Он принадлежит к славной плеяде создателей новаторской прозы и поэзии, которых назвали позже «шестидесятниками». Его неповторимый голос придал этому движению дополнительную выпуклость и особую тональность.
«Впервые я увидела Феликса 2 сентября 1947 года. Когда я утром зашла в нашу аудиторию, он стоял у окна, опершись о подоконник. На нём были матросские брюки-клеш и тюбетейка. Он выглядел таким молоденьким! И я подумала: «Боже ж мой, и таких детей принимают в педвузы!» И никто из находившихся там свежеиспеченных студентов-первокурсников не подозревал, что накануне, 1 сентября, когда они слушали вступительные лекции замечательных преподавателей, этот мальчик сидел в огромном зале на I съезде молодых писателей Украины. И если был он на нём, возможно, не самым молодым, то уж точно – единственным баснописцем».
Так описала мне своё давнее впечатление от «мальчика», навсегда вошедшего в ее жизнь, Наталия Кривина.
В середине 50-х талантливого, своеобразного автора заметила «Литературная газета» и опубликовала несколько его вещей. Вскоре после этого ему предложили должность редактора в закарпатском Ужгороде, в местном издательстве. Казалось бы, всё идет замечательно. Умение писать басни – дар редкий, мастеров этого жанра на всю страну не больше десятка наберется. И всё же... В жесткой конструкции традиционной басни ему было тесно. Приходилось следовать строгим правилам – из искусственно созданной ситуации выводить непогрешимую мораль. При таком раскладе – ни тебе свободного полета мысли, ни вспышки фантазии. А литература как раз и влекла его к себе неограниченными возможностями. Но как найти в ней то самое, заветное, единственное, место, которое предназначено для тебя?
Озарение пришло случайно, во время командировки. В районной гостинице, глядя на пляшущие, живые языки пламени в печке-голландке, он вдруг понял: его призвание – писать сказки.
С 1956 года его работы в новом жанре – сказки-миниатюры – начинают появляться на страницах «Огонька», «Смены», «Крокодила», многих газет и журналов. Герои сказок необычны – предметы, которые нас окружают. В 1960-1961-м выходят первые книги. Отзывы – прекрасные. Феликсу Кривину повезло – в начале пути он встретил людей, которым остался благодарен на всю жизнь. С.Я. Маршак сразу оценил молодого автора и собственноручно передал сборник его детских стихов в печать. А редактор издательства «Советский писатель» поэт Василий Субботин помог довести до высокого уровня другую присланную ему рукопись.
В 60-е годы талант Кривина развернулся в полную силу. Он плодотворно работает. Расширяется жанровый диапазон. Он создает занимательные рассказы по грамматике, математике, физике. Появляются популяризаторские очерки. К сказкам добавляются просто миниатюры, афоризмы. Всё выстроено предельно кратко. Во всём – особый стиль, в котором правят бал иносказание и парадокс. Для читателей встреча с ними – наслаждение, праздник остроумия. Его книги мгновенно раскупаются.
Я был тогда одним из тех, кто восхищался блеском кривинского письма. И сказал об этом – правда, спустя много-много лет – Наталии Саввичне Кривиной, жене и сподвижнице Феликса Давидовича, первой читательнице, редактору и критику его работ. От нее я и узнал предысторию – как появился на свет оригинальный замысел новых, не виданных ранее сказок. Причем, сказок для взрослых. Емких и максимально динамичных – где от экспозиции до развязки один шаг.
Это открытие было несомненной удачей писателя. Предоставив сцену неодушевленным героям, Кривин одарил всё неживое человеческими качествами. То есть наделил их правом совершать поступки и делать ошибки. В его миниатюрах основным и наиболее частым приемом решения художественной задачи становится словесная игра. А высокий результат достигается за счет поразительного разнообразия и непредсказуемой трансформации игровых ролей слов. Оно, слово, как актер, меняет маски, иногда прямо на наших глазах создавая запоминающийся образ.
Герой одной микросказки – обыкновенный кирпич. Биография у него простая: замесили глину с водой, положили в форму, обожгли. А Кривин посмотрел на него и написал: «Кирпич прошел огонь и воду». И вот уже работает один из эффективных приемов: автор описывает обычные, присущие вещам свойства и действия. Но сделано это так, что буквальное воспринимается в переносном смысле.
