Интернат (Мемуаразмы – мемуары и размышления)0

Воспоминания

Звонок раздался где-то во втором часу ночи. Уже в этом было что-то зловещее. Я хоть и часто работаю по ночам, но не люблю, когда мне звонят так поздно. Значит, что-то очень срочное и наверняка печальное. Звонил Володя Дубровский:

– Мне только что сообщили из Черноголовки, умер Саша Земляков.

– Как, что?

– Подробностей не знаю, надеюсь узнать завтра.

Когда первый шок прошел и улеглись охи-ахи, я вспомнил, что вот буквально несколько дней тому назад Саша звонил мне. Было это 31-го декабря, мы немного потрепались о том о сем, поздравили друг друга с наступающим Новым годом, а потом он задал мне вопрос:

– Ты знаешь, почему колбасу режут наискосок?

– Не знаю.

От Саши можно было ожидать многого – это могло быть какое-то неожиданное «открытие», а могла быть и просто шутка.

– Так вот подумай, до Нового года еще есть время.

На этом разговор и закончился. Оказалось, что и с Володей состоялся такой диалог. Как потом выяснилось, жить Саше оставалось два-три часа, но это уже устанавливала медицинская экспертиза. Его обнаружили в своей квартире в ванной через несколько дней.

Я собрался с силами и написал на сайте объявлений интерната: «Умер Саша Земляков. Закрылась еще одна яркая страница в истории интерната. Не пишите мне письма, подробностей пока не знаю». Интернет зафиксировал дату 07.01.2005 и время 01.43.

Прошло пять лет, и сейчас я понимаю, что закрылась не только яркая страница в истории интерната, но и кончилась целая эпоха в истории страны. Эпоха романтизма, когда мы тянулись к знаниям, потому что верили в то, что образованные люди построят цивилизованный мир, в котором всем будет комфортно, где не будет унижения, голода и беспомощности, где не будет вторжения в личную жизнь и будет безнравственно решать за других, что им можно, а что нельзя. Нам прививали эту веру, и мы старались ее прививать своим воспитанникам. Мы жили на удивительном островке, где жизнь была совсем другой и ценности были совсем другие. Этим островком был Колмогоровский Интернат. И мне хочется поделиться немного этим ощущением, тем более, что скоро и рассказать об этом будет некому. А по многим эпизодам уже и сейчас я – единственный живой свидетель происходивших событий.

Начало работы

Весной 1967 года я сдавал экзамен по Спектральной теории операторов молодому преподавателю кафедры Теории функций и функционального анализа В.А. Садовничему. Предстояла полугодовая преддипломная практика, а он был куратором нашего курса или кафедры, я уж не припомню, по этой самой практике. После экзамена Виктор Антонович спросил меня, нашел ли я место, в котором буду проходить преддипломную практику, и, получив отрицательный ответ, предложил мне поработать в Колмогоровском интернате. Я с радостью согласился. Он дал мне номер телефона А.Б. Сосинского, чтобы я договорился с ним о времени, прошел у него собеседование на предмет профпригодности и, в случае положительного результата, получил бы направление на работу в качестве преподавателя.

Этот момент стал решающим в моей жизни, сравнимым по значимости разве что с поступлением на Механико-математический факультет МГУ.

Знакомство с Лешей Сосинским. Алексей Брониславович Сосинский задал мне по телефону пару ничего не значащих, как мне тогда показалось, вопросов и сказал, чтобы я пришел в интернат в последний день августа, когда будет составляться временное расписание занятий. Придя в назначенный день, я, наконец, познакомился с самим Сосинским, который оказался молодым человеком, одетым в спортивном стиле: светлые брюки, свитер, также светлые туфли и спортивная сумка с торчащей из нее теннисной ракеткой. Узнав, что я тоже увлекаюсь спортом, он как будто бы обрадовался и предложил мне поработать с ним в паре преподавателем алгебры в двухгодичном потоке. В тот же день я прошел собеседование с директором школы-интерната Раисой Аркадьевной Острой. Мне кажется, мы оба произвели хорошее впечатление друг на друга, и я был зачислен в качестве совместителя в преподавательский штат интерната. Начался новый этап моей жизни – я стал педагогом. И тут нельзя не рассказать, хотя бы вкратце, о человеке, под влиянием которого я воспитывался как педагог.

 Сейчас, спустя десятилетия, я могу в полной мере оценить это влияние. Несомненно, Леша Сосинский был педагог высочайшего класса, что называется «от Бога». Родился он во Франции в очень известной семье эмигрантов первой волны. Его родители знали многих знаменитых людей, сохранили переписку с М. Цветаевой и много других важных для истории и культуры документов. После войны родителей, как и многих эмигрантов этой волны, потянуло на Родину, но, в отличие от тех, кто доехал до Москвы и отправился дальше в Сибирь (а то и еще дальше), им повезло: они получили предложение сначала поработать в ООН, а потом возвращаться в Россию. Так Леша еще несколько лет провел в Нью-Йорке, прежде чем вернуться в Москву. О себе мне он почти ничего не рассказывал, поэтому я не могу сказать, что именно – высокая ли культура среды, в которой он рос, или природные дарования сделали из него педагога совершенно непохожего на типичного мехматского преподавателя. На мехмате был очень популярен стиль, который я бы назвал стилем «Ландау-Гельфанда», когда за неудачное высказывание или формулировку теоремы с мелкой погрешностью ты мог быть осмеян, обозван ослом или хуже того. Я помню, как одна из преподавательниц на экзамене у первокурсников кричала другой: «Зоя Михайловна, Зоя Михайловна, посмотрите, какого идиота я нашла!». И этот стиль почему-то считался нормальным. Считалось, что это – школа выживания, но я помню и о том, сколько судеб было при этом покалечено. Конечно, был и другой стиль общения, шедший от старой интеллигенции – стиль Колмогорова, Александрова, Шафаревича, Рашевского и др. Но стиль «Ландау-Гельфанда» был много популярнее. Это было что-то похожее на дедовщину в армии, а может быть и шло из лагерей, в которых просидела чуть ли не шестая часть страны. Так вот, Леша, благодаря своей доброжелательности, очень высокой математической и общей культуре, обладающий к тому же мастерством изложения материала, заставлял аудиторию чувствовать себя на равных с ним, свободно общаться, задавать вопросы. И он же завел за правило, что к нему (а соответственно и к другим его коллегам) обращались на «Вы», но по имени, а не по имени-отчеству. Конечно, это не распространялось на пожилых людей и преподавателей других дисциплин. И у него все это было естественно, шло от природы. Со школьником он общался на равных, с удовольствием играл в футбол, проявляя при этом азарт и споря с игроками и судьями (даже когда те ошибались, по его мнению, а ведь мог бы просто цыкнуть). Почти никогда не ехидничал и не смеялся над промахами людей. Помнится, как-то в интернате проходили практику студентки Института иностранных языков им. Мориса Тореза. Сидела в учительской заведующая кафедрой из этого института. И вот в это время Леше позвонил брат, оставшийся во Франции. Они поговорили, естественно, по-французски, минут пять, после чего заведующая кафедрой отпустила Леше комплимент, что, мол, он неплохо говорит по-французски, заметив при этом, что некоторые обороты, которые он употребил, француз бы не употребил никогда. Мы все ожидали, вот сейчас он её «приложит». Не знаю, что Леша испытывал в душе, но он улыбнулся и поблагодарил за замечания. Потом я всю жизнь пытался в аналогичных ситуациях не «бороться за правду», а поступать так же, но у меня не всегда получалось. Это должно идти от души.

Несколько слов о преподавании математики в первые годы интерната.

 Преподавание математики в интернате имело ряд особенностей. Во-первых, среди преподавателей практически не было профессиональных школьных педагогов. Я помню только двоих: И.К. Сурина и А.А. Шершевского. Но, хотя они и были, как мне тогда казалось, людьми преклонного возраста, они оба, в особенности Александр Абрамович, совершенно великолепно вписывались в коллектив, и, скорее всего, прекрасно его дополняли. Их задача, насколько я понимаю, заключалась в том, чтобы воспитанники интерната не «оторвались» от программы по математике для средней школы. А большинство преподавателей составляли совместители: студенты, аспиранты, доценты, профессора и академики (перечисление в порядке убывания по количеству). Так вот, в курсе алгебры изучались: элементы теории чисел, комбинаторика с элементами теории вероятностей, теория конечных полей с элементами теории Галуа, комплексные числа, элементы линейной алгебры (когда я читал этот курс, то добавил еще элементы линейного программирования и первые представления о математической экономике). Конечно, заканчивался он задачами со вступительных экзаменов в ВУЗ’ы, но на это отводились последние полгода. Примерно так же был устроен курс математического анализа, и, может быть, только курс геометрии был в рамках школьной математики углубленного типа. А уж какие «полеты» были на спецкурсах… На мехмате была популярна поговорка: «Если хочешь что-то выучить, прочти на эту тему спецкурс или напиши книгу». Этот принцип воплощался в интернате в полной мере. Какие только спецкурсы не читались! Думаю, что мало найдется в мире университетов, которые могли бы похвастаться таким разнообразием и широтой охвата тем. Плюс к тому надо учесть, что читалось это для школьников, поэтому требовалась особая подготовка к лекциям, перевод на совершенно другой язык, где меньше формальностей, а серьезные идеи излагаются чуть ли не с помощью рисунков. Могу с полной уверенностью сказать, что преподаватели, прошедшие эту школу, и в ВУЗ’ахстановились лучшими педагогами. По крайней мере, если я в университете слыл хорошим педагогом, то, главным образом, это было благодаря интернатскому опыту. При этом я прочел около десятка разных спецкурсов, из которых удачными были, я думаю, парочка.

