Давно уже я собирался приступить к этому тексту – или к этой истории, да всё откладывал и откладывал. И откладывал. Осознавая при этом, что каждое приближение очередного дня рождения невольно заставляет задумываться о быстротекущем времени, особенно когда первой цифрой моего двухзначного числа нежданно-негаданно стала семерка, а затем и вторая цифра перестала быть нулем. Иными словами, стандартная фраза подобного рода текстов («Господи, когда же это было!») невольно обретала значение, всё более и более… значимое, что ли, скажем так, не боясь тавтологии.
Итак, время действия – первая половина 1960-х годов, место действия – здание, расположенное совсем рядом с метро «Новокузнецкая», только трамвайную линию перейти. Точное его нахождение было известно всей стране и по многу раз на день напоминалось самой широкой аудитории: «Пишите нам по адресу: Москва, Радио, Пятницкая, 25».
Повествование это, безусловно, документальное. Имена действующих лиц, с которыми мне довелось и посчастливилось пересечься за эти годы, все желающие могут проверить по разделу «Персоналии» Музея телевидения и радио в интернете, а вход туда открыт для каждого.
Началось же всё – как и многое в моей жизни – вполне случайно. Учился я на филологическом факультете МГУ, разумеется, в здании, что на Моховой (которая как раз тогда стала составной частью проспекта Маркса). Старое университетское здание (слева наш филфак и ниже этажом журфак, справа – Институт восточных языков, впоследствии Институт стран Азии и Африки, посредине «Круглая читалка») подковой огибало университетский «дворик на проспекте Маркса, или на бывшей Моховой» (цитируя Игоря Волгина, в те времена студента истфака). Дворик, наше любимое место времяпрепровождения и встреч, был известен под кодовым названием "психодром", и толклись там, причем в любое время года, наряду со студентами названных факультетов, также и самые разнообразные гости, причем привлекали их не только прелести наших соучениц-филологинь, но также роскошь интеллектуального общения. И вот, в один прекрасный день, один из знакомцев по психодрому (заметим, не из числа местных учащихся; назовем его Миша К.) предложил мне сопроводить его на радиостанцию «Юность», дабы разведать перспективы (опустим для краткости причины приглашения его в редакцию, равно как и причины, по которым я был выбран им в попутчики).
Получив в бюро пропусков соответствующие бумажки, мы поднялись на третий этаж, для знакомства с редактором «Юности», занимавшимся освещением студенческой жизни страны; звали же его Олег Смола (ударение на первой гласной). Всем собравшимся, числом менее десяти человек, было предложено подготовить к грядущим зимним студенческим каникулам материалы, в пределах пяти-десяти минут, характера скорее развлекательного, а там, дескать, видно будет… Мы с Мишей взялись за дело всерьез и выдали с полдесятка различных штучек, которые в целом получили одобрение редакции и благополучно проследовали в эфир. В их числе были и «Репортаж из проруби» - беседа с моржихой, студенткой одного из московских ВУЗов, и рассказ о новогоднем вечере студенческой самодеятельности, и вопль души человека, вынужденного сдавать экзамен второго января… Беседа с моржихой велась прямо у проруби во льду Москва-реки (она – в воде, мы – на кромке льда), с использованием портативного магнитофона «Репортер-3» (если я не ошибаюсь с названием), весившего при этом не менее пяти кило и носимого в коричневом таком футляре через плечо – вот так, с первых же шагов, я столкнулся с технической стороной радиожурналистики. А на самодеятельный концерт (вроде бы, как помнится, в клубе МАИ) мы выезжали в тонвагене, передвижной студии, оборудованной студийными магнитофонами, стационарными устройствами высотой примерно по пояс человеку среднего роста, осуществляющими запись на открытых катушках (они же бобины). И продолжая насчет технической стороны радиожурналистики: по возвращении на Пятницкую магнитофонная пленка отдавалась стенографисткам для расшифровки, а полученную от них машинопись мы использовали при написании материала, чередуя свой, авторский, текст и текст записи, должным образом смонтированной, в ходе чего физически (то есть, ножницами) удалялись ненужные слова, посторонние звуки, вздохи, сопение и щелчки технического происхождения, а целостность пленки восстанавливалась путем склейки. Потом написанный материал шел к редактору (в нашем случае – к Олегу Смоле), после – к заведующему отделом и, наконец, к главному редактору «Юности» (или к его заму). Затем, взяв в одну руку одобренный текст «кадра» (так назывался каждый отдельный материал программы) и текст расшифровки всей сделанной ранее записи, а в другую – бобину с этой записью, автор направлялся в монтажную, где оператор выкраивал из рулона пленки несколько метров, на которых оказалось зафиксированным всё, достойное для звучания в эфире. Полученный таким образом негатив передавался режиссеру передачи; тот приглашал актеров для зачтения текста, написанного автором, перемежал его документальными записями негатива, добавлял, по необходимости, музыку или какие иные звуки, и результат переписывался на чистую пленку. Теперь оставалось только склеить вместе кадры программы, добавить известную всей стране заставку на два голоса «Говорит Радиостанция “Юность”», и готовый продукт передавался главному редактору (или заму), чтобы он, прослушав его и сверив с ранее одобренным печатным текстом, снабдил резолюцией: «В эфир!».
