О Довлатове пишут много. Пишут друзья, коллеги, даже случайные знакомые. То есть не только те, кто его хорошо знал, но и просто участники мимолетных встреч и застолий. А поскольку он был человек общительный, компанейский, число таких публикаций нарастает. Появляются и тексты о Довлатове, написанные людьми ему посторонними, просто читателями. Я один из них.
Впервые я прочел Довлатова в конце 80-х. Тогда же и единственный раз услышал его голос по «Свободе». Помню ощущение легкости и естественности речи, живых интонаций. С тех пор вот уже десять лет я читаю и перечитываю Довлатова. Я алчно слежу за новыми публикациями о нем. Любой текст, где мелькает фамилия Довлатов, мне изначально интересен. Независимо от его литературных достоинств. Это какая-то болезнь. Я пытаюсь обратить в свою веру друзей и знакомых. Я готов спорить с любым, кто не считает Довлатова выдающимся писателем (а такие, как ни странно, тоже встречаются!). Более того, я считаю, что Довлатов — это чуть ли не единственный мост в русскую (я имею в виду нормальную, то есть связанную с традицией) литературу двадцать первого века. Что он — необходимое, причем долгожданное, звено в цепи, что без него перспективы русской словесности были бы вовсе удручающими.
Да, без сомнения, я болен Довлатовым. Такое, кстати, у меня уже было. С Давидом Самойловым, например. Но прошло. С Зощенко, правда, не прошло. С Пушкиным Александром Сергеевичем. Вот «Египетские ночи» недавно перечитал. Очень рекомендую... А Довлатова читаю уже десять лет. И, представьте, не проходит.
Спрашивается — почему? Сюжет вроде бы знаком. Чем закончится, известно. Что же держит? Видимо, собственно литература. То есть порядок слов. Смысл того, что они выражают. Человеческое обаяние стоящего за ними автора. Его выстраданные мысли и чувства. Которые перекликаются с вашими... (Нет, до чего все-таки заразителен довлатовский стиль! Как видите, и я не удержался...)
Словом, как я уже сказал, любая новая публикация о Довлатове для меня — праздник. Практически все, что появляется о нем в Интернете, почти тут же у меня на столе. Я хочу понять, кто он, откуда, в чем его тайна. И жажду поделиться с кем-нибудь своими находками.
Так, прочитав письма молодого Довлатова отцу из армии[1], обнаружил, как мне кажется, что в этих письмах отчетливо видны все черты будущего Довлатова. Что он с самого начала, может быть, еще не понимал, но уже чувствовал свой путь и предназначение. Конечно, в этих письмах основной объем занимает другое. В них много бытовых деталей, просьб, много характерных для попавшего в армию молодого парня забот и рассуждений. Но талант уже давал о себе знать. Подсознание работало. Путь к себе становился все более отчетливым. Попробую подтвердить это...
Предощущение судьбы
В 1962 году, когда Довлатов попал в армию, ему было двадцать лет. К тому времени он уже был женат (хотя и на грани развода) и имел за плечами два курса филфака Ленинградского университета.
Что занимало умы и сердца молодых людей в начале 60-х? Знаю по своему опыту: успех у девушек, спорт, юмор, вечное соперничество в компаниях. Конечно же, и у Довлатова все это было, причем даже в армии, но главным — и об этом он писал отцу — было другое: знание своего предназначения. Он рано понял, что пришел в этот мир, чтобы стать писателем; причем с самого начала трезво оценивал свои возможности. А к жизни относился как к материалу для своих будущих текстов. И что особенно поразительно — уже в эти годы у него появились принципы и критерии, которым он следовал потом всю жизнь.
Он писал стихи и знал, что будет писать прозу. Он писал прозу и понимал, что еще рано. Он жил, служил, выпивал, влюблялся, дрался, но все это как на шампур нанизывалось на стержень его судьбы.
«Пойми, Донат. Я совершенно искренне говорю, что я не только не считаю себя поэтом <...> но даже не думаю, что это дело будет со мной всю жизнь».
