья. Почему вы, княгиня, думаете, что моё положение теперь хуже, чем прежнее? Я свободен, независим, а главное – покоен. Прежде моё спокойствие и счастье зависело от множества условий. Теперь ничего этого нет. Есть лишь любовь к Спасителю моему. Нет горя и разочарований. Если бы меня сделали хранителем всего земного богатства, я был бы несчастным человеком.

Софья Григорьевна смотрела на старца, и в её глазах появились слёзы.

– Что вы хотели услышать от меня? – спросил он.

– Я просто хотела вас увидеть. Не знаю, как жить дальше, – тихо произнесла она. – Устала. Господи, кто бы знал, как я устала! Сколько можно бежать за своей молодостью, за воспоминаниями, за прошлым?! Разве догонишь, вернёшь?! 

– Не одна вы такая! И я не знаю, – сказал задумчиво Фёдор Кузьмич.

– Вы тоже не знаете? – удивилась княгиня. – Шутите?

Старец покачал головой.

– Я давно разучился шутить. Мне представляется, что жизненный путь, который я для себя избрал, – правилен, но так ли это на самом деле, знает только Господь, и он скажет мне об этом не сейчас, а когда предстану перед ним и будет поздно что-либо изменить. Только тот, кто сам прошёл узким путём духовного совершенствования, может привести к спасению и других. Вот вы спрашиваете: как жить? Чтобы ответить, нужно быть Богом, а я – человек.

– Да, но как же тогда учителя дают советы своим ученикам? Как же их дают священники? – удивилась княгиня.

– Давать советы – все мастера, но сомнения в их правильности всегда остаются. Живите по совести, и это главное, – ответил Фёдор Кузьмич.

– Да я вроде бы стараюсь, – ответила княгиня. – Хожу в церковь, молюсь, соблюдаю посты, подаю нищим… Не хитрю, стараюсь делать добро людям. Что ещё?

– Это всё хорошо, – перебил её Фёдор Кузьмич. – Но вот у меня вопрос…

Он вдруг надолго замолчал.

– Спрашивайте! – воскликнула Софья Григорьевна. – Я готова ответить на любой ваш вопрос!

– Готовы ли отпустить на волю своих крепостных?

Княгиня так и обомлела от этих слов.

– С землёй, разумеется, – пояснил Фёдор Кузьмич.

Софья Григорьевна со страхом и удивлением посмотрела на старца. Отвела взгляд, чтобы избежать ощущения сильного головокружения. Спросила:

– Но как же тогда я буду жить? На какие средства?

И вдруг услышала незнакомый старческий голос:

– Купите избушку – такую же, как эта. И живите в ней…

Софья Григорьевна с изумлением увидела, что за столом рядом со старцем сидит незнакомый старик, похожий на Фёдора Кузьмича, но всё же сходство было неполным. Да и одежда на них была разная! Старик в белых одеждах сидел за столом и как ни в чём не бывало пил чай из блюдца.

– Господи! Кто вы? – с изумлением спросила княгиня.

– Это Александр, мой друг и советчик, – ответил за старика Фёдор Кузьмич.

– Но я думала, что мы здесь одни, – возразила княгиня. – Я и вы… Хотела вас о многом спросить, то, чего не спросишь при посторонних.

– Александр не посторонний, – ответил Фёдор Кузьмич. – Он – моё второе «Я». Если у вас есть какие-то вопросы, задавайте.

– Александр? – спросила с изумлением Софья Григорьевна. – И как же я вас должна величать: просто – Александр?

– Да, – подтвердил старик.

– Но на Руси повелось человека, если ему оказывают почтение, называть по имени и отчеству. Нельзя ли узнать ваше отчество?

Оба старца переглянулись и покачали головами. Старик Александр сказал:

– Называйте меня по имени. Привык, знаете ли. К тому же в России в старину не было принято давать человеку кроме имени ещё и отчество. Называйте меня просто Александром.

Софья Григорьевна удивилась. Откуда он взялся?