Редакция отдела, в котором я начинал свои радиоигры, находилась на третьем этаже – большая комната столов на двадцать, на каждом – телефон; курили все поголовно. А еще на третьем этаже был буфет – это помимо основной столовой на первом этаже, состоявшей из двух залов, общего и диетического, а также примыкающей к ней (к столовой) небольшой пельменной, оборудованной лучшей во всем здании кофейной машиной. Стандартный заказ там выглядел так: порция пельменей, кофейная чашечка сметаны, в которую эти пельмени обмакивались, и двойной кофе с какой-нибудь булочкой. Столовая была, в общем-то, обыкновенной учрежденческой столовой – как, впрочем, и буфет (я уже не застал времена, когда там давали вино в разлив и постоянно водилось пиво). Но главное – на третьем же этаже были студии прямого эфира, и дикторы Всесоюзного радио пользовались услугами буфета вне очереди; там-то я впервые и увидел вживую самого Левитана, небольшого роста и плотного сложения гражданина явно выраженной национальной окраски.
В дни исторического Октябрьского пленума ЦК (1964 г.), когда, как известно, Н. С. Хрущев был освобожден от всех своих партийных и государственных должностей, у входа в коридорчик, который вел в эти студии, стояли два автоматчика – впрочем, стояли они сами по себе, а журналисты, штатные и нештатные, ходили мимо сами по себе, и никаких ограничений я вроде бы не заметил. Правда, вход в эфирный отсек всегда был по спецпропускам, и посторонние туда вовсе не совались.
Студийные блоки «Юности» находились на втором этаже. Каждый блок включал студию как таковую (звуконепроницаемое помещение со столом, за которым сидели дикторы и (или) актеры, а над которым висели микрофоны), аппаратную, отделенную от студии окном в полстены (где по эту сторону окна располагался микшерный пульт – место работы режиссера передачи, осуществлявшего все звукозаписывающие действия) и монтажную (небольшую комнатку с несколькими магнитофонами), где оператор работал с пленкой – монтировал, переписывал и всё такое.
Так вот, редакция, в которой я начинал свои радиоигры, располагалась на третьем этаже. Называлось же это творческое подразделение «Отделом трудового воспитания» - что и правильно, поскольку, как сказал вроде бы Энгельс, «труд создал человека», а также взрастил и воспитал его, как отмечается в известной песне на слова Михаила Исаковского. Журналисты отдела, совместно со своими внештатниками, делали дневную (с четырех до пяти по московскому времени) программу «Юности», включавшую много чего всякого: рассказы о великих стройках и трудовых коллективах, беседы с передовиками производства и молодыми учеными, интервью с зарубежными друзьями Страны Советов, спортивные очерки, зарисовки из студенческой жизни… Во всем в этом я начал мало-помалу принимать вполне деятельное участие. Ведь оно вот как: придешь к Олегу Смоле по студенческой части, а сидящий за соседним столом редактор, который отвечает за освещение промышленных предприятий, и скажет: «Олег, у твоего внешатника есть пара часиков?» И, не дожидаясь ни ответа Олега, ни, тем более, моей реакции, продолжит – обращаясь уже напрямую ко мне: «Смотался бы ты на АЗЛК – там у них какой-то почин намечается… Слепи кадрик на пять минут…». В общем-то, ход его мыслей очевиден: репортерским магнитофоном человек пользоваться умеет и уже сделал некоторое количество передач, вроде бы не вызвавших нареканий начальства, так что событие осветить сможет. Ясен ему и ход моих мыслей: денек работы без особых терзаний (полдня – смотаться на завод и поговорить с зачинателем почина, еще полдня – написать страничку-другую авторского текста и смонтировать пленку – ну, строго говоря, постоять рядом с оператором, наблюдая, как тот занимается собственно монтажом, то есть, резкой-склейкой), и вот пятнадцать рубликов в кармане (для ориентации напомним: в те годы месячная зарплата молодого специалиста составляла порядка ста рублей, а обедающий в местной столовой за пределы рубля не выходил, даже ни в чем себе не отказывая).