Особо мне запомнился случай со спецкурсом по математической логике. Андрей Николаевич Колмогоров следил, насколько ему позволяли дела, за тем, что читается на спецкурсах. А поскольку математическая логика была одним из его серьезных увлечений в жизни, то он, естественно, вызвал меня к себе и попросил рассказать вкратце содержание курса. Выслушав, дал несколько дельных советов (что-то убрать из-за сложности или из-за бессодержательности, что-то добавить и т.д.). Советы были как всегда, когда их давал Академик, абсолютно правильными и очень полезными. А закончил он это совершенно неожиданным для меня образом. Он сказал примерно следующее: «Мне кажется, что курс следует прочесть так, чтобы ребята получили представления об основах математической логики и поняли при этом, что заниматься надо другими вещами». История с этим курсом кончилась анекдотически. Поскольку я не имел представления о предмете (тогда на мехмате не было обязательного курса по логике) и изучал его параллельно с изложением, то до тех пор, пока рассказывал основные понятия, все шло нормально. Потом, когда я вышел на центральные результаты (теорема Гёделя и т.п.), то началось такое занудство, что все слушатели разбежались. Андрей Николаевич, помня про наш разговор, месяца через три вызвал меня к себе в кабинет и спросил, как идет курс. Я объяснил ему, что удачно выполнил только вторую часть его пожелания. Он ответил, что для девятиклассника это все слишком сложно, но он убежден, что уже на первом курсе следует ввести обязательный курс логики. И ввел его через пару месяцев на мехмате, не помню, на первом или втором курсе. И первые лекции читал сам. В отличие от меня, не знавшего предмет, он, конечно, знал его, как мало кто знает. Но результат был примерно тот же, вторая часть его пожелания была выполнена блестяще. Если говорить честно, то студенты плакали, но уйти с лекций, в отличие от школьников, не могли. Довольно быстро курс был отработан (совершенно точно – блестящим педагогом В. Успенским, кажется, совместно с другим замечательным математиком – А. Драгалиным), сейчас это нормальный курс университетской программы. Что же касается теоремы Гёделя, то через пару лет я слушал её доказательство в исполнении Лёши Сосинского на его семинаре в интернате и восхищался, до чего же просто можно это сделать, обойдя (но объяснив) пару малосущественных деталей.

Первая часть мемуаров, включающая этот эпизод, вышла к 45-летию Интерната, как и была мне заказана. После этого мне позвонил Володя Годованчук, сказал довольно много приятного, отметив при этом, что он был слушателем первого курса по Математической логике, прочитанного Андреем Николаевичем, и подтверждает, что так оно и было. А еще на встрече с выпускниками Интерната Дима Абраров – выпускник Интерната, а потом еще и его директор – рассказал мне, что он был слушателем моего курса, описанного здесь. Он, наоборот, меня успокаивал, что не все было так печально. Несколько человек мне все-таки удалось заинтересовать. В частности, сам Дима долго потом искал книгу Стефана Коула Клини «Математика метаматематики».

Но вернемся к началу моей педагогической деятельности. «Что ещё в испарине тех времен? Был студент речист, не «весьма умен» …(была ведь и такая оценка)», как писал чуть позже, поступивший на химфак МГУ Бахыт Кенжеев, поэт, которого я очень люблю и давно пропагандирую. Одной из идей Колмогорова была следующая система ведения практических занятий: один преподаватель ведет урок, а двое ему ассистируют. Это означает, что они все время ходят между рядами, следят за тем, как ребята решают задачи, что-то подсказывают, задают наводящие вопросы, выслушивают решения, усложняют задачу тем, кто её уже решил в более простом варианте. Можно себе представить, как это трудно- вести таким именно образом занятие на хорошем уровне. Для большинства преподавателей, в силу их молодости и избытка энергии, это было тяжелым испытанием, не давало им «развернуться». А уж про школьников и говорить нечего, единицы выносили до конца такой интенсивный стиль. Некоторые начинали от перенапряжения засыпать. На практике этот стиль не прижился. Хотя, мне кажется, он давал неплохие результаты в Летних школах, когда позволял преподавателям быстрее знакомиться со школьниками.

Но возвращаюсь в Интернат. Реально из-за нехватки преподавателей в классе работали двое, а не трое. Я работал в паре с Лёшей Сосинским, который читал лекции и готовил основные материалы к практическим занятиям по алгебре. Он объяснил мне, что я должен делать, как его ассистент, и мы пошли в класс. Классов было пять, мы вели занятия в трех или четырех из них, точно вспомнить не могу. Занятие длилось два академических часа подряд – «пара», перерывы были между «парами». Мы проработали в двух классах, когда Лёша сказал: «Ты понял стиль? Теперь давай, ты – к доске, я – помощник». Так и продолжалось некоторое время – Леша начинал, я ассистировал, потом наоборот. При этом, когда он замечал, что что-то идет не так или что можно улучшить изложение, то спокойно подходил к доске и говорил, что можно еще и вот так посмотреть на данный вопрос. Или: «А вот еще одно решение этой задачи. Посмотрим на нее иначе…». После чего следовало какое-нибудь красивое решение, связанное, например, с иной интерпретацией вопроса. Любой математик знает, какие «изюминки» часто возникают таким вот образом, и как это важно в воспитании вкуса, в развитии воображения. Иногда возникала дискуссия, в которую вступали ученики – активность, которая порадует любого педагога. Где-то ещё через пару месяцев Леша сказал, что ему надоело работать вдвоём, что дальше мы делим класс пополам, причем он в каждом классе берет вторую половину (по фамилиям в алфавитном порядке), так как она талантливее той, в которой фамилии начинаются с первых букв алфавита. Конечно, это была шутка, но с этого времени мы стали вести занятия с половинками класса, и я до сих пор уверен, что для полноценных занятий группа не должна быть более пятнадцати человек. А лучше всего – человек десять. К сожалению, это не прижилось по одной простой причине – классов стало больше, аудиторий стало не хватать.

Следующей идеей А.Н. Колмогорова была идея преемственности и ротации. Идея преемственности состояла в том, чтобы бóльшая часть преподавателей состояла из выпускников интерната. Конечно, на первых порах такое было просто невозможно, но затем это более или менее выполнялось. Нужно сказать, что благодаря преемственности, через некоторое время сложились какие-то стандарты преподавания и появились первые дидактические материалы. Но сначала мы наблюдали полную свободу творчества, которой,как всегда, сопутствовали успехи и неудачи. Совершенно замечательный математик и педагог Саша Земляков готовился к занятиям, особенно к лекциям, продумывая их можно сказать поминутно – даже шутки, которые произносились на лекции, никогда не были экспромтом. При этом ничто не могло заставить его отступить от продуманного плана. Саша был выпускником интерната, круглым отличником и медалистом. Начал преподавать в интернате, будучи студентом первого курса. С его смерти я начал свое повествование, о нем я постараюсь написать подробнее дальше. К сожалению, он слишком рано ушел из жизни, оставив после себя кучу рукописного наследия, часть из которого сейчас потихоньку издается. Во многом благодаря его ученикам. Но как бы было здорово привести в порядок еще и незавершенные его работы и заметки! Сколько полезного получила бы педагогика. Некому!

Другую крайность представлял собой Женя Гайдуков. Он был талантливый математик, неплохой скрипач и довольно эрудированный человек. Как человек искусства, Женя любил импровизации. Он редко когда готовился к занятиям. Тем, кто не учился на мехмате, это удивительно, даже может вызвать у таких людей негодование. Могу только сказать, что почти никто на мехмате не готовится тщательно к занятиям (кроме, быть может, лекций). Рядовой школьный преподаватель, конечно, вряд ли смог бы так вести занятия, но для выпускника мехмата с глубокой подготовкой и широкой эрудицией это не составляло особого труда. Женя Гайдуков был настоящий импровизатор. Он как-то сказал мне, что, сколько бы ни продумывал тему или план занятия, зайдя в класс, сразу же видел по глазам, что это сегодня пойдет, а это – нет. Другими словами, он работал как хороший артист на сцене. И у него почти всегда получалось неплохо, благодаря его высокой квалификации и таланту. Он терпеть не мог занудства на занятиях, справедливо полагая, что оно идет от отсутствия либо фантазии, либо достаточного кругозора. От него пошло: «Занудство высокой степени называется нудизмом». Легендой стали проверки контрольных работ по «методу Гайдукова». Метод состоял в том, что, собрав контрольные работы, Женя нес их до ближайшего мусорного ящика на улице и туда все выбрасывал. Приходя в школу, выставлял оценки по своему пониманию, кто чего заслужил. Поскольку он хорошо знал учеников, то протесты это вызывало редко. Главным образом тогда, когда он выставлял оценку ученику, отсутствовавшему на контрольной.

Представляю ужас, который охватывает работника просвещения, читающего эти строки. В качестве оправдания скажу только, что такой способ проверки применялся крайне редко, когда возникала ситуация цейтнота. Но я думаю, что настоящая проверка дала бы те же результаты. И на то у меня есть основания. Андрей Егоров – замечательный педагог и человек, легенда интерната, проработавший в нем чуть ли не столько лет, сколько тот существует – так вот он показал мне эксперимент, который я проводил много раз и всегда практически со стопроцентным успехом. А именно, заходя в незнакомую аудиторию, где тебе и твоим коллегам предстоит принимать экзамен, каждый из нас брал листок и, глядя на лица аудитории, расставлял оценки всем экзаменуемым. А поскольку фамилии присутствующих мы еще не знали, то рисовали план аудитории и расставляли оценки по местам, на которых находились экзаменуемые. Листы подписывали и складывали в конверт. После экзамена сверяли результаты. Может показаться удивительным, но результаты практически совпадали с предсказанными, причем независимо от того, какой была аудитория – были ли то восьмиклассники, поступающие в интернат, учащиеся интерната или студенты МГУ. Более того, в университете Мариана Нгуаби в Браззавиле (Конго) и в университете Поля Валери в Монпелье (Франция) было ровно то же самое. Я и сейчас, при первой встрече с любым человеком, продолжаю этот эксперимент и, как мне кажется, редко ошибаюсь. Но вернемся к тем годам.

На первых порах и оценки ставились достаточно вольно, по крайней мере, для человека со стороны. Вчерашний отличник получал в соответствии с требованиями мехмата или физфака двойку за двойкой в течение семестра (полугодия), а затем в качестве итоговой получал «отлично» или «хорошо», что уже больше соответствовало требованиям обычной школы. Действительно, почему у школьников должны были ухудшаться оценки, из-за того, что они поступили в элитное заведение, тем более, что некоторые из них возвращались домой. Я убежден, что это было правильно. Конечно, со временем проверки и инструкции надзорных органов всё или практически всё привели в соответствие с общими требованиями. Оценки стали среднеарифметическими. Сначала мы проводили их «обоснование» наиболее простым способом, т.е. в конце семестра добавляли задним числом нужное количество пятерок или четверок так, чтобы вывести ученика на нужную оценку. Потом и это стало сложно. Поэтому двойки и тройки стали редко ставить в журналы, чаще в «кондуит», и при этом требовали их исправлять. В общем, школа как-то адаптировалась к давлению снаружи, хотя при этом каждый раз что-то и терялось. Я по-прежнему считаю, что талант может воспитываться только талантом, а инструкции по ведению занятий и оценке знаний пишутся посредственностями для посредственностей.