«Очевидно, некоторое время я не буду посылать стихов, я сочиняю длинную вещь, наполовину в прозе».
«Я уже, кажется, писал тебе, что не рассчитываю стать настоящим писателем, потому что слишком велика разница между имеющимися образцами и тем, что я могу накатать. Но я хочу усердием и кропотливым трудом добиться того, чтоб за мои стихи и рассказы платили деньги, необходимые на покупку колбасы и перцовки.
А потом, я не согласен с тем, что инженер, например, может быть всякий, а писатель — непременно — Лев Толстой. Можно написать не слишком много и не слишком гениально, но о важных вещах и с толком».
«Написал я четыре рассказа. До этого несколько раз начинал повесть, да все рвал. Еще рано».
«Я думаю, что если когда-нибудь я буду писать серьезно, то в прозе».
«Часто думаю о том, что я стану делать после армии <...> но ничего не придумал пока. Может быть, я и мог бы написать занятную повесть, ведь я знаю жизнь всех лагерей, начиная с общего и кончая особым, знаю множество историй и легенд преступного мира, т. е., как говорится по-лагерному, по фене, волоку в этом деле. <...> Но пока я живу себе, смотрю, многое записываю, накопилось две тетрадки. Рассказывать могу, как Шехерезада, три года подряд».
«И еще вот что. Я понял, что при всех отрицательных сторонах жизнь моя здесь намногоблагороднее, чем раньше.
Во-первых, облагораживает то, что здесь строго мужской коллектив, облагораживает даже оружие. Несмотря на мат и драки, внутренне облагораживает. И эти три года будут для меня временем самых искренних поступков и самых благородных чувств, так что было бы хорошо, если б главные убеждения утвердились во мне в эти три года...»
Невольник вкуса
Как-то Бродский в разговоре с Довлатовым сказал: «Вкус бывает только у портных».
Что ж, у знаменитого поэта было немало экстравагантных высказываний. На мой взгляд, это все равно что сказать: совесть бывает только у присяжных. Я думаю, что вкус, как и совесть, категория врожденная. Его можно развить, улучшить. А можно и испортить. Но изначально он должен быть.
Что такое вкус? Это физиологическое неприятие безвкусицы, пошлости. Того, что Пушкин называл vulgar. Самое интересное, что грань тут очень тонкая. В жизни мы очень часто видим, что человек с так называемым тонким вкусом (ну, скажем, профессионально разбирающийся в живописи, в музыке) вполне может быть пошляком.
А Бродский, возможно, имел в виду следующее. Настоящий художник о такой вещи, как вкус, просто не задумывается. Он обладает им изначально. В отличие от портного, который зависит от моды.
Я думаю, что безупречным вкусом Довлатов был наделен от рождения. Судя по его текстам и воспоминаниям о нем, именно ему и было свойственно органическое неприятие пошлости. Любая вычурность, красивость, претенциозность определялась для него словом «ипостась», которое он терпеть не мог. В рассказах его друзей много примеров, когда он обижал, оскорблял за банальность, за штампованную фразу. «Что ты хотел этим сказать?» — допытывался он. Кричал: «Бухгалтера!»
Объяснить это можно, скажем, так. Язык был для Довлатова живым инструментом правды. А литература — правдой, выраженной словами. Он жил литературой. Причем настолько, что литературные сюжеты были для него важнее жизненных. Помните знаменитое: «Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной» («Соло на ундервуде»)[2]?
Отсюда нетрудно понять, почему неискренность, фальшь, выраженные словами, он воспринимал как личное оскорбление.
И примеры этого неприятия пошлости, умения ее распознавать есть уже и в письмах к отцу.
«Р. Рождественский мне не нравится. В его стихах гражданственность, так называемая, очень примитивная, а стихи похожи на худшую часть стихов Маяковского. А худшие стихи Маяковского, кстати сказать, очень плохие.
К тому же у Маяковского в этих самых «гражданственных» стихах втрое больше юмора, ума и толку.
