(Летние чудеса и воскрешения)
“Jag älskar Stockholm!” - вырвалось у стремительно идущей мне навстречу улыбающейся шведки. Чувством влюбленности в Стокгольм она делилась со своей спутницей, невольно озвучив и мою мысль. Широкая улыбка незнакомки зеркально отразилась на моем лице. А через несколько мгновений мимо пронесся еще один звонкий женский голос иностранки, совершавшей с друзьями велосипедную прогулку по набережной Страндвэген (Strandvägen):
“I love Stockholm!” Возгласы случайных прохожих ободрили меня, и я ускорила шаг в сторону моста, соединяющего набережную с островом Юргорден (Djurgården), что означает “Звериный сад или парк” (некогда излюбленным местом охоты шведских королей). На этом небольшом острове - одном из 24 тысяч островов, составляющих шведский архипелаг - осенью и зимой 1984 года жил Андрей Тарковский. Каждый год, в конце лета, я приезжаю в Стокгольм и первым делом отправляюсь побродить по парку, навестить знакомые места, где произошла наша встреча. В тот сентябрьский вечер Тарковский позвонил и попросил приехать к нему в гости на “поиски шведской души”. Именно так: “Я ищу душу картины…” - определил он многочасовое прослушивание внушительной стопки пластинок со шведской народной музыкой, которую он намеревался использовать в “Жертвоприношении”. Тогда же Андрей предложил мне составить ему компанию в Шведский киноинститут на премьеру документального фильма Ингмара Бергмана о съемках картины “Фанни и Александер”, где произошла знаменитая “невстреча” двух обожавших друг друга великих режиссеров.
На следующий день директор картины Катинка Фараго (она была директором картины и на “Фанни и Александер”) обратилась ко мне с просьбой помочь Тарковскому с переводом, пока он не определится с профессиональным переводчиком. Как она объяснила: на студию каждый день приходили лучшие шведские толмачи, но режиссер отправлял их восвояси, объясняя “столь странное поведение” тем, что “алхимия не сошлась…” Звонки продолжались весь подготовительный период, но Тарковский не прекращал свой “алхимический” поиск мужчины-переводчика: он боялся, что женщина не справится с работой в “режимное время”, когда съемки происходят до восхода солнца, а летом в Швеции оно встает в три часа ночи. Не знаю, что конкретно послужило толчком для окончательного решения заключить со мной контракт на весь съемочный период: то ли “алхимия сошлась”, то ли слова поддержки нашего знаменитого оператора Свена Нюквиста: “С тобой Тарковский спокоен…”, но “поиск” прекратился (хотя “поиск” и Тарковский - синонимы). “The rest is history”, как говорят англичане: “Все остальное история…”
Голоса незнакомых влюбленных в Стокгольм женщин сопровождали меня весь вечер, пока я гуляла по привычным тропинкам Юргордена. Звучат они и теперь: “Я люблю Стокгольм!”
Солнце садилось. Из-за обитавшей на Юргордене живности, а на территории острова расположен знаменитый Скансен (Skansen) - первый в мире музей под открытым небом, основанный в 1891 году; там же находится и зоопарк с представителями северной фауны: медведями, волками, лосями, лисами, рысями и полярными совами, - из-за чего вся местность скудно освещена, а мне хотелось успеть сделать несколько снимков дома Андрея и залива, которым мы часто вместе любовались. Правда, Тарковский всегда подчеркивал, что мощной стихии моря он предпочитает небольшие речушки и озера.
В стихотворении Иосифа Бродского “Письмо в бутылке” (написано оно в 1965 году - за двадцать лет до создания Тарковским своей последней картины) есть слова, как будто обращенные к фильму: “Надеюсь я также, что некий Швед / спасет от атомной бомбы свет...” Как известно, герой картины Александер - его сыграл замечательный шведский актер Эрланд Юзефсон - делает именно это: “спасает свет” от атомной войны. Точность попадания этих строк поразительна! Хотя ни Тарковский, ни Бродский не питали друг к другу симпатий, у них было много общего: оба обожали шведское блюдо “gravad lax” - маринованного лосося с укропом и молодой картошкой; северную аскетическую природу без прикрас (“Север - честная вещь…” - говорил Бродский); у обоих высокомерие по отношению к некоторым особам “зашкаливало” - и у того и у другого оно служило защитным механизмом (себе они тоже ставили “высокую мерку”); оба утверждали, что в некотором роде они, как собаки, руководствуются больше нюхом, нежели интеллектом (чего у них было хоть отбавляй!); оба не уставали цитировать Акутагаву: “У меня нет совести. У меня есть только нервы”. Если они чего-то или кого-то не любили, то яростно и беспощадно; зато, когда любили, то от всей души - щедро и нежно. Оба полагали, что свободный человек не винит никого, кроме себя, а порабощенный всегда ищет виноватого. Обоим Швеция напоминала Россию: та же цветовая и звуковая гамма, понятная более всего на свете. Оба могли сказать: “Я не способен к жизни в других широтах. / Я нанизан на холод, как гусь на вертел”. Швеция для них: “Это как бы голос из дому, оттуда, из того пейзажа, из того мира...” Обоих радушно встречал Стокгольм: “В этом городе, как только выходишь из отеля, / с тобой, выпрыгнув из воды, здоровается семга.” Слова поэта не преувеличение: рыба здесь действительно выпрыгивает из воды “поздороваться” с гостями столицы. В Стокгольме вежлива даже рыба. Я тому свидетель.