Что еще запомнилось, связанного с преподаванием в те времена. В первом выпуске работали совсем еще молодые математик В. Арнольд и филолог-лингвист А. Зализняк. В. Арнольд только что защитил докторскую диссертацию, а А. Зализняк, по-моему, был еще аспирантом. Впоследствии оба стали академиками. Кстати, оба получили в 2008 году (когда писались эти строки) Государственные премии РФ. В школе работали такие яркие личности, как Юлий Ким – знаменитый бард, а также драматург и писатель, преподавали: математику - Дима Гордеев – он же довольно известный художник, Женя Радкевич – известный математик и режиссер (а многие его помнят и как актера), рано ушедший из жизни талантливейший математик Володя Алексеев, Сережа Матвеев – он очень быстро стал член-кором РАН, его одноклассник Саша Звонкин – очень известен своими работами по воспитанию в детях младшего возраста математических навыков (а книгу его на эту тему я считаю просто гениальной); литературу – Юрий Подлипчук, написавший фундаментальный труд по «Слову о полку Игореве»; английский язык – Саша Ливергант, сейчас известнейший специалист по литературному переводу и главный редактор журнала «Иностранная литература»; физику – Яков Смородинский, крупный физик-ядерщик и популяризатор науки, и еще два человека, о которых нельзя не сказать: Саша Зильберман и Женя Сурков. Оба они – история Интерната (и не только).

Каждый из тех, кто тогда преподавал, был личностью и заслуживает отдельного рассказа, но вряд ли я знаю всех достаточно хорошо, чтобы это осуществить. Но о некоторых из них, с кем я дружил и много общался, попробую написать дальше.

Литературные и музыкальные вечера

Много лет спустя, кажется, в конце 2003 года, один из моих учеников, депутат Госдумы РФ, а потом и губернатор Псковской губернии, Миша Кузнецов пригласил меня на корпоративный Новый год в один из московских банков, сказав, что меня там ждет сюрприз. Сюрприз был очень приятным – практически все руководство банка, многие сотрудники и гости были выпускниками интерната, а некоторые у меня и учились. Встреча была теплой, но больше всего меня поразило то, что почти никто не вспоминал уроки алгебры, но многие восторженно вспоминали Музыкально-литературные вечера, которые я вел в интернате. Были другие встречи, и там все повторялось. Это было удивительно, поскольку в те времена, когда я их вел, мне казалось, что затея того не стоит, что это напрасная трата сил и энергии. Теперь я понимаю, что всё обстоит совершенно иначе. Многим детям, а особенно из провинции, духовная пища нужна не менее, чем профессиональное образование. Конечно, не все испытывают этот голод. Глухому музыка неинтересна, как и слепому - живопись. Также достаточно много людей «глухи» к поэзии, а иногда и вообще к литературе, даже, несмотря на то, что они прекрасные физики или математики. Мне кажется, что кризис школьного преподавания возник уже давно, когда программы начали расширять за счет включения все большего и большего числа обязательных предметов и увеличения объёмов обязательных знаний. Вместо развития имеющихся у ученика способностей, образование шло по пути универсализации знаний. Хорошо, что не ввели обязательные занятия по балету, а то хромые не смогли бы получить Аттестат зрелости. Вернемся к истории этих вечеров.

Некоторое время «гуманитарную нишу» в интернате заполнял Юлий Ким. Недаром он был в те годы таким же символом интерната, как академик А.Н. Колмогоров. Получая мизерную зарплату как преподаватель истории и обществоведения (а, кажется, и литературы), он проводил в школе массу времени, ставя спектакли. Трудно себе представить, сколько сил и энергии необходимо иметь, чтобы научить школьников двигаться по сцене, декламировать, петь и танцевать. Юлик был всем – сценаристом, композитором, поэтом, а при этом еще и режиссером-постановщиком, хореографом, хормейстером и, наконец, музыкантом и актером, участвующими в спектакле. И при этом он еще раз в неделю вел литературные вечера «При зеленой лампе».

Тогда только-только в журнале «Москва» был напечатан «журнальный вариант» романа «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, потрясший всю интеллигенцию страны, и не только ее – весь мир. Но в отличие от всего мира, в СССР это произведение прочитать было почти невозможно: журналы из библиотек тут же разворовали, а книга не издавалась. По рукам, от знакомого к знакомому ходили небольшое количество журналов. Их давали почитать «на ночь». Я, например, получил первый журнал на одну ночь, после чего передал его дальше. Второй журнал получил также на ночь, но уже через неделю. Потом купил на черном рынке в Театральном проезде оба журнала за сумасшедшие по тем временам деньги – 100 руб., что равнялось моей аспирантской стипендии плюс интернатская зарплата.

Так вот Юлик при зеленой лампе читал по вечерам роман «Мастер и Маргарита». Происходило это в актовом зале в атмосфере полумрака и некоторой торжественности. Он сидел на сцене, горела лампа с зеленым стеклянным абажуром, тишина была неимоверная.

Читал негромко, но очень выразительно – практически в ролях. В зале сидели 50 – 60 человек, получавших огромное удовольствие. Я был один из них, хотя книгу знал от корки до корки. Конечно же, это был праздник!

Обращаю внимание: 50 – 60 человек, а училось в интернате около 400 человек. Грубо говоря, примерно седьмая часть физико-математических вундеркиндов. Это соответствует моим многолетним наблюдениям: от 10 до 15 процентов естественнонаучной интеллигенции испытывают «гуманитарный голод» или, используя музыкальную терминологию, «имеют гуманитарный слух». А в специализированных школах считают, как правило, что раз ты вундеркинд, то все должен изучать по углубленной программе, и удивляются, как призер олимпиады по физике может спокойно рифмовать «стул» со «столом». Мы еще поговорим об этом. Но вернемся к вечерам.

Когда Юлику пришлось покинуть интернат (если кто-то не в курсе – было указание «сверху» и его выгнали по политическим мотивам), некоторое время вечера «При зеленой лампе» проводил Дима Гордеев. Спектакли пытались ставить разные люди, в том числе и А. Эфрос. Но все заглохло. Профессиональный режиссер не может отдавать столько сил работе со школьником, сколько отдавал Ю. Ким. Да я и сейчас уверен, что в лице Кима мир мог бы получить высококлассного режиссера-постановщика, хотя, с другой стороны, тогда бы у него было бы меньше времени для сочинения стихов и песен.

Что касается моих вечеров, то их история началась с того, что я, будучи коллекционером пластинок классической музыки и обладателем стереофонического проигрывателя «Невский», приносил его с парочкой пластинок по средам. С утра у меня были занятия, после обеда спецкурс, а после спецкурса мы собирались в том же классе послушать музыку с перерывом на ужин. Собиралось человек 10 – 15. Что мы слушали? Я помню уже плохо. Были 5-я и 9-я симфонии Бетховена, «Царь Эдип», «Петрушка» и «Весна священная» Стравинского, «Порги и Бесс» Гершвина, 14-я и 17-я сонаты Бетховена, произведения Паганини, органная музыка Сезара Франка, немного Онеггера, немного Дебюсси, немного Равеля. Кстати, эпизод с 9-й симфонией Бетховена вошел в фильм. Чтобы меня не снимали операторы, я закрыл лицо рукой. Но разве можно перехитрить хорошего оператора? Он выбрал ракурс, и получился такой Мыслитель, Роден бы просто заплакал, обняв свою скульптуру. В выборе произведений я исходил из того, что другая музыка достаточно много звучит по радио. Андрей Николаевич не одобрял мою любовь к Стравинскому, он несколько раз спрашивал меня, что я нахожу в этой «дёрганой» музыке. В пику мне (как мне тогда казалось) он провел сам несколько музыкальных вечеров. Они, естественно, собирали полный актовый зал школьников. В программе были: Моцарт, Куперен, Шарпантье, Бетховен. Проигрыватель у него был получше, но все равно слабенький для актового зала. Акустика в этом зале была плохая. Видимо, это немного раздражало академика, да и времени не хватало. Вечера не стали регулярными.

Тем временем в университете вовсю развернул свою деятельность клуб «Топаз», руководителем которого был Анатолий Тимофеевич Фоменко (сначала студент, потом аспирант, потом профессор, академик). Я был техническим директором этого клуба. Это означало, что я был обладателем радиолы «Эстония» с шикарными по тем временам акустическими колонками. Радиолу эту мы (аспиранты, студенты и один уже выпускник – всего пять человек) купили вскладчину, т.к. университет не хотел нам ничем помогать. Я заплатил чуть-чуть больше и договорился о праве выкупить в течение года оставшиеся доли. На этой радиоле каждый вторник после окончания заседания Московского математического общества мы проводили музыкальные вечера в холле 16-го этажа зоны «Б» МГУ. Часть вечеров проводил академик Павел Сергеевич Александров, поэтому вечера назывались «Александровские вторники». Обставлены они были великолепно. Толя Фоменко рисовал объявления, которые были шедеврами графики. Их вывешивали в главном здании при входе в зону «Б», и никто не мог пройти мимо равнодушно. Иногда мы сами отливали крупные свечи, используя в качестве красителей женскую косметику. Это сейчас все можно купить, а тогда ничего не было, и мы все делали сами. Народу приходило много. Мы начали, может быть, первыми в Москве пропагандировать А.Брукнера, Г. Малера. Тогда у нас про них знали единицы. Профессор Г.Е. Шилов приносил оперы Р. Вагнера, мы однажды целиком прослушали «Кольцо Нибелунгов» в том же режиме, что и на Байретском фестивале, а в другой раз прослушали все симфонии А. Брукнера в течение одного воскресенья. Много можно еще рассказывать про клуб «Топаз» (кстати, изначально это было: «То-» – Толя Фоменко, «-п-» – Пахомов, «-а-» – Александров и «-з» – Звонкин), но аспирантура закончилась, мы выехали из общежития и музыкальные вечера в университете сначала стали происходить реже и реже, а потом и вовсе прекратились. Хотя мы время от времени собирались у кого-нибудь на дому и слушали музыку.