Следующий прием является зеркальным отражением предыдущего – на сей раз переносное значение работает как буквальное.
«Одни надежды оправдались, другие не оправдались. Почему-то надежды наши – как преступники перед судом: им постоянно нужно оправдываться».
А потом писатель вовлекает слово в новую семантическую игру, с помощью которой его значение из контекста вдруг приобретает совершенно иной смысл.
«Вынесение за скобки»: «Зато, когда его вынесли за скобки, все сразу поняли, что это было за число. «– Это был наш общий множитель!» « – Это был наш общий делитель!» Так число приобретает значение. Когда его вынесут».
В одном из первых откликов на книги молодого Кривина – в статье «Страна внимания» в «Новом мире» (1961 г., № 12) – ее автор Эдварда Кузьмина так охарактеризовала стиль ужгородского писателя: «Происходит как бы двойное движение метафоры. Все фигуральные словечки и обороты, присвоенные человеком из окружающего мира для выражения своих чувств, вещи забирают вновь себе, возвращают к «первоисточнику». Но так как мы помним и об этом втором значении, то вещи становятся живыми, к ним самим уже применим не только прямой, но и переносный смысл, и страна вещей превращается в страну смешных и печальных происшествий, удивительных знакомств и знакомых проблем».
Спустя годы, в 1983-м, в книге «Круги на песке», Кривин публикует стихотворение «Слово». Изящно обыграв пословицу «Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь» (без ее упоминания), он сетует, что убивает слово: «...Поймаю – и в два счета Проткну его пером». А оно могло бы свободно витать над просторами... И всё же заканчивается стихотворение так:
И снова, снова, снова
Я слышу: в тишине
Непойманное Слово
Летит навстречу мне.
Нет, не убивает Феликс Кривин слово. Наоборот, он расправляет пойманному слову крылья и дает ему новую жизнь. А сам опять отправляется туда, в необозримое пространство русского языка. Но не затем, чтобы расставить силки – он ищет и открывает там удивительные краски и связи.
Улавливает родство кошелки с кошельком. Они вместе идут на рынок, но если пуст кошелек, пуста и кошелка.
Замечает, что Петух, пробившийся в науку, остепенился и уже не клюет пшено – «Извлекает он из рациона Рациональное зерно».
А в стихотворении «В мире животных» вообще полный аншлаг: плотвичку сом прищучил; сазан с лещом судачил; а кот, окрысясь на щенка, мышонка проворонил.
Подобных примеров у Ф. Кривина великое множество. И включение в круг его интересов живых существ и человека – вполне логичный, естественный шаг.
В сказках о вещах, ставших для него своеобразной экспериментальной площадкой, сформировались его принципиальные требования к своей работе. Они заложили основу его писательской этики – верность чести, истине и искренности. Эта позиция определяла и темы для юмористического обыгрывания, и мишени для сатирических атак. Кроме того, помогала выбрать форму, в которой это будет подано. Кривин не собирался отказываться от любимых им сказок-миниатюр, но свести всё дело лишь к ним значило бы ограничить себя. Ему нужен был широкий оперативный простор. Тем более, что в изобретательную и веселую игру слов можно вложить и скрытый подтекст. Чем насыщеннее и богаче язык, тем больше у него возможностей удачно упаковать информацию с двойным дном.
Возможно, и эта особенность способствовала тому, что Кривина рано начали переводить на иностранные языки. Первая публикация увидела свет уже в 1956-м, в польском журнале «Шпильки» (Szpilki, № 25). Справедливости ради – его очень трудно переводить. Вряд ли можно на чужом языке не потерять блестящую игру слов в таком, например, обороте: «Деньги не пахнут. Особенно, когда деньгами не пахнет». Или: «Быть без царя в голове – еще не значит быть демократом». Здесь срабатывает специфика юмора. Именно юмор – способ существования кривинских текстов. Он – тот цемент, который скрепляет отдельные кирпичики в цельный, прочный блок и придает ему неповторимую выразительность.