По студенческой же тематике, у основного своего работодателя, я сделал некоторое количество материалов в основном о подготовке к так называемому «третьему трудовому семестру», о летних планах студенческих трудовых отрядов, а также о планах студенческих агитбригад, равно как и об их достижениях на текущий момент (упомяну, в частности, рассказ о квартете физфака МГУ, руководителем которого был Сергей Никитин). Так незаметно прошли каникулы, к концу которых выяснилось, что Олег Смола поступил в аспирантуру моего факультета (по кафедре советской литературы). Меня же он как бы оставил в наследство новому редактору по делам советского студенчества – Леониду Азарху. Азарх – это знаковое имя на всесоюзном, а впоследствии на российском радио, и то, что я изначально оказался в кругу его нештатных авторов, иначе как везением не назовешь. Другое дело, что сохранить такое место на протяжении нескольких лет вообще-то непросто, и тут можно, без ложной скромности, процитировать Суворова (Александра Васильевича, разумеется – а не Резуна): «Раз счастье, два раза счастье – помилуй Бог! надо же когда-нибудь и немножко умения».
Так вот, за неделю до начала учебного года Азарх сказал мне: «Возьми магнитофончик и принеси столько записей к торжественной дате, сколько удастся накопать». Я и отправился по произвольному маршруту: сначала, естественно, к себе, на «психодром», потом в инязовский дворик на Метростроевской, а оттуда в сторону Пироговки – в пединститут и, соответственно, мединститут. И везде, обращаясь преимущественно к хорошеньким девушкам, задавал вполне тривиальные вопросы, типа «Рады ли вы, что влились в студенческую семью?», «О чем вы подумали в первую очередь, увидев свою фамилию в списке принятых?», «Почему вы поступали именно сюда?», или «Каковы ваши планы на этот учебный год?» (это если девушка, гордо надув губки, сообщала: «Да я ведь уже на втором курсе»).
Принесенные записи удачно легли в текст получасовой программы, прозвучавшей первого сентября, и так началась моя радиожизнь под эгидой Азарха, переросшая со временем в сотрудничество. При этом следует заметить, что фамилия моя имелась на бланке «эфирного» текста передачи и в бухгалтерских документах – но в эфире никогда не звучала. По причине, сами понимаете, ее неблагозвучности. Несколько раз мне предлагали взять благопристойный псевдоним, но я всё отмахивался. Можно сказать, что в этом плане я был вроде Иосифа Давыдовича, который неизменно оставался Кобзоном – в отличие, скажем, от Аркадия Штейнбока, превратившегося в Арканова, или Михаила Литвина, ставшего Мишиным.
Около года я занимался освещением так называемой «студенческой жизни страны» – это были материалы самого различного свойства: беседы с преподавателями и студентами московских вузов, интервью с иностранными студентами-гостями столицы, рассказы о научно-техническом творчестве учащихся технических институтов и о буднях студентов творческих вузов, о студенческой художественной самодеятельности, о литературных объединениях и любительских киностудиях.