К дому, где жил Тарковский, в старой части Юргордена, можно было несколько остановок проехать на трамвае, но мне захотелось пройтись пешком по тем дорожкам, по которыми мы столько раз ходили вместе. Андрей любил этот утопающий в зелени остров. “Похрустим?” - говорил он, беря меня под руку, и мы принимались топтать лежащие под ногами пружинящие опавшие листья, похожие на кем-то искусно разрезанные и разбросанные разноцветные лоскутки ткани. От листьев исходил один из самых прекрасных запахов на Земле - аромат осени. Громадное цветное благоухающее покрывало… А зимними сумерками Андрей подолгу всматривался в силуэты остекленевших от мороза деревьев и старых деревянных домов, фантазируя, что хорошо бы очутиться в одном из них, разжечь камин настоящими дровами, поставить Баха и откупорить бутылку красного вина.
Дорога к дому Андрея проходила мимо величественного Северного музея истории и культуры Швеции (Nordiska museet); сказочного музея Астрид Лингрен - Юнибакен (Junibacken - “Июньский спуск”); не раз я отправлялась со своей дочкой на волшебном поезде в гости к Карлсону и к неугомонной Пеппи Длинный чулок; мимо музея “Васа” (Vasamuseet). Оба музея появились после ухода из жизни Андрея, иначе бы мы непременно посетили и крышу Карлсона, и палубу корабля Васы. Сейчас на своем пути я обнаружила еще один музей популярной в 70-80 годы группы АBBA. В кафе за столиками сидели люди, ритмично покачивавшиеся под знакомые мелодии. Любил напевать их и Андрей. Музыка неслась отовсюду: рядом с его домом находился один из самых знаменитых развлекательных аттракционов - “Gröna Lund” (“Зеленая роща”, открытый в 1883 году). В Луна-парке играл джазовый оркестр (ежегодно с середины августа в Стокгольме проходят музыкальные фестивали - от классики до поп-музыки), где на старинной танцплощадке самозабвенно отплясывали молодые и пожилые пары рок-н-ролл, буги-вуги, свинг, джиттербаг и другие “зажигательные” танцы прошлого века. Оторваться от восторженных лиц танцующих и музыкантов было невозможно. Своими движениями, искрящимися глазами, улыбками они выражали одно: “Я люблю этот теплый августовский вечер! Музыку! Танцы! Этот прекрасный город!” Вспомнились слова Ингмара Бергмана, однажды сказавшего мне: “В мире нет ничего лучше шведского лета...” На протяжении многих лет его секретом я делилась со всеми, кто ломал себе голову, где бы им провести летний отпуск? У шведов языческая, благоговейная любовь к природе. Для них природа неотъемлемая часть их мировосприятия.
Не раз мне приходилось выслушивать стенания обитателей крупных мегаполисов, как в Швеции скучно, стерильно; шведы какие-то роботы, зануды, законопослушные, правильные; всё у них одинаково: на Рождество десятилетиями смотрят одну и ту же передачу - диснеевский мультфильм про взвинченного истеричного утенка, когда все жители страны, как по команде, одновременно открывают пакеты с подарками; что подружиться с ними совершенно невозможно. Насчет Рождества все верно: “the same procedure as the last year” (“та же процедура, что и в прошлом году”). Но разве можно сравнить эту безобидную зимнюю порцию шведской традиции (другая - празднование летнего солнцестояния - “midsommar” - “середина лета”) с бесчисленными английскими ритуалами?! Швеция не Америка, где через пять минут тебя возведут в лучшие друзья, а завтра, при появлении кого-то нового, ты вылетишь даже из списка знакомых. В Швеции, если ты нашел себе друга, то навсегда. Северная скала разогревается медленно, зато тепло хранит долго.
