Глава I. Начало. Младенца при рождении нарекли Мария. По отцу – Мария Викторовна, то есть новорожденная и жена Посла получались полные тезки.
Пока папа и мама жили заграницей, ребенка так и звали: «Мария Викторовна». Очень хотелось, чтобы Послиха стала крестной матерью своей маленькой тезки, но рисковать не стали. Посадить в ту далекую пору, может, и не посадили бы, но загреметь досрочно на Родину можно было запросто. Да и не согласилась бы никогда большая Мария Викторовна на это богопротивное дело. Она же была атеистка.
Поэтому маленькую Марию Викторовну крестили уже в Москве, когда командировка закончилась. Церемонией руководила баба Нюра – та, что со стороны отца. Она эти штучки помнила еще по своему детству и вообще знала все народные приметы и обычаи. В наследство от родителей ей с сестрой достались деревенские образа и жестяная лампадка. Но лежали они у сестры Таисьи на антресолях, потому что баба Нюра если и верила в божественное начало, то совсем чуть-чуть, так чтобы со стороны никто не догадался и сыну за его мать начальство не вломило и, упаси Господь, в звании не понизило бы.
В Москве называть дочку по имени-отчеству было уже совсем необязательно. И Мария Викторовна стала Машенькой.
Машины, что ездили по московским улицам, были совсем не такие, как там, где она жила раньше. Из магазинов Машеньке нравились только булочные, где за стеклянными витринами стояли вазочки с конфетами и торты с зелеными розочками, а к важным праздникам появлялись портреты каких-то лысых и бородатых дядек, украшенные гирляндами из баранок и пирамидками из пряников. А больше нигде ничего вкусного и красивого не было.
Зато дома на большом блюде всегда лежали апельсины и виноград трех сортов, в холодильнике томилась розовая ветчина с белой каемкой по краю, а в гараже стояла новенькая «Вольво» с бордовыми велюровыми сиденьями.
– Это все наша Советская власть старается, – приговаривала обычно бабушка, разбирая по четвергам большие бумажные сумки с разнообразными свертками и пакетами. – Ей для своего народа ничего не жалко, в лепешку расшибется, а сделает. Вона, Туська у себя в Лианозово треску жрет по праздникам, а у нас балык портится. Потому что осточертел этот балык. Я, может, красную рыбку люблю.
– Баб, а почему Туська треску жрет?
– Ты таких слов не говори! Смотри, всыплет мне отец по первое число, да и тебе тоже достанется. Не Туська, а баба Тася, и не жрет, а кушает она. Кушает треску.
– Баб, а почему баба Тася кушает треску?
– Потому что треска тоже хорошая рыбка.
– А почему мы кушаем балык?
– Потому что так надо. Мы – народ. А народ наша власть в обиду не даст.
– А Туська не народ?
– Поди, деточка, скушай бананчик. Господи ты Боже мой, какой ребенок тяжелый…
Папа приходил домой поздно, потому что работал сразу на двух работах. Для одной работы в шкафу висел мундир с погонами, а другая работа была без погон. Но ходил папа всегда в костюме с галстуком.
Про мундир в шкафу рассказывать подружкам было нельзя. Но Машенька все равно как-то похвасталась красивыми васильковыми погонами и золотыми веточками на папиной фуражке Наташке с восьмого этажа их особенного дома. И очень расстроилась, когда Наташка по секрету призналась, что у ее папы тоже есть и погоны, и веточки, еще и красные полоски на штанах имеются. И что говорить об этом тоже нельзя. Поэтому они дали друг другу страшную клятву хранить свой секрет вечно.
Раз в полгода баба Нюра ездила к своей сестре Таисье и каждый раз отвозила ей большую наволочку с одеждой. Там были старые отцовские рубашки, материны свитера, детские туфли, из которых внучка быстро вырастала.
– Не себе возьмет, так продаст, ить, ежели не я, кто ей вспомоществование окажет? Касса взаимопомощи, что ль, на проживание денег даст? Господи, как жить? Все ж с открытым ртом стоят, каждый ждет, чтобы положили.
Машенька к бабушкиной сестре ездить любила, потому что там в доме жили три кошки, кот и почти всегда – маленькие котята. Котят Туська продавала на Птичьем рынке, а тех, что продать не получалось, куда-то прятала. А Машеньке объясняла, что там им будет лучше.
Баба Нюра своей внучке в доме сестры трогать ничего не разрешала. И чашку для нее ходила на кухню мыть сама. Туська обижалась, потому что специально к приходу Нюрки и квартиру проветривала, и надевала парадные тапочки.
Машенька в гостях старалась не замечать пожелтевшие фотографии, висящие над телевизором, и не верила, что эти люди с деревянными испуганными лицами, провалившимися глазами и заскорузлыми ручищами могут быть ее прадедушками и прабабушками.
Сначала разбирали вещи. Баба Нюра раскладывала на диване под красивым ковром с лебедями одежду сына, невестки или старое постельное белье с полотенцами и начинала гордиться. Садилась рядом, поджав губы и сложив руки на животе, и укоризненно смотрела на сестру. Потому что никогда Туське со своими котятами не заработать даже на рукава от Витькиной жилетки, не то что на приличные штаны.
Вещи на диване Туська раскладывала на две кучи. Одна – для себя, другая – на обмен и продажу.
– Баба Тася, а почему ты водолазку сюда положила? Она же красивая!
– Дык, а как я твою вылазку напялю? На одну сиську хватит, а другая голая останется! Вона, Мишка с четвертой квартиры давно уже к ней примеряется...
– Таисья, ты что несешь? Кто примеряется? Ты как с ребенком разговариваешь? Мы так в семье не привыкли!
– Угу. И давно не привыкли? Давно, говорю, говно за избой вместе месили, давно твой Витька ко мне за полтинниками для кина бегал? У меня, может, тоже сейчас и дача, и машина бы была. Не потони мой Ленька, сыночек мой, царствие ему небесное, – все бы было. Получше, чем у вас. Не привыкли они…
– Да что у тебя было бы, ты подумай, балда. Ленька твой жил пьяный и утоп пьяный. А мой Витя человеком хотел стать. И стал.
– Ой, человеком! Знаю я, через какое место твой Витька человеком стал. Поди, стесал себе все до кровавых мозолей! Сталина на вас нет!
– Это на тебя Сталина нет! Мы-то всегда за власть, и власть нас любит. А тебе сдохнуть со своими котятами вон в том лесу под гнилой корягой!
Туська после таких слов обычно начинала из двух охапок делать опять одну и запихивать одежду обратно в наволочку. Потом все бросала и уходила на кухню плакать. За это время баба Нюра успевала вынуть и разложить на диване все вещи заново. Потом тоже шла на кухню, где помещались табуретка, столик и полка, и еще долго оттуда слышались крики, а потом причитания и плач. После они возвращались с чайником и чашками и начинали пить чай.
Ругались не всегда. Иногда чаепитие с пряниками и карамелью начиналось без ссор. Тогда баба Тася и баба Нюра подолгу вспоминали свою избу, подруг и танцы в деревне и опять плакали оттого, что деревни этой давно уже нет, а вместо нее есть глухая окраина Москвы с одинаковыми пятиэтажками. И давали себе слово на пасху обязательно съездить на могилку к матери и к Леньке. А где лежит остальная родня, они не знали. И никто этого не знал.
Когда Машенька училась в пятом классе, поездки в Лианозово прекратились, потому что однажды крикнула Туська из своей кухни прямо в спину бабе Нюре, что получилась их Машка лицом в папашу своего, в Витьку то есть, а умом – тут баба Туся сказала что-то про кобылу толстожопую и кое-что ещё. И Машенька почему-то догадалась, что речь идет о ее маме.