– Я догадываюсь, какое у вас отчество, – тихо сказала она.

Старик Александр, усмехнувшись, ответил:

– Вовсе не обязательно высказывать вслух то, о чём догадываешься. Тем более что это – не знания, а лишь ваши предположения.

Софья Григорьевна побледнела.

– Хорошо, но в таком случае ответьте, как мне жить по-божески?

– Я повторю то, что вам сказал Фёдор Кузьмич: отпустите крестьян на волю, творите добро, довольствуйтесь немногим и живите скромно.

Софья Григорьевна всплеснула руками.

– О чём вы говорите?! Как же я буду жить? На какие средства? Или мне на паперти церкви милостыню просить? Отпустить крестьян я не могу!

– В России нынче нет важнее заботы, – сказал старик. – Что сделали вы для своих крепостных? Можно отпустить крестьян с землёй за небольшой выкуп. Этих денег хватит вам, чтобы домик купить. Жить, конечно, будете скромно, но вспомните, как жили святые на Руси.

– Да разве же это наша главная беда? – удивилась княгиня. – Сколько безобразий творится, сколько разбойников! Наши крестьяне вам не нравятся?! По мне, те, кто не пьют, не буянят, живут хорошо. В поле работают. Детей рожают. Что ещё нужно?!

– Многое ещё нужно, – спокойно ответил старик Александр. – Живут впроголодь, сплошь безграмотны. Иные и расписаться не могут. Бога забыли: в церковь не ходят, заповедей Христовых не исполняют, жён бьют. Разве это жизнь?

– А что есть праведная жизнь? – спросила Софья Григорьевна и посмотрела на Фёдора Кузьмича, который сидел отстранённо и молчал.

– Настоящая жизнь, – ответил старик Александр – это труды и страдания ради других. Ради России. А наше дворянство – чем оно занимается? Живёт в своё удовольствие и ничего полезного не делает.

– Так ли это? – возразила Софья Григорьевна. – А сколько среди дворян замечательных врачей и литераторов, учёных и дипломатов, военных и инженеров?! Дворянство – цвет народа нашего, опора престола. В каждом сословии есть хорошие и плохие люди, но среди дворян плохих меньше. 

Княгиня была возмущена словами этого старика.

– А сколько бы их было, ежели бы дали свободу крестьянам, дали образование?! – воскликнул обычно спокойный старик Александр. – Тому много примеров.

Княгиня взглянула на Фёдора Кузьмича и сказала:

– Но ведь для чего-то же Господь сотворил богатых и бедных? Стало быть, в этом есть какой-то его замысел? К тому же бедным есть к чему стремиться.

– Конечно, – ответил Александр. – Богатство всегда являлось испытанием для человека, которому оно досталось.

Софья Григорьевна смутилась и не знала, что сказать: она ехала сюда совсем не за этим, хотела услышать и узнать что-то намного более важное для себя, чем эти пустые рассуждения о богатстве, о крестьянах. Взглянула на Фёдора Кузьмича, словно искала у него поддержку. Но когда вновь посмотрела в сторону старика Александра, того в комнате не было.

Софья Григорьевна побледнела. А может, это снова сон? Ведь бывают же сны, которые могут показать всю жизнь за мгновенье! Она вновь посмотрела на Фёдора Кузьмича. Он также сидел в задумчивости и внимательно смотрел на неё. Как она любила, когда он в их молодые годы смотрел на неё! Сколько в его взгляде было нежности! Нет, сейчас он смотрел иначе.

Наконец, он, словно очнувшись, спросил:

– Княгиня, могли бы вы передать Николаю Павловичу моё письмо. Буду вам признателен.

– Конечно. Буду рада что-нибудь сделать для вас. Но я хотела, чтобы моя внучка и её жених также встретились с вами, – проговорила она почтительным голосом. – Они хотели получить ваше благословение.

– Буду ждать их. Очень интересно взглянуть на вашу внучку и её жениха. Если она похожа на свою бабушку, её ждёт счастье! С ними я и передам письмо царю.

