Переводы
ЛУДОВИКО АРИОСТО
ЛЕГЕНДА О НЕВЕРНЫХ ЖЕНАХ
Из поэмы «Неистовый Роланд» (песнь XXVIII, строфы I–LXXV)
Эпоха Чинквеченто, XVI век, – кульминация и зрелость итальянского Возрождения, ослепительный блеск перед медленным угасанием. Новеллистика, не меньше других литературных жанров, в эту пору достигает расцвета. Расширяется круг источников, появляется ряд замечательных имен продолжателей традиции «Декамерона» Боккаччо (Банделло, Страпарола, Аламанни), происходит слияние новеллы с драматургией, романистикой, поэзией.
Ренессансная стихотворная новелла находит свое высшее воплощение в «Неистовом Роланде» Лудовико Ариосто (1474‒1533), эпической поэме, которую исследователи справедливо относят к жанру авантюрного рыцарского романа. Роман в стихах со сложным и крайне запутанным сюжетом объемом в 1500 страниц и сейчас, спустя почти пять столетий после первого издания (1516), признается шедевром мировой литературы, «нескучной классикой», читаемой и почитаемой.
Традиция вставных новелл, часто фривольных, в художественном повествовании уходит корнями в античную литературу. Достаточно вспомнить «Золотого осла» Апулея или «Сатирикон» Петрония. В центре своих приключенческих новелл Ариосто, как правило, помещает женщин, наделенных разнообразными качествами: здесь и сильные личности, благородные дамы, попадающие в, казалось бы, безвыходные ситуации (Олимпия, Изабелла), нейтральные женские персонажи, жертвы вражеских козней или злоключений судьбы (Джиневра, Лючина) и абсолютные злодейки вроде Габрины или Ориджиллы.
В исследованиях источников, используемых Ариосто, публикуемой здесь новелле, озаглавленной нами «Легенда о неверных женах», всегда уделялось самое пристальное внимание. Она основывается на рамочном рассказе о Шахземане из «Тысячи и одной ночи», предыстории, толкнувшей Шахрияра на крутые меры против женщин и ставшей косвенным поводом для его сближения с Шахерезадой. Таким образом, мы имеем невольное соприкосновение двух великих культур, восточной и западной, в те годы, когда такие связи еще имели чисто случайный характер. Арабский памятник в XVI веке не был переведен ни на один из европейских языков, а возможность знакомства поэта с ним в оригинале исключается. Но Ариосто облегчил работу будущим своим исследователям, дав ключ разгадке: в пространство поэмы, в эпоху Карла Великого, как будто посредством машины времени он перенес своего друга, венецианца Джанфранческо Валерио. Последний был весьма примечательной фигурой среди гуманистов эпохи. Об утере сборника его оригинальных новелл приходится крайне сожалеть; вероятно, роковую роль в этом сыграла неудачная политическая деятельность Валерио, приведшая его самого на плаху в 1539 году, конечно, с конфискацией имущества. Венеция в ту пору была самостоятельной грозной морской державой, ее связи с Востоком были куда обширней и прочней, чем у прочих отдельных городов-государств Италии. Валерио мог слышать рассказ от заезжих арабских купцов и передать его своему другу, тем самым подсказав основу сюжета, затем блестяще разработанного Ариосто (примеры подобной щедрости можно найти и в русской литературе: подсказал же Пушкин Гоголю сюжет «Ревизора»). Надо сказать, что сходство новеллы с первоисточником усматривается только в общих чертах, а вся композиция и блистательная развязка уже всецело плод фантазии итальянского автора. Благодарный Лудовико отплатил другу, увековечив его в своей гениальной поэме. Имя Валерио вставлено в речь трактирщика, который принимает у себя отчаявшегося в досаде на женщин (ему изменила невеста) сарацинского витязя Родомонта. Лукавый трактирщик подбрасывает, как дрова в костер, провокационный тезис: в мире, подобно птице Феникс, есть только одна честная женщина; насколько же глуп тот муж, который полагает, что та единственная – его жена. Далее он говорит (XXVII,137–138):
Я заблуждался сам невероятно,
Когда считал, что больше честных жен,
Пока один венецианец знатный,
С кем я судьбой счастливой был сведен,
Примерами не объяснил занятно,
Так я, невежда, был им вразумлен;
Валерьо Джанфранческо – имя это
Не позабуду до скончанья света.