За свою невестку баба Нюра совсем не обиделась, поскольку и сама думала о ней примерно то же самое. А вот про Витьку, про сына своего, стерпеть такие слова не могла. Она сама собрала вещи в наволочку, взяла внучку за руку и ушла.
Дома Машенька долго рассматривала себя перед зеркалом и пыталась понять, обижаться на Туськины слова или нет. А про ум ей было неинтересно.
А вскоре бабе Нюре позвонил лианозовский участковый. Выяснилось, что померла Туська – так же, как жила. Что, когда окочурилась она, прости Господи, остались ее кошки с котятами в запертой квартире некормленные и непоенные. А когда кошачий вой переполошил весь подъезд и милиция вскрыла дверь, творилось там такое, о чем баба Нюра рассказывать не могла, а начинала мелко креститься и вытирать глаза. И слава Богу еще, что у Туськи номер их телефона на листке в клеточку был записан и булавкой к ковру с лебедями приколот.
Хоронили Туську там, где когда-то была их деревня. Кладбище еще стояло, но говорили, что вот-вот снесут и его, и потому там все было закрыто. Баба Нюра упросила сына, он позвонил нужным людям, и вопрос решился.
– Потому что наша власть для своего народа все сделает. Вот и Туську похоронили по-божески, а земля там хорошая: сухо, песок. Вить, Витя! Ты меня тоже там положи, ладно? Когда там еще его снесут, знаю я их. А мне все спокойней будет.
Но баба Нюра жила еще долго и все потому, что советская власть помогала ей, как могла. Ходила она в поликлинику, куда просто не попадешь, а нужны были для этого специальные пропуска – «корочки» бордового цвета. А очередей там отродясь не бывало, и все врачи были очень вежливые. А когда у бабы Нюры началась катаракта, то все исследования ей сделали за полчаса в одном кабинете и на операцию положили через неделю. А Туська свои глаза не берегла и своей очереди в больницу так и не дождалась. Померла то есть.
Машенька больше жалела котят, чем старую, облезшую и плохо пахнущую бабушкину сестру. Теперь ей было ясно, что есть такие люди, как Туська, а есть такие, как папа и мама. Ну, пусть еще и глупая баба Нюра за компанию, хотя она испортила своей невестке всю жизнь. Это Машенька как-то дома подслушала.
Никогда больше не станет она ездить туда, где унылой чередой стоят облезлые дома, где в подъезде все почтовые ящики черные от сгоревшей бумаги, а на лестнице еще и куча может лежать. Машенька сначала думала, что это собачки какают, а потом услышала, как Туська ругается, и поняла, что это вовсе не они.
А вот в их доме был красивый лифт с зеркалом, и цветочки стояли на подоконниках. И никто там на лестницах не оставлял кучи. А в квартире было много места, и у каждого своя комната. Даже у бабы Нюры.
В школе все было тоже красиво, потому что школа была специальная, и дети там учились тоже специальные. И учителя были хорошие, говорят, лучшие в Москве учителя.
– Потому что наша власть все для своего народа сделает, в лепешку расшибется, а постарается, и мы за то ее любим. Мы всегда за власть, – говорила баба Нюра.
Машенька медленно росла, но быстро взрослела. Учиться ей было совсем не интересно. Затурканные тетки, которые гордо именовали себя “школьным педагогическим составом”, раздражали глупыми придирками и смешили своими самодельными юбками и вязаными кофтами. И были совсем не похожи на ее маму.
Никогда никто из мальчишек не звонил Машеньке и не молчал в трубку, никто не звал ее гулять в парк, не писал ей записочки и не решал для нее контрольные работы по математике или физике, и на выпускном с ней танцевал только толстый Костиков, и то по просьбе родителей.
Короче, в школе все получилось не так, как задумывалось. А ведь это она, а не Ленка Коврова должна была целоваться с Соколовским. Вот так: вместе войти в их нарядный подъезд, потом, под удивленным взглядом лифтерши, начать почему-то подниматься по лестнице. А между четвертым и пятым этажом вдруг остановиться и долго стоять, прислушиваясь к тому, как гулко бухают, обгоняя друг друга, сердца. И когда терпеть станет совсем уже невозможно, когда дыхание начнет прерываться, догадаться, что спасение есть и оно рядом. И почувствовать неожиданную шероховатость чужого рта и удивиться, как можно было целых шестнадцать лет жить без этого счастья.
Машенька слушала Ленкин шепот, которым она, размазывая слезы, рассказывала о том вечере – тогда, 12 апреля, который у взрослых считается Днем космонавтики, а на самом деле должен называться Днем первого поцелуя. «Он же каждый пальчик мой, каждый ноготок по отдельности целовал», – Ленка плакала, потому что счастье ее уже закончилось, и ей самой было уже не подняться и от горя своего никогда не оправиться.
И Машеньке тоже хотелось не только целоваться на лестнице их уютного подъезда, но и плакать, тосковать и рассказывать кому-нибудь – лучше, конечно, этой же самой Ленке – о том, что свою любовь она не переживет.
А потом случился скандал у Наташки с восьмого этажа. Виноваты во всем были ее родители, которые зачем-то приперлись с дачи раньше срока.
И опять она слушала, а Наташка рассказывала ну совсем уже невозможные вещи.
По ночам Машенька плакала в подушку, а днем, закрывшись в ванной, подолгу простаивала перед зеркалом, чувствуя себя обманутой в своих ожиданиях.
Но делать было нечего. Школа закончилась – и слава Богу, и фу на нее. Зато ее ждет самый лучший в стране институт, и уж там она обязательно все наверстает и возьмет то, что ей недодали.
И будет у нее квартира в самом лучшем районе Москвы, и иностранная машина, и, главное, – муж. И вместе они уедут за границу, как ее родители. И все у нее будет хорошо, и главное – намного лучше, чем у других. Потому что, как говорила баба Нюра, Советская власть в лепешку расшибется, а для своего народа все сделает.
И там, где-нибудь в далекой и красивой стране, муж будет работать, как ее папа, а сама Машенька – сводить с ума мужчин. А потом в Москве будет шепотом рассказывать подружкам по телефону о своих поклонниках. Как мама.
Машенька представляла, как будет прощаться с родными в аэропорту, и сердце ее заходилось от жалости к родителям, и хотелось плакать от скорой неизбежной разлуки.
Она знала, что все обязательно сбудется. Жизнь и так уже сильно ей задолжала.
Умерла баба Нюра, вместе с ней ушли в прошлое воспоминания о Туське, брошенных в лесу котятах и красивом ковре с плавающими по озеру лебедями и приколотой бумажкой с номером их телефона.
В институте было много папиных знакомых, которые сначала принимали у нее вступительные экзамены, а потом при встрече в коридорах передавали приветы родителям и всегда называли Машеньку по имени. На лекциях ее рука сама тянулась к перу, и в тетрадях появлялись хорошенькие женские ножки на шпильках и красивые веера.
«Поставишь то, что нужно, – осторожно, чтобы не обидеть человека, усмехалась она, в очередной раз подавая зачетку какому-нибудь засушенному аспиранту. – А не поставишь, тебе же хуже».
К концу четвертого курса у некоторых знакомых девочек появились первые обручальные колечки на пальцах, и у некоторых внезапно выросли некрасивые животы – у кого килем вперед, у кого подушкой от бока до бока. А кто-то даже успел развестись и находился опять в поиске, снисходительно поглядывая на Машеньку, которая каждый день после лекций шла домой, летом жила на родительской даче в Кратово и Новый Год встречала тоже в семье.
Мама первой забила тревогу. Машенькин гардероб был подвергнут ревизии и выбраковке.