Для меня нет ничего прекрасней шведского лета, когда по небу разлито бледное, неуловимое сияние; прозрачный воздух щебечет, верещит, воркует, восславляя безоблачное величие голубизны. Мир, напоенный “голубым раствором”, в котором “погружен земной простор”. “Цвет небесный, синий цвет, / Полюбил я с малых лет. / В детстве он мне означал / Синеву иных начал”. Любимое стихотворение “Синий цвет” (1841), в блестящем переводе Бориса Пастернака. Оно написано “грузинским Байроном” - двадцатитрёхлетним Николозом Бараташвили. При жизни у него не было опубликовано ни строчки, зато после смерти (умер поэт в двадцать семь лет) его стали называть классиком грузинской литературы.
Под небесами шушукаются рослые, как шведские девушки, сосны, в траве стрекочут кузнечики, а длинноногие (под стать юным прелестницам) ромашки кокетливо вертят белыми головками, словно заигрывают с ветром и прохожими. Истосковавшиеся по теплу выцветшие за зиму тела викингов с благоговением отдаются ласкам небесного светила. Великолепие и покой царят в природе. Стокгольм трудно описать, им нужно дышать. Им не надышаться! - его водой, разлитой по всему городу, зеленью, в которой он утопает, облаками, плывущими в небе и в отражении водной глади, мшистыми валунами, островами (а их в столице четырнадцать!), гранитными скалами…
Летом с обитателями шведского королевства происходят чудеса: из благоверных, уравновешенных протестантов они превращаются в необузданных язычников. В глазах у них загораются озорные искорки и кажется, что неустрашимый скандинавский бог Один похищает их смиренные христианские души и ввергает в неистовый хоровод поклониться четырем стихиям - огню, воде, земле и воздуху.
Однажды, много лет назад, в апогей шведского лета - “midsommar” - я приехала навестить свою подругу и её сына - моего крестника Оскара - в их загородный дом. Мы сидели под огромным парасолем, а на столе, как в “Земляничной поляне” Бергмана, стояло лукошко с душистой земляникой. Крестника на русский лад я окрестила Оскаркой, он же почтительно величал меня “gudmor” (буквально - “божья мать”). Столь обязывающий титул требовал от меня определенных жертв: как только на столе появился торт под зеленой марципановой шубой со сказочным названием “Prinsesstorta” (торт “Принцесса”) со взбитыми сливками, мне пришлось ретироваться; краем глаза я заметила, что мой крестник, не скрывая тревоги, заёрзал на стуле: неужели “gudmor” будет есть его любимый торт? Малыш облегченно вздохнул, когда моя рука потянулась за какой-то обыденной булочкой с корицей (“kanelbullе”). Он тут же велел маме отрезать выдержавшей испытание крестной кусочек торта. “Только маленький,” - торопливо уточнил Оскарка, упоительно заглядывая мне в рот, когда я стала поглощать, выделенное мне лакомство, а его мама тем временем дергала сына за воротник матроски. После чаепития взрослых разморило и потянуло ко сну. Но не тут-то было! “Gudmor! - затормошил меня Оскарка. - Пойдем, я покажу тебе свой новый гоночный автомобиль”. Я неохотно поплелась за ним к деревянному сарайчику. “Gudmor, а ты умеешь водить машину?” - поинтересовался мой крестник. “Умею”. Мальчик одобрительно кивнул и взял меня за руку в знак уважения: “А мама не умеет. Мама говорит, что Швеция больше не рай, шоферские права стоят очень дорого и все боятся потерять работу. А папа сказал, что мама трусиха… Зато я, когда вырасту, куплю себе машину Мазерати…” Я пристегиваю его к супер-оснащенной детской “игрушке” и уверяю, что мама его смелая, скоро получит права и будет ездить не хуже папы. Да, Швеция больше не рай; и в этом безмятежном королевстве белых ночей появились глубокие трещины: безработица, проблемы с иностранными мигрантами, даже нераскрытое убийство