Он знал любой обман, любой секрет
Жен и любовниц и об их приемах,
И сверх того истории всех лет,
Был опытен и сам умом не промах.
Он мне открыл, что честных женщин нет
Ни в нищенских лачугах, ни в хоромах,
А коя праведной слывет в миру,
Та просто всех ловчей ведет игру.
Чем не блестящий панегирик? В подтверждение своих слов трактирщик рассказывает эту притчу. В следующем столетии ее перескажет на французском языке в вольных стихах великий Лафонтен, и «Сказка о Джоконде» заживет своей, отдельной от «Неистового Роланда» жизнью.
В заключение скажем об именах действующих лиц. Астольфо – это Астульф, упоминаемый в летописях король лангобардов, правивший в середине VIII века. Из всего, что связано с ним в новелле, исторически верно только то, что он принял власть из рук старшего брата, монаха. В Фаусте не стоит искать черт немецкого народного героя, их просто нет; имя Фаусто по сей день распространено в Италии. Джоконд и Фьяметта – имена говорящие. Giocondo означает веселый или игривый, а fiammetta – огонек, уменьшительное от fiamma (пламя). Но Ариосто назвал так свою бойкую героиню еще и по другой причине: под именем Фьяметты воспевал свою музу Марию д’Аквино сам Боккаччо. Преемственность от «Декамерона» очевидна. Наконец, упоминание реки Дон (по-итальянски Tana) вызвано не желанием переводчика польстить своим землякам, а данью автора античной традиции, связывавшей такие топонимы, как Кавказ или Танаис, со скифами, народом, живущим, по мнению древних географов, на северном краю ойкумены.
ЛЕГЕНДА О НЕВЕРНЫХ ЖЕНАХ
I
Вас, дамы, вас, кто верно служит дамам,
Прошу я бога ради не внимать
Сказанию трактирщика, что срамом
И злой хулой вас будет донимать,
Хоть всё же языком поганым самым
Нельзя ни обелить, ни запятнать;
Невежда, коль в рассказчика он роли,
Чем меньше смыслит, тем болтает боле.
II
Но эту песню пропустите вы,
И без нее не прогадает повесть.
Вам зла я не желаю, но, увы,
Турпину должен следовать на совесть.
Как вас люблю, известно из молвы,
Как восхваляю, тоже ведь не новость,
Не только словом, но и делом рад
Вам преданность доказывать стократ.
III
Листа четыре пролистнуть бы впору,
Но коли пожелаете прочесть,
Сочтите это всё подобным вздору,
Что кто-то вздумал вымыслов наплесть.
Однако возвратимся к разговору:
Пред Родомонтом не замедлив сесть,
Удостоверившись, что гость внимает,
Трактирщик так рассказ свой начинает:
IV
«Астольфо, лангобардский государь,
Приял от брата-инока державу,
И таково пригож был юный царь,
Что первенство в красе имел по праву;
Ни Апеллес, ни Зевксис кистью встарь
Таким красавцам не дарили славу,
Достоинства его хвалили все,
А паче сам, ведь цену знал красе.
V
Не столь гордился он происхожденьем,
Ни тем, что у него высокий сан,
Ни златом, ни двором, ни возвышеньем
Над королями всех соседних стран,
Сколь тем, что по градам и по селеньям
Неслась молва, сколь он пригож, румян;
Охотно слух склонял он к льстивым толкам
И ликовал притом не тихомолком.
VI
Латино Фауст, римский рыцарь, чтим
Астольфом был превыше всех придворных,
Тот восторгался королем своим,
Хвалил черты, изящность рук проворных;
И как-то раз король в беседе с ним
Спросил, не видел ли в краях просторных,
Далече ль, близко ль, чтобы кто-то был,
Как он, настолько же красив и мил.