Радиолу я забрал себе и отвез в интернат. Теперь у меня был мощный музыкальный аппарат. Мне разрешили использовать для проведения музыкальных вечеров Кабинет литературы. К тому времени Дима Гордеев уже перестал читать М. Булгакова, и я решил придать новый формат своим вечерам. Я начал читать «Мастера и Маргариту» в первой половине вечера, а во второй – ставил музыку, которая, на мой взгляд, соответствовала прочитанной части, предваряя маленькими рассказами о композиторе и произведении. Поскольку у Булгакова в книге было много всякой дьявольщины, то и музыка подбиралась соответственная – симфонии Брукнера, «Фантастическая симфония» Берлиоза, 1-я симфония Малера с ее великолепной гротескной аллегорией в 3-й части и жутчайшим накалом страстей в 4-й. Если прочитанный кусок заканчивался чем-то веселым, то и музыка была веселая и шутливая. Следует ещё отметить, что к журнальному варианту у меня добавился отпечатанный на машинке список всех выкинутых цензурой частей произведения, которые Толя Фоменко раздобыл у сестры писателя, подарив ей пару своих гравюр и добившись расположения к себе. Вечера шли на ура. В интернате появились меломаны. Интернат приобрел проигрыватель, я заказывал в Лавке композитора на ул. Герцена пластинки, которые выкупались Интернатом. Образовалась небольшая коллекция пластинок в Интернате. Ребята сами приходили и слушали музыку. Любителей было около 40 человек. Был какой-то подъем. Литературная часть менялась: то я читал стихи Вагантов и крутил «Кармину Бурана» Карла Орфа, то стихи А. Вознесенского и музыку С. Прокофьева, то «Улитку на склоне» Стругацких, которую собрал из двух публикаций, чисто интуитивно перемежая главы и, как оказалось, попал в точку – через много лет «Улитка» вышла именно в таком виде. В Государственной библиотеке им. Ленина один из членов клуба «Топаз» Володя Кузнецов – выпускник и преподаватель интерната – переснял кучу хороших эквиритмических переводов либретто знаменитых опер, и у нас появилась возможность слушать великие исполнения с пониманием текстов. Я устраивал прослушивание «Волшебной флейты» и «Дона Жуана» Моцарта, «Тангейзера» Вагнера, «Орфея и Эвридику» Глюка и «Дидону и Энея» Перселла. Сам переводил «Жанну д’Арк на костре» Онеггера и «Джезус Крайст – суперстар» Райса и Вебера.

С последним из упомянутых вечеров связана забавная история. Рассказали мне ее двое выпускников Интерната на банкете по поводу его юбилея в 2008 году. Альбом с рок-оперой «Джезус Крайст – суперстар» я попросил у Толи Фоменко, а ему его кто-то привез из-за границы. У нас тогда ходили только магнитофонные копии очень плохого качества, поскольку и сами магнитофоны были некудышными. А тут такое счастье – фирменный диск с текстом. Я сделал ее перевод, не очень точный, но стилистически довольно жесткий с хлесткими фразами, поскольку сам так воспринимал ее музыку. Что-то в таком духе, как следующий кусок. В арии Марии Магдалины, где она убаюкивает Христа, есть такие слова: «Закрывай глаза, пусть мир немножко покрутится без тебя». Или что-то в этом роде, но точно абсолютно спокойная фраза. У меня это звучало примерно так: «Пусть этот мир хоть перевернется – закрывай глаза и спи спокойно». И все примерно в таком духе. Это где-то соответствовало нашим настроениям, перевод понравился Фоменко и он его использовал при проведении Музыкального вечера клуба «Топаз». Позднее Алла Ярхо сделала профессиональный перевод, потом были и другие, например, эквиритмические переводы, но Толя мне как-то сказал, что мой перевод ему понравился больше. Итак, Литературно-музыкальный вечер в Интернате, объявление «Рок-опера JCS». Я боялся, что не хватит мест. Пришло человек 35, может 40. Не намного больше, чем обычно. Я немного рассказал о сюжете, прочел некоторые отрывки из Евангелие, обращая внимание на неоднозначность трактовок, отрывки из «Иуды Искариота» Леонида Андреева и, наконец, свой перевод, снабдив его комментариями по поводу использования некоторых музыкальных приемов в произведении. Вечер прошел очень хорошо. И все бы ничего, но комсорг Интерната Иван Иванович Мельников, нынешний Вице-спикер Госдумы РФ, второе лицо в КПРФ, объявил на то же время собрание комсоргов всех классов в Комитете комсомола Интерната. Пришло человек 5. Где остальные? Пошли слушать рок-оперу про Иисуса Христа! Ну, они получат! Однако, на следующий день, узнав, что это проводил я, он ограничился устным порицанием. Я обо всем этом узнал практически 30 лет спустя. Тогда же примерно я узнал, что среди посетителей моих вечеров ходила легенда, что я нелегально достал и читаю выброшенные цензурой отрывки из «Мастера и Маргариты», и что КГБ меня может посадить, поэтому я сильно рискую. Но я нигде не скрывал того, что я читаю. И директор Иван Трифонович Тропин меня в этом поддерживал. Не думаю, что я рисковал. Да если бы и думал, все равно поступал бы точно так же.

Но жизнь брала своё. Времени становилось всё меньше и меньше. Вечера давались большим трудом: жил я далеко в Подмосковье, выезжал из дома в среду в 6 утра, а возвращался домой последним автобусом или последней электричкой в 01-30. Хорошо, что, преподавая в университете, ты можешь до определенной степени регулировать свое расписание, но всё равно с возрастом становится труднее и труднее жить в таком режиме. Вдобавок ко всему мне начало казаться, что мои труды совершенно напрасны, что вся эта музыка никому не интересна. В общем, энтузиазм пропадал, но прекратить эти вечера я не мог. Последний раз я провел их в сезоне 1987 – 1988 г.г. В 1988 году начал срочно изучать французский, чтобы уехать в Африку. Естественно было не до вечеров. В 1989 году уехал в Конго. И вот каково же было мое удивление, когда после всего этого я узнал, что для моих слушателей Музыкально-литературные вечера остались, как одни из самых ярких впечатлений интернатской жизни. Как жаль, что я тогда этого не чувствовал! Как бы мне это помогало в жизни.

Кстати, пока писал этот кусок, позвонила мне Зоя Савилова. В прошлом моя ученица, а сейчас – преподаватель интерната (теперь СУНЦ МГУ). Когда я сказал ей, что пишу мемуары, она сразу же вспомнила именно эти вечера.

И еще один маленький штрих, не имеющий отношения к интернату, но, на мой взгляд, интересный. Андрей Николаевич очень любил Моцарта, особенно оперу «Дон Жуан». Как-то мы говорили с ним о Моцарте, и я сказал, что царицей опер является, на мой взгляд, «Волшебная флейта». Даже притом, что драматургия там весьма условна, музыкальные решения совершенно великолепны. Андрей Николаевич сказал, что и в музыкальном плане, и в литературном «Дон Жуан» кажется ему интереснее. При этом отметил, что Бетховен так же, как и я, выше ценил «Волшебную флейту», но по другой причине – он считал оперу «Дон Жуан» безнравственной. В ближайшую среду после этого разговора я, естественно, устроил прослушивание «Дона Жуана» в великолепном исполнении с Д. Фишером-Дискау, Бригит Нильсон, П. Шрайером и дирижером Карлом Бёмом и согласился как с Л.-В. Бетховеном, так и с Андреем Николаевичем. И опять меня не покидало ощущение того, что у великого Моцарта маленький оркестр показывает просто чудеса и, иногда кажется, что играет чуть ли не Вагнеровский оркестр в сотню музыкантов. Такое ощущение, что он хорошо усвоил многие приемы композиторов XIX – XX веков.

Андрей Николаевич Колмогоров

Об Андрее Николаевиче написано очень много, и может показаться, что уже ничего не добавишь. Но это не так. Столь многогранную личность не могут описать даже сотня мемуаристов. Меня с ним связывают близко две истории. Вторая по времени, может быть, менее интересная – редактирование учебника «Алгебра и начала анализа для 9 – 10 классов». А первая – связана с работой Юрия Викторовича Подлипчука «Слово о полку Игореве». Научный перевод и комментарии». В эти времена наше общение было частым и обычно происходило в неофициальной обстановке, что и позволяет мне говорить о его характере и человеческих качествах в повседневной жизни.

 История с учебниками проста и, если не вдаваться в детали, заключалась в следующем. Как недавно стало известно, Андрей Николаевич, следуя плану своей жизни, составленному чуть ли не в сорок лет, после своего шестидесятилетия ушел практически со всех руководящих постов и занялся реформой образования. В 1963 году по, главным образом, его инициативе, поддержанной еще несколькими академиками (Соболев, Лаврентьев и Кикоин), были открыты три физико-математических интерната (Новосибирский, Ленинградский и Московский). В 1964 году он возглавил комиссию АН СССР и АПН СССР по реформе математического образования. В те же годы они с академиком И. Кикоиным открыли журнал «Квант», где возглавили каждый свой отдел. И много другого было сделано в те времена, о чем я собираюсь поговорить дальше.

Андрей Николаевич неоднократно говорил, что, если проследить судьбу известных ученых, то обнаружишь, что практически у каждого из них в жизни был человек, встреча с которым решила его судьбу. Чаще всего это был учитель, и чаще всего это влияние происходило через непосредственное общение. Людей с математическими наклонностями не так уж много (по оценкам автора этих заметок – не более 10 процентов). Настоящих талантов – и того меньше. Разбросаны они по всей стране, и шансов у них, особенно в провинции, встретиться с таким учителем, практически нет. Поэтому было бы правильно, если мы хотим развивать науку, отбирать ребят с математическими наклонностями и помещать их в особые условия обучения в специализированном заведении. Отсюда и идея создания специализированных школ-интернатов при крупных научных и университетских центрах.