премьера-министра Улофа Пальме. Один мой питерский знакомый, художник, приехав в гости к весьма обеспеченному шведу в конце 90-х годов, изумленно спросил: куда же подевались служащие его фирмы? Неужели все в отпуске? “Нет, - виновато ответил швед, - я открыл с русскими совместный бизнес и...” Художник усмехнулся: “Понятно... Сизифов труд...” - “Они так много мне обещали, я и поверил…” Знакомая история с не менее знакомой присказкой: обещанного три года ждут. На русских туристов и раньше в Швеции смотрели с настороженным любопытством, а на рубеже веков с хорошо скрываемой, но все же неприязнью. Мои коллеги из Королевского драматического театра Драматен (Dramaten) ужасались, что у них со стоянок возле театра стали пропадать велосипеды - любимый транспорт шведов. Похитители велосипедов - кудесники из бывшего СССР - умудрялись увести не один или два велосипеда, о чем писали столичные газеты, а выкорчевывали целые стоянки и перевозили их по морю-океану на пароме “Ильич” в северную столицу. А Питер в Швецию поставлял “гуманитарную помощь” в лице соблазнительных и предприимчивых “ночных бабочек”, фланировавших по небезызвестным улицам Стокгольма в поисках светлой любви, оплачиваемой в твёрдой валюте. Товарообмен. Только почему-то и тут и там шведы в проигрыше, хотя, конечно, как на это посмотреть. Но все это было в прошлом веке прошлого тысячелетия…
Дабы вывести меня из не интересующих его размышлений, Оскарка нажал на клаксон, и мы отправились с ним на прогулку вокруг его ухоженного загородного дома. Я торжествовала: шведский крестник оказывает мне доверие. Накатавшись, мы устроились на теплых деревянных ступеньках крыльца дома, поглядывая на небо, по которому плыла тучка - легкая, как балерина, а за ней тащились грузные, свинцовые собратья. Надвигалась гроза. “Gudmor”, давай поставим машину в гараж, а то пойдет дождь и она заржавеет”, - дернул меня за руку предусмотрительный мальчик. И мы потащили машину в сарай.
“А ты бы мог сделать так, чтобы не было дождя?” - спросила я. Малыш поправил свои круглые очки и пристально посмотрел на меня, потом на небо и замотал головой: “Нет, не могу, только небо знает, какая будет погода”. Он доволен своим ответом, но я не сдаюсь: “А люди не знают?” Он снова внимательно вглядывается ввысь, щурится и повторяет: “Нет, люди не знают”. - “Неужели и ты не знаешь?” У мальчика озадаченный вид; он бормочет в раздумье: “И я не знаю. Сейчас спрошу у мамы, она знает. Мама, мама! - кричит он. - Пойдет дождь?” На пороге появляется его стройная мама в летнем сарафане, смотрит на небо и пожимает загорелыми плечами: “Кто его знает? Может, и пойдет...” - “Может, и пойдет,” - повторяет Оскарка. - “А мне кажется, что ты можешь сделать так, чтобы дождя не было.” Крестник глядит на меня исподлобья: чего это к нему прицепилась “gudmor”, ведь и мама сказала, что не знает. “Я?” - вкрадчиво, но не без любопытства спрашивает он. “Да, ты,” - уверенно отвечаю я ему. Погруженный в свои мысли он встает со ступенек и начинает сосредоточенно шагать по крыльцу. “Знаешь, Оскарка, если ты сильно захочешь, чтобы не было дождя, то непременно так и будет!” Мальчик растерянно топчется на месте, и мне становится его жалко. Зачем я навязываю ему свои убеждения? Мне вспомнился случай, произошедший в Англии, когда в день летнего солнцестояния, среди мегалитических руин Стоунхенджа (обсерватории каменного века), я впервые увидела живописную процессию друидов. С утра шел проливной дождь. Мокрые до нитки, в белых балахонах, они крепко держались за руки и выкрикивали сизым тучам какие-то таинственные заклинания. Внезапно тучи расступились и в центр магического круга ударил яркий луч солнца. Свершилось чудо! Ровно в полдень!