VII
«Скажу, – ответил Фауст, – хоть, не скрою,
И видел я, и слышал ото всех:
Сравнится в мире мало кто с тобою,
Но есть один среди немногих тех –
Джоконд, мой брат, он славен красотою,
А прочих превзошел ты без помех
Пригожестью и статью, нет сомненья,
Лишь он один идет с тобой в сравненье».
VIII
То невозможным посчитал король,
Ведь мнил, что пальмой первенства владеет;
Узреть того, о ком узнал дотоль,
Он жаждет, нетерпеньем пламенеет
И требует от Фауста: изволь
Его представить, мол, нужду имеет.
Но не из легких будет этот труд,
А почему, поведал рыцарь тут:
IX
Поскольку брат его, пожалуй, с детства
Не покидал ни разу отчий Рим,
Ему Фортуна даровала средства,
Покойно жил и был доволен сим;
Доставшееся от отца наследство
Не преумножил, но не пропил в дым;
И в Павию дорогу неуклонно
Сочтет он дальше, чем до брега Дона.
X
А сверх того задача потрудней –
Джоконда разлучить с его супругой,
Любовью был он как прикован к ней,
В желаньях совпадал во всем с подругой.
Но разве споришь с волей королей,
И Фауст, хоть с немалою натугой,
Монаршим просьбам уступил тотчас,
Как и дарам; не к месту был отказ.
XI
Поехал в Рим; отеческого крова
Всего за несколько он дней достиг,
И так просил там брата дорогого,
Что, наконец, отправиться сподвиг,
К тому же усмирил искусством слова
Свою невестку (удалось не вмиг),
Всё расписал ей, сколько выгод будет
И что вовек услуги не забудет.
XII
Джоконд, определясь с отъезда днем,
Коней в дорогу выбрал, челядь тоже,
И взял наряды, лучшие притом
(Чем краше плащ, тем выглядим пригожей).
И день и ночь любимая при нем
С мольбами жаркими, в слезах и в дрожи,
Не знает, дескать, как ей дальше жить
В разлуке, коей не предотвратить;
XIII
Мол, стоит лишь подумать о разлуке,
Как сразу сердце рвется из груди.
«Ах, жизнь моя, не плачь, – Джоконд супруге,
И сам расплачется того гляди, –
Не будет ни препоны, ни докуки –
Чрез пару месяцев меня ты жди,
Ни дня я не промедлю по обету,
Пусть хоть полцарства мне сулят за это».
XIV
Но тем не утешается жена –
Так долог срок, так долго ждать придется,
И чудо, если не умрет она
До той поры, как он домой вернется.
Скорбеть ей от темна и до темна,
Сна не вкусит и пищи не коснется.
Джоконд, своей внимая госпоже,
В затеянном раскаялся уже.
XV
Вот мужу ожерелье золотое
Вручает, а на нем в сапфирах крест,
В придачу украшение святое,
Что пилигрим богемский в свой приезд
Отдал ее отцу, быв на постое
По возвращенье из священных мест,
А завещал он при своей кончине
Ее супругу все сии святыни.
XVI
Тот крест она супругу отдала,
Чтоб помнил о любви ее всечасно.
Он рад подарку, на устах хвала,
Но всё ж над памятью его не властны
Ни та судьбина, что добра иль зла,
Ни срок, ни дальность – как влюбленный страстный,
Черты супруги в сердце он хранил,
И смерть не остудила б этот пыл.
XVII
Всю ночь, пока заря не просияла,
Когда он должен был в поход идти,
В объятиях жена его держала,
Уже без чувств она была почти.
Глаз не сомкнула; вот с денницей алой
Пришла пора последнему «прости»,
И вот в седло садится он и едет,
Она – на ложе, день в постели встретит.
XVIII
Двух миль не сделал, помутился взор,
Как вспомнил: крестик-то не взял с собою,
У изголовья положил вечор,
А утром позабыл за суетою.