Ты лучше достань сборник Слуцкого, или Винокурова, или «Струну» Ахмадулиной, еще есть Юнна Мориц».
А какое точное попадание в случае с Е. Евтушенко!
«Недавно я читал стихи Евтушенко и понял, что это единственный мне известный поэт, которому идет на пользу то, что в СССР нет „свободы слова“. Мне кажется, что если ему позволить писать все, что угодно, он будет писать пошло и дешево».
Самое интересное, что Довлатову тогда что-то нравилось и у Евтушенко, он даже цитировал. Но главное все-таки в Евгении Александровиче понял. И припечатал...
И еще одно довлатовское качество, прямо связанное с его природным вкусом. Это умение хорошо разбираться в людях. Причем не только в тех, что его окружали.
Вот Довлатову, скажем, вменяют в вину, что он описывал реальных людей и часто выставлял их в неприглядном свете. Более того, придумывал не слишком украшающие их истории. К тому же часто с реальными фамилиями.
Что ж, это было; и многие обижались не на шутку. Я помню, например, как горячился на телеэкране Андрей Вознесенский, опровергая опубликованную в довлатовских «Записных книжках» унизительную для него историю с Андреем Битовым. Да, этого не было. Но вполне могло быть. Ибо соответствовало разгаданным Довлатовым человеческим качествам будущего автора изопов. И отличалось от реальности точно так же, как правда искусства отличается от правды жизни.
Да, он обижал людей, выставлял их в смешном свете, но, уверен, за черты им свойственные. Имел ли он на это право? Не знаю. Думаю, что он просто не мог иначе.
И в стихах, присылаемых из армии отцу и другим адресатам, тоже много было вымышленного. Но при этом «я ручаюсь за то, что даже в самых плохих стихах нет ни капли неправды, неискренности или неправдивых чувств» .
Мне кажется также существенным, что при практически безупречном вкусе Довлатов обладал еще и идеальным слухом. Тот факт, что в зрелых своих вещах он не начинал слов в предложении с одной и той же буквы, говорит, на мой взгляд, именно об этом. А не только о том, что он сознательно ставил перед собой какие-то ограничения, формальные задачи.
Суть, по-моему, вот в чем. Главное в стиле Довлатова — короткая фраза. А каждый мало-мальски пишущий человек знает, как даже в длинных предложениях всякие, пусть даже удаленные друг от друга повторы слов режут слух. Довлатову, с его короткими предложениями, видимо, резали слух даже одинаковые начальные буквы. Думаю, что не ошибаюсь.
А еще о довлатовском вкусе говорит то, что в литературе он был сторонником нормы. То есть простоты. И не той, что хуже воровства, а простоты в пушкинском понимании — в стремлении как можно более ясно и просто донести до читателя свои мысли и чувства. Автор не может не думать о читателе. Он пишет в надежде, что его не только прочтут, но и поймут. Конечно, это лишь в тех случаях, когда есть что сказать. Потому что в случаях противоположных и задача иная: как можно более умело скрыть, что сказать нечего.
Пастернак писал о том, что неумение найти и сказать правду никаким умением говорить неправду не покрыть. Для Довлатова литература изначально была не игрой в слова, а способом коммуникации, реализованной потребностью поделиться с кем-то (пусть даже сначала с бумагой) своими чувствами, мыслями, просто чем-то тебя поразившим.
И в письме к отцу осенью 1962 года Довлатов уже пытался сформулировать эту свою озабоченность правдой, напрямую связанную с простотой:
«...Я понял, что стихи должны быть абсолютно простыми, иначе даже такие гении, как Пастернак или Мандельштам, в конечном счете остаются беспомощны и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и возможностями...»
Улыбка разума
«Юмор — инверсия жизни. Лучше так: юмор — инверсия здравого смысла. Улыбка разума»[3], — записал Довлатов в «Соло на IBM». Он хотел понять природу смешного, пытался вывести его формулу.
Думаю, это ему удалось.