Но доставалось Феликсу Кривину тоже из-за юмора. И не раз. Были резкие критические статьи в Ужгороде. Разбирали на собраниях. Были вещи, написанные в стол. А в 1971-м уже вышедшую из печати и поступившую в продажу книгу «Подражание театру» пустили под нож. После чего на Украине он стал непубликуемым. За ее пределами еще местами что-то проскакивало. Шлагбаум подняли только через семь лет. Позже в одном интервью он сказал: «В моей жизни самое сильное чувство – то, что я постоянно нахожусь под подозрением как антисоветчик, даже тогда, когда не даю для этого повода».
Тогда, в 1978-м, в издательстве «Советский писатель» вышла его книга «Гиацинтовые острова». Цензура поработала над ней всласть – выбрасывали не только отдельные фразы, но и целые куски и мини-рассказы. В самом конце книги, в послесловии под названием: «Бесхитростная ирония факта (последнее слово автора)», Кривин обращается к читателю. Он высказывает гипотезу о том, что слова «гуманность», «юмор» (от латинского humor) и «разум» (ум) происходят от одного корня. И приводит юмористическое «доказательство». Хотя идея эта не прослеживается ни в исторических, ни в лингвистических исследованиях, он сам принимает ее для себя как аксиому, как руководство к действию. Она объясняет его подход к творчеству, где сочетаются и физика, и лирика, но главным остается участь человека в непредсказуемом мире. И где момент истины – улыбка: добродушная, ироничная или грустная.
Так Феликс Кривин сам подтвердил, что неразрывным компонентом его творчества является философия. Она давала о себе знать во многих вещах, причем в некоторых становилась не просто спутницей, а ведущей силой.
Показательным в этом отношении является одно из самых значимых понятий физики и философии – Время. Казалось бы, о нём все всё знают. Необратимо. Течет. Иногда – сквозь пальцы. Кривин, однако, неожиданно, а порой и неоднозначно трактует даже и эти, в общем-то тривиальные представления. И медленно, исподтишка подбирается к сути Времени и Пространства. Они обживаются и в его миниатюрах, и в стихах-дистрофиках (состоящих из двух строф), и в прозе. Сначала – с привычной улыбкой: «Поразительно, как это человек ухитряется жить во времени и пространстве, не имея подчас ни пространства и ни минуты свободного времени». Затем в одном из рассказов появляется писатель Кристофер Бомлей, который сочиняет роман о некоей цивилизации во Вселенной, где не существует пространства вообще, а есть только время.
«Представители внепространственной цивилизации живут в трех измерениях: вчера, сегодня, завтра. Геометры по двум известным – сегодня и вчера – вычисляют третье измерение – завтра. Квадрат завтра равен квадрату сегодня минус удвоенное произведение сегодня на вчера, плюс квадрат вчера. К сожалению, завтра всегда оказывается не таким, каким его вычислили...»
В этой саркастической зарисовке – откровенный намек на глашатаев светлого будущего. В то же время здесь затрагивается и серьезный философский вопрос о взаимосвязи и взаимозависимости того, что прошло, с тем, что есть и что наступит. На отношения между собой этой троицы у Кривина свой взгляд.
В одном из его «дистрофиков» настоящее устраивает суд над прошлым. При этом подсчитывает, какие потери или победы будет иметь в итоге. Что же касается будущего, то его в зал суда не пускают. Оно томится за дверью с надеждой – а, может, все-таки вызовут? И мы, прочитав эту, в сущности, грустную фразу, понимаем, какой смысл заложил в нее автор: обычно будущее на суд над прошлым не зовут. А жаль.
Но это лишь вступление к теме Времени. Следующим шагом Кривин приглашает в качестве свидетеля песочные часы. И делает тонкое наблюдение: в нижнем сосуде – прошлое, в верхнем – будущее. Оно постепенно пересыпается в прошлое. Два просторных сосуда. А где же настоящее? – спрашивает автор. И отвечает: «Оно вот здесь, в узком проходе, через который будущее сыплется в прошлое». После чего высказывает предположение: «Может, поэтому в нём жить неудобно? <...> теснота, ни распрямиться, ни протолпиться...»