«Несчастье! – молвит, – навлеку укор,
Смогу ли оправдаться пред женою?
Решит она, что умалилась вдруг
Любовь, какой пылает к ней супруг».
XIX
Обдумывает в спешке объясненья
И видит: неприемлемо гонцам
О крестике давать распоряженье,
За ним вернуться должен только сам.
Промолвил брату: «Поезжай в селенье
Баккано, жди меня в харчевне там,
Вернуться надо мне, есть в Риме дело,
Я догоню, уверен будь всецело.
XX
За надобностью этой не готов
Я посылать кого-либо другого».
Промолвил «с Богом», ну и был таков,
Пустивши рысью скакуна лихого.
Когда достиг он Тибра берегов,
Светило дня прогнало мрак суровый,
Примчался к дому, спешился, вошел
И в спальне спящую жену нашел.
XXI
Приподнимает полог, сам ни звука,
И видит с изменившимся лицом:
Благая, непорочная супруга
Под одеялом обнята юнцом.
Любовника узнал – о, что за мука! –
Ведь он знаком с проворным наглецом,
То парень был из челяди, им взятый
Из самого ничтожества когда-то.
XXII
Джоконд от потрясения застыл;
Представить лучше всё воображеньем,
Чем испытать на опыте, он был
Объят неописуемым смятеньем.
От гнева меч за рукоять схватил
И порешил двоих бы тем мгновеньем,
Когда бы не к супружнице любовь;
Но нет, не стал он проливать их кровь.
XXIII
На это дал запрет Амор мятежный,
Примерного слугу ценивший в нем:
Хоть жгуч позор, мучения безбрежны,
Не стал будить забывшуюся сном.
Очнувшись, вид придав себе небрежный,
По лестнице спустился он потом
И, страстью шпорим, в стремя ставит ногу,
Затем пришпорил и скорей в дорогу.
XXIV
Нагнал; и видят, чем-то он томим,
Невесел и грустит, едва не плача,
А что скрывает, что творится с ним –
Для всех неразрешимая задача.
Решили спутники, что ездил в Рим,
А сам в то время ездил он в Рогаччо.
Все понимали: хворь из-за любви,
Но что да как, попробуй улови.
XXV
Брат полагал, что он в тоске сугубой
Из-за того, что милая одна;
А тот, напротив, ехал, стиснув зубы:
С нескучною компанией она!
Наморщивши чело, надувши губы,
Потупил взор, так боль была сильна.
А добрый Фауст, не познав причины,
Отвлечь его пытался от кручины.
XXVI
Чтоб исцелить, на рану льет бальзам,
Боль не стихает, ноет в язве свежей:
Всё глубже рана, не рубец, не шрам,
Всё чудится жена вдвоем с невежей.
Мятется день и ночь, и сон к очам
Никак не сходит, и сомкнуть их где же?
Переменился лик, что был пригож –
На прежний больше не был он похож.
XXVII
Глаза ушли в глазницы, в беспорядке
Власы смешались, заострился нос;
От прежней красоты одни остатки,
И в чём же образец являть – вопрос.
Где скорбь, недолго и до лихорадки:
У Арбии горячку перенес,
Затем у Арно, и от сей угрозы
Красы его увяли точно розы.
XXVIII
И Фауст видит с грустью на челе,
Сколь тягостна Джокондова невзгода;
А горше, что лжецом при короле
Он выйдет после своего прихода,
Твердил-то, что нет краше на земле,
А выставил отменного урода.
Но что поделать – он везет юнца
До Падуи, до самого дворца.
XXIX
Дабы не вышло вящего конфуза,
Внезапности не хочет, шлет он весть,
Что брата он привез, но как обуза
Тому страданье, жизнь едва в нем есть;
Что от тоски сердечной, как от груза,
Он истощен, не может спать и есть;
Что после лихорадки злой, вторичной
Он вовсе уж не тот, что был обычно.