Инверсия — перестановка, смещение. Юмор — смещение смысла. То есть парадокс. Это общеизвестно. Но ключевое слово в определении Довлатова, мне кажется, «разум». Настоящий юмор — это то, что вызывает смех умного человека. Вершина юмора — ирония. А еще выше — самоирония. Довлатов всеми этими разновидностями смешного владел виртуозно. Его зрелые вещи пропитаны юмором, иронией и самоиронией, как паруса солью.
Между тем в его письмах из армии юмора не так уж много.
Сам Довлатов объясняет это так:
«Ты понимаешь, Донат, весь юмор и живость у меня утекают в письма маме и Аньке[4], потому что дамы очень волнуются, и я их старательно веселю и развлекаю в каждом письме...»
(Я очень надеюсь, что эти письма сохранились и тоже могут быть напечатаны...)
И все же остроты и иронические построения зрелого Довлатова встречаются уже и в письмах к отцу.
«Десять штук безопасных лезвий свели бы меня с ума».
«Стихов я писать не буду до тех пор, пока не напишу одного трудного стихотворения про карусель. Делаю огромные усилия, чтобы не рифмовать: карусель — карасей...»
«Будь здоров, не кури, плохо питайся (творогом, простоквашей), выздоравливай, три года готовь организм к грандиозной пьянке по случаю моего приезда».
«Читал в «Огоньке» несколько стихов Рождественского. Мне кажется, что я их уже когда-то читал, но тогда они были лучше».
«Светлана приезжает 9-го. Она ко мне очень хорошо относится, настолько, что всех остальных мужчин называет на ты и произвольными именами, чаще всего Володями».
«Я научился печатать на машинке со скоростью машинистки, находящейся на грани увольнения».
«В субботу я выпил много экспортной водки. Мама говорит, что у меня, равно как и у тебя, в нетрезвом виде бесследно пропадает обаяние».
«Народ в команде хороший. Тут царит обстановка простого, безыскусственного хамства».
А вот цитата в цитате:
«Донат, я вспомнил одну мысль из книги Акимова. Она в твоем вкусе: „Безвыходное положение это то, простой и ясный выход из которого нам не нравится“».
Я не знаю, как насчет Доната Мечика, но, судя по зрелому довлатовскому юмору, эта фраза вполне во вкусе самого Сергея Донатовича.
Кстати, по поводу уникальности довлатовского стиля брезжит еще такая мысль. Думаю, что юмор для него был стилеобразующим фактором. Острота не может быть длинной. По-настоящему остроумный, иронический человек никогда не бывает многословным. В отличие от записного юмориста.
У Довлатова короткая фраза сначала произнесена вслух. Потом записана. Как острота. Как афоризм. Когда порядок слов единственно возможен. Иначе юмор, смысл гибнет. Фраза на длину выдоха...
И еще о юморе. В «Записных книжках» Довлатова много каламбуров, шуток, построенных на игре слов: «Соединенные Штаты Армении», «Романс охранника „В бананово-лимонном Сыктывкаре“», «Диссидентский романс „В оппозицию девушка провожала бойца“», «Чемпионат страны по метанию бисера». Опечатки: «джинсы с тоником», «кофе с молотком» и т. д. и т. п.[5]
Я не большой поклонник подобного юмора. Даже у Довлатова. Просто я привел эти примеры, чтобы сделать еще один мостик к довлатовским письмам отцу.
«Додулат — личность презанятная. В нем есть эдакая утесовская пошлинка. Но он очень забавно разговаривает, не слишком умно, но беспрерывно. Например, он говорил про одного майора, что у него „денег — курвы не клюют“.
Про меня сказал, что я настолько высокий, что мне, чтоб побриться, надо влезть на табурет. Про худенькую Светлану сказал: „Не все то золото, что без тить“».
Через стихи к прозе
В армейских письмах Довлатова много стихов. Он интересуется поэзией, высказывается по поводу известных поэтов.
Я отобрал несколько наиболее мне понравившихся довлатовских стихотворений. И что поразительно, мне показалось, что в них тоже весь будущий Довлатов-прозаик.