Но даже в валютных магазинах подобрать для дочери новые вещи оказалось непросто.
«Боже мой, сколько же на ней мяса! Я в ее годы была совсем другая…» – Машенькиной маме было от этой мысли одновременно и грустно, и приятно.
Да, права была Туська, когда посмела что-то тявкнуть про их девочку: внешностью Машенька действительно пошла в папу.
«Зато, слава Богу, умом в меня», – утешала себя мама.
Папа поговорил с нужными людьми, и на пятом курсе Машеньку в составе небольшой группы студентов отправили на преддипломную стажировку в Лондон. Там по настоятельному совету отца Маша начала из всех сил дружить с однокурсником, который называл себя Алекс.
Голова его напоминала Машеньке лампочку в пуху, но мама по телефону посоветовала на эту ерунду не обращать внимания и исходить из реального положения вещей. Машенька немножко поплакала, но потом решила, что мама права.
В ноябре так хочется тепла, а в Лондоне так не любят топить. Домой дочь вернулась грустная и немножко беременная.
В положенный срок родился ребенок, которого в честь нужного дедушки со стороны Алекса назвали Вениамином. И очень скоро ее мужу предложили хорошую должность в хорошей стране. Даже две должности. Потому что одна из них была секретная, с погонами, которые Алекс, как и Машенькин папа, никогда не должен был показывать, чтобы в трудных условиях недружественного окружении идеологически чуждой страны вести тайную и очень важную работу.
В аэропорту, прощаясь с родителями, Машенька рыдала и уезжала с твердым намерением взять от жизни всё, что ей полагалось. Взыскать, так сказать, по долгам.
Глава II. Все свои. Их приняли очень хорошо. Вокруг были все свои: знакомые родителей, их дети и внуки. Своего начальника Алекс, по детской привычке, называл «дядя Дима». Разумеется, при закрытых дверях.
Началась новая жизнь, но волшебные врата, за которыми прячется большое женское счастье, перед Машенькой открываться не хотели, а модные магазины ее и вовсе не полюбили. Каждая примерка перед зеркалом была напоминанием о том, что социально здоровые корни не всегда выбрасывают к солнцу изящные стебли. И Советская власть тут ничем помочь не могла.
Машенька, рассматривая в зеркале свою по-крестьянски коренастую, но ладную фигурку с крепкими ножками и тугой курносой грудью, начинала ненавидеть всех тех, для кого эти длинные узкие тряпки были пошиты. Она в этих списках не значилась.
И тем не менее она твердо решила стать первой дамой дипломатического двора. Потребовалось довольно долгое время, чтобы оглянуться и сориентироваться. На Олимп вели три дороги: успех у мужчин, успех у женщин и, на худой конец, успех по партийной или общественной линии. Еще нужна была работа. Конечно, ребенок тоже требует какого-то внимания. Но так хочется быть на виду.
Работу ей нашли под началом Красногубого Вурдалака. Почему вурдалак, да еще красногубый, никто сказать не мог. Но это было и неважно. Если прозвище есть, его не отскребешь от себя никогда.
Вурдалак был строг и несправедлив. Потому что по утрам очень хотелось пива и всех удавить. Болело и левое, отвечающее за аналитику, полушарие головного мозга и правое, отвечающее не пойми за что, Боже ж ты мой совсем, чтоб оно все провалилось к чертям собачьим. И, казалось, даже спинной мозг категорически отказывался соображать.
Трижды в неделю Машенька двумя пальцами печатала для него какую-то муть. Но это было совершенно не важно, поскольку свой интеллектуальный ресурс она берегла для решения совсем других задач. Главное было не «что делать», а «где делать» – королеве нужно окружение, которое потом должно стать свитой.
И нужно было выбрать себе достойную подругу. Пока она осваивалась и раздумывала, случилось так, что выбрала не она, а выбрали ее.
Приехала молодая пара, и очень скоро Машенька оказалась сердечной приятельницей беспощадно-ласковой Лады Вишневской, которая быстро втянула ее в свой ближний круг, как черные дыры заглатывают разные мелкие планеты.
– Ах, как неотразима эта тварь, – с болью признавалась себе Маша. В Вишневской было все то, чего так не хватало ей самой.
Своего мужа Лада называла всегда Петр Петрович, тщательно проговаривая отчество и делая серьезное лицо, но сослуживцы почему-то ему сочувствовали и за глаза называли Петюнчик.
«Ну вот. Всё всегда обделает, даже мужа собственного не пожалеет», – с завистью и отчаянием думала о Вишневской Машенька, невольно возвращаясь к «вокабуляру» Туськи. Вслух подобные слова она произносить стеснялась, находя это несовместимым с собственным статусом.
Зато Лада не стеснялась ничего. Двигалась она медленно, делала все лениво, а соображала быстро.
И там, где Машенька только примеривалась и пристраивалась к призрачной возможности завоевания кого-нибудь или чего-нибудь, Вишневская, небрежно зажав сигарету в крупных ухоженных пальцах, спокойно присваивала это завоевание себе, не спрашивая, кто последний в той длинной очереди.
Маша готова была за новой подругой слова записывать и наизусть их учить, видя, как спокойно входит Вишневская в любые дорогие салоны и бутики. Вещи она выбирала, сидя за чашкой кофе, спокойно наблюдая суету вокруг себя, обувь сама никогда не мерила, а просто подавала ногу, позволяя себя обуть какому-нибудь зализанному мальчику-стажеру.
«Откуда, откуда это у нее? – с тоской думала Машенька, потными ладошками открывая дверь очередной модной точки. – Родители, школа, институт – все похоже, а вот тебе на, говна-пирога», – опять невольно сбивалась она на бабушкин слог.
Когда Вишневская родилась, ее папа уже был генерал, да не простой. Мама очень любила лечиться и всю жизнь дружила с разными врачами спецполиклиники. Лада тоже больше всего любила ласковых, предупредительных врачей. Выросла она девушкой большой и флегматичной, похожей, скорее, на задумчивую телятницу. Чтобы не отдавать девочку в чужие руки, решили пристроить ее замуж за сына добрых знакомых и отправить молодых за границу.
Но вот какая чудесная метаморфоза произошла с Ладой после приезда. Через полгода стала она не большой, а высокой. Обозначились широкие плечи, прямые мужские бедра и длинная, двумя грушами, грудь. С учетом особенностей фигуры стала Лада носить исключительно брюки, просторные свитера и английские мужские рубашки. Волосы покрасила в льняной цвет, и теперь ее лицо обрамляло четкое каре, придавая решительное обаяние всему облику.
Флегматичность проросла в спокойную уверенность в своем праве на все и всех. Больше никому бы не пришло в голову сравнивать Ладу с какой-нибудь там пейзанкой. И называть ее стали с тех пор не по имени, а по звучной и вкусной фамилии мужа. Так ей больше подходило.
Все эти стремительные изменения происходили на глазах у бедной Машеньки, которая, к своему ужасу, обнаружила, что уже год торчит здесь же, но так ничему и не научилась, а только множит в шкафах унылые деловые костюмы.
По ее спине бежал неврастенический пот, когда она представляла, каких успехов можно достичь при Ладкиных данных. «Доска ходячая, говно на лопате», – как будто кто из Туськиной кухни в Лианозово подсказывал ей знакомые слова.
Вот в таких условиях приходилось жить и завоевывать мир.
Глава III. Попытки с негодными средствами. И началась дружба, в которой, с одной стороны, было снисходительное разрешение на восхищение собой, а с другой – унизительное подражание и тайное отчаяние вечной пораженки.