“Gudmor! - вдруг серьезно спросил мой крестник. - А что надо сделать?” - “Надо сильно-сильно захотеть и попросить...” Пятилетний мальчик глубоко вздыхает, теребит дужку очков, потом решительно подходит к краю крыльца, встает на цыпочки, надувает щеки и начинает истово шептать, сложив ладошки лодочкой: “Дорогое солнышко... дорогое небушко... я, Оскар Кристофер, очень, очень вас прошу, чтобы не было дождя... чтобы завтра было тепло... и тучи ушли... и светило солнышко, чтобы я мог кататься на своей новой машине…” Я не свожу с него глаз: “Боже, как просто говорить с Небом, с Солнцем!” Искушенной взрослой стало стыдно, а мальчик наоборот веселился; он прыгал от счастья и выкрикивал: “Gudmor, gudmor! Дождя не будет! Я все устроил! Я попросил!” - “И что ж тебе ответило небо? - с завистью спросила я. “Что будет так, как я попросил…” Через несколько минут на крыльцо упало несколько крупных капель дождя, малыш сжался и потупил голову; я тоже не знала куда смотреть… Но вскоре тучи рассеялись, и солнце засияло вновь. Всю неделю Стокгольм утопал в солнечном свете. Каждое утро я звонила своему крестнику и благодарила за подаренный теплый день, за его чародейство. Впрочем, чему тут удивляться, верь он же “gudson” - “божий сын”! Кому, как не ему, творить чудеса?! Недавно Кристофер (так он теперь себя называет) окончил университет, где изучал экономику и юриспруденцию. В отличие от мамы, которая так и не научилась водить машину, он с первого же раза (а в Швеции это непросто!) получил водительские права и написал серьезную работу по расследованию убийства шведского “голубя мира”, премьер-министра Улофа Пальме. По-прежнему он мечтает купить спортивный автомобиль Мазерати. На вопрос: помнит ли он, как в детстве занимался ворожбой, мой взрослый крестник уклончиво перевел тему в другое русло: “Ерунда, детские забавы...” Значит, не забыл.
Летом в Швеции вся природа только тем и занимается, что ворожит и сводит иноземцев с ума. Солнце здесь не садится, а как бы играя в прятки, ненадолго исчезает, чтобы снова подскочить и быстро забраться ввысь. Земля дышит свежестью и первозданной языческой мощью. Девушки своими неприступными колдовскими чарами, как русалки, заманивают странников в омуты страстей. Кажется, сам воздух вокруг них вибрирует и сводит с ума иноземцев. Шведам не свойственно самолюбование, без чего, к примеру, немыслим француз, а что уж говорить о француженках! Кто-то пошутил, что у французов вместо души склянки с духами. Почему-то не жаловали французов ни Бродский, ни Тарковский…
Я не согласна с теми жителями пульсирующих неоном мегаполисов, которые утверждают, что в Швеции скучно. К счастью, шведы не стали еще “царями зверей” и не превратили свои города в вульгарные манежи для развлечений. ПРИРОДА здесь с большой буквы! Нужно уметь разглядеть под скованной благонравной протестантской оболочкой вольную языческую душу шведов. Неспроста мой шведский крестник знал секреты ворожбы…
Бреду вдоль Русского залива (Ryssviken). В начале XVII века здесь обосновалась русская купеческая колония, торговавшая пушниной. В те времена русские купцы называли Стокгольм - Стекольна. Стокгольм состоит из двух слов: “stock” - “столб” или “свая” и “holme” - “остров”. “Остров на сваях”, “Бревенчатый остров” или “Остров в заливе”, от слова “stack” - “залив”. Лондон у древних римлян назывался Лондиниум - Londinium (в переводе с латинского “lond” - “дикое, заросшее лесом место”). Оба города находятся в объятиях водной стихии.
Тарковский жил в угловом доме на пересечении улиц Норденшёльдсгатан 74 (Nordenskiöldsgatan) и Андрегатан (Andréegatan). Вспоминаю, как изумлялся этим совпадениям Андрей: “Тебе не кажется странным, что меня поселили у Русского залива, на улице моего тезки?..” Тезкой Андрея был знаменитый шведский изобретатель, аэронавт, исследователь Арктики - Соломон Август Андре. В 1897 году на воздушном шаре “Орел” он отправился на Северный полюс. Финансировал “безумца” и “фанатика”, как называли Андре современники, “король динамита” Альфред Нобель. До 1930 года судьба экспедиции оставалась неизвестной: именно тогда были найдены тела трагически погибших воздухоплавателей, их путевые журналы, отсыревшая, но уцелевшая фотопленка (камеру белые медведи не тронули).
Нильс Адольф Эрик Норденшёльд (фамилия переводится как “северный щит”) был исследователем Арктики, мореплавателем, геологом, картографом. На пароходе “Вега” он первым проплыл по Северному морскому пути из Атлантики в Тихий океан, обойдя таким образом всю Евразию; он произвел съемку берегов Шпицбергена, руководил экспедициями в Гренландию, плавал из Швеции в устье Енисея. Море Лаптевых до 1935 года носило его имя.
В детстве Андрей Тарковский восхищался бесстрашием и одержимостью русских первопроходцев, а в последний год своей жизни проживал на пересечении улиц двух шведских героев-первопроходцев: воздухоплавателя и мореплавателя.
Еще одно знаковое совпадение: на днях я увидела в интернете, что в доме, где жил Андрей, продается квартира (но не его): 134 квадратных метра, 39 метров от моря, стоимостью в 14.975.000 шведских крон, цена снижена с 17.900.000. Теперь я точно знаю, сколько метров отделяет дом от залива.