Погоня
(веселая песенка)
А след по снегу катится
Как по листу строка
И смерть висит как капелька
На кончике штыка
Под ветром лес качается
И понимает лес
Что там где след кончается
Сосновый будет крест
А снег сверкает кафелем
Дорога далека
И смерть висит как капелька
На кончике штыка
Подзаголовок, мне кажется, говорит не только об умении автора сочетать трагедию с иронией, прятать трагедию за иронией, но и, опять же, о хорошем вкусе. Легкий танцующий ритм стихотворения не вполне соответствует его довольно-таки невеселому содержанию. Отсюда и необходимость подзаголовка.
* * *
Дантес фон Геккерен
Конечно был подонком
Тогда на кой же хрен
Известен он потомкам
Французик молодой
Был просто очарован
Пикантной полнотой
Натальи Гончаровой
Он с ней плясал кадриль
Купался в волнах вальса
А Пушкин — тот хандрил
Поскольку волновался
Поэту надоел
Прилипчивый повеса
Он вызвал на дуэль
Несчастного Дантеса
А тот и не читал
Его стихотворений
Не знал он ни черта
Про то что Пушкин гений
Поэт стрелял второй
Пошла Дантесу пруха
Устукал мой герой
Ревнивого супруга
Откуда мог он знать
Что дураки и дуры
Когда-то будут звать
Его врагом культуры
Тут он сам все объясняет: «Пожалуйста, не считай, что это абсолютная белиберда. Я хотел туда вложить смысл, пусть озорной, но все же разумный».
Смешно предполагать, что Довлатов плохо относился к Пушкину. Но его раздражала официальная пушкинистика, навязывающая людям единое мнение о поэте. Отсюда пародийность, отчетливо заметная в этом виртуозном стихотворении и нашедшая свое блестящее завершение в довлатовском «Заповеднике».
Памяти Н. Жабина
Жабин был из кулачья,
Подхалим и жадина.
Схоронили у ручья
Николая Жабина.
Мой рассказ на этом весь,
Нечего рассказывать.
Лучше б жил такой, как есть,
Николай Аркадьевич.
От этого стихотворения, как мне кажется, прямой путь к строчкам из «Соло на IBM»:
«— Что может быть важнее справедливости?
— Важнее справедливости? Хотя бы милость к падшим»[6].
Запись, кстати, во многом ключевая по отношению ко всей прозе Довлатова.
Дамское танго
Я умею танцевать танго,
И танцую я его ловко.
Только зря ты все глядишь, Таня,
Ты уж лучше пригласи Левку.
Вы, по-моему, вполне пара,
Он ведь парень боевой с Охты,
Ты, Танюша, пожалей парня,
Он давно уж по тебе сохнет.
Ты красивее других, тоньше,
И глаза твои синей моря,
Ты танцуешь, будто ты тонешь,
Будто ты себя спасти молишь.
Танцевали мы с тобой часто,
Я хочу тебе сказать честно,
Я же чувствую, что ты чья-то,
Но, послушай, ведь и я чей-то.
Есть у каждого из нас тайна.
Патефон давно охрип, шепчет.
Лучше вальса подождем, Таня,
Мне его не танцевать легче.
Несмотря на то что по признанию самого Довлатова это стихотворение было написано в состоянии некоторого подпития, в нем, на мой взгляд, есть и психологическая глубина, и эмоциональная точность, и умение скупыми средствами сказать гораздо больше, чем написано. Что как раз и характерно для его зрелой прозы.
* * *
Убийца строил дом,
Работал он на совесть,
Без перекуров то есть,
Без выходных притом.
Он топором стучал,
Работал на морозе,
И даже ватник сбросил,
А я сидел, скучал.
С восьми до четырех
Я мерз в тулупе теплом
И валенками топал,
Преступника стерег.
Короче говоря,
Построил дом убийца,
Причем довольно быстро,
К седьмому ноября.
Он оглядел работу,
Не вытирая пота,
В бревно вогнал топор,
И улыбнулся, черт.