Любопытная идея, объясняющая, казалось бы, сложности настоящего. Но очередной миниатюрой Феликс Кривин нас ошарашивает. Вероятно, Время такое же круглое, как Земля, замечает он. Иначе, как бы человек, направляясь в будущее, мог оказаться в прошлом?
Утверждение это, на первый взгляд, кажется алогичным, но возразить очень трудно. Мы, земные жители, привычны ко времени и не замечаем его сиюминутный бег. Оно, хотя и бесплотно, но естественно для нас, как воздух, которым мы дышим. Оно существует в виде смены дня и ночи, времен года, в тиканье часов на стене. И мы не задумываемся над тем, что такое время мы придумали для себя сами.
Представим себе, однако, человека на Луне, или, еще лучше, - в космическом корабле, летящем в пространстве. Причём ситуация для космонавта пиковая: все приборы вышли из строя. Ни часов, ни связи с Землей. Что такое там время?
И поэт и мыслитель Феликс Кривин пытается уловить ускользающую суть Времени и соединить земное время с космическим. Он пишет прекрасную повесть «Изобретатель вечности».
В 1943 году, в одной из оккупированных стран, купаясь в море, тонет фашистский офицер. То, что это случайность и никто к его гибели не причастен, власти не знают. Они хватают всех, кто в тот момент находился в воде. Семь невиновных, мужчины и женщины. Их заточают в особняк со стражей и объявляют им: если в течение месяца преступник не сознается, их всех расстреляют. Такова завязка повести.
Перед еще вчера беспечными мирными обывателями внезапно встает гамлетовский вопрос – быть или не быть, возникает проблема времени, которое, как шагреневая кожа, будет неумолимо сужаться и сужаться с каждым прожитым днем. Феликс Кривин решает ее остроумно и изящно – он ухитряется растянуть время. Причем решение это – не физическое, а нравственно-философское.
Он пристально присматривается к Вечности. И, конечно, видит ее совсем иначе, чем видели до него. Окутанная тайной, она предстает перед взором читателя в разных его произведениях. И каждый раз у нее неожиданный облик.
«Живите долго. Когда почувствуете, что осталось впереди мало лет, считайте годом день или час, и опять у вас впереди будет вечность. Так, вероятно, поступают бабочки, которые живут один день. Каждый, кто живет, проживает вечность, только измеряется она по-разному».
Мудрая мысль. Как не согласиться с ней: наша жизнь – это наша вечность, и другой у нас нет.
Потом вдруг, в другом месте, он парадоксально уточняет предыдущее утверждение: «Мы думаем, вечность у нас впереди, а она у нас позади...»
И, наконец, финальный аккорд: «Вечность – это не время, это отсутствие времени». Удивительный вывод. Самое интересное – пересекающийся с некоторыми теориями, над которыми работают сейчас физики.
Вообще, кривинская миниатюра – мысль, сжатая в пружину. Щелчок автора – пружина срабатывает, и мысль раскрывается во всей своей полноте и во всём великолепии. Расчет на то, что одновременно что-то щелкнет и у читателя. Расчет верный.
Один из ярких примеров. Есть у Феликса Кривина фирменный прием, который можно было бы назвать «искусством уточнения». Он берет широко известные выражения, цитаты и приводит их дословно. Правда, при этом слегка уточняет.
«В спорах рождается истина. Конечно, если есть от кого».
«Аппетит приходит во время еды, но не всегда еда приходит во время аппетита».
«Знание – сила. Иногда – нечистая сила».
И так далее. У него есть целый цикл таких фраз с уточнениями, где исходное утверждение указывается с именем его автора. Например, насчет аппетита высказался Рабле, а насчет знания – Ф. Бэкон. Причем, Кривин смело уточняет любых авторитетов и даже признанных мастеров афоризма:
«Мир – высшее благо, которого люди желают в этой жизни (Сервантес), но обычно достигают в другой».
«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная (Пушкин) для соответствующих учреждений».
«Хлеб открывает любой рот (Лец). И закрывает».
«Финансовая пропасть – самая глубокая: в нее можно падать всю жизнь (Оскар Уайльд), но пока падаешь – не расшибешься».
Читать эти подправленные афоризмы действительно занимательное занятие.