Софья Григорьевна смотрела на старца, в глазах её стояли слёзы. Тихо сказала:

– Хорошо. – Потом добавила: – Я не была уверена, что сибирский святой старец – это вы. Надеялась. Хотела увидеть и попросить прощения за то, что так и не смогла дать вам счастья! Очень хотела, но не смогла! Я благодарна вам за всё, что когда-то случилось, за нашу любовь... За радость воспоминаний. За мои мечты, за вдохновение… За то, что вы были в моей жизни… Но самое главное: благодарна вам за дочь!

– Царь, к сожалению, не принадлежит себе, – глухо повторил Фёдор Кузьмич.

– Да, да. Я это уже слышала. Но как это несправедливо!

– Царям многое дано, но и многое с них спрашивается. Ответственность за судьбу России, за жизнь людей, здесь живущих…

– Да, но любовь дана Богом!

– Вы правы, княгиня.

Фёдор Кузьмич встал и подошёл к иконе, подаренной епископом Томским Афанасием. Перекрестился и через минуту уже спокойным голосом продолжил:

– Кому на Руси жить хорошо? Может, дуракам? Но хорошо ли быть дураком? Я хочу понять, почему так живём и что сделать нужно, чтобы жизнь в России нашей стала лучше. Чувствую ответственность за землю русскую. Мы не хотим и не можем жить так, как живут иные народы. Их культура, их нравы чужды нам. Мы родились в России и здесь должны искать счастье! Делать всё, чтобы народу нашему жилось хорошо! Иногда мне кажется, что всё потому, что народ наш отходит от Бога, теряет свою духовность. Вот и молюсь за него, каюсь и себя считаю в том виноватым.

Фёдор Кузьмич прошёлся по комнате и, остановившись напротив гостьи, сказал:

– Спасибо, что посетили меня. Мне было приятно с вами побеседовать. Время неумолимо, и хорошо, что вы сохранили в памяти и своё чувство, и доброту. Но самое главное, что вы сумели сохранить Бога в своей душе! К сожалению, во дворе меня ждут люди. Многие из них приехали так же, как и вы, издалека.

Княгиня поняла, что аудиенция окончена. Встала и почтительно поклонилась Фёдору Кузьмичу так, будто он был императором всея Руси. Вышла совершенно обескураженная и расстроенная. 

 

После ухода княгини Фёдор Кузьмич сел на то место, где сидела она, вдруг почувствовав, что постарел. Он – высохший, костлявый и прямой, с выцветшими глазами, обросший по шею седыми волосами, морщинистый и колючий, сидел, подперев рукой голову, и смотрел на дверь, куда вышла Софья Григорьевна. На дворе выл ветер и дубил холод, и на душе его было муторно и зябко. Он давно привык к беседам с самим собой, и от таких разговоров на душе становилось легче. Но сегодня облегчения не наступило. Всё время  пытался вспомнить княгиню, представить себе её молодой фрейлиной, но никак не мог. Не помнил ни её, ни дочь. Это ли не грех? А сколько их было? Потому и оказался здесь, в Сибири, чтобы покаяться, да только всех своих грехов вспомнить не мог. Подумал, что уж там, на Божьем Суде, ему каждый грех припомнят.

Он подошёл к старинной, потемневшей от времени иконе. На него смотрел апостол Павел. Святой сидел в белых одеждах, излучающих тёплое свечение. Его руки свободно лежали на коленях, на плечи ниспадали волнистые волосы, переливаясь мягким голубым светом, словно волны в океане. Лицо сияло, и он с любовью смотрел на него. От иконы исходило что-то доброе, прекрасное, умиротворяющее.

Фёдор Кузьмич молился. Входить в комнату без разрешения не смел никто, чтобы не мешать его общению с Богом. Старец любил тишину, свечи не зажигал. Когда молился в церкви, старался не привлекать к себе внимания. Если замечал, что кто-то проявляет излишнее любопытство и разглядывает его, сразу же прекращал молитву и покидал церковь.