XXX
Правитель встретил гостя своего
По-дружески, любезно, с теплотою,
Поскольку жаждал более всего
Взглянуть в лицо столь знатному герою,
И также был он весел оттого,
Что не затмлен ничьею красотою,
Но кабы не любовная беда,
Тот был бы краше короля тогда.
XXXI
Джоконда во дворце он поселяет,
Наносит что ни день ему визит,
Заботится о нем и восхваляет,
И всячески учествовать спешит.
Но чахнет гость и боль в нем распаляет
Супруги грех, что в памяти стоит;
Чуждается забав, не внемлет лютне,
И всё ему больней, всё неуютней.
XXXII
В покоях жил на верхнем этаже
Напротив залы пышной и старинной.
Там он один в душевном мятеже
Дни проводил наедине с кручиной.
Груз у него копился на душе
И угнетал, и изнурял бесчинно,
Но здесь-то (не поверите небось)
Внезапно исцеление нашлось.
XXXIII
В углу той залы, где был мрак расстелен
(На окнах ставни он всегда смыкал),
Меж полом и стеной заметил щель он,
Лучами свет оттуда проникал.
Сквозь щелку ту был взор его нацелен,
Тогда ему кошмар-то и предстал;
Услышь о том, не верил бы рассказу,
Но видел сам и – не поверил глазу.
XXXIV
То королевы тайный был чертог,
Роскошный самый; из непосвященных
Явиться ни один туда не мог,
Был ключ лишь у доверьем облеченных.
Как присмотрелся, видит странный скок:
Там карлик в упражненьях изощренных
Скакал на королеве, так был смел,
Что под себя подмять ее сумел.
XXXV
Оторопел Джоконд, решил, что снится,
Стоял без чувств он, как заворожен,
Но смог в себя придти и убедиться,
Что это наяву, отнюдь не сон.
Затем подумал: «Как могло случиться,
Что та, чей муж в красе непревзойден
И столь любезен, отдается гнусу?
Неужто больше ей горбун по вкусу?»
XXXVI
Ему супруга вспомнилась своя,
Которую честил он, вспоминая
В объятьях молодого холуя.
И мнит: за ней вина-то небольшая,
Не пресыщают женщин их мужья,
Еще нужна им ласка и чужая;
И раз их пол податлив столь и слаб –
Хоть не урод любовник, пусть и раб.
XXXVII
На следующий день и тем же часом
Пришел он в это место и узрел
Вновь королеву с карликом, что плясом
Срамили короля в сближенье тел.
Так день за днем дрожал их одр под трясом,
И даже в день воскресный, углядел,
Печалилась она (на удивленье),
Заметя в коротышке охлажденье.
XXXVIII
Случалось и такое, что она
В отчаянье, в смятенье пребывала;
Два раза, призывая горбуна,
За ним свою служанку посылала.
Послала в третий – та пришла, бледна,
«Мадонна, он играет,– лепетала,–
И коли не упустит плут свой грош,
К вам и силком его не приведешь».
XXXIX
Джоконд взирал и смог перебороть он
Недуг свой, ликом просветлел, воскрес;
Он, имени под стать, стал беззаботен
И проявил к забавам интерес.
Он весел снова, свеж и в меру плотен,
Как херувим, спустившийся с небес;
Король, и брат, и все в их окруженье
Дивились столь внезапной перемене.
XL
Узнать у гостя жаждет властелин,
Из-за чего утешился он вскоре,
И в свой черед не меньше паладин
Ему поведать жаждет о позоре,
Но так, чтоб, разъярившись, господин
Неверную не покарал бы в горе;
И просит он, представ пред королем,
Поклясться на причастии святом.
XLI
И вот же в чем Джоконд поклясться просит:
Чего бы ни узрел и ни узнал, –
Хоть это к делу чести он относит
Его величества, – чтоб мстить не стал
Ни днесь, ни впредь, пусть мысль о том отбросит;
Еще же хочет, чтоб король молчал
И никогда б не подал даже виду,
Что знает, кто нанес ему обиду.
XLII
Король поклялся; ожидал всего,
Но не такого, что узнает ныне.