Однако при всей критической направленности творчества, свойственной юмористу и сатирику, Феликс Кривин не уходит от главного – от осмысления жизненных коллизий, через которые, в силу врожденного неуемного характера, прокладывает свой путь человек. Одержимая своими замыслами, жизнь несется вперед в неостановимой гонке, не глядя по сторонам. И упускает прекрасные возможности. А назад пути нет. Жалеет она об этом? Или не жалеет? Счастье – в желаниях, а не в их удовлетворении, мудро замечает мыслитель Кривин. «Требуя у жизни удовлетворения, мы вызываем собственную жизнь на дуэль. А там уж как повезет: либо мы ее прикончим, либо она нас ухлопает», уточняет Кривин-юморист. Так вдвоем они и работают.
Среди вышедших в последние годы книг, посвященных проблеме комического, несомненный интерес представляет исследование В.З. Санникова «Русский язык в зеркале языковой игры». Автор показывает, как лингвистическая роль слова в тексте определяет его способность стать заводилой юмористической языковой игры. В этот объемный труд включена масса цитат из литературных источников, а также образцы живой разговорной речи. Есть среди них и примеры, взятые из кривинских сказок и стихов. Более того, рассуждая об общих подходах к комическому, Санников, со ссылкой на другую интересную работу, «Книгу о пародии» Вл. Новикова, цитирует вторую часть прозвучавшего однажды признания Кривина. Для нас важна и первая часть, поэтому приведем его полностью:
«Я продолжаю писать пародии, правда, не на чужие литературные произведения, а на свои собственные мысли и чувства, которые можно было бы изложить и всерьез, но это было бы слишком скушно для меня, а тем более для читателя. Ведь о серьезном говорить всерьез – всё равно что заедать кирпич черепицей (более распространенные шутки: хлеб – сухарем, горчицу – перцем, варенье – сахаром). Тут уж приходится выбирать: либо о серьёзном несерьёзно, либо о несерьёзном серьёзно».
При всей самоиронии, писатель здесь раскрывает свой творческий метод, специфику творческого процесса. По-видимому, выглядит это так: рождается какая-то нестандартная мысль. Чтобы она стала близкой читателю, Кривин ее «пародирует», не искажая сути, и придает ей, таким образом, более привлекательную для восприятия форму, чем если бы он сказал то же самое без тени улыбки.
К примеру, он обращает внимание на то, что если у животных мозг и сердце находятся на одном уровне, то у человека мозг выше сердца. Глубокая мысль, и тут не до шуток. Так он ее и подает.
Потом, обдумывая идею верховенства разума над чувствами, вспоминает, что юмор – тоже чувство. Причем – серьезное и далеко не безопасное. И вот этот аспект он уже «пародирует»: «В чувстве юмора чувство должно быть на первом месте. <…> Если будет наоборот, получится юмор чувства, и человек сам станет посмешищем. Острый ум, как правило, обоюдоострый. Как говорил один известный шут, собственного ума не замечаешь до тех пор, пока не споткнешься о него и не переломаешь ноги».
И, возвращаясь снова к разуму, Кривин на сей раз предельно ироничен: «Есть мысли до того большие, что уже могут претендовать на отдельную голову. Поэтому от лозунга «Каждой голове – по мысли!» пора переходить к лозунгу «Каждой мысли – по голове!»
Другой пример. Феликс Давидович вдруг обнаруживает одну тонкость в знаменитом чеховском афоризме, который повторяли до него уже тысячи раз. И тогда появляется такой «дистрофик»: «О, краткость мудрая, прости Соображенье дилетанта! Я знаю, ты у нас в чести: Ведь ты у нас – сестра таланта. И мне известно, что стократ Выигрывает тот, кто краток... Но всё же, краткость: где твой брат? Куда ты подевала брата?»
Конечно, это не пародия на Чехова, это – о другом. Точнее, о других.
Когда читаешь кривинские «дистрофики» и другие поэтические работы, удивляешься легкости стиха. Не покидает впечатление, что их автор – блестящий импровизатор. В значительной степени это действительно так, да и образы являются к нему, как озарение. Однако на то, чтобы довести первоначальный вариант до максимальной выразительности, уходят часы, дни и даже ночи. Наталия Кривина рассказывает, как во время наивысшей творческой активности работал ее муж.