Его отшельничество называли чудом, а его – святым. Но он не считал себя святым и всё объяснял стечением обстоятельств. Беседуя с людьми, которые к нему приходили, нередко спрашивал, хотят ли они, чтобы их жизнь изменилась. И если получал положительный ответ, советовал молиться Богу, ходить в церковь и чаще помогать бедным. Многим после его советов становилось лучше. Всё изменялось в их жизни. С их душой что-то происходило. И это было действительно чудом! Но сколько он ни молился, ни просил Господа простить за грехи его, не был уверен, что прощён. 

И княгине не всё было понятно. Ясно лишь, что это действительно бывший император России, её возлюбленный, отец её дочери и дед Александрины. Но он даже не спросил о ней! Как же он был не похож на того, кого она любила! Стоило ли ехать в такую даль, чтобы услышать, что время неумолимо?! Одно хорошо – пусть он увидит Александрину, благословит её и князя. Время изменило его до неузнаваемости! Когда-то он часто повторял, что нужно уметь себя преодолеть, чтобы быть собою. Видимо, он сумел это сделать. Но неужели тогда он просто играл роль влюблённого и только здесь, в Сибири, сбросив маску, обрёл своё лицо?! Как всё же трудно это принять!

Софья Григорьевна вдруг поняла, что все эти годы жила в придуманном ею мире, но ей не хочется что-то менять в нём. Она всегда будет верить в свою любовь, в того нежного и заботливого Александра, которого знала. Эта поездка в Сибирь не принесла ей ничего, кроме разочарования.

Судя по всему – он действительно святой. Немногие на такое искупление способны. Он всегда говорил о своих грехах и о том, что тяготится царствованием. Вот и осуществил то, что задумал: отошёл от дел и живёт отшельником. И люди его почитают как святого. Вон сколько его ждут!

Пора возвращаться домой. На что ещё надеяться? Молодость не вернуть, да и Александр, которого она любила, уже давно не тот. Боже, как же это всё-таки больно!

 

– Вы чем-то расстроены? – спросила княгиню Александрина.

Софья Григорьевна грустно улыбнулась, о чём-то задумалась, а потом негромко ответила:

– Молодость прошла, и вернуть её нельзя. Чему же радоваться? Когда-то был прекрасный молодой человек – высокий, стройный, сильный, а нынче – старик. Так ведь и он, глядючи на меня, думает то же самое: была, мол, красивая, молодая девица, а теперь – старуха. Поди и не узнаешь теперь во мне той красавицы. Вы думаете, мне приятно это сознавать? Давайте-ка лучше, чем болтать зря, собирайтесь да идите с князем к старцу. На санях быстро доедете. Здесь недалеко.

– Да мы и пешком дойдём!

– Ну, пешком так пешком, – согласилась княгиня. – Ноги поразмять – тоже пользительно. А то, небось, засиделись в карете-то. Ступайте, ступайте, чего возитесь? Через день уезжаем! Я повидалась с прошлым, вы получите благословение, и делать здесь нам более нечего!

Улочка поднималась круто вверх, и очень скоро их проводник с гордостью сказал, словно это он был сибирским старцем:

– Туточки и живёт наш Фёдор Кузьмич!

Он показал им в сторону двора, в глубине которого стояла избушка в окружении высоких сосен. У крыльца ожидали люди, но парень провёл знатных гостей в дом и вышедшей ему навстречу женщине сказал, чтобы та доложила Фёдору Кузьмичу об их приходе. Фёдор Кузьмич, увидев, как Ильинишна принимает шубы у молодых людей, сразу понял, кто к нему пришёл. Он с живым интересом взглянул на княжну, потом на князя и, улыбаясь, пригласил в комнату.

– Рад, что навестили старика. Меня предупреждала княгиня, что вы придёте! Простите великодушно, я не расслышал, как вас звать-величать, – спросил он у молодого человека.