Гость объяснил ему, из-за чего
Так много дней он пребывал в кручине:
Застал жену в объятьях своего
Слуги-мерзавца в спальне на перине;
И то его в могилу бы свело,
Когда бы утешенье не пришло.
XLIII
То, что увидел в дальней он палате
Его величества, прогнало боль;
Пусть низко пала, но она-то, кстати,
Такая не одна, и в том вся соль.
Сказал, подвел к щели, и на кровати
Жену с плюгавцем усмотрел король,
Тот оседлал ее и шпорой шпорит,
А та поводит бедрами, не спорит.
XLIV
Представьте сами, не нужны слова,
Что было с ним при виде гнусной сцены.
Он в бешенстве, он яростнее льва,
Готов уж биться головой о стены,
Нарушить слово, данное сперва,
Вопить, рычать, – но он застыл, смятенный,
Сомкнул уста, гнев горький проглотил –
На гостии поклялся, не шутил.
XLV
«Что делать,– взвыл он, – братец, посоветуй?
Не дал ты местью мне настигнуть их,
Имел бы право я казнить вот эту,
Мой гнев неутолим, жесток и лих».
«Оставим их, – сказал Джоконд, – по свету
Пойдем пытать на прочность жен чужих
И так поступим с теми без печали,
Как с нашими другие поступали.
XLVI
Мы молоды с тобою, не затмит
Никто нас красотой, храним породу.
Какая перед нами устоит,
Коль может отдаваться хоть уроду?
Но ежели ни стать, ни бравый вид,
То наши деньги их обломят с ходу.
До той поры себя не укротим,
Пока мы тыщу жен не совратим.
XLVII
А долгий путь по городам и селам
И испытанья жен чужих дадут
Подсладу нашим думам невеселым,
От страсти нас избавят, как от пут».
Охотно внял король его глаголам,
Велел собраться, не терять минут,
Два щитоносца с ним да рыцарь римский;
Так едут, вид принявши пилигримский.
XLVIII
Италию и Францию, засим
Всю Англию объехали с успехом.
Прельстит какая личиком своим,
Ту сладким словом преклонят к утехам.
Они дают и отдаются им,
Сорят деньгами и всегда со смехом;
Упрашивают долго жен одних,
Другие жены сами просят их.
XLIX
Здесь – месяц, месяц – там, то по тавернам,
То по дворцам, уразумев сполна,
Что все подобны женам их неверным,
Не целомудренная ни одна.
Но день пришел, сочли занятьем скверным
Пытать всё новых – велика цена,
Ведь коль в иные двери постучаться,
Так риск немалый с животом расстаться.
L
Решили: лучше им одну иметь,
Которая двоим бы угождала,
Утехой общей послужила впредь
И ревности меж них бы не рождала.
«И разве, – говорит король, – ответь,
С таким раскладом лучше б нам не стало?
Ведь среди женщин в мире нет такой,
Что и с одним бы обрела покой.
LI
Итак, мы без излишеств и натуги,
Но надобность природную верша,
С ней сладко станем проводить досуги,
Ни ссор, ни свар, жизнь будет хороша,
И думаю, понравится подруге.
Была б довольна женская душа,
Коль каждой по два мужа перепало б,
Капризов не было б тогда и жалоб».
LII
Молодчик римский вовсе был не прочь,
И с государем не вступал он в споры.
Так порешивши, едут день и ночь
И долго бродят чрез луга и горы,
Пока не встретили младую дочь
Испанского трактирщика, который
В Валенсии держал стоялый двор;
Прекрасна, статна и чарует взор.
LIII
Она как плод, еще в своем расцвете,
Нежна и только привкус горьковат.
По лавкам у отца скакали дети,
А нищей доле был он, ох, не рад,
И потому, когда просили эти
Отдать им дочку, всё пошло на лад;
Она б и на край света согласилась,
Лишь проявляли б господа к ней милость.
LIV
Юницу взяли – мир и благодать,
То тот, то этот всласть и сколь угодно, –
Как если станут печку раздувать
Двумя мехами и поочередно.