«Всю известную мне жизнь Феликс плохо и мало спал. В предрассветное время, в тишине, к нему приходило то, что в дальнейшем превращалось в стихи, сказки и прочие вещи. Если приходило это Слово – он утром бывал в чудесном расположении духа и спешил скорее к машинке; хотя чаще всего нужное у него уже было записано ночью в дневнике. Рядом с подушкой всегда лежали дневник и ручка. Работая над большими вещами, он ночью в дневнике записывал даже целые главки. А перепечатывая готовое на машинке, он дорабатывал текст».
Единственно верное Слово – неотъемлемый элемент миниатюры или микросказки. Но оно важно и в других случаях, поскольку определяет тональность прозаической речи. И в этой связи необходимо отметить еще одну сторону кривинского дара – тонкий лиризм.
«Притчи о жизни» - это рассказы о людях, с которыми доводилось встречаться писателю в разные годы. О соседях по больничной палате. О попутчиках в дни эвакуации. О прикованных к постели учениках в школе костно-туберкулезного санатория, которых знакомил с русской литературой учитель Феликс Давидович Кривин.
Там нет знаменитой кривинской игры слов. И почти нет юмора. Каждый рассказ – действительно притча, иногда пронзительная по настроению, которое создается контрапунктом лирического и трагического. Изломанные человеческие судьбы. Темное и светлое – рядом. И сквозь весь цикл – тепло сочувствия и доброты. Этой интонацией пронизаны и другие произведения Кривина. В книге «Миллион лет до любви» появляется экипаж самоходной баржи «Эдельвейс», на которой работал в юности Кривин. И единственная в нём женщина – Коканя, точнее, кок Аня. И ее незатейливая, но такая открытая и доверчивая любовь к матросу Прошке. А другой рассказ – про учительницу Кривобаню, большую, рыжую, ставившую только «четверки» и «пятерки» ученикам четвертого класса. Потому что это была вечерняя школа, куда пришли взрослые сразу после войны. И вместо диктанта Кривобаня читала ученикам письма убитого на войне мужа...
Все взятые из реальной жизни герои – и эти, и другие, проявляющие сочувствие или самопожертвование, совершают свои поступки без рисовки, просто они так устроены. Иначе поступать они не могут.
Кривин верен своему девизу: юмор, разум и гуманность – из одного корня. Умение парадоксально взглянуть на мир сочетается у него с поэтичностью художественного мышления, и, что очень важно – с обостренным чувством справедливости. Поэтому он вставал на защиту гонимых литераторов в своей писательской организации. Отказался выступить против Солженицына, когда его об этом просили. И поэтому, даже развенчивая и обличая, его юмор удерживает читателя на высокой ступени человечности.
Мне довелось познакомиться с рукописью из личного архива писателя под названием «Почему я пишу о животных».
Небольшая стопка листков, отпечатанных на машинке и частично написанных от руки. Название, скорее всего, условное, потому что речь в очерке идет вообще о подходах к творчеству. Писал его Кривин предположительно в первой половине 80-х и не завершил, не довел до конца. Однако и то, что сделано, подтверждает колоссальную эрудицию автора и его серьезное, ответственное отношение к своему труду. Ни сам очерк, ни его фрагменты до сих пор не публиковались. Приведу несколько выдержек.
Очерк предваряют два эпиграфа. «Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры» (А.С. Пушкин, из письма П.А. Вяземскому, 1 сент. 1822 г.). «Сами поэты меньше всего знают, каким способом они творят» (Платон, диалог «Ион»). А дальше идут отдельные главки.
Ф.Д. Кривин начинает с рассуждений об общем и единичном. Он не согласен с общепринятым мнением, что басня должна строиться лишь на частном случае. За действиями животных в басне всегда стоит второй, человеческий план. И если он читателю близок, тот его воспримет. И ссылается на собственный опыт. «Из этого я исходил, создавая аллегорические рассказы на естественно-научные темы. Например, я беру не единичную, а общую научную истину: «Змея муссурана питается исключительно змеями». Дальше я продолжаю: «... и видит в этом своего рода патриотизм. Ведь собственно – почему мы должны есть чужих? И почему нас должны есть чужие? Разве у нас – некому есть? Разве у нас – некого есть?..»