– Князь Сергей Михайлович Голиков, – почтительно ответил тот, взглянув на старца и тут же отведя взгляд.

Фёдор Кузьмич стал расспрашивать их о жизни, о планах, о родителях. Гости сидели на лавке перед ним, а он стоял. Как правило, во время бесед старец не любил сидеть. Говорил тихо, но каждое его слово они хорошо слышали. В его голосе не ощущалось никакой торжественности.

Александрина удивилась: ни взглядом, ни жестом он не показал, что  относится к ним иначе, чем ко всем остальным посетителям. А она так хотела увидеть, что небезразлична своему деду. Потом подумала: «Почему ко мне он должен относиться, как к родной внучке, если и о дочери своей не вспоминал?!».

Сергей Михайлович с величайшим вниманием вслушивался в наставления о том, как надобно жить и каких поступков не следует совершать. Старец говорил о необходимости смолоду думать о предстоящем Суде Божием, о том, что жить нужно по совести, беречь честь смолоду, чтобы потом не приходилось горько раскаиваться за грехи свои тяжкие. Говорил он и о том, что у них есть счастливая возможность послужить России нашей, которую ждут тяжкие испытания.

– Дворянин, а особливо молодой, – сказал старец, – это человек, чьё высшее предназначение служить Богу и Отечеству.

Александрина не чувствовала в нём родного деда! Это был мудрец, император, победитель Наполеона, но никак не дедушка! Она испытывала разочарование. Поняла, что потому и бабка её расстроилась и хочет поскорее уехать.

После недолгого разговора Фёдор Кузьмич сказал, что княгиня просила его благословить их союз, что он с удовольствием сделает, так как считает их замечательной парой.

Он благословил их с иконой в руках, и Александрина ощутила, как её обволакивает невидимое облако святости. Это было сильное чувство, и слова, которые при этом произносились, особого значения не имели. Казалось, что благословение нисходит на них прямо с небес! И вдруг прочла в его глазах какую-то скрытую душевную боль и нежность. Этого ей было достаточно!

– И когда же вы желаете сочетаться законным браком? – спросил Фёдор Кузьмич.

– Летом. Должны вернуться из Италии родители княжны. Да и подготовиться к этому событию надобно, – ответил князь Голиков.

– И зачем же так долго тянуть? – удивился Фёдор Кузьмич. – У нас в селе Краснореченском есть церковь. Она маленькая, простенькая и, конечно, не чета столичному собору, но назначение у неё то же.  Сегодня же и обвенчайтесь!

– Мы не готовы, – попыталась возразить Александрина, но вдруг осеклась и опустила голову.

– А к чему вы не готовы? – удивился старец. – У вас нет нарядов? Или вам кажется, что таинство венчания непременно должно сопровождаться большим количеством гостей, оркестром, балом, танцами? Может быть, это и поднимает настроение, но никак не возвышает душу, поверьте мне.

– Мы вам верим, – кротко сказал Сергей Михайлович.

– Обвенчаться здесь, поверьте, не менее почётно, чем в Петербурге. Важно, чтобы все знали, что Сибирь не только место, куда высылают каторжан и смутьянов, но где живут люди, работают во славу нашей отчизны, растят детей, где можно заключать счастливые браки. Да и вам этот факт запомнится на всю жизнь! И дети ваши, и внуки будут говорить об этом с гордостью! Если можно, и я приду в церковь на ваше венчание.

Когда аудиенция подходила к концу, Фёдор Кузьмич передал молодым людям письмо, говоря:

– Княгиня знает, кому его следует отдать. Надеюсь, что оно дойдёт до адресата.

Сергей Михайлович взял письмо, на конверте которого не было адреса.

– Уверяю вас, уважаемый Фёдор Кузьмич, что передам письмо княгине, и она сделает всё, чтобы доставить его кому следует.

– На всякий случай сообщаю вам, что письмо это, окажись в чужих руках, не приведёт ни к каким дурным последствиям, потому что оно зашифровано. Тем не менее, содержание письма очень важно для Отечества нашего.

