«Где шествовал бог - не сделанный, а настоящий, Там сложены пустые ящики».
Велимир Хлебников
Осень на морском побережье раскрасила ядовитыми фломастерами насыщенный хлорофиллом мир – фиолетовым пламенем опалила горы, оставив зелеными заплаты из хвои, на толстоногие пальмы одела лохматые рыжие парики…
Я разыскала адрес старушки-хозяйки Зуммы – экс-примы театра оперетты, почетного члена дворянского собрания – представила себе гранд-даму в боа, слегка изъеденном молью. «Милочка, – говорит она басом. – Прелестно!» Всюду живые цветы и канарейки, столовое серебро, и «ах, время, время», и «Зумма Федоровна, мне пора», и «ступай, милая, я тебе надоела»...
Дом-крокодил. Из его раскрытой пасти торчала записка: «Проходите, Вас ждут»... Пахнуло сыростью, послышалось кваканье лягушек. Дверь приоткрылась – за ней склеп. Глубокая тьма в мутных зеркалах, мёртвые цветы, кукла:
– Вам тут нравится? Говорите громче – я не слышу!
Не было туловища, была раздутая пластмассовая голова. В глазницах – биллиардные шары. Старая тряпичная кукла без ваты на высоком ортопедическом стуле. Куда бы ни покатились шары, в них – тоска.
Наша беседа – оглушительный митинг. И вдруг – в скрипучем голосе нота сочувствия:
– Вам со мной скучно?
И шары для биллиарда с глухим стуком откатились к окну...
Я решила купить мегафон. За мной увязался соседский парень – Боб, посыпались советы:
– У Зуммы болезнь Бетховена. Это приближает к истине!
– С ней не на уровне слов надо – на уровне волн, полей!
Но мне не до смеха:
– Будешь моим медиумом-переводчиком?
Боб замер от испуга:
– Я вообще-то повар… по образованию…
Он был похож на компьютерного зайца: круглые глаза, усы щёточкой, клетчатые бриджи. И на каждом шагу: «Вот это сюр!» Из его левого кармана торчала бутылочка с яблочным уксусом, из правого – «Книга духов» Аллана Кардека. Практик кулинарии и теоретик спиритизма мечтательно глотнул из своей бутылочки:
– Хочу посетить могилу Кардека в Париже!
…Тень вползла в наш и без того тёмный склеп. Зумма застыла на ортопедическом троне. По чёрному небу перекатывались тяжёлые шары с грозовым рокотом. Ловкий удар – и мрак перелился в дождь… И Зумма разволновалась, забегала по комнате, достала из чулана портрет красавицы в костюме королевы чардаша Сильвы.
– Это я, – вплеснула руками Зумма. – Чепуха, какая чепуха!
– Какая чепуха! – передразнила ее с портрета Сильва.
Раздался телефонный звонок – Боб пригласил на ужин. Зумма расстроилась, с беспокойством запричитала:
– Это опасно! Найден каннибал, в холодильнике обнаружены женские тушки!
– Чепуха! – подмигнула мне королева чардаша, лязгнула зубами и исчезла в сундуке.
…Повар, румяный от кухонного жара, в белоснежной косынке и кружевном фартучном оперении превратился в чайную куклу – его выдавали усы:
– Оставайся ночевать – устроим спиритический сеанс!
Я внимательно посмотрела в духовку – что, если там останки моей предшественницы? Рядом на столе лежала «Тибетская книга мертвых». Я прочитала открытую страницу: «Скоро выдохнешь ты последним дыханьем, и оно прекратится. Тут увидишь ты предвечный Чистый Свет». Боб невозмутимо вытащил бочонок с яблочным уксусом домашнего приготовления, разбавил его водой, отхлебнул и «выдохнул последним дыханием»:
– Тибетские ламы утверждают, что душа отлетает от тела неуверенно и робко, зато потом парит, испытывая ощущения, близкие к оргазму!!!
Я заторопилась домой:
– Лучше б ты Евангелие читал!
– Янки-зефир! – Боб еще раз «выдохнул последним дыханием» и погрузился в яблочно-уксусную медитацию.
…Зумма встретила меня радостным всплеском рук: «Ночевалка моя пришла!» Старый чайник свистел, как Соловей-разбойник. Бумажные цветы танцевали на проволочных стеблях. Кладбище гудело: «Жизнь – это чепуха!»