Вишневская выбрала себе совсем другую работу. И пока Машенька, ломая ногти, тюкала по клавишам механической, в интересах государственной безопасности, печатной машинки, ее подруга в течение полутора часов строила глазки охранникам, которым взялась преподавать английский язык, а потом шла курить и трепаться с другими женами из «своих». Машенька с горя тоже закурила, хотя врожденная аллергия лишала это занятие всякой приятности.
Теперь она каждый раз со страхом и нетерпением ожидала, когда же широко распахнется дверь и в проеме покажется ее идеал для подражания в очередном сокрушительно элегантном и простом наряде: брюки «в пол», свитер грубой вязки с глубоким вырезом, а там воротник белой рубахи или какая-нибудь здоровенная блямба на цепи, сумка большая, а каблуки высокие. Все это было придумано, пошито и связано как будто специально для Вишневской, спокойно уверенной в своем превосходстве не только над ближайшей подругой, но и над всеми бабами. А заодно и мужиками – теми, кто не имел отношения к папиному очень специальному ведомству.
Машенька добросовестно старалась не отставать. Вишневская каждый раз ласково улыбалась и говорила что-то о «попытках с негодными средствами». Но Машенька шла след в след. Те же магазины, те же вещи. Ничего не получалось. Жизнь опять не оправдывала ожиданий. Дома она пила чашку за чашкой кофе, курила и справляла горькую тризну по своим мечтам о личном триумфе: Вишневская впитывала ее в себя.
С ужасом Машенька обнаруживала, что уже и говорить начинает с ее интонацией и, смеясь, так же пытается по-лошадиному встряхивать головой. Ноги ее путались в широких штанах, свитера доходили до колен, а решительное каре делало ее похожей на бабу Нюру и бабу Тасю одновременно.
Знакомые жёны спокойно оставляли своих мужей с ней наедине, мужчины были по отношению к ней благожелательно-нейтральны. Алексу было все равно. Сам он круглый год ходил в засаленной кепочке и натужно думал свою шпионскую думу.
И потом он уже был вовсе не Алекс, а как раз наоборот – Юстас. Так прозвали его товарищи по работе, и Машенька долго после этого старалась понять, то ли нужно ей обижаться на трудовой коллектив, то ли начинать гордиться собственным мужем.
С горя метнулась она в сторону лучшей половины человечества и дипломатического двора. Лучшая половина была представлена местным женсоветом, который являл собой сборище таких разнообразно-кусачих тварей, что такой безобидный ужик, как Машенька, никакого интереса там не вызвал. Ни разу не посчастливилось ей стать мишенью для заинтересованных взглядов и причиной горячечных сплетен.
А вот по партийной линии она выдвинулась, было, неплохо. На дворе стояла середина 80-х годов. Искры борьбы за социальную справедливость и демократию в очередной раз возгорались в пламя. Машенька приняла активное участие в закрытом расследовании партийного ЧП и обсуждении подробностей аморального поведения Секретаря местного Партийного комитета и его товарища-дипломата.
…Обидно было даже не то, что его отселили из супружеской спальни на утепленную лоджию, а то, что об этом знали даже бабы из канцелярии. А ведь все начиналось, как и все начинается в молодости, – хорошо.
В те далекие поры, когда у них на селе еще и слова такого «дипломат» не знали, он втрескался в Гальку из своего класса. После школы вместе поступили в педагогический. На третьем курсе он сказал, что Галька может сколько угодно воображать, но все равно она станет его женой. А спустя пять лет свалилось на голову большое счастье – тестя из районных партийных начальников перевели в область, и очень скоро – в Москву.
Хотелось соответствовать, хотелось использовать уникальный шанс, хотелось послать к черту тещу и ее попреки. И молодой учитель географии после звонка со Старой площади поступил в Дипакадемию.
В какой-то момент любовь прошла, и началась тоска, которая не отпускала ни на Родине, ни за границей. Помогала водка. Но после водки каждый раз хотелось чего-то еще – наверное, опять любви.
Он много работал, вечерами никогда не торопился домой и часто исподтишка наблюдал за молодыми машинистками и секретаршами, проходившими мимо всегда открытой двери его рабочего кабинета. Иногда грубо и неумело пытался за кем-то ухаживать. Его когда-то сильное мужицкое лицо с глубоко посаженными глазами становилось все шире и темнее, и в день его юбилея немногие понимали, что исполнилось ему не шестьдесят, а на десять лет меньше.
Секретарь Парткома был по-настоящему популярен в народе, и его даже цитировали. Каждый раз по прибытии к месту работы очередного новобранца он информировал товарищей по партии о том, что в местный Партийный орган вводится новый член. А больше о нем не было известно ничего. В том смысле что ничего хорошего.
Подробности ЧП были неутешительными. Машенька жадно впитывала в себя хронологию и фактологию грехопадения.
Как они сначала, по обычаю, вечером крепко выпили, как потом понесла их нелегкая в город на квартиру к одинокой хорошенькой машинистке, как ломились в хлипкую дверь, как, взломав ее, стали охотиться даже не за машинисткой, а за ее трусами. Все закончилось неожиданно быстро. А столько было задумано!
Полиция, незамедлительно приехавшая на шум, дипломатический иммунитет двух иностранцев намеренно-случайно проигнорировала и одному из них, особенно неспокойному, засветила в глаз.
На следующий день Секретарь Парткома показался на работе в темных очках, а руководству совзагранучреждения от местных властей пришла официальная бумага о дебоше. Расследование затянулось сначала на месяц, потом на другой. Обвиняемые были готовы принять любой приговор, просили только не выгонять их на Родину.
Время шло, напряжение спадало, а потом из Москвы пришло указание о том, чтобы хорошенькую машинистку тихо отправить домой к больной маме, скандал спустить на тормозах и все забыть.
Секретарь Парткома снял темные очки, вернулся в свой кабинет с портретами и опять занялся партийным строительством, дипломат остался жить на своей лоджии, а Машенька разочарованно вздохнула и порвала на мелкие клочки свои заготовки для выступления.
Приближалась весна, а значит, и коммунистический субботник. В этот день все сотрудники обычно выходили с граблями и метлами чистить территорию. Но перестройка и ускорение вместе с рабочей гарантией пятилетке качества брали свое.
На очередном Партсобрании Мария Викторовна, по поручению старших товарищей, высказалась в том смысле, что не дело это – дипломатам метлами махать. Что есть для этого штатные садовники. И что махание метлами здесь, на отдельной взятой территории, носит формальный и бессмысленный характер. А высококлассные специалисты и на своих рабочих местах найдут себе чем заняться в этот светлый день единения всех трудящихся.
Присутствующие на собрании одобрительно кивали. Это был свежий подход в духе времени, не вечно же всей страной тащить сакральное бревно. Машенька радовалась маленькой победе и мужскому вниманию, которое удалось отвоевать хотя бы на время собрания.
Все испортил голос из дальнего ряда приглашенных беспартийных товарищей. Вытянув шею, она пыталась отыскать ту змею, которая посмела напомнить о ее же прошлогоднем, в духе совсем еще другого времени, высказывании. Тогда ее попросили горячо поддержать идею «всесоюзного бревна». Змея отыскалась, и Мария Викторовна поняла, что в ее жизни одной неприятностью стало больше.
Глава IV. Ядовитая змея. Это была соседка по новому рабочему кабинету, куда Красногубый Вурдалак отсадил подальше от себя Машеньку. Теперь Вишневская, гогоча и потряхивая белобрысой челкой, приходила в гости к ним обеим и, прищурив глаза, сочувственно расспрашивала Лелю Кипяткову о том, как же той удалось добиться такого карьерного взлета, чтобы в тридцать лет оказаться за пишущей машинкой на секретарской ставке. К тому же Вишневская уверяла, что, по данным разведки, на самом деле Кипяткова еще старше и все еще где-то учится. И в Москве у нее осталось дитя, уверенно входящее в пубертатный период.