По соседству, на Длинной улице (Långa gatan), длина которой составляет 150 метров, стоит вросший в землю полутораметровый одноэтажный деревянный дом могильщика начала XVIII века; в нем всего одна комната и тесный чердак (остальные строения в округе двухэтажные, более солидные). Поколениями в нем жили семьи могильщиков, презираемые окружающими. К ним относились как к необходимому злу. Неприязнь живых к смерти перекочевала и на исполнителей ритуала погребения. Могильщики считались низшей кастой. Как и палачи, которые могли жениться только на дочерях других палачей: это была единственная возможность девушкам не умереть старыми девами. В некоторых случаях палач мог даровать жизнь приговоренной к смерти женщине при условии, что та выйдет за него замуж. Кто-то соглашался на страшное “помилование”, кто-то бесстрашно шел на плаху. Ничья шея, даже королевская, не была гарантирована от удара меча или топора.
Слева от дома Андрея расположена крошечная площадь Позорного столба (Skampålens torg). Долгое время на этой площади стояла мрачная деревянная фигура боцмана, к шее которого привязывали несчастных осужденных, пока скульптуру не похитили в 1849 году. До этого к позорному столбу преступников привязывали веревками и приковывали железными ошейниками.
Сделав несколько снимков, я спустилась к воде, заглянув по дороге в небольшую продовольственную лавку, в которой за тридцать лет ничего не изменилось: на том же месте лежали пачки любимого печенья Андрея “Балерина” с шоколадной прослойкой. Он покупал его к чаю.
Перейдя деревянный мостик, я очутилась на маленьком острове Бекхольмен (Beckholmеn), которым Андрей мог лишь любоваться с балкона своего дома. В ту пору это была закрытая территория (зона) - военно-морская корабельная верфь, где некогда процветала судостроительная промышленность. В средние века остров назывался “Епископским”, потом его переименовали в “Дегтярный” (“beck” - “смола”); здесь производили смолу для смазывания днищ судов, что было высокоприбыльным предприятием. Сегодня Бекхольмен исторический памятник, находящийся под охраной государства. На его территории появилось несколько жилых домиков, иначе не назовешь эти миниатюрные постройки с огородами, газонами и клумбами. Во время визита на остров меня сопровождало ласково-мяукающее пушистое семейство, неотступно следовавшее за мной. Нетронутыми здесь остались два пятнистых подъемных крана, выкрашенных под жирафов.
В воскресенье 10 августа 1628 года в ста метрах от острова Бекхольмен, отплыв совсем недалеко от королевского дворца, неожиданно накренился… и затонул великолепный галеон “Васа” с поднятыми парусами и развевающимися на ветру парадными флагами. “Играют волны - ветер свищет, / И мачта гнется и скрыпит…” Вместе с кораблем затонули половина экипажа в сто человек и шестьдесят четыре бронзовых пушки весом в тонну каждая, из-за которых корабль пошел ко дну. Все это происходило на глазах у многотысячной ликующей толпы, высыпавшей на набережную приветствовать отплытие флагмана мощного Шведского королевства. Я поймала себя на мысли, что стою на той же набережной 385 лет спустя, и тоже в августе. Еще одно странное совпадение!
“Васа” (“Vasa” - “ваза”, по форме герба) - самый дорогостоящий и тяжеловооруженный корабль того времени - вызывал гордость у жителей Стокгольма и черную зависть у соседних государств. Он назван в честь царствующей династии шведских королей Васа. «Величие Швеции зависит от Бога и от её флота», - декларировал король Густав II Адольф. Корабль сооружался в течение трех лет под личным контролем монарха. Для его постройки было вырублено шестнадцать гектаров дубового леса, более тысячи деревьев. Увы, ни личное участие короля, ни его монаршее благословение не спасли корабль от трагической участи. Привлекать к суду самого короля, разумеется, не решились; в итоге за позорный провал никто не был осужден. Более трехсот лет “Васа” пролежал в воде. О фиаско такого масштабы шведское правительство предпочло забыть, но “нет ничего тайного, что не сделалось бы явным”. Провидением фортуны кораблю суждено было подняться на поверхность - буквально воскреснуть! - и приводить миллионы людей из далекого будущего в неописуемый восторг.