При этом необходимо, чтобы выполнялись следующие условия:

1.              Нужно проводить отбор кандидатов в такие интернаты по всей стране. По крайней мере, с максимально широкой географией.

2.              Поскольку дети отрываются от семьи с одной стороны, а с другой стороны темпы обучения и нагрузка в таком интернате существенно отличаются от тех, к которым они привыкли, то необходимо кандидатов собирать в летние школы, где с ними проводить занятия на темы, в которых они все равны, т.е. выходящие за рамки школьной программы, но доступные школьникам. После такой школы проводится окончательный отбор учеников в интернат. При этом меньше шансов, что туда попадет ребенок, не приспособленный жить и работать в коллективе или не выдерживающий необходимый темп обучения. Конечно, жизнь в летней школе сопровождалась спортивными и культурными мероприятиями, была достаточно полной. Поэтому даже не поступившие возвращались домой полными впечатлений от «другой жизни» и, часто, меняли своё отношение к учебе. Я считаю, что и в том случае, когда человек понял, что это «не его», и начинает искать себя в других областях, есть большая польза. Но большинство из тех, кто не поступил в двухгодичный поток, активно готовились к следующему году. Многие из них поступали затем на одногодичный поток.

3.              Обучение, как в летней школе, так и в интернате должно быть максимально индивидуализировано (об этом я уже писал выше).

4.              На первой стадии рассматривались только школы-интернаты с физико-математическим уклоном. Это было связано с тем, что, с одной стороны, успехи в этих областях (ядерная физика, полупроводники, квантовая электроника, развитие ЭВМ и успехи в Космосе) позволяли надеяться на поддержку в верхах, без чего это было бы невозможно. С другой стороны, математические и физические способности так же, как и музыкальные, обычно проявляются чуть раньше, чем другие, где, как например, в философии (истории, психологии и др.) необходимы жизненный опыт и большая эрудиция. Многие математические задачи при разумной постановке по силам даже маленьким детям. В Ленинградском интернате было еще и биологическое отделение. Андрей Николаевич шутил по его поводу, что на него собирают любителей бабочек и читают им лекции по кибернетике.

5.              Преподавать основные дисциплины должны преподаватели, аспиранты и студенты университета.

Этот последний пункт очень важен. Дело в том, что, наблюдая историю любой кафедры, видишь, что она в момент своего зарождения является, как правило, одной из самых передовых. Это, конечно, объясняется молодостью и энтузиазмом коллектива. Потом кафедра стареет и, хотя регалий у нее появляется много, она как-то больше живет по инерции прошлой славой. В какой-то момент она старится настолько, что становится скорее тормозом для науки. На таких кафедрах не любят молодых, энергичных и задорных ученых, предпочитая им хоть и более серых, но более спокойных. Потом старики уходят, а их места занимает эта более серая собратия, и все это длится довольно долго до «переворота», возникающего по разным причинам. Однако, что терпимо для университета, для интерната почти смерть. То, что я писал про музыкальные вечера, относится в полной мере и к преподаванию. Конечно, с возрастом я становился опытнее, но энтузиазм улетучивался. Да и дистанция между мной и школьниками увеличивалась, никому и в голову уже не приходило звать меня по имени. Я уже большую часть нагрузки в процессе обучения перекладывал на моих напарников – студентов и аспирантов, чаще всего моих же бывших учеников. И, конечно, я очень хорошо понимал в это время Андрея Николаевича – работа по воспитанию талантов держится большей частью на энтузиазме. Такие как я уже могли давать только знания, как некую совокупность информации. Они могут читать хорошо лекции, имея большой опыт в своей практике, но не заниматься индивидуальной работой с талантами школьного возраста (это не мешает, впрочем, работать с аспирантами – практически коллегами – что принципиально отличается от работы в школе).

Казалось бы, что может быть легче, чем организовать такой процесс, если государству нужны ученые. Но, увы, любому государству нужны не ученые, а результаты их работы. Поскольку руководители разных уровней не состоят из нобелевских лауреатов, то ученые, как правило, только мешают руководить. Им говоришь, сделай то-то, а они в ответ – это противоречит законам Ньютона. А то и основополагающие учения норовят пересмотреть. И главное, у них всегда какая-то своя точка зрения по каждому вопросу, отличная от общепринятой. Такое терпеть сложно. Поэтому развивалось все не просто. Интернаты эти, хотя и удалось создать, числились по линии спецшкол для детей с отклонениями. Родители должны были платить за учебу (для сравнения: в Индии используется наш опыт, но там все на государственном обеспечении, и какой рывок в науке делает Индия!). Норма питания в физико-математическом интернате была в 4 раза ниже, чем в спортивном интернате. Никто из чиновников не хотел признавать иных подходов к преподаванию, отличных от регламентированных инструкциями, и т.д., и т.п.

Но возвращаюсь к А.Н. Колмогорову. Предполагая, что таких интернатов будет больше, а кроме них в больших городах – университетских центрах будет большое число спецшкол, Андрей Николаевич организовал написание специальных учебников для старших классов по алгебре и началам анализа и по геометрии. Его симпатии были обращены к французской системе преподавания математики – она была гораздо более стройной и логичной, нежели наша традиционная. Отмечу сразу, что во Франции к ней относятся не так однозначно. Противников очень много (дальше мы поговорим, почему). Но для спецшкол учебники, по-моему, подходили очень неплохо. Работа же комиссий по реформе образования шла ни шатко ни валко. Такая реформа всегда идет тяжело. Сторонников реформы было не так уж много, а противники просто «забалтывали» реформу. Не ставилось никаких экспериментов в некрупных масштабах. Комиссии по разным предметам работали разобщенно. Никто даже не задавался простейшим, на мой взгляд, вопросом: «А сколько новых понятий и терминов может освоить средний школьник за неделю, месяц, год?». В программу чуть ли ни каждого предмета входила куча всякой информации, переварить которую было просто не по силам. И вот в этой обстановке Министр просвещения СССР М.А. Прокофьев издал в начале лета 1983 года приказ о переходе на новые учебные программы в школе с сентября 1985 года. С учетом того, что учебники печатались практически полуторамиллионными тиражами, а полиграфическая база тех времен была крайне примитивна, необходимо было сдать их в набор до весны 1984 г. Реально на написание учебников оставалось 6 – 7 месяцев. Тот, кто писал книги, а особенно учебники, причем рассчитанные на невероятно широкую аудиторию, понимает, что в такие сроки практически нереально написать учебник, не говоря уж о том, чтобы его «обкатать». Поэтому были принято решение, подготовить новые учебники по математике на основе этих самых уже чуть-чуть обкатанных учебников для спецшкол.

По алгебре и началам анализа это было проще, поэтому Андрей Николаевич возложил основную «писательскую» работу на Борю Ивлева и Сашу Абрамова – первых выпускников интерната, преподававших в это время в интернате и представлявших примерное состояние современной школы. Редактировать этот учебник он попросил меня.

Не буду рассказывать, как происходил процесс. Скажу только, что учебник все-таки получился. Хоть и не без мелких накладок, но нареканий не вызывал и был впоследствии перепечатан во многих странах. А вот с геометрией все обстояло совершенно иначе. Попытка придать логику и некоторую строгость в изложении, привела к другой концепции изложения. Появилось много новых понятий, некоторые из них довольно абстрактные. Короче говоря, всем учителям математики в СССР необходимо было переучиваться, что при низком уровне их образования было практически невозможно. Не знаю, предполагал ли Андрей Николаевич, что встретит такое сильное сопротивление, просто саботаж. Вряд ли. На большом количестве всевозможных обсуждений учителя говорили, что они не читали и не собираются читать (!) этот учебник. В школах чуть ли не каждый учитель излагал геометрию по-своему. И это притом, что уровень большинства из них не дотягивал и до тройки. Дошло до того, что в журнале «Коммунист» появилась статья академика Л.С. Понтрягина, где он обвинял А.Н. Колмогорова во всех бедах преподавания, цитируя при этом Аллу Пугачеву. Статья была больше похожа на донос. Я тогда пошутил, что слепой-то слепой, а ведь узрел у Пугачевой математические способности. Мне кажется, что именно эта организованная травля и добила Андрея Николаевича.

Пару слов об этой фразе из песни Пугачевой: «Кандидат наук – и тот над задачей плачет». Я считаю, что эта фраза была и есть Абсолютно Справедлива. Но говорит она не о сложности школьной математики, а о деградации ученой степени. Нужно было «размыть» элиту интеллигенции – стали штамповать кандидатов, а потом и докторов с интеллектом дворника. Потом стали проводить в Академию Наук людей по партийным спискам. Конечно, «дворники» выживали ученых, но провалов становилось все больше, а наука теряла авторитет. Пока не оказалась убитой.

История со «Словом о полку Игореве»

Началась эта история давно, практически на десять лет раньше, чем описываемые выше события. В 1975 году в г. Алма-Ата вышла книга известного казахского поэта Олжаса Сулейменова «Аз и Я». Название очень многозначное, но еще интересней книга по своему содержанию. Первая её часть была посвящена «Слову о полку Игореве». В ней автор рассказывает историю находки: как Мусин-Пушкин приобрел рукопись, как попытался перевести на современный язык, как рукопись погибла во время пожара и, наконец, как до сих пор очень многие специалисты пытаются перевести это произведение, и как много разных гипотез имеется относительно его происхождения. Действительно, произведение сильно выпадает из ряда дошедших до нас произведений того времени. Среди сухих хроник, жизнеописаний, изложений библейских сюжетов и бытовых произведений, вдруг появляется произведение, в котором художественные образы, гиперболы настолько яркие, что в русской литературе аналогичное не встречается до конца 18-го века. Там чувства имеют цвета, Обида выступает в виде девы, ритм речи напоминает стихотворный и т.д., и т.п. При этом упоминается масса исторических событий, иные из которых просто ставят в тупик историков. Например, появление Готских дев на Днепре. Ну и, кроме того, произведение, несомненно, христианское, если учесть еще и его изложение в Ипатьевской летописи. Я имею в виду покаяние Игоря. Произведение явно не принадлежит к героическому эпосу, оно скорее назидательное, призывающее отказаться от личных амбиций в пользу общего дела.