– Я тебе, Лелечка, один секрет открою. У меня, видишь ли, мама – роскошная блондинка, за ней до cих пор мужики бегают. Очень за собой следит, сейчас вот в санаторий едет лечиться. Написала мне недавно, что с ног сбилась, белую юбку не может себе найти. А без нее ехать отказывается. Пришлось мне эту чертову юбку через папу передавать. Он сюда по своим делам заезжал недавно. Да, ну это я просто к слову.
Так вот, мама обычно шутит: «Ладусик вся в меня, тозе уцицца не любит. И потому так сыкарно выглядит».
Она у нас шипящие не выговаривает, впрочем, ей это очень идет. Мама моя зря говорить не будет. Так что ты, Лелечка, выбирай: или уцицца, или сыкарно выглядеть. В твоем возрасте совмещать то и другое вредно.
Кипяткова целыми днями ковырялась со своими бумагами, и пользы от нее Машеньке не было никакой. Единственное – с ней не чувствовалось того засасывающего вакуума, которым наполняла пространство вокруг себя Вишневская.
– Да у нее ничего и не получилось бы. Ей до Вишневской – плыть да плыть и все гэ, – солидарно радовалась Машенька.
Леля Кипяткова была нищей. Даже сумки у нее не было – вместо нее ходила она на работу с пластиковым пакетом. Деньги копила на квартиру.
Шутки шутками, но жизнь упорно не хотела оправдывать ожиданий. Если раньше Машенька страдала от превосходства Вишневской, то теперь ей приходилось мучиться и оттого, что у этих страданий появился свидетель. И хотя Кипяткова обычно молчала, Машенька затылком чувствовала, что все флюиды зависти, обиды и унижения, бешено носившиеся по кабинету, та улавливает.
Как-то Вишневская вместе с подругой собралась после работы за покупками. Вдруг, ласково улыбнувшись, она предложила Лелечке поехать четвертой на служебной Тойоте Петра Петровича.
Странное это было зрелище: Кипяткова – в стенах огромного царства дорогих магазинов, собранных под одной крышей. Машенька недоумевала: зачем Вишневская захватила с собой это чучело?
Кипяткова старалась держаться от Вишневской подальше. А Вишневская наоборот – к ней поближе. Дойдя до своего любимого бутика, она попросила зайти туда и Лелечку. Маша, стоя у входа, перебирала вешалки с блузками и прикидывала, что это Ладка задумала.
А невыносимо обаятельная в своей наглости Вишневская, как обычно, плюхнулась в кресло рядом с витриной и кротко попросила Лелечку оказать ей услугу: примерить те вещи, которые Вишневская облюбовала для себя.
Кипяткова замялась, но было уже поздно. Вишневская показывала зажатой в пальцах сигаретой, какие именно вещи надо отнести в примерочную кабинку. Лелечка одевалась и выходила на свободную середину, а Вишневская оценивала. Машенька тоже пыталась что-то комментировать и даже давала рекомендации.
Сначала ничего не получалось. Кипяткова маялась в тисках каких-то своих комплексов: горбилась и не знала, что делать с руками. Но после третьей перемены дело пошло. Она быстро переодевалась и даже заглядывала в зеркала. Вишневская ее ободряла, давая советы, как лучше повернуться, чтобы вещь «показалась». Бестолковая Кипяткова послушно двигалась по подиуму, каждые пять минут появляясь в новом и расплываясь в улыбке, которую уже не могла сдержать.
Встала Вишневская неожиданно и так же неожиданно объявила, что дефиле окончено.
– Ты ведь устала? Можешь расслабиться, кисуля. Я потом сама сюда приду и все перемеряю.
– И я тоже, наверное, приду, – мечтательно завела глаза Кипяткова, еще не сняв узкое черное платье с высоким глухим воротом и открытой спиной.
– Господи, а тебе-то зачем? – удивилась Вишневская. – Здесь же для тебя все слишком дорого.
На выходе из бутика обнаружился Петр Петрович, прилипший к витрине.
– А на фига тебе это? – недоумевал он. Маша тоже ждала ответа.
– А чтобы место свое знала, – коротко объяснила Вишневская.
«Нет-нет, все не так просто, – думала Машенька. – Ну конечно, это она нам обеим по морде дала. Кипятковой – чтобы свое место знала, и мне, получается, тоже, чтобы свое место знала. Потому что опять здесь все длинное, и опять узкое, и опять на таких вот мерзавок пошитое».
И был еще один неприятный момент. Лелечку, как человека, попросили продемонстрировать вещи на себе, а она начала демонстрировать себя в разных красивых тряпках.
Судя по ласковому взгляду прищуренных глаз под четким каре, Вишневская была не в настроении. Она сильно жалела о затеянном, тем более что этот дурак Петр Петрович был в свидетелях. Заесть неприятность Вишневская решила в пиццерии. Остальных она не спрашивала. Кипяткова вернулась в свои джинсы то ли «Чебурашка», то ли «Ну, погоди!» и, ненатурально улыбаясь, идти есть пиццу отказалась.
– А сама жрать хочет, как собака, – с удовлетворением отметила Машенька.
Когда через час они встретились у машины, Кипяткова держала в руках здоровую коробку с роликами. Петр Петрович пошел проверенным путем и задал свой любимый вопрос: «А на фига тебе это?»
– Да так, в Москву… домой, – Кипяткова неопределенно дернула головой, как бы показывая, в какой стороне находится ее дом.
Глава V. Работа над ошибками. С того дня Маша стала испытывать к соседке по кабинету более сложные чувства: презрение переросло в ненависть, а ненависть увеличивала интерес к своему предмету.
Полтора часа в московском метро до работы в один конец, денег нет, мужа нет, ребенок есть, будущее в тумане. Машеньку передергивало при мысли о том, что где-то есть унылые очереди на общих основаниях, чернильные номера на руках и продуктовые заказы со шпротами по жребию к Новому Году. И казалось, что в кабинете уже пахло Туськиной кухней и котятами.
– А ты в Москве где живешь? – однажды, предчувствуя нехорошее, спросила она.
– В Лианозово, – в готовностью ответила Кипяткова.
А тут еще Вишневская объяснила своей подруге, что амбиции есть у всех – с той лишь разницей что одни в этом признаются, а другие тщательно скрывают, как, например, Леля Кипяткова.
Напряжение в рабочей комнате нарастало, хотя внешне все шло по-старому. Машенька приходила на работу через день, Кипяткова лупила по клавишам машинки, Вишневская после своих уроков их навещала. Эпизод в магазине никогда не обсуждали и Лелечку с собой больше никуда не брали.
Маша была на пределе сил – Вишневская съела ее целиком со всеми ручками и ножками и только довольно хмыкала, видя, как затравленно и восхищенно смотрит в ее сторону подруга. Нести свой груз второстепенности и малозначимости было уже не под силу, необходимо было рассказать хоть кому-нибудь о том, как тяжело дружить с Вишневской – капризной и наглой террористкой, как она устала от нее.
В конце концов Машенька рассказала Кипятковой все о своем заветном, но несбывшемся. О том, как жизнь оказалась к ней несправедлива и о том, как хотелось быть яркой, пленительной, неповторимой, а не бесплатным приложением к этой заразе.
Лелечка, как обычно, с остервенением стучала по клавишам своего почти «Ундервуда». А Маша готова была до ночи просиживать на рабочем месте, лишь бы расплескать свои беды на Кипятковских территориальных водах. Когда рассказывать было уже практически нечего, в комнате повис вопрос: «Ну и что же мне делать?»