На прощание Фёдор Кузьмич перекрестил их, пожелал долгих лет жизни, чтобы их дети и внуки жили в могущественной и процветающей России. Он пристально посмотрел на Александрину, словно искал в ней родные черты. Неожиданно спросил:

– Как зовут вашу почтенную матушку?

Александрина с удивлением взглянула на Фёдора Кузьмича и тихо ответила:

– Ольгой…

Во взгляде Фёдора Кузьмича появилась нежность и тепло, которых так ждала княжна. «Нет, конечно, это мой дед. Но по каким-то причинам он должен это скрывать?!».

– Матушке вашей – также передайте привет от меня и скажите ей, что я буду молиться за неё.

 

– Благословил? – спросила Софья Григорьевна, как только они вернулись на постоялый двор.

– Конечно, благословил! – воскликнула Александрина.

– Ну, слава Богу! – вздохнула княгиня и перекрестилась.

Потом долго расспрашивала, как их принял Фёдор Кузьмич, о чём они говорили. Слушала и кивала, словно бы соглашаясь с чем-то понятным только ей. Но когда они рассказали о настойчивой рекомендации обвенчаться в церкви этого села, удивилась.

– Вот те на! И что же, так и поступим: без гостей, без бала?

Александрина возразила:

–  Торжественность не так важна. Главное, чтобы торжественно была в душе!

– Да я и не спорю, – в полном смятении проговорила Софья Григорьевна. – Просто это как-то неожиданно. А вы как думаете, Сергей Михайлович?

– Я думаю, что Фёдор Кузьмич плохого бы нам не посоветовал, – ответил князь. – Тем более что и он обещал прийти в церковь на наше венчание.

Софья Григорьевна задумалась, а потом решительно сказала:

– Так и сделаем!

 

Обряд венчания был совершён в маленькой церквушке села Краснореченского Томской губернии. На венчании присутствовали сибирский старец Фёдор Кузьмич, княгиня Софья Григорьевна Матвеева, Томский губернатор Павел Петрович Аносов, граф Георгий Николаевич Киселёв, Иван Прохорович Латышев… Никогда в той сельской церквушке не собиралось столько народа.

После торжественного ужина княгиня приказала Трофиму готовиться к отъезду.

А утром сюрприз преподнёс граф Киселёв.

– Друзья мои,– заявил он. – Я остаюсь! Павел Петрович принял моё предложение, и я очень этому рад .

– Какое предложение? – удивилась Софья Григорьевна.

– По поводу его дочери, руки которой я у него попросил.

– И вы женитесь? – спросил Сергей Михайлович.

– Конечно! – с радостью ответил Георгий Николаевич. – Мне надоела моя бесцельная и разгульная жизнь. Пора и России послужить. Образованных людей, как говорил Павел Петрович, здесь, в Сибири, очень не хватает.

– И вы что же – никогда не вернётесь в Санкт-Петербург? – с ужасом спросила Софья Григорьевна.

– Вернусь в следующую зиму, – ответил Георгий Николаевич. – Но лишь для того, чтобы полностью освободиться от помещичьего бремени.

– То есть как это? – не понял Сергей Михайлович.

– Наделю своих крестьян землёю и дам им вольную. Так поступил когда-то святой Георгий Победоносец, в честь которого я был назван. Так рекомендовал мне и святой старец.

Софья Григорьевна не поверила своим ушам.

– Как – вольную? – удивилась княгиня.

– Просто... – улыбнулся Георгий Николаевич. – Всё движимое и недвижимое имущество обращу в деньги и вернусь в Сибирь, буду здесь строить новую жизнь.

И Софья Григорьевна, и Сергей Михайлович были поражены этим решением графа, но спорить не стали. В конце концов, это  его выбор и он на него имеет право.

Отъезд из Краснореченского получился немного грустным, похожим на бегство. Суровый сибирский край – одновременно и пугал, и восхищал. Эта смесь потрясения и восторга долго ещё преследовала наших героев по пути домой.