Одна беда – в произведении куча «темных» мест, не поддающихся переводу. У разных авторов от 50 и выше. А некоторые слова вообще в русской речи не встречались, хотя смысл их можно предположить из контекста, или корневой основы, или… Обычно переводчики при этом грешат на переписчиков, мол, те допустили ошибки при переписывании. И на этом основании корректировали текст. Но все равно главные «тёмные места» переводам не поддавались. Олжас Сулейменов посмотрел на это иначе. Известно, что древние тексты писались чаще всего без разделительных пробелов и часто без гласных. Мусину-Пушкину пришлось сделать для перевода собственную разбивку текста и его огласовку. Никто не пересматривал эту разбивку. Сулейменов попробовал переделать разбивку и огласовку «тёмных мест» и обнаружил в этих местах фразы на тюркских языках!!! Причем они хорошо вписывались в текст «Слова…». Ему удалось интерпретировать большую часть «тёмных мест». Из этого он сделал вывод, развитый во второй части книги, о том, что Древняя Русь и Степь представляли собой конгломерат с переплетенными судьбами и культурами.

Произведение произвело на меня сильное впечатление, и поскольку я не был специалистом в этой области, то оно завоевало полностью мое воображение. Я скупил 10 последних экземпляров в «Книжном мире» (и правильно сделал – вскоре их изъяли из продажи) и раздавал своим знакомым, если считал их обладателями интеллекта и любителями истории (сам я тогда увлекался Римской историей). И вот на Дне рождения Андрея Егорова в том же году я рассказал эту историю присутствующим, среди которых был и Юрий Викторович Подлипчук, преподававший когда-то в интернате литературу и русский язык.

Работал он в интернате, не имея московской прописки и денег на квартиру. Кроме преподавания он ставил литературные спектакли, обнаруживая недюжинные режиссерские способности, проводил литературные вечера, приходил ко мне на музыкально-литературные вечера. По-моему, мы что-то делали и вместе, «Царя Эдипа» и еще что-то, сейчас уже не помню что. Бесперспективность жизни в Москве (в смысле жилья), вынудила его уехать в родной Хабаровск. Там он преподавал в педагогическом институте, вел различные литературные кружки, ставил любительские спектакли (один из них был «Реквием» А.Ахматовой – получивший восторженные отзывы Андеграунда, другой – по «Слову о полку Игореве» – где-то в духе античных спектаклей и т.п.). Студенты высоко ценили его, многие отзывы и воспоминания о нем можно найти в Интернете. В Москву он прилетал часто, тогда это не стоило дорого, и преподаватель института мог себе это позволить. На Дне рождения мы и собрались во время одного такого очередного его прилета. Книга Сулейменова его очень заинтересовала, и я подарил ему чуть ли не последний остававшийся у меня экземпляр.

Чтобы была понятнее атмосфера того времени, сделаю маленькое отступление. В то время мы сильно увлеклись критикой Николая Морозова древней хронологии. Сначала профессор М.М. Постников прочел на мехмате лекцию на эту тему, а затем всё долго разбиралось на домашнем семинаре под руководством А.Т. Фоменко. Конечно, весь клуб «Топаз», к этому моменту существенно разросшийся, участвовал в работе этого семинара. Семинар проходил на разных квартирах, но чаще всего у Степы Пачикова. Большая часть из еще живых участников этого семинара живет за границей, в основном в США. А тогда это были студенты, аспиранты и молодые преподаватели МГУ.

Иногда Андрей Николаевич спрашивал меня, чаще с иронией, о «последних открытиях», сделанных на семинаре. Помню, однажды он рассказал мне историю о том, как он не пропустил статью Н. Морозова в «Доклады АН СССР». Почетный академик Н. Морозов написал статью о том, что Земля под действием давления солнечных лучей хоть и немного, но постепенно удаляется с круговой орбиты вокруг Солнца. На замечание Андрея Николаевича о том, что эта сила так же зависит от расстояния, как и гравитационная, а значит, их сумма определяет движение по эллиптической орбите, если выражаться более точно, Морозов ответил, что это силы разной природы, и потому не складываются. Когда Андрей Николаевич отверг статью, Морозов ходил жаловаться по разным инстанциям – от О.Ю. Шмидта до ЦК Компартии. Отто Юльевич много раз говорил Колмогорову: «Да не связывайтесь вы с ним. Напечатайте, ничего из-за этого не случится!». Но Андрей Николаевич так и не пропустил статью. Надо сказать, что по научным вопросам он всегда проявлял принципиальность. Впрочем, если говорить про наши увлечения, то надо сказать, что иногда он слушал мои рассказы и с явным вниманием.

Так вот, прошел год с того Дня рождения. Я уже забыл про наш разговор, как вдруг появляется Юрий Викторович с огромной рукописью и словами: «Ты меня в это втянул, так вот теперь думай сам, что делать!». Первое, что я сделал – это прочел рукопись. И был потрясен. Он сделал то, что нужно было давно сделать, но никто не сделал. Взяв за основу, по-видимому, наименее всего подвергшийся редактированию текст копии, сделанной с оригинала для Екатерины II, он соединил весь текст обратно и начал новую разбивку. Причем делал это по всем правилам, ища аналоги слов и их употребления в других древних текстах, не допуская явных исторических или биологических нелепостей (таких как, например, «бусые врани» – серые вороны – они идут из перевода в перевод, хотя водятся в Канаде и т.п.). В кратких заметках бессмысленно пытаться изложить методологию и все результаты, полученные в большой и серьёзной работе. Но сразу бросалась в глаза научность и фундаментальность подхода. Темных мест практически не стало. Корректировок практически не приходилось делать.

Что можно было сделать в такой ситуации? Я рассказал историю Андрею Николаевичу. Он был в курсе проблематики, поскольку сам занимался в свое время филологическими проблемами и продолжал это свое увлечение, но уже скорее пассивно. Поскольку незадолго до этого вышло несколько статей, в которых авторы утверждали, что «Слово…» было написано заграницей, он также поинтересовался, не доказывается ли там иностранное происхождение «Слова…». Я вкратце объяснил содержание работы, по-видимому, достаточно убедительно, потому что академик предложил мне, чтобы я дал ему рукопись на несколько дней. Через, кажется, неделю, он привез рукопись в интернат. Его реакция на прочитанное была очень положительной, но, при этом Андрей Николаевич заметил, что он не самый крупный специалист в этой области, а посему необходимо получить заключение от кого-нибудь из авторитетных ученых-филологов. Он сказал, что есть такой ученый – Михаил Леонович Гаспаров, с которым он когда-то написал несколько работ и которому он полностью доверяет. Так вот, очень хотелось бы, чтобы Михаил Леонович прочел работу и написал своё заключение. Андрей Николаевич снабдил рукопись запиской примерно такого содержания: «Уважаемый Михаил Леонович! Мои молодые коллеги-математики подготовили работу, которая мне показалась представляющей интерес для исследователей литературы средних веков. Я хотел бы, чтобы Вы, как один из самых авторитетных специалистов в этой области, выразили свое мнение относительно новизны и ценности этой работы. С уважением, А. Н. Колмогоров».

Это была большая победа. Андрей Николаевич всегда был очень требователен к научным работам и то, что он ее поддержал, означало, что работа эта действительно стоящая. Юрий Викторович, окрыленный этой поддержкой, тут же позвонил Гаспарову, и тут же получил предложение встретиться. При встрече ситуация повторилась. Михаил Леонович быстро оценил работу, но поскольку он большей частью занимался западной средневековой литературой, то предложил, чтобы работу прочли такие специалисты по древнерусской литературе, как В.П. Григорьев и Т.А. Сумникова. Вскоре Юрий Викторович получил от них всех положительные отзывы с рекомендацией издать в издательстве «Наука». Затем прошло несколько обсуждений в научно-исследовательских институтах (истории, русского языка). Добавились положительные рецензии от историка академика Б.А. Рыбакова и целого ряда других ученых. Все это время происходили дискуссии и обсуждения работы, многие замечания были приняты. Активно участвовали в этой работе и мы с Женей Сурковым – физиком-теоретиком из Курчатовского института и одновременно преподавателем интерната – хотя наши заслуги были скромнее. В конце концов, со всеми нужными бумагами книга легла в издательстве «Наука» в ожидании её включения в план изданий на ближайший год. Андрей Николаевич регулярно интересовался тем, как идут дела и, как мне показалось, был очень доволен, когда книгу приняли в издательство. А Михаил Леонович (впоследствии также избранный в действительные члены АН СССР) даже как-то несколько ехидно заметил, что Подлипчук вошел в науку с черного входа.

Приближался юбилейный год – год «Слова о полку Игореве» и книга выходила очень кстати. Возглавлял юбилейный комитет академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он был известным ученым, отсидевшим в свое время на Соловках, много выступавшим по вопросам охраны памятников культуры. В определенных кругах его величали «Совестью нации», хотя в отличие от академика А.Д. Сахарова, заслужившего такой же титул посмертно, Дмитрий Сергеевич никогда не шел на конфликт с властью, а скорее был ее любимцем, которому разрешалось кое-что делать и из того, что запрещено делать другим. Он создал в Ленинграде свою школу, в которой кроме него работали его ученики, среди которых наиболее известными в то время были члены-корреспонденты Академии Наук СССР Л.А. Дмитриев и О.В. Творогов. «Словом…» Дмитрий Сергеевич занимался давно. В 1950 году в «Литературных памятниках» он дал свой перевод на современный русский язык «Слова…», где попытался трактовать ряд «тёмных» мест, но при переводе сделал почти рекордное количество исправлений текста. Затем вышло много работ на эту тему, которые были обобщены в книге «Слово о полку Игореве» и культура его времени», изданной в 1978 году. Эта юбилейная работа практически перечеркивалась работой Подлипчука. Академик был не из тех людей, которые позволяют перечеркнуть свои достижения, даже если они оказались ложными. В отличие от А.Н. Колмогорова, который покинул почти все административные посты, чтобы не тормозить науку, Д.С. Лихачев к этому времени занимал не менее десятка всяких постов и увеличивал количество своих званий и других регалий.