Лелька поначалу от ответа уклонялась, но однажды вдруг заговорила:
– Прежде всего снять очки.
– В каком это смысле? – оторопела Машенька.
– В прямом. Лучше всего нечаянно сесть на них, чтоб назад уже дороги не было. На крайний случай, просто носить их в сумке.
– Я же ничего не увижу! – ужаснулась Машенька.
– Увидишь. Привыкнешь и увидишь.
И очки переехали с носика на постоянное место жительства в сумку. Маша мучилась, но почему-то чувствовала, что так надо. Через неделю Кипяткова открыла еще один секрет: надо сменить прическу.
Прическу меняли вместе, запершись после работы в кабинете. Леля объяснила, почему Машеньке так противопоказано каре Вишневской. Стригла она же, притащив из дома острые ножницы. Выяснилось, что она этим делом давно занимается, даже терьеру однажды челку выстригла.
– Так ты меня … под терьера? – осторожно улыбалась Машенька.
– Я тебя совершенно бесплатно. По знакомству, так сказать.
– А ты что, за это деньги берешь?
– А ты что, думаешь, на мою зарплату прожить можно?
Получилось неожиданно хорошо, благо волосы у Машеньки были густые, глубокого медового оттенка. Появились небрежно поднятые упругие пряди, открытые ушки и стильно выстриженный затылок. Челка тоже ушла наверх, серые глаза и лоб мягко, но настойчиво, заявили о своем праве на существование, и зрительно прибавилось несколько сантиметров росту.
– Значит так, сережки свои золотые с каменьями оставь до пенсии, а вместо них лучше клипсы купи – дорогие, но не очень крупные. И тащи сюда косметику, завтра краситься будем, – разошлась Кипяткова. – Эх, мне бы твои возможности…
– Какие возможности? – Машеньке хотелось услышать приятное.
– Материальные, – честно созналась Леля.
Линию выбрали в соответствии с Машенькиной мастью: общий тон – золотистый, на щеках – спелый абрикос. Серебристо-голубые мазки на веках и черные ресницы. Подбородок высветлить – чтобы четко обозначить. И никакой губной помады, только блеск – влажный и прозрачный. В ушах и на шее – всегда фактурные украшения. Курс на стильную женственность.
Обе уже полностью втянулись в процесс. Сделали новую форму бровей, изменили цвет маникюра с бордового на прозрачно-бежевый, чтобы Машенькины пальчики казались длиннее. Дорогие солидные костюмы были упакованы для подарков бедным родственникам сразу после того, как Кипяткова вскользь заметила, что для полноты образа этим деловым туалетам не хватает ордена на лацкане.
Дело шло в глубокой тайне от Вишневской. Та на всякий случай пощипывала подругу, но понять, что происходит, не могла.
После некоторого колебания Кипяткова посоветовала Машеньке ходить по два часа перед сном. Возвращаясь, та, с непривычки, замертво падала в постель.
И тех пор Машенька обрекла себя на вечную муку: нигде, никто и никогда не мог увидеть ее без высоких каблуков.
Завершающим этапом стала ее тайная поездка в модный бутик и покупка там запавшего в душу узкого черного платья с глухим воротом и открытой спиной.
Женщина женщине может простить многое, но только не советы, как ей выглядеть. Глупую Кипяткову Машенька с тех пор невзлюбила еще больше, но, правда, и стесняться перестала окончательно. Кипяткова злилась и просила в рабочее время ее не отвлекать. Поэтому Маша ждала свое доверенное лицо по вечерам, готовая тащиться вместе с этим самым лицом и за продуктами, и в химчистку, лишь бы иметь возможность высказаться.
Дамы, как всегда, оказались внимательнее своих мужей, и у Машеньки уже вскоре сладко заболели первые дружеские укусы. Но и мужчины заметили, что она теперь имеет свои неоспоримые достоинства и выглядит уж никак не хуже многих.
А Вишневская, тварь, конечно, все портила и пыталась отравить радости первых побед.
Глава VI. Вкус победы. Скоро пришла любовь. Была она родом из дружественной страны Болгарии, и работала эта любовь тоже по секретному ведомству, только болгарскому. Видно, такая уж была у Машеньки судьбина.
– И чего ты в нем нашла? У нас на Дорогомиловском рынке таких – жопой ешь! Стоят рядами, редиску продают, – сочувственно унижала Вишневская.
Илиан увидел Машеньку на приеме в выстраданном платье с вырезом на спине и на десятисантиметровых каблуках. Машенька была пикантна, а главное, ее переполняла нерастраченная готовность к любовной интриге.
Его жена начала пить еще в студенческие годы, которые счастливо прошли в Москве. Привычка к спиртному осталась с молодости у обоих. Но Илиан себя контролировать мог, а Мила делать этого не умела. Через десять лет у них родился ребенок. Он был полностью глухим. Илиан дома бывать не любил: раздражали и всегда нетрезвая жена, и этот нездоровый ребенок.
Найти альтернативу Миле всегда было легче легкого. А Машенька была тем янтарным яблочком, которое само падало в руки. Грех было его не поймать. То, что и Илиан, и Юстас трудились в родственных организациях, делу не мешало. При желании всегда можно было все устроить.
По звонку Машенька быстро собиралась и спускалась на лифте навстречу своему личному счастью в подземный гараж соседнего дома, где Илиан парковал свою машину.
Там она осваивала разнообразные пути к вершинам любви внутри салона служебного автотранспортного средства с дипломатическими номерами страны Болгарии. Но иногда страсти выплескивались наружу, и тогда по-простому использовалось пространство между двумя соседними автомобилями.
Новые ощущения были сродни состоянию непреходящего алкогольного опьянения. Впервые Машенька имела дело с настоящим большим и волосатым мужиком. Ее ладони каждый раз недоверчиво замирали, ощущая неправдоподобную тяжесть драгоценных гениталий. Ради этого она была готова нестись в гараж и стоять на четвереньках на бетонном полу между машинами. Это было прекрасно. Опьянял Илиан и сама интрига: чужая жена, собственный муж, риск и неожиданность каждого свидания.
Вспоминая сложные сплетения тел, смелые фантазии Илиана, она с ненавистью теперь думала о скромных радостях семейного секса в целомудренной классической позе, избранной Юстасом раз и навсегда.
Она старалась не выходить из дома и худела теперь от напряженного ожидания у телефона с чашкой кофе в одной руке и сигаретой в другой. Ни о ребенке, ни о муже думать было практически некогда. Сына Веньку Машенька держала в детском садике, Юстаса кормила, как когда-то выражалась Туська, «конёвим каком».
Энергия ненависти сосредоточилась теперь на Миле. Даже вечно навеселе, она оставалась женой Илиана, матерью его ребенка и по-южному яркой бабой. Машенька глубоким вырезом на спине любимого платья чувствовала спокойную уверенность, с которой Мила держала мужа возле себя на официальных и неофициальных мероприятиях. Самому Илиану и в голову не приходило, что можно свинтить от жены и от тестя – члена ЦК Болгарской Компартии.
…Новый год решили справлять смешанной компанией. Дружественная страна Болгария была в разрешенном списке. Вишневская за две недели начала переживать, что времени не хватает ни на что и надеть ей совершенно нечего.
– Хотя, что я беспокоюсь, у нас же все будет по-домашнему, все будет только для своих, – ласково улыбалась она Кипятковой и по-лошадиному встряхивала светлой челкой. – А ты, Лелечка, куда надумала пойти?
Кипяткова бледно улыбалась и отвечала, что еще не определилась.
Под хлопанье пробок, звон бокалов и новогодние поздравления Машенька подарила жене Илиана свои жемчужные, отделанные бриллиантами серьги, перекочевавшие к ней из министерского подарочного фонда свекра в день бракосочетания с Алексом-Юстасом.