13 сентября 1956 года затонувший корабль был обнаружен у острова Бекхольмен (прямо напротив дома Андрея) Андерсом Франзеном, тридцативосьмилетним инженером, специалистом по военно-морской истории. С одержимостью безумца - за собственные сбережения и на собственной лодке - он в течение пяти лет искал затонувший корабль. Долгое время со дна залива Андерс Франзен вылавливал заржавевшие дамские велосипеды, елки, старомодные печки и дохлых кошек, вызывая снисходительные насмешки своих коллег. Пока однажды!.. на глубине 32 метров не обнаружил хорошо сохранившийся корабль. Десять тысяч предметов, похороненных в иле: резные позолоченные скульптуры, оружие, корабельная утварь, даже настольные игры, похожие на нарды, предстали пред остолбеневшим инженером и его коллегами.
Как бы обрадовала Андрея Тарковского история неугомонного “безумца и авантюриста”, ведь это еще одно подтверждение его незыблемого убеждения, что и один в поле воин. Такими были герои первых картин режиссера: мальчишки - Иван из “Иванова детства” и Бориска из “Андрея Рублева”, таким же “безумцем” был и герой его последней картины Александер (“некий Швед”, спасший от атомной бомбы “свет”). У всех у них одержимость граничила с безумием, вера творила чудеса. Такими же героями были первооткрыватели Андре и Норденшёльд.
Корабль подняли на поверхность в 1961 году, через пять лет после его обнаружения. Семнадцать лет на нем проводились комплексные ремонтные и реставрационные работы по консервации древесины. Из-за низкой концентрации соли в водах Балтийского моря корпус корабля почти не пострадал; и к везению потомков - в местных водах не водился корабельный червь-точильщик. Окажись галеон в Средиземном море от него остались бы рожки да ножки. 16 августа 1990 года “Васа” предстал во всей своей четырехэтажной красе в специально выстроенном для него музее. В наши дни это самый посещаемый шведский музей, его притягательность не побьет даже популярность квартета АВВА.
“Васа” - единственный в мире сохранившийся парусный корабль начала XVII века. Сам король Густав II Адольф был человеком незаурядным, одним из самых образованных правителей того времени. Король свободно владел пятью европейскими языками, изучал русский и польский, интересовался математикой и историей, читал Ксенофонта и Сенеку, увлекался фехтованием, был блестящим наездником и бесстрашным воином. “Снежный король”, “Северный лев”, как называли его современники, погиб на поле боя в тридцать семь лет. Орудийные порты корабля “Васа” украшены изображениями львов, а на его гальюне размещена четырехметровая фигура готовящегося к прыжку льва, весом в полтонны. За двадцать лет своего царствования Густав II Адольф поставил Швецию в один ряд с ведущими державами мира, завязав торговые отношения с Россией, Францией, Испанией и другими государствами. Король основал Дерптский (Тартуский) и Упсальский университеты, процветающие и поныне. Первый год пребывания в Швеции я училась в Упсальском университете, за что приношу свою искреннюю благодарность Его Королевскому Величеству. Его дочь Кристина (в голливудском фильме ее блестяще сыграла шведская красавица Грета Гарбо) в 1654 году отказалась от престола, тем самым прекратив славный род Васа. Что послужило причиной её самоотречения - до сих пор остается загадкой для историков. Ох, уж эти загадочные шведки!
Стокгольм прекрасен! Но пора возвращаться домой - в Лондон; там меня ожидали новые воскрешения. В Британском музее завершалась выставка “Жизнь и смерть в Помпеях и Геркулануме”. Очутившись в окружении прекрасно сохранившихся фресок, фонтанов, мозаик, статуй, предметов культового назначения, украшений, домашней утвари, я вспомнила затонувший шведский корабль “Васа” и подумала: вот еще одно бедствие, без которого мы ничего бы не узнали о жизни “давно минувших дней…” Мои печальные размышления подтвердил куратор выставки, сказавший, что нигде в мире не сохранилось такого количества произведений искусства - целые города! - и все из-за извержения вулкана Везувия, которое произошло 24 августа 79 года нашей эры. “Не случись этой чудовищной природной катастрофы, все бы пропало, или бы разграбили и уничтожили…” Вот и получается, что благодаря страшной трагедии мы сегодня можем созерцать античные красоты: от величественных фресок до самых простых вещей, таких как мышеловка в виде горшка с небольшими углублениями для корма и воды, в которую помещали домашних грызунов, откармливали на убой, как французы гусей для паштета, после чего самых аппетитных обмазывали медом, посыпали маком и обжаривали! У