Размышляя о художественном образе, Феликс Давидович отмечает, что когда писал басни, шел от идеи к образу. Но потом понял, что правильный путь – от образа к идее. Этот путь дал ему возможность сопереживать даже отрицательным героям. Но в этом случае получалась уже не басня, а сказка. И всё-таки он вернулся однажды к забытому жанру – когда переводил на русский украинского классика-баснописца Л. Глебова. Басни его строились на известных сюжетах – от Эзопа до Крылова и далее. По ходу работы у Кривина возникла мысль изложить извечные сюжеты кратко – не более, чем в восьми строках. Что он и сделал, написав большой цикл. Вот один из двух приведенных им примеров.
«Да, волчья пасть – не мамина постель. Козленок плачет, хнычет: «Неужели я не услышу больше звук свирели?» - «Услышишь!» - Волк сказал и взял свирель. Сыграл. Глядит, где был Козленок – пусто. Волк озверел, колотит лапой в грудь: «Раз ты мясник, то мясником и будь. Какого черта лезть в искусство?»
Взгляд на читательское восприятие, высказанный Кривиным в очерке, исходит из доверия. Мысль автора должна входить в мир читателя не чужеродным телом, она должна принять такой облик, чтобы читатель почувствовал ее своей, не навязанной ему. Людям всегда приятно встретиться в книге с мыслями, которые они считают собственными. Поэтому, если в произведении оставить немного недосказанности, у читателя появляется возможность досказать что-то своё – по сути, в русле авторской мысли, но зато таким образом почувствовать себя соавтором.
Особо выделена сатира. Она не имеет права подлаживаться под действительность и льстить ей. Кривин ссылается на выражение Ильи Чавчавадзе, что «вся история человечества... есть не что иное, как нескончаемая борьба между «да» и «нет»». И отмечает, что сатирику чаще приходится говорить «нет», не высказывая своего «да», хотя оно у него несомненно имеется».
В двух десятках главок Феликс Кривин рассуждает об аллегории, о серьезности юмора, о соотношении текста и подтекста, о специфике работы сатирика и о других аспектах мастерства писателя. Можно только сожалеть, что, по каким-то причинам, этот очерк не был доведен до конца и не увидел свет.
Возможно, работа над рассмотренной выше рукописью подтолкнула писателя к несколько неожиданному проекту – примерно, в то же время он выступил в роли собирателя русского литературного наследия в близкой и дорогой ему области. В издательстве «Художественная литература», в серии «Классики и современники» в 1988 году вышла книга «Мелочи жизни. Русская сатира и юмор второй половины XIX – начала XX веков». Ее составитель, автор предисловия и примечаний – Феликс Кривин.
В сборнике представлены не только классики жанра М.Е. Салтыков-Щедрин и А.П. Чехов, наряду с такими мастерами, как Саша Черный, А. Аверченко, А. Бухов, Тэффи. Составитель нашел и предложил читателю произведения интересных, но забытых авторов – Л. Трефилова, И. Горбунова, Н. Лейкина и ряда других. Кроме того, он коснулся их творчества в предисловии, названном «Доля шутки – доля правды». Это прекрасное эссе о юморе и сатире, причем слово «доля» здесь не столько в значении «часть», сколько в значении «участь».
Распад Союза и крушение Системы вдохновили многих и вызвали всплеск творческой активности. Кривин создает ряд новых вещей в разных жанрах. Сборник «Я угнал машину времени» посвящен, в основном, фантастике. Название другому сборнику, «Тюрьма имени свободы», дал входящий в него рассказ – своеобразный отпечаток бурной эпохи, снятый через линзу гротеска. Постоянный обитатель тюрьмы приватизирует сначала свою камеру, потом этаж и всё здание. Строит во дворе несколько домиков свиданий для желающих пар. Становится гендиректором заведения и сдает номера для проживания даже иностранцам.
90-е годы двадцатого столетия – время ломки одних стереотипов и утверждения других. Время переоценки ценностей. Потом эти события одни назовут историческими, другие – трагическими. И совершенно естественно было для человека мыслящего обратиться к пройденному человечеством пути. Чтобы сравнить – и усмехнуться. Феликс Кривин выпускает «Всемирную историю в анекдотах».