– Пусть, сука, носит и всю жизнь меня помнит, – длинным светлым ногтем подбирая слезы с голубых век, шептала она, жалея серьги, в затылок Кипятковой.
Но поскольку та в рабочее время категорически отказывалась отвлекаться на разговоры, в дни наибольшего эмоционального напряжения Машеньке приходилось плакать молча.
Странную картину можно было застать в их рабочем кабинете: Кипяткову, строчащую на своем драндулете, и тихо рыдающую Машеньку. Красногубый Вурдалак сначала деликатничал, потом пошел жаловаться Юстасу.
Юстас спросил у Вишневской.
Вишневская деликатно поинтересовалась у Машеньки: рассказать или нет?
За личное счастье приходилось платить, и деликатные вопросы Вишневской стоили дорогого. Машенька поняла, что навечно стала заложницей в руках любимой подруги и что та в любой момент может покрыть мраком позора ее доброе имя.
«А виновата во всем эта дура Кипяткова со своей гуманитарной миссией», – к такому выводу приходила Машенька.
От ласковых расспросов Вишневской о том, как там пишется летопись преступной любви, она леденела и была готова купить молчание подруги любой ценой, хоть тапочки домашние в зубах за ней таскать.
Как-то вечером Машенька опять заговорила о том, что вот-вот все рухнет и тогда – конец загранкомандировке, семейному благополучию и личному счастью на бетонном полу гаража. Что играет с ней Вишневская, как Туськина кошка Дуська – сморщенной, в пыли и кошачьей шерсти вывалянной, сосиской перед тем как то ли сожрать ее, то ли оттащить под кровать и там как бы прикопать.
– Ну что же мне делать? – извечный вопрос опять повисал в воздухе.
– Ничего.
– Ничего? Тебе хорошо говорить!
– Да ничего не делай и не бойся. Ну расскажет всё Вишневская, ну выпрут тебя, кого она тогда будет пугать и мучить? Здесь важен не результат, а процесс. Он ей гораздо интересней. Не съест она тебя. Даже не прикопает.
– Что?
Машенька прекратила лить слезы и задумалась. Мысль о том, что Вишневской можно не бояться, ее не посещала. Но все равно, страх до конца так и не ушел, хотя никто ее не выдал, потому что знали ее девичью тайну только двое: Вишневская и Кипяткова, и у каждой была своя причина молчать.
И все же ей пришлось досрочно покинуть страну пребывания, но совсем по другой причине. Юстас в борьбе со скрытыми врагами Отечества заработал язву. Кормить его по правилам и лечить Машеньке было совершенно некогда.
Язва росла-росла, а потом с ней что-то случилось, и Юстас, с невнятными прогнозами относительно своего будущего, был отправлен на Родину прямо на операционный стол. Машеньке пришлось выехать следом за мужем.
Вишневская, по привычке, еще долго заходила в кабинет, где теперь сидела одна Кипяткова. После отъезда подруги очень хотелось спокойно обсудить все наболевшее. Но Лелечка отмалчивалась, а сама выкладывать правду о Машеньке и болгарине Вишневская опасалась.
Глава VII. Императив времени. Вернулась Маша совсем уже в другое время, прямехонько в конец перестройки. Вокруг было много нового и неприятного. Юстас после тяжелой операции и долгого лечения в спецсанатории все-таки приступил к работе в своей секретной организации в Москве.
Жизнь опять не оправдывала ожиданий. По утрам, когда муж уходил на работу, а ребенок в школу, Машенька садилась пить кофе, смотреть на большое коричневое пятно на белой стене кухни и тосковать по подземному гаражу.
Пятно появилось после того как Юстас однажды не позвал ее к телефону. И хотя звонила всего-навсего Мила, Машенька тогда прицельно метнула в мужа кофейную чашку, испытывая при этом четко оформленное желание навсегда разбить ту самую «лампочку», которая раздражала ее много лет. Юстас увернулся и голова его уцелела, чашка разлетелась на куски и кофе пролился на стенку, а Машенька пошла плакать в белую спальню «Людовик».
Вскоре, чтобы невестке не скучать дома, свекор нашел для нее достойное занятие. Начала она трудиться на полставки в Дипломатической академии на административном посту. Зарплата приличная, в четыре часа уже дома. Вокруг много мужиков и нет Вишневской. Однажды, в тот самый момент, когда в вестибюле перед зеркалом она проверяла боевой раскрас, настигла ее вторая волна большого личного счастья.
Если бы лет пять назад ей сказали, что этот человек сможет стать предметом ее интереса, она бы посмеялась. Он не носил погон и не состоял на дипслужбе. Был он по натуре маргинал, по образованию историк, а по происхождению – правнук знаменитого русского философа N.
Меньше всего молодой N походил на болгарского товарища Машеньки. Не было у него ни Илиановской толстой красной шеи, ни черной шерсти по всему телу.
Фамилия прадедушки теперь, когда бурно расцвел запоздалый интерес к его трудам, помогала правнуку прилично устроить свою жизнь. На работу он ходил изредка, а занимался, в основном, своими антикварными штучками и писал диссертацию.
Машенька, хорошо чувствующая «императив времени», сразу же оценила нового знакомого. Обаяние благородных теней предков делало его интересным.
Ей неудобно было рассказывать о своих социально здоровых корнях, о пожелтевших фотографиях в квартире у Туськи. Она честно призналась, что, несмотря на все зло, которое причинила ее семье Советская власть, отцу все же удалось пробиться. И самой ей тоже вечно приходилось идти «вперед и вверх» против течения: все было не «благодаря», а «вопреки». N был тронут Машенькиной солидарностью с ним и его жизненной позицией.
Она полюбила N и даже сама не знала, кого именно: молодого, или того, кто смотрел на нее с большого портрета на потрескавшейся стене древнего дома на Суворовском бульваре. Машенька теперь и сама отчасти верила в свою генетическую принадлежность к бывшим имущим классам.
На Измайловской толкучке она купила пару фотографий – одну для папиной стороны, другую – для маминой. Для маминой линии Машенька выбрала дагерротип с золотыми буквами по нижнему полю: изящная дама в черном в большой шляпе с вуалью. Это было просто и изысканно. Папина линия в новой редакции была представлена супружеской четой – молодой офицер в аксельбантах с юной женой накануне первой мировой войны.
Пришлось там же докупить еще пару каких-то древних побрякушек, которые гроздьями лежали на расстеленных прямо на земле газетах.
Свидания с N были так же не похожи на любовь в гараже, как Илиан был не похож на ее нового друга. Машенька приезжала в гости к коллеге три раза в неделю. Муж возвращался поздно, ребенок гонял на улице с ключом на шее.
После мохнатых ручищ Илиана, которые раздирали изнутри ее тело, узкие ладони N с нежными веснушками умиляли Машеньку своим целомудрием. Она чувствовала себя бывалым капитаном на маленькой лодочке их тайной любви. Обрушится ли шквал, или установится штиль – решать было ей.
Однажды она поняла, что час пробил и что в ее жизни, как и в жизни ее страны, наступила пора больших перемен. Юстас, с его плебейским менталитетом и куриным кругозором, больше не мог ей дать ничего. А N еще станет звездой, не хуже, чем его тухлый прадед.
В пятницу вечером муж уехал играть в биллиард с разными нужными и интересными людьми. Машенька укладывала в чемоданы все самое необходимое и периодически, вспоминая Анну Каренину, со слезами бросалась целовать сына Веньку.