Короче говоря, в один прекрасный день в коридоре издательства «Наука» в Москве появился академик Лихачев. Он случайно зашел в одну комнату, где случайно обнаружил на одном из столов рукопись Подлипчука, и со словами: «Так это же по моей части. Надо почитать» – взял со стола рукопись и унес её с собой. Больше её никто не видал. Через некоторое время начала происходить чертовщина, хотя в отличие от Булгаковской, она имела рациональное объяснение. Так одна из рецензенток, хорошая ученая, но слабый человек, попросила вернуть её рецензию со словами: «Книга всё равно теперь не выйдет, а мне работы лишаться не хочется». Отменились пара обсуждений на различных семинарах. Когда я рассказывал это Колмогорову, Андрей Николаевич в свойственной ему манере замыкался. Не знаю, о чем он в эти моменты думал, но мне казалось, что он иногда жалел о своем решении оставить административную деятельность. А один раз, когда я рассказал ему, что Ф.П. Филин собрал Ученый совет своего института и предложил отозвать заключение Совета с рекомендацией к опубликованию в издательстве «Наука» (им же подписанное), Андрей Николаевич рассказал следующую историю. Однажды, когда Ф.П. Филин выдвигался в члены-корреспонденты АН СССР, А.Н. Колмогоров пришел на заседание в их отделение и выступил там с категорическим отводом. Филин провалился на выборах, в центральных газетах появились заметки о том, что вот-де некоторые академики (без указания фамилии) позволяют себе ходить не в свои отделения и вносить смуту в их деятельность. «Но я этим могу только гордиться», – закончил академик.

Академик Б.А. Рыбаков, хорошо ориентировавшийся в этой жизни, посоветовал Юрию Викторовичу съездить в Ленинград и встретиться там с Лихачёвым. Сказав при этом примерно следующее: «Ну, книжку эти вам издать не дадут, но может быть предложат что-нибудь достойное взамен». Так все и оказалось. Со слов Подлипчука, Дмитрий Сергеевич скрылся на даче, поручив беседу своему ученику О. Творогову. Последний объяснил Юрию Викторовичу, что «Слово…» – главный объект исследования всей жизни академика Лихачева, и он не собирается ни от чего отказываться. Если Юрий Викторович откажется от публикации своего произведения, то он может ему гарантировать через год защиту докторской диссертации по материалам, имеющимся в распоряжении учеников академика. В процессе беседы в комнату заходил Л. Дмитриев, взглянуть на это провинциальное чудо.

Андрей Николаевич не стал комментировать этот рассказ и, мне кажется, в очередной раз пожалел, что бросил административную работу. Мы же, наоборот, все как один советовали Подлипчуку согласиться на докторскую, тем более что у него не было и кандидатской степени. Всем было интересно, как будут обходиться с этим фактом, т.е. принципиально это было возможно, но при этом нужно было как следует «отпиарить» работу, выражаясь нынешним языком. Ему говорили, что как только он получит известность и регалии, он сможет выдать «на-гора» свой труд. Но Юра считал такой подход к делу безнравственным и бесчестным, а отказаться от своих убеждений не мог.

Он уехал к себе в Хабаровск, пару мелких кусочков своей работы опубликовал в каком-то местном журнале и Вестнике педагогического института, т.е. там, где это никто не замечает. А материалы оставшиеся в Ленинграде потихоньку «разворовывали», т.е. они печатались с небольшой переработкой, если это не противоречило концепции Д.С. Лихачева. А потом и сам Дмитрий Сергеевич использовал часть их в своем обобщающем труде «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Работы последних лет», вышедшем в 1998 году. Юрий Викторович умер, когда я жил в Африке. У меня не было никакой связи с моими друзьями в России (в Конго, где я тогда находился, шла война и связь не работала), поэтому я даже не знал, когда это произошло. В 2004 году в информации о выходящих книгах я обнаружил работу Ю.В. Подлипчука «Слово о полку Игореве». Научный перевод и комментарии», издательство «Наука», М., 2004 (тираж 2000 экз.). Издание ее инициировал и оплатил сын, Виктор Юрьевич Подлипчук – выпускник нашего интерната, успешный физик, кандидат физико-математических наук, а теперь, как это часто случается у нас с хорошими физиками, менеджер верхнего звена в одной из самых крупных аудиторских компаний мира. Издательство «Наука» полгода тянуло с публикацией, но когда М.Л. Гаспаров и В.П. Григорьев подтвердили свои отзывы, дело сдвинулось. Книга издана хорошего качества и полиграфии. Правда, историю создания труда, написанную Юриным сыном, выкинули из-за упоминания Пушкинского дома. Не прошло и тридцати лет…

Юрий Викторович Подлипчук глазами учеников и критиков

Я достаточно подробно описал историю с переводом «Слова…», но когда я ее перечитываю, ощущаю какое-то чувство незавершенности. Мне кажется, что образ Подлипчука остался в стороне изложения, и я решил добавить сюда несколько мазков чужой кисти. Материала было немало. Есть очень хорошее эссе Сергея Яковлева «Волшебный круг», опубликованное в журнале «Нева» № 8 за 2006 год. Сергей – в прошлом выпускник Интерната, а теперь писатель. Это большое и цельное произведение, его легко найти в Интернете. Я собрал небольшую подборку того, что менее известно, но по разным причинам мне показалось интересным.

Вот что пишет о нем его студентка Шевелева В. С.:

Мне посчастливилось учиться в пединституте у прекрасного актёра ( так сложилась жизнь, что после войны он не вернулся в театр, а стал педагогом, наш театр потерял в его лице уникального трагика) – преподавателя русской литературы Юрия Владимировича Подлипчука.

Его лекции о Ф.М. Достоевском его студенты вспоминают, как незабываемые спектакли- действа, пересказывают его истории и хранят светлую память о нём. А как он исполнял "Мастера и Маргариту"!!!

А его спецкурсы по драматургии были для меня самым ярким событием. Я открыла не только «Маленькие трагедии» А.С.Пушкина, но и совершенно иной театр- театр страсти и разума (так я называла его лекции). Меня он прозвал оракулом (притом подчеркивал изъяны этого поприща).

В научных кругах его знают по работе над " Словом о полку Игореве" (перевод и толкование тёмных мест)

Не лѣпо ли ны бяшетъ, братіе, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстій о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича?

Перевод Ю. В. Подлипчука Повествование о походе|Игоревом –|Игоря, сына Святославова,|внука Олегова, –|нелепо же нам было, друзья,|начать старыми словами|героических сказаний.|О походе Игоревом,|Игоря Святославича.

Ещё до встречи с его талантом я видела прекрасных педагогов-словесников , умеющихНАПОЛНЯТЬ ТЕКСТ ЖИЗНЬЮ, ИМПРОВИЗИРОВАТЬ и ЛИЦЕДЕЙСТВОВАТЬ (те, кто учился у Нины Наумовны Школьник, разделяют моё мнение) , но после встречи с ним я стала собирать копилку актёрских приёмов в работе педагога.

Восемьдесят лет назад Юрий Викторович Подлипчук родился в Хабаровске. Тринадцать лет назад его не стало. Я люблю перечитывать его лекции по литературе второй половины XIX века.

Открываю наугад и читаю. И даже, мне кажется, слышу его скрипучий голос, вижу перед собой фигуру в стареньком костюмчике, обсыпанном табаком (курил Юрий Викторович дешевые папиросы), пепельные спадающие до плеч волосы. Внешне Подлипчук напоминал нахохленную птицу с ястребиным взглядом из-под очков. А когда он усаживался перед студентами прямо на скамью, изогнувшись, то сходство с Гоголем было поразительное!

Вдруг открылась страница с таким текстом:

«У меня свой Достоевский. «Моим» его делает острое чувство бездны. У Пушкина и Толстого – твердь, с отдельными провалами. У Тютчева – пропасть и вера в спасение. У Достоевского – кружение в бездне, парение, которое само по себе становится опорой».

Или еще:

«Достоевский – истерика. Но есть такие надломы и узлы, когда высказаться можно только так. Он – единственный, кто вполне постиг предельную искренность и нашел способ открыться в слове человеку.

Я понимаю людей, которые не могут выдержать этого напряжения, их приводят в ужас темные двойники. Они есть, и каждый вынимает черта из собственной души. Взгляните на сегодняшний день сквозь Достоевского…»

Это – Юрий Викторович Подлипчук.

Становится неловко, когда в интеллигентной вроде бы среде вдруг услышишь: «Подлипчук? Не читал. А что он написал?». Будь моя воля, я бы каждый урок литературы в школе начинал с его «разборов классики». Иначе нынешнее «младое племя» будет думать, что русский язык – это то, что они слышат сегодня на улице или с экрана телевизора, что это – не Божий дар, а что-то вроде набора инструментов, гаечных ключей, с помощью которых можно «общнуться», «тусануться» или «оторваться».

Где-то в 70-х годах прошлого века никому не известный преподаватель литературы Ю.В. Подлипчук в знаменитой физико-математической школе академика А.П. Колмогорова при МГУ познакомился с известным литературоведом М.М. Бахтиным. И произошел у него любопытный разговор с ним.

– Романы Достоевского – никакая не трагедия идей, не карнавал. Это – кабак.

Бахтин, исследующий тексты Достоевского как карнавальные изумленно воскликнул:

– А вы сами откуда это знаете?!

– Я – артист, а Достоевский – сцена для юродивых.

Эту историю Юрий Викторович рассказывал мне однажды у себя дома, где из-за болезни принимал зачет спецкурса о Достоевском.

Это сегодня известно, что нашелся в Хабаровске человек, который перевел «Слово о полку Игореве», сделал к нему собственный научный комментарий, вступил в полемику с самим Лихачевым, был незаурядным толкователем Гоголя, Достоевского, Чехова. А в годы перестройки фигура институтского «препода» (до конца своей жизни Юрий Викторович ходил без каких-либо степеней и умер, так и не увидев напечатанным свой главный труд) у многих докторов наук от литературы вызывала немой вопрос: «Откуда взялся?»

В биографии его много белых пятен (личное дело Юрий Викторович забрал из вуза со словами: «Чтобы духа моего не было!»): сын репрессированных родителей, окончил актерское отделение театрального училища, работал во многих театрах страны в разных амплуа, диктором на радио, учителем в школе. Что интересно, филфак Хабаровского пединститута он закончил заочно, сдав старослявянский язык на тройку. Но зато копался в древнерусских текстах так, что вышедшая спустя годы (благодаря стараниям его сына) в Российской Академии наук монография о «Слове…» стала посмертным ему памятником.