Одни пишут историю, как смену правящих династий. Другие – как нескончаемую цепь войн за власть и за территории. Третьи – как поступательное движение прогресса. Феликс Кривин видит иное. С его точки зрения, добродетели и пороки составляют вместе дружную компанию, которая в неизменном виде и с неизменным успехом проходит все века и эпохи.
Вообще-то, идея написанной с юмором всеобщей истории не нова, еще в начале 20 века ее осуществили сотрудники известного российского журнала «Сатирикон». Но там был совсем другой подход – последовательное изложение событий в ироничной манере. А Кривин извлекает только то, что красноречиво говорит об особенностях человеческой натуры, о ее триумфах и падениях.
Он начинает с неандертальцев и добирается до наших дней. Летописец Кривин отталкивается от реальных исторических фактов. Анекдотами же они становятся благодаря остроумной подаче автора. А по пути от пещерного человека к советскому автор «Всемирной истории в анекдотах» вылавливает какие-то древности или средневековости, очищает их от пыли, и они блестят, как новые. Взять, хотя бы, стыд. Его изобрели, вообще-то, верно, но неправильно. С самого начала получилось так, что стыд испытывают не те, кто должен был его испытывать – не те, кто унижал других, а те, кого унизили; не те, кто побил, а те, кого побили.
Или, скажем, ассирийская любовь.
Ассирийских девиц выставляли на брачный аукцион. Сначала – красивых, причем с убыванием красоты снижалась и цена на них. Когда запас красоток иссякал, наступала очередь некрасивых. Их выводили напоказ по тому же принципу – от дурнушек, пигалиц (дальше у автора идет еще 7 категорий по убывающей) – до страшилищ и как смертный грех. А вот за них платили уже покупателям, опять же с учетом категории – чем страшнее, тем больше. После изложения такой гуманной традиции следует авторское резюме: «Справедливо? Справедливо. Вот так она и выглядит, справедливость: наполовину она красавица, наполовину – как смертный грех».
Из экскурса в прошлое писатель вернулся в настоящее. В страну, ощупью нащупывающую свое будущее. В реальность, породившую новые требования и отношения. Они непривычны и, увы, не всегда честны и справедливы. К тому же, стремление республик к национальной обособленности отрезало писавшего на русском языке Кривина от основной массы читателей. То, что он создавал, печатали – по договоренности и только в Ужгороде. Его работы не пересекали украинских границ. Более того, с каждым днем издать что-либо становилось всё труднее и дороже. И вслед за семьей дочери Феликс и Наталия Кривины к началу нового тысячелетия эмигрировали в Израиль. Сам он позже сказал: «Я никогда бы не оставил эту землю, если б имел какой-то другой выход. У меня его не осталось. Мои мозги, мой писательский труд оказались невостребованными».
Они поселились в Беер-Шеве, на самом краю пустыни Негев. Феликс Давидович даже нашел с ней общий язык, и они поняли друг друга. Эрудированная собеседница, пустыня поведала немало интересного, о чём писатель и рассказал впоследствии.
За прошедшие годы литературная кривиниана пополнилась несколькими книгами, изданными в Иерусалиме, Тель-Авиве, Берлине (на немецком), Ужгороде, а главное – в Москве. В 2001-м году в серии «Антология сатиры и юмора России ХХ века» 18-й выпуск был посвящен его творчеству. Конечно, это не весь Кривин, но многое из того лучшего, что создано им за эти годы. Повторный тираж этого тома появился в 2005-м.
Как у любого художника, у Феликса Кривина есть вещи более удачные и менее удачные. Первых – значительное большинство. Интерес к его творчеству, проявляемый в социальных сетях, позволяет надеяться, что им суждена долгая жизнь.
Самуил Кур. Родился, жил и работал в Белоруссии. Педагог по образованию. С 1996-го в Сан-Франциско. Поэт, прозаик, эссеист. Книги поэзии и прозы выходили в Минске. Публикации – в журналах, альманахах и других периодических изданиях России, США, Беларуси, Германии.