Испанию решили повидать,
А после и Сифакса край бесплодный,
И из Валенсии пустились в путь;
В Заттиве стали на ночь отдохнуть.
LV
Осматривать красоты в местном храме,
Дворцы и стогны не почли за труд,
Как повелось недавно меж друзьями,
Где б ни были, куда ни попадут,
Девицу же оставили с парнями.
Те стелют ложе, те коней ведут
В конюшню сразу, а иные парни
Стояльцам ужин жарят на поварне.
LVI
В харчевне был приветливый гарсон,
Служивший прежде у отца юницы,
Служил отцу, а был в нее влюблен
И с первых дней смог ею насладиться.
Узнались, но молчат она и он,
Боятся оба невзначай открыться;
А как не стало ни господ, ни слуг,
Подняли друг на друга очи вдруг.
LVII
Юнец спросил, куда ее дорога
И с кем она из этих двух господ?
На то дала ответ Фьяметта строго
(Она – Фьяметтой, Греком звался тот).
«Как я мечтал, хоть прока в том немного, –
Воскликнул Грек, – что вновь судьба сведет,
Что вместе будем вновь с тобой, Фьяметта,
Но ты уйдешь, и мне не светит это.
LVIII
Мед помыслов ты обратила в яд,
Себя другим отдавши во владенье.
А помышлял я, накопив деньжат
Ценою пота и трудов, и бденья
Из жалованья скудного и плат,
Что мне давали здесь за услуженье,
В Валенсию вернуться поскорей,
Чтоб у отца просить руки твоей».
LIX
Пожала тут молодушка плечами
И отвечает, поздно, мол, дружок.
Но просит Грек со влажными очами:
«Иль хочешь ты, чтоб я в могилу лег?
Мне б талию обнять, прильнуть руками,
Позволь хотя б на миг испить твой сок,
Ведь прежде чем уйдешь, и миг мне каждый
Как перед смертью утоленье жажды».
LX
Тут жалости девица предалась,
«Поверь мне, – молвит, – я хочу ведь тоже.
Не место и не время, столько глаз
На нас здесь смотрит, о, помилуй Боже».
«Я обнадежен, – Грек ей, ободрясь, –
Пусть мне и третьим лечь с тобой на ложе,
Хотя б на эту ночь меня пусти,
Чтоб душу нам маленько отвести».
LXI
«Но как, – ему девица, – то устрою,
Коль я с двоими ночью на одре?
То тот, то этот тешится со мною,
Всегда с одним я занята в игре?»
Ей Грек на то: «Своею добротою
Спасла б легко меня о той поре:
Захочешь, меж двумя меня положишь,
Коль сжалишься, захочешь ты и сможешь».
LXII
Поразмышляв, ему велит прийти,
Как убедится, что все сном забылись;
И как найти, войти, потом уйти,
Поведала, предусмотреть всё силясь.
Поняв, что нет преграды на пути,
Что все уж на одрах угомонились,
Грек тронул дверь, та поддалась, вошел,
Беззвучно щупая ногою пол.
LXIII
Шагами длинными во тьме ступает,
Одной ногой – замрет – затем другой,
Как по стеклу, как будто попирает
Не пол, а яйца хрупкие ногой.
Протягивает руку, ощущает
Заветный одр и, поводя рукой,
Нащупывает ноги, хоть и тесно,
Лицом вперед ныряет бессловесно.
LXIV
Он у Фьяметты прямо между ног
Протиснулся (та на спине лежала),
Достал ее, обнял, взобраться смог
И не сходил с нее до зорьки алой.
Он не менял коня, свершая скок,
В том случае такое не пристало,
По нраву ей пришлась его рысца,
Всю ночь не отпускала молодца.
LXV
Джоконд слыхал, король слыхал сквозь дрему
Возню, от коей вся кровать тряслась,
Всяк приписал товарищу другому
Тот славный подвиг, над собой смеясь.
Грек доскакал и, ощутив истому,
Из спальни вышел, как вошел – крадясь.