«Мы не знаем о себе самых простых вещей, – писал он в рукописи. – Русская история перевалила уже за тысячу лет. 700 из них падает на древнюю русскую литературу. Интерес к ней велик. Чем объяснить это? Почему нас все больше тянет к древним текстам –летописям и житиям святых?»

Ответ Подлипчук искал, погрузившись на годы в «Слово...».

На одной из страниц студенческих лекций я с удивлением обнаружил сегодня цитату из Подлипчука: «Летописи – всегда страсть, а летописец – священнослужитель, он говорит от имени Бога…»

Запомнился такой случай. В один из моих визитов к нему Юрий Викторович показал мне свое «сокровище». Библиотеку, которую собирал всю жизнь. Ни до, ни после я не видел столько книг. Достоевский, Лесков, Лев Гумилев, Ницше, Солженицын, Кафка, дореволюционный Гоголь без цензурных изъятий.

– Это – алмаз! Драгоценный перл! – любовно поглаживал Юрий Викторович зеленую обложку.

У Подлипчука книги занимали две комнаты, он и спал среди них. Было у него несколько уник, их никому не показывал. До сих пор храню его подарок – томик стихотворений Бунина, который страстный книголюб вручил мне со словами:

– Жидковато, не тот коленкор, интеллигентом пахнет.

Впрочем, когда Юрий Викторович видел, как студенты читают книги или, вернее, приходят «сдавать» его любимого Достоевского, не прочитав ни строчки, то приходил в ярость. «Неуды» сыпались на их головы столь жестоко и обильно, что во дворике дома, в котором жил «упертый» преподаватель, регулярно собиралась толпа с «Братьями Карамазовыми» в руках. Среди них были горемыки, которые ходили к нему по шесть раз, но Подлипчук был неумолим:

– Общение с книгой без памяти о ней, без благодарности сознания о пережитом, без отклика – смерть чтения, – говорил он и… снова назначал пересдачи.

«Преступление и наказание» читают по-разному. Одни больше «про преступление», другие – «про наказание». Большинство пропускает суть: логику насилия. Первый шаг так человечен – «убить ради благодеяния ближним». Но второй, третий превращают борца за справедливость в профессионального убийцу. Перечитайте этот роман и иное. Не поленитесь. Не для школьных штудий сына или дочери, а для себя. Это абсолютно художественно. Ажурная композиция, колоссальной лепки характеры, благородный лаконизм. А какая мощь, мечты об идеале! Какое именно духовное напряжение!

Провинциальный учитель каким-то шестым чувством объяснял нам то, что до сих пор является загадкой для докторов от литературы.

– Достоевский слишком много на себя взвалил – груз, непосильный для отдельного человека. «Слово о полку Игореве» – это сплошной «Идиот». Это – высокий реализм и очерк. Отсюда пошли его великие грешники, – делился с нами своими прозрениями Подлипчук.

У самого Юрия Викторовича как-то не получалось жить по наукообразным цитатам и скучному регламенту занятий, царивших на «факультете не-читающих девиц». Был он шероховат, занозист. Самолюбив. Говорил правду-матку в глаза, мог и матюкнуться, если уж очень допекали. Особенно когда при нем говорилось, что Достоевский чего-то не довыразил, Гоголь чего-то не допонял, Толстой не доучел, Чехов не разглядел. Он был против «селекции» в литературе на «чистых» и «нечистых».

Ему претило то, что знатоки их творчества изобрели прибор наподобие того, что увидел Гулливер в академии в Лагадо. Механические очки для открытия отвлеченных истин –соцреализм. Потому и ушел из института непризнанным бунтарем-разночинцем. На многое замахнулся, но сил уже не было.

По странному закону психологии, на мой взгляд, именно чуткость, надсадность его интеллектуально-душевного порыва породили «больное» внимание Юрия Викторовича к «черным безднам» Достоевского.

Жизнь человека, если ее взять отдельно, до обидного коротка. Природа дала прожить Юрию Викторовичу всего 67 лет. Он любил говорить притчами. Вспоминаю одну: об отце, воспитавшем детей под землей. Им надо было умереть, чтобы выйти на свет…

Главная книга его жизни наконец-то издана. Ее могут прочитать нынешние студенты. Это уже – победа.

Перед своим уходом, уже тяжело больной, он мечтал написать «живой учебник» по литературе. Каким он хотел его видеть? Юрий Викторович страстно мечтал о подлинности великой русской литературы. Он к ней относился прежде всего как к документу. И потому собирал материалы, подтвержденные архивными данными.

Он всегда хотел соединить несоединимое.

А вот кусочек из статьи профессора филфака МГУ Андрея Ранчина. Судя по тексту, он ничего не знал ни о Юре, ни об истории с его трудом. Тем интереснее заметка:

… Если научная репутация А.А. Зализняка предполагала (как, естественно, и оказалось), что его книга окажется ценным исследованием, то недавно изданная книга другого автора, посвященная «Слову…», меня приятно удивила. Фамилия Ю.В. Подлипчука автору этих строк ничего не говорила; между тем, когда издается монография неизвестного в ученом мире сочинителя с претензией дать новый перевод, новые толкования «темных мест», новую композиционную разбивку текста памятника, это всегда настораживает. Сомнения усиливал эпитет «научный»: если в книге предлагается комментарий к «Слову…», то и так ясно, что перевод произведения тоже претендует на научность. Конечно, сомнения могло бы развеять место издания (издательство «Наука»), но, в конце концов, сейчас можно издать что угодно и где угодно – были бы деньги. Определение «научное издание» не убеждало, наоборот: если книга вышла в издательстве «Наука», то убеждать в ее профессиональном статусе следует лишь в случае, когда оный отсутствует или проблематичен. А набранное петитом под данными о тираже слово «Заказное» казалось, все ставило на свои места.

К счастью, я ошибся. Действительно, «Слово о полку Игореве» – единственный древнерусский (древнерусский?) памятник, манящий дилетантов, как сахар мух и как дамы кавалеров из «Мертвых душ». С маниакальной страстью что-нибудь написать о «Слове…», обуревающей инженеров, литераторствующих дам, физиков и лириков, сопоставимо разве всенародное влечение к Пушкину, сочинения и биография которого оказались густо засижены доморощенной «народной» пушкинистикой. Но книга Ю.В. Подлипчука не из этого ряда.

Прежде всего, автор книги, в общем, очень хорошо ориентируется в исследованиях «Слова о полку Игореве». Правда, как мне представляется, из важных для изучения структуры произведения работ он не ссылается на книги М.Л. Гаспарова и Т.М. Николаевой. Можно сделать и ряд замечаний частного характера, вызванных пропуском Ю.В. Подлипчуком существенных для его толкований исследований. Например, доказывая, что прилагательное «Троянь / Трояня / Трояни» – это производное от названия города Тмуторокань, он пропускает работу Р. Пиккио «Мотив Трои в "Слове о полку Игореве"». Я отнюдь не убежден, как известный итальянский славист, что «Трояни» это «троянские», но разобрать аргументы Р. Пиккио все-таки следовало бы.

Хорошо знаком автор новой книги о «Слове…» с древнерусской грамматикой и палеографией и с историей.

Подход Ю.В. Подлипчука одновременно прост и оригинален. «Так как текст в рукописи был дан при начертании слитно, то первым издателям пришлось быть пионерами и в разбивке текста "Слова" не только на слова, но и на синтаксические структуры. Первые переводы наглядно показывают, как многого не понимали первоначально в СПИ из-за ограниченных знаний истории русского языка и древней русской истории. Многое позднее было уточнено и в переводах, и в комментариях. Но разбивка А.И. Мусина-Пушкина сохранилась в основе и по сей день. Сличение многочисленных переводов приводит к любопытному заключению: исследователи с большей решительностью исправляли древний текст, дошедший в копиях, чем разбивку на слова и синтаксические структуры Мусина-Пушкина и соредакторов» (стр. 40).

Ю.В. Подлипчук остроумно предлагает изменить во многих случаях деление текста «Слова…» на предложения, что позволяет избежать громоздких и радикальных конъектур, обычно принимаемых медиевистами. Отдельные конъектуры самого Ю.В. Подлипчука, предполагающие не только изменение границ предложений, но и буквенные замены, спорны. К примеру, полагая, что «Троянь» – это ошибочное написание вместо исконного «Трокань» («Тмутороканский»), автор не учитывает, что такая ошибка (палеографически возможная) оказывается повторяющейся несколько раз, что резко снижает убедительность конъектур. Грешит Ю.В. Подлипчук и использованием словаря В.И. Даля как источника параллелей к лексике «Слова…» (см., например, прочтение «шереширы» как «живыми шерешиширы» – «живой шугой – лодками» (с. 210Ч212), основанное на данных далевского словаря). Автор книги, думается, излишне склонен к «распечатыванию» метафор «Слова…»– как при введении конъектур, эти метафоры порой разрушающих, так и при переводе.

Сомнительна в принципе возможность прояснения всех «темных мест» «Слова…». Между тем, Ю.В. Подлипчук исходит именно из такой позиции и делает «все тайное явным».

Но все же повторю еще раз: эта книга – действительно в целом серьезное исследование «Слова…», которое медиевистам не нужно игнорировать.

Мои комментарии к заметке: Конечно же, Юра не мог изучить работы Гаспарова, Николаевой и Пиккио, поскольку они написаны много позже его работы. Не знаю, как Пиккио, но Гаспаров и Николаева с его работой были знакомы. Насчет троекратного повторения. Здесь как посмотреть: если переписчик однажды увидал Троянь, то наверняка и в следующем месте прочтет это слово также. Мне понравилось, что, не зная автора, но заведомо зная, что он не из бонз, от которых зависит твое положение, профессор Ранчин написал добрую и благожелательную рецензию. Все-таки МГУ! А может быть, и знал, да сделал вид, что не знает, чтобы не дразнить «питерских»… Все-таки МГУ!

(продолжение следует)

 

Напечтано: в журнале "Семь искусств" # 3-4(61) март-апрель 2015

Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer3_4/Pahomov1.php