Еще одно направление (или, скорее, ответвление) моей радиодеятельности было связано с тем, что по пути к столу Азарха я проходил мимо стола спортивного обозревателя «Юности» Александра Седова. И вот где-то на втором году моего пребывания в этой среде он неожиданно остановил меня (до сих пор мы только здоровались и хорошо если перекидывались парой случайных слов) и сказал: «Слушай-ка, старый, тут нужен культурный такой рассказец про работу “Дома спортивной моды”. Возьмешься?» К этому времени я уже мог позволить себе какой ни на есть выбор и отговаривался занятостью от предложений насчет, скажем, интервью с комсоргом строительного треста – но Седов обратился ко мне впервые, да ведь и речь не шла о беседе с очередной комсомолкой, спортсменкой и отличницей (три минуты эфира, семь с полтиной в платежной ведомости), вот я и отправился на встречу с создателями одежды для олимпийцев – тем более, что находились они буквально в семи минутах ходьбы. А после десятиминутного (и прилично оплаченного) рассказа о модных тенденциях в мире спорта Седов послал меня на фабрику спортинвентаря, где делали, в частности, клюшки для хоккейной сборной. Оттуда я принес не только материал для очередного рассказа, но также и подарок: сувенирную клюшку размером не более полуметра, с автографами всех олимпийских чемпионов, которую решил сдать в музей редакции (главным образом, потому, что дома для нее уж точно не нашлось бы места). Экспозиция музея располагалась на застекленных полках обыкновенного серванта в кабинете главного редактора, куда я и направился по возвращении. Хозяином этого кабинета совсем недавно стал Вячеслав Владимирович Янчевский, бывший до того замом главного. Я вообще-то намеревался только поздороваться и скромно сделать свой вклад, но главный остановил меня и минут десять расспрашивал: с кем я работаю, на какие темы пишу, где учусь и всё такое. Это была первая моя сравнительно продолжительная беседа с начальством, всю значимость которой я, откровенно говоря, тогда не оценил. Или недооценил. И по ее окончании отправился к Седову, сдать репортерский магнитофон и доложиться о выполнении задания.
Со временем Седов стал давать мне свой пропуск в Лужники, в ложу прессы – когда игра, в силу маловажности, не требовала его присутствия. Интересно, что наш спортивный обозреватель был человеком довольно бесстрастным – во всяком случае, не принадлежал к числу фанатов, отговариваясь при этом стандартной фразой «Я болею за сборную». А ревностных болельщиков на «Юности» было немало: тот же Азарх, в частности, яростно болел за «Динамо», в отличие от вашего покорного слуги, который был стойким спартаковцем, как и, в частности, ведущие режиссеры радиостанции Вадим Жуков и Сергей Штейн. Тут отвлечемся и скажем пару слов о системе отношений на «Юности». Я, следуя принятой практике, обращался ко всем по имени и на «ты» - вне зависимости от того, что разница в возрасте (штатных работников со мной) могла составлять и пять лет, и десять, а в случае с названными режиссерами достигала полутора десятилетий. Ну, как бы считалось, что мы все делаем одно дело, и это нас уравнивало. Исключения были редки: в частности, по имени-отчеству титуловался заместитель главного редактора (а впоследствии и главный редактор), вышеупомянутый Вячеслав Владимирович Янчевский – не только в силу статуса, но и потому, что ему было уж под полтинник.
Тем временем Азарх перебрался (точнее говоря, был переброшен) из отдела трудового воспитания в отдел художественного воспитания; при этом он, формально говоря, спустился с третьего этажа на второй – подальше от буфета, зато поближе к студийному блоку (и к кабинетам главного редактора и его заместителя). Последовал за ним и я.
Отдел этот отвечал за вечернюю программу «Юности» - а подразумевало художественное воспитание, сами понимаете, и музыку, и театр, и кино с телевидением, и литературу (а также поэзию, как неотъемлемую ее часть). В эти волны я и окунулся – что доставляло мне, несомненно, большее удовольствие, нежели производство рассказов о трудовых, научно-технических и культурных подвигах советской молодежи.
Почти у самого входа в комнату, отведенную отделу, сидел Владимир Ершов, заведовавший на «Юности» поэзией, и ясное дело, что пройти мимо него я не мог – хотя бы чисто физически. Тем более, что, познакомив нас, Азарх сказал Ершову: «Вот тебе человек: мало того, что любит стихи, так к тому же их и не пишет. Поэтому используй его в хвост и в гриву». А на дворе был 1966 год – канун многочисленных юбилеев. Сначала полвека исполнялось Советской власти, а потом, по порядку, пошли пятидесятилетия комсомола, советской милиции, и так далее, и так далее, вплоть до цирка (растяжка, вознесенная на соответствующую высоту поперек улицы Горького, гласила: «ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СОВЕТСКОМУ ЦИРКУ» - и общественности предоставлялась возможность воспринимать лозунг в самом широком диапазоне). Разумеется, Ершов, запустил цикл передач «Поэзия моей комсомолии». А ведь комсомольские поэты – это не только Джек Алтаузен и далее, через Бедного, Безыменского, Голодного, Долматовского, Жарова, вплоть до Александра Яшина. Это также и Асеев, Багрицкий, Тихонов, Сельвинский, Светлов… Вот было поручено мне, скажем, сделать передачу о Николае Дементьеве. Ладно, пусть поэт не из самых сильных. Однако рассказ-то можно начать и так, для создания общеисторического фона:
Только ворон выслан
Сторожить в полях...