В субботу утром Машенька объявила Юстасу, что их совместная жизнь закончена и что не нужно рубить хвост по частям. Поэтому она уходит сейчас, а его и сына будет навещать. Юстас оторвался от своей вечной шпионской думы, и по его лицу язвенника прошла судорога боли – то ли от ее слов, то ли от язвы.
Машенька переживала разрыв очень тяжело и всю дорогу до своего нового дома плакала.
Вернулась она на следующий день, вернее, на следующее утро сразу после утреннего душа.
Когда, еще теплая и в капельках воды, она вышла из ванной, N тихим голосом сказал, что они, кажется, поторопились и что лучше, пока не началась рабочая неделя, вернуться ей к себе домой. N сам вызвал такси и вынес ее вещи. Он был очень воспитанным человеком и джентльменом во всем.
Юстас заговорил практически впервые, но сначала отправил Веньку на улицу. Потом запер за ним дверь и обозвал Машеньку безответственной сукой и гаражной дрянью, из чего она с ужасом сделала вывод, что и про Илиана ему тоже известно.
Далее он сообщил, что на ее счастье, ввиду очередной грядущей командировки за рубеж, он не может отослать ее обратно к N, но потребовал, чтобы Машенька немедленно ушла с работы и наконец занялась ребенком.
Глава VIII. Обманутые ожидания. Тут еще, по закону подлости, вернулась в Москву Вишневская. Машенька изо всех сил молчала, оберегая от наглых и веселых глаз подруги свою страшную тайну. Но Вишневская и так все знала. Ее старшая сестра преподавала в той же Академии и всё уже выспросила у самого N, врожденная порядочность которого не позволила ему унижаться до лжи и притворства.
Вишневская особо мучить подругу не стала, рассказала только о том, что у Илиана в семейной жизни большие перемены. Сделали они с Милой второго ребенка – девчонку, хорошенькую до невозможности, а главное – совершенно здоровую.
Кого Машенька ждала с нетерпением, так это свою бывшую соседку по рабочему кабинету. Дотерпеть не могла, поэтому писала ей письма, где в иносказательной форме анализировала подробности своей личной жизни и спрашивала, что же теперь делать. Леля приехала, когда костер любви уже отгорел и дымились лишь головешки. Машенька плакала у нее на груди и рассказывала, как она несчастна.
Бессердечная Кипяткова сидела с отсутствующим видом и, вообще, была вся какая-то зеленая. То ли ребенок ее куда-то не поступил, то ли с квартирой ее прокатили. Машенька толком и не вникала.
«Даже на работу нормально устроиться не смогла, дура, – мимоходом сквозь слезы отметила она про себя. – За копейки вкалывает с девяти до девяти».
Так и не достучалась Машенька до нормального человеческого внимания к себе. Больше с Кипятковой она решила не встречаться.
Юстас вскоре напомнил, кто в доме хозяин. Явочным порядком он объявил, что Европу придется забыть и на время полюбить маленькую страну на далеком, но симпатичном острове. Машенька стоически выдержала удар и опять начала собирать чемоданы.
Все правильно. Там Машенька полюбила глубоко и страстно. Она больше не хотела выдвигаться по партийной и прочим линиям, но выжала все возможное из белого шелковистого песка, моря и солнца этой дикой Мурлындии.
Она ходила по симпатичному острову, подсушенная жарой, играя бронзовым телом, с выгоревшими до золота волосами и большим жизненным опытом. Вишневская, Кипятковский ликбез, узкое черное платье – все это осталось далеко в прошлом. И слава Богу.
Он был сотрудник Советского, а потом Российского Торгового представительства. Машенька уже вполне ориентировалась и знала, что надо и чего не надо по нынешним временам рассказывать любимому человеку.
Фотографии прабабушки по женской линии и дедушки по мужской стояли теперь в просторном доме на берегу Атлантического океана. Подробности о предыдущей командировке были правдивыми, Машенька только поменяла местами себя и Вишневскую. О Дипакадемии рассказывала нехотя, объясняя, что с работы пришлось уйти из-за домогательств одного отпрыска великого философа. Машенька много говорила с политизированным сотрудником о ГКЧП, защитниках Белого дома, о новом парламентаризме, о прогнившем советском режиме.
Там не было рядом любимой подруги и ее вечного вопроса в ласково прищуренных глазах: «Сказать или не сказать?» Потому что Машенька никому, ничего и никогда не рассказывала и подруг больше не заводила.
Но однажды вечером на отдыхе после рыбалки сотрудник Торгпредства не удержался и по-мужски доверительно нашептал своему приятелю и о вечерних купаниях с Машенькой, и о поисках как-то потерянных на берегу штанов, и о том, что Машенька принадлежит к той категории женщин, которые раздетые выглядят лучше, чем одетые.
Юстаса вызвали к руководству через четыре дня. Торгпредский друг занимался почти тем же, чем и он сам, но только проходил по другому родственному ведомству. А по какому – говорить ни в коем случае нельзя.
Руководство проинформировало Юстаса о том, что теперь конкурирующая фирма решила сделать из этой вот банальной эбли исторический прецедент. И что в рамках сегодняшних, то есть непонятно каких реалий начала 90-х, для сохранения корпоративной чести придется ему срочно покинуть страну.
…Через два месяца, уже в Москве, синяки и ссадины практически исчезли, а вот сломанный нос заживал долго. Осталась небольшая горбинка на переносице, которая, впрочем, придавала Машеньке дополнительный шарм.
Эпилог. По дороге от Храма по левой стороне Остоженки виден старинный дом со сложными окнами по срезанному углу здания. До революции в том доме жили богатые люди, потом были коммуналки. Теперь все квартиры в нем выкуплены, и там снова живут очень состоятельные господа.
Вечерами в одном из окон можно видеть, как с высоченного потолка свешивается длинная люстра. Это благородный хрусталь от знаменитой фирмы «Сваровски». Люстра разноцветными таинственным бликами освещает огромную комнату, наполненную картинами и темной мебелью в лучших традициях русского ампира.
Хозяйка дома – жена нового русского. Александр Вениаминович владеет сетью магазинов элитного алкоголя, и сейчас от партии власти идет в большую политику.
На стене в рамочке, на вишневом бархате, видны старинные ордена с имперскими орлами. Здесь же на высоком резном комоде стоят еще две семейные реликвии, чудом сохранившиеся после погромов и расстрелов Октябрьского переворота: фотография печальной дамы в черной шляпе с вуалью и молодого офицера царской армии с юной женой.
Мария Викторовна говорить об этом не любит и на частые вопросы гостей коротко отвечает, что на снимках изображены ее предки, а дама в вуале – любимая прабабушка, на которую она и похожа, особенно фамильной горбинкой на переносице.
В красном углу, как и положено, висят деревенские образа и жестяная лампадка, оставшиеся от Туськи.
А под портретами предков в глубоких ящиках резного комода лежит подзабытая советская символика из родительского дома: почетные грамоты, портреты вождей и бюстик Дзержинского. Говорят, очень скоро это будет опять актуально.
Сама Мария Викторовна к политике равнодушна, поскольку знает, что совершенно неважно, как их родная власть называется. Главное, что она в лепешку расшибется, а для своего народа все сделает. Так говорила баба Нюра.
Татьяна Шереметева. Член Американского ПЕН-центра. Более 180-ти публикаций в литературных журналах России, Германии, США, Украины, Белоруссии. Победитель, лауреат, а также член жюри международных литературных конкурсов. Автор книги "Посвящается дурам. Семнадцать рассказов" (Za-Za Verlag, 2013, Dusseldorf). С 2014 г., по приглашению редакции, ведущая авторского блога "Проверено на себе" в "RuMixer Media Group, Chicago". Из Москвы, окончила филологический факультет МГУ. Последние годы живет в Нью-Йорке.