Внимательный читатель Довлатова легко сделает вывод, что в этом стихотворении — уже вся будущая «Зона». Вспомним: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить»[7].
И наконец:
* * *
На станции метро, среди колонн,
Два проходимца пьют одеколон,
И рыбий хвост валяется в углу
На мраморно сверкающем полу.
Мы ближе к коммунизму с каждым днем,
Мы запросто беседуем о нем.
А в космосе, быть может, среди звезд
Летает по орбите рыбий хвост.
Вот еще пример сочетания высокого и низкого, характерный для довлатовской прозы. Не говоря уже о ненавязчивой (в отличие от многих других) эстетизации выпивки как единственной возможности в те времена ощутить свободу. Ну, как минимум, свободу слова...
А возвращаясь к роли стихов в становлении Довлатова-прозаика, хочется сказать, что лучше всех разгадал тайну его стиля, конечно же, Бродский. В статье «Мир уродлив, и люди грустны: О Сереже Довлатове» он писал: «Оглядываясь теперь назад, ясно, что он стремился на бумаге к лаконичности, к лапидарности, присущей поэтической речи: к предельной емкости выражения...»
И в конце статьи Бродский вновь возвращается к этой мысли: «Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи...»[8]
Довлатов в шутку сетовал, что никто так и не хочет признать его единственным эпигоном Пушкина[9]. И это тот случай, когда в шутке содержится не доля правды, а, может быть, вся правда. Довлатов действительно шел за Пушкиным. Восторгаясь пушкинской прозой, он понимал, что Пушкин пришел к ней через стихи, что это была проза поэта. Не ощущая в себе большого поэтического дара, но относясь к поэзии с огромным пиететом, он считал себя достойным лишь прозы. Но интуитивно чувствовал, что путь этот пролегает через стихи.
Пушкин сумел написать огромный роман, но в стихах, — «Евгений Онегин». Максимальный объем пушкинской прозы — столь любимая и многократно перечитываемая Довлатовым «Капитанская дочка» — чтение на два — два с половиной часа.
Вообще-то, мне кажется, проза поэта и прозаика — это разные вещи. Рискну даже предположить, что если бы Лев Толстой и Федор Достоевский писали в молодости стихи, то мы никогда не смогли бы стать читателями ни «Войны и мира», ни «Братьев Карамазовых». Во всяком случае, в таком объеме.
И еще один, как мне кажется, важный момент. И об этом тоже писал Бродский:
«Безусловно одно — двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом. За этим стояло, безусловно, нечто большее: представление о существовании душ более совершенных, нежели его собственная...»[10]
Примерно о том же фраза Довлатова из письма к отцу: «Но больше всего меня привлекла одна строчка из статьи Б. Сарнова: „По-моему, поэзия есть высшее проявление человеческой порядочности“».
Так это или не так — другой вопрос. Важно, что Довлатов об этом думал и этим мерил. Причем прозу тоже. И, полагаю, не только в молодости.
Интеллектуальная составляющая
Итак, то, что подкупает нас в зрелом Довлатове, оказывается, было уже и в молодом. Искренность и самоирония, откровенность до беззащитности. Ненавязчивость и неагрессивность. И главное — отсутствие пафоса. Даже наоборот, нарочитое приземление, снижение.
«Дорогой Донат! Фортуна наконец повернулась ко мне харей».
Но самое поразительное, что при всем неприятии пафоса и так называемых «серьезных разговоров» его зрелая проза интеллектуально насыщенна, она полна мыслей и рассуждений. Невольно вспоминаются слова Пушкина о Боратынском: «Он у нас оригинален — ибо мыслит». Выяснилось, что этот момент тоже был для Довлатова принципиальным.
В одном из писем Елене Скульской Сергей Довлатов, давая оценку своей новой вещи, писал: «...Но это была школа. Школа свободной манеры. Школа интеллектуального комментария. Пусть мои соображения наивны (это так), но раньше я вообще их избегал.
Интеллект — такой мощный фактор прозы, что его совершенно необходимо подключить. Пусть вышло короткое замыкание — дальше будет лучше. Еще эрудиция в запасе (которой нет, но будет)»[11].