помпейцев “мышки в меде” считались изысканным деликатесом. Рядом с мышеловкой в витрине покоился обуглившийся круглый хлеб, разделенный на восемь частей с печатью его производителя. Хозяйкой дома или слугой свежеиспеченный каравай был положен на стол вместе с корзинкой имбиря и глиняным горшком с яйцами… Семья явно готовилась к обеду (извержение вулкана произошло днем) - и вдруг! - весь город превратился в кладбище… В течение суток погибло почти всё население Помпеи, погребенное под многометровой толщей пепла. На сегодняшний день найдены тела 1150 человек, хотя историки полагают, что население города превышало 25 тысяч жителей. Случайное обнаружение городской стены при прокладке канала в конце XVI века, положило начало планомерным раскопкам, продолжающимся до наших дней. Археологи убеждены, что на поверхности находится лишь десятая часть обнаруженных зданий, улиц и площадей. Три прибрежных города Неаполитанского залива: Помпеи, Стабии и Геркуланум, где найдены тела 350 человек (третья часть жителей города), прекратили свое существование. Они жили, возлагая надежды на будущее, а настоящее обрушилось на них не снегом на голову, а испепеляющим огнем, замуровав их на века. “Везувий зев открыл - дым хлынул клубом... / Земля волнуется - с шатнувшихся колонн / Кумиры падают! Народ, гонимый страхом, / Под каменным дождем... / бежит из града вон.” Описание Пушкиным картины Брюллова схоже с истинным бедствием, постигшим эти города, о чем свидетельствуют застывшие в страшных позах тела погибших. “И некуда бежать от века-властелина…”
В каждой римской вилле строились атриумы - внутренние дворы с садами, бассейнами и фонтанами, где все было создано для услады хозяев-патрициев. Стены древних фресок с их цветовой гармонией небесной голубизны и легкой прозрачной зелени и сегодня погружают смотрящих на них в блаженства райских садов. На фресках изображены узнаваемые птицы: сороки, синицы, сойки, воробьи, голуби; а также деревья, кустарники, поля, покрытые сочной травой, летними цветами, распускающимися розами. Кажется, птицы вот-вот запоют, зашелестит трава, зажурчит вода, зазвучат колокольчики в виде крылатых фаллосов с хвостами и львиными лапами. Колокольчики украшали внутренние дворы зажиточных помпейцев и служили символом плодородия.
“О, глиняная жизнь!” О, хрупкая человеческая жизнь, бьющаяся как гляняный горшок… И чудеса воскрешения…
“Мы снова проживаем у залива,
и проплывают облака над нами,
и современный тарахтит Везувий,
и оседает пыль по переулкам,
и стёкла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
приехать на окраину в трамвае,
войти в твой дом,
и если через сотни лет
придёт отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся навек в твоих объятьях,
засыпанного новою золой”.
Слова Бродского о любви. Человек создает красоту во имя любви. Так было, и так будет. Любовь, память, пепел.
Когда подолгу рассматриваешь античные фрески, чувствуешь какое-то тайное погружение в них, прикосновение к душам тех, кто их создал. Древние египтяне верили, что, если далекие потомки обнаружат их останки и произнесут вслух их имена свободно и легко (хотя мы можем только догадываться, как произносили свои имена древние египтяне), то души их с такой же легкостью воспарят и навек получат освобождение…
Всё воскресает: со дна морского, из недр земли, из огня и пепла… “рукописи не горят…” Ничего не исчезает, кроме самого человека, но о человеке мы знаем меньше всего…
Мы связаны не только с живущими в мире, но и с теми, кого уже нет на этом свете… Человек воскрешает события своей жизни: детство, старые дворы, любимых, улыбку глаз матерей, встречи, изменившие жизнь… Зачем? Чтобы кто-то, когда-то вспомнил о нём и разделил его чувства… Пусть даже через тысячи лет… Единство жизни и смерти, а между ними, связующим мостиком стоит человек, хранящий память и создающий красоту… Лондон, январь 2015
Лейла Александер-Гарретт - автор книги "Андрей Тарковский: собиратель снов" и фотоальбома "Андрей Тарковский: фотохроника "Жертвоприношения". Автор пьес "Ночной Гаспар. Повешенный" и "English Breakfast". Работала на съемках последнего фильма Андрея Тарковского "Жертвоприношение" в Швеции и с Юрием Любимовым в Королевском Драматическом Театре в Стокгольме, а также в Королевском Оперном Театре Ковент Гарден в Лондоне. Организатор благотворительного концерта в помощь реставрации русского православного собора в Лондоне, в котором служил митрополит Антоний. Организатор фестивалей Андрея Тарковского, Сергея Параджанова в Лондоне. Автор многочисленных фотовыставок.