А утром Зумма объявила: «Домком не разрешает шляться по ночам!» Зловредный «Домком» поселился у нас на правах Домового… Я пожаловалась Бобу. «Вот это сюр! Один из спиритических «духов» материализовался! – воскликнул ученик Аллана Кардека. – Приглашаю вас обоих на тибетский ужин!»
Следующий день я начала в шкафу, как настоящий полтергейст. «Придет Софья, увидит тебя – ходить не станет!» – пояснила Зумма.
Софья из общества милосердия принесла продукты. Раскатистым баритоном загромыхала:
– Без мяса – ни туды и ни сюды!
– Ох, Софьюшка, никто ведь не заглянет!
– А жиличка-то где? – грозовой разряд.
Как там Зумма? Нет, жива. Далеко в коридоре:
– Никого нет!
– А жиличка-то где? – снова разряд.
Молния прошла близко, сшибая ветки цветов…
– Одна я, Софьюшка, все время одна!
…На столе вверх ногами куры, индюшки, поросятки. За окном переругивались в тяжёлом ожидании чиновные пузатые синицы-генералы. Редко воробей-сержант расправлял свою продырявленную в боях серую шинельку. Младших офицеров Зумма недолюбливала. И полосатого уличного кота тоже не жаловала – ругала «пролетарием» и кормила только по религиозным праздникам. Здоровенный, короткошёрстный, издающий вместо мурлыканья дизельное рычание, он так и жил на улице под окном в вечном ожидании Рождества или Пасхи. О чем он думал, наблюдая как кутят его крылатые соперники? Принимал их за ангелов? Мечтал о Страшном Суде?
Шёл густой осенний дождь. За окном – непроницаемая белая стена. Замурованная в своем саркофаге Зумма металась из угла в угол, заламывая руки: «Какая чепуха!»... Вдруг – судорожный стук клавиш старого пианино, через две на третьей – звук. Зумма заиграла с трудом узнаваемую мелодию из «Фиалки Монмартра»: «Карамболина, Карамболетта!» Неверно дрожащие пальцы, бедный скрюченный силуэт. Жалостное стрекотание списанной фисгармонии. Там был один аккорд – «мерзкая секунда» – ужасный рыдающий звук. Растревоженные басы нижней октавы надрывно ухали. И гвалт неблагозвучных, щемящих голосов – самая высокая нота скулила, как новорождённый щенок... А Зумма вдохновенно играла, далёкая от земных диссонансов.
Наступил день моего отъезда и Зумма вышла меня проводить… Она сидела на лавочке в ветхом жеманном пальтишке – коротком и смешном, из гардероба заброшенной куклы… Беззубое осеннее солнце лизало белые макушки на пестрых горах, снег таял, как заварной крем, и казался бутафорией, и Зумма была словно нарисована полустертым карандашом на старой картонной коробке – я едва различала ее сквозь размытые контуры. Она сливалась с призрачной желтой листвой и исчезала...
Боб нес мой чемодан с гримасой скорби. От него сильно пахло яблочным уксусом, на ходу он доставал из кармана бутылочку и прикладывался. Прощаясь, он протянул мне горячий свёрток:
– Цампа – пища тибетских монахов. Тебе в дорогу!
Я обняла его, и, не желая обидеть, сказала, что он погубит свою душу спиритизмом!
– Чепуха! – рассмеялся Боб. – Какая чепуха!
И его круглые заячьи глаза стали очень похожи на биллиардные шары…
Боб не успел побывать на могиле Аллана Кардека на парижском кладбище Пер-Лашез. Его настигла страшная мучительная смерть – он отравился, случайно выпив неразбавленный яблочный уксус во время спиритического сеанса…
Зумма умерла в момент осеннего равноденствия, когда солнце пересекло небесный экватор и день стал равен ночи. Она тихо уснула на своей ортопедической кроватке. Ее невесомое тело сдалось без борьбы, и душа теперь блуждала по сияющему безбрежному Океану в ожидании иных перевоплощений.
Кацюба Галина Александровна родилась в Казани в 1969 году. Окончила Казанский университет им. Ульянова-Ленина по специальности «журналистика», Всероссийский институт кинематографии им. С.А. Герасимова, Высшие литературные курсы Литературного института им. А.М. Горького. Диссертация: «Антропософский дискурс в прозе А. Белого и В. Хлебникова» на кафедре истории русской литературы ХХ века филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Член СП России.