Поднявшись с первыми лучами света,
Пажей и челядь позвала Фьяметта.
LXVI
С усмешкой другу говорит король:
«Ты, братец, что-то не жалел усилий,
Пора б и отдохнуть; не мудрено ль,
Ночь напролет скакал ты на кобыле!»
Джоконд ему: «Нет, эту речь позволь
Мне обратить к тебе, скакал не ты ли?
Тебе и отдыхать пора пришла,
Ведь во всю ночь ты не слезал с седла».
LXVII
«Да я б и рад, – продолжил тот задорно, –
Рысцою эту гончую пустить,
Но не слезал ты с лошади упорно,
Чтоб я на ней помчался во всю прыть».
Джоконд в ответ: «Я твой вассал покорный,
Ты в силах договор наш отменить:
Зачем же говоришь сейчас окольно?
Ты мог бы приказать: ну всё, довольно».
LXVIII
Так слово за слово и завели
Промеж собою спор, и стал горяч он.
От колких слов к обидам перешли,
Ведь каждый не хотел быть одурачен.
Зовут Фьяметту (коя невдали
Дрожит, что будет кары час назначен),
Велят ей рассудить их, объявив,
Кто, отрицая, оказался лжив.
LXIX
«Скажи, – король к ней подступился, важен, –
Не бойся ни меня и ни его,
Кто в эту ночь настолько был отважен,
Что другу не оставил ничего?»
Всяк ждал, что будет в лужу тут посажен
Его товарищ, только и всего,
А та – им в ноги, видя, песня спета;
Не чаяла в живых уж быть Фьяметта.
LXX
Прощенья просит, мол, к любви склонил
Юнец ее, она же уступила,
Противиться не доставало сил,
Он так страдал, а ей так жалко было,
Что этой ночью с нею грех тот был;
И дальше ничего не утаила,
Как чаяла, что каждый из двоих
На друга спишет пыл утех ночных.
LXXI
Король и рыцарь, в изумленье стоя,
С лица друг друга не сводили глаз;
Неслыханно еще для них такое,
Чтобы обоих провели зараз.
И разом вдруг захохотали двое,
Зажмурясь, рот раскрыв, от тех проказ,
И у обоих дух спирался в теле,
Упав, они простерлись на постели.
LXXII
До слез смеялись, до рези в боку
И наконец друг другу так сказали:
«Как уберечься на своем веку
От женских ков, коль и вдвоем едва ли,
С ней лёжа обок, бывши начеку,
Такой беды с тобой мы избежали?
Будь больше, чем волос, очей у нас,
И то измена скрылась бы от глаз.
LXXIII
Мы тысячу опробовали сдобных,
И ни одна не шла наперекор,
Сколь ни пытай, мы лишь найдем подобных;
Теперь довольно, знаем с этих пор,
Что наши жены не скверней тех пробных,
Они развратны словно на подбор;
А коли все такие, возвратимся
И у себя покоем насладимся».
LXXIV
Так заключив, любовника велят
Позвать Фьяметте, а затем прилюдно
Им положили свадебный обряд,
Приданого отмерив ей нескудно.
В седло садятся, с запада спешат
К востоку, взявши по стезе нетрудной;
Вернулись к женам на родной порог
И зажили спокойно, без тревог».
LXXV
Трактирщик завершил повествованье,
Все слушали, дыханье затая.
Внимал и Родомонт, храня молчанье
Покуда не умолкла речь сия.
Потом сказал: «Лукавые созданья.
Бесчисленны их плутни, знаю я,
Чтоб часть хоть описать, бумаге вверив,
Не хватит никаких чернил и перьев».
Вступительная заметка и перевод с итальянского Александра Триандафилиди
ТРИАНДАФИЛИДИ Александр Николаевич – автор нескольких поэтических сборников, переводчик итальянской, французской и английской поэзии. Член Союза российских писателей. Печатался в «Ковчеге» № XLII (1/2014). Живет в Ростове-на-Дону.
© Триандафилиди А. Н., 2015