За полями – Висла,
Ветер да поляк;
За полями ментик
Вылетает в лог!
Военком Дементьев,
Саблю наголо!
А потом уже, после таких самодостаточных строф Багрицкого – и ведь связанных же с темой, кто бы стал спорить – переходим собственно к Дементьеву. (Ну, правда, времена всё же были не те, чтобы позволить себе, скажем, делая передачу о Светлове, процитировать – всё ради того общего фона – письмо Марины Цветаевой Пастернаку: «Передай Светлову, что его Гренада – мой любимый – чуть не сказала: мой лучший – стих за все эти годы» - но это так, в скобках.)
У Ершова хорошо проходили и небольшие кадры о книжках молодых поэтов (раз молодой – значит, по определению, относится к сфере интересов «Юности»). Я вовсю пользовался этим обстоятельством. Скажем, будучи в Юрмале на каникулах, приобретал там, в местном магазинчике, пару книжек издательства «Лиесма» (вполне приличные поэтические сборники, кстати), отбирал пяток стихотворений, что годятся для всесоюзного эфира, перекладывал их своими прозаическими рассуждениями по соответствующей тематике – вот вам и передачка, посвященная многонациональной советской поэзии. Отсылал ее почтой («Москва – Радио – Юность – Ершову»), а по возвращении домой она уже была на пороге эфира, а то, глядишь, и прошла, можно и скромную денежку получить, очень кстати после месяца расходов на Взморье. Я вообще частенько навещал московский магазин, где продавались книги, изданные в союзных республиках (это на улице Кирова, через дорогу от известного всему миру здания); книжки там стоили в пределах 30 копеек каждая, а за передачу я получал порядка 30 рублей. Покупал то, что нравилось, и передачи делал о том, что нравилось.
Кстати, эту практику воспринял и Азарх, который как-то, придя в редакцию, достал из портфеля двухтомник Тютчева, вышедший в Литпамятниках, со словами: «Вот, шел сейчас и прикупил. Дороговато, конечно, но что поделаешь. Придется передачку делать, чтобы оправдать расходы». Так, с легкой руки Азарха, мы стали именовать это дело «оправданием расходов на приобретение книги».
А тем временем на «Юности» появилась новая часовая программа – "Бригантина", официально именуемая "клубом романтиков, первооткрывателей, фантазеров". В эфир она выходила в последнее воскресенье месяца, в шестнадцать ноль-ноль МСК – то есть, в самый, говоря по-нынешнему, прайм-тайм. Идея родилась у Янчевского, бывшего тогда еще заместителем главного редактора радиостанции, а реализацию замысла он сходу передоверил Азарху. Не успел я оглянуться, как оказался в числе, скажем прямо, основных корабелов – главным образом, наверное, потому, что дело это было хлопотное и трудоемкое, особых дивидендов не сулившее; к тому же с меня, нештатного автора и по совместительству студента, в случае, не дай Бог чего – какой спрос. Надо сказать, что программа, будучи детищем Янчевского, могла рассчитывать на определенные вроде бы льготы и привилегии. Ну, для начала сделали профессиональную запись самой песни Павла Когана-Георгия Лепского, и ее звучание по первой программе Всесоюзного радио само по себе стало событием – будем, в конце концов, называть вещи своими именами. Впрочем, мы кое-что позволяли себе и сверх того. Так, пару раз, как бы под дурачка, в качестве музыкального оформления я пропихнул «Фантастику-романтику» Юлия Кима («И все ж, друзья, не поминайте лихом, поднимаю паруса-а-а-а…») – насколько мне известно, это был один из первых эфиров «бардовской песни» на Всесоюзном радио вообще и на «Юности» в частности.
«Бригантины» получались разные. Так, для записи космической программы были приглашены гости из Звездного городка, включая комсорга отряда космонавтов, а поскольку их имена называть в эфире было нельзя, то непростую роль ведущего в анонимной аудитории дали регулярному гостю «