Практически все тексты зрелого Довлатова пронизаны этими интеллектуальными комментариями. Он размышляет, причем всерьез, скрывая эту свою серьезность за ироническими пассажами. А как выяснилось, это было ему свойственно еще в молодые годы, когда жизнь радостна сама по себе и ни о чем таком серьезном даже не задумываешься.
В подтверждение я хочу привести последнее из опубликованных писем Довлатова отцу из армии. Причем практически полностью:
«Дорогой Донат,
за десять лет сознательной жизни я понял, что устоями общества являются корыстолюбие, страх и продажность. <...>
Человек, как нормальный представитель фауны, труслив и эгоистичен. Если бы существовал аппарат, способный фиксировать наши скрытые побуждения, мы бы отказались узнавать самих себя.
Процветание Запада объясняется тем, что капитализм всецело поощряет самые мощные и естественные свойства человека, например, стремление к личному благополучию. Непреодолимая трудность нашего строя заключается в том, что он требует от людей того, что не свойственно вообще человеческой природе, например, самоотречения и пр.
Возникает вопрос, чем тогда объяснить примеры героизма, полного отречения от себя и пр.
Все это существует. Когда я был на севере, то видел, как мои знакомые, нормально глупые, нормально несимпатичные люди, совершали героические поступки. И тогда я понял, что в некоторых обстоятельствах у человека выключается тормоз себялюбия, и тогда его силы и возможности беспредельны. Это может случиться под воздействием азарта, любви, музыки и даже стихов. И еще — в силу убеждения, что особенно важно.
Например, К. — всем известная стерва и выжига, но по отношению к Б. способна на семейный героизм.
А. Матросов обнял пулемет в силу азарта, но, конечно, в лучшем и крайнем смысле этого слова.
По всей вероятности, задача искусства состоит в том, чтоб выключить в человеке тормоз себялюбия.
Рациональный фактор изменяется очень быстро. Путь от телеги к ракете — это одно мгновение. Но натура человека абсолютно неизменна. Рассчитывать можно только на тех, кто физически связан с тобой (кровно и пр.), всем остальным нет до тебя никакого дела <...>
Мы живем в плохое время и в плохой стране, где ложь и неискренность стали таким же инстинктом, как голод и любовь. Если у меня будет сын, я его постараюсь воспитать физически здоровым, неприхотливым человеком и приучить к беспартийным радостям, к спорту, к охоте, к еде, к путешествиям и пр. Да я и сам еще рассчитываю на кое-что в этом смысле.
Если что в моем письме тебе покажется неверным, то лишь потому, что не сумел изложить все это достаточно грамотно и убедительно».
Это было написано осенью 1963-го. Довлатову только что исполнилось 22 года...
И в завершение — еще одна фраза Бродского о Довлатове из уже цитированной мною статьи «Мир уродлив и люди грустны»: «Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку...»[12]
Примечания
[1] Сергей Довлатов. Творчество, личность, судьба. СПб.: АОЗТ «Журнал „Звезда“», 1999. (В дальнейшем все цитаты из писем приводятся по этому изданию, в квадратных скобках указывается номер письма).
[2] Сергей Довлатов. Собрание прозы в 3 томах. СПб.: Лимбус-Пресс, 1995. Т. 3. С. 289.
[3] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 306.
[4] Аня Райлян — ленинградская приятельница С. Д. (Прим. составителя книги)
[5] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 293, 303, 333, 336.
[6] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 303.
[7] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 1. С. 35.
[8] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 358.
[9] См.: Сергей Довлатов. Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым. М.: Захаров, 2000. С. 323.
[10] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 357.
[11] Малоизвестный Довлатов. СПб.: Лимбус-Пресс, 1995. С. 489.
[12] Сергей Довлатов. Цит. соч. Т. 3. С. 359–560.
Наечатано: в журнале "Семь искусств" # 3-4(61) март-апрель 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer3_4/Hait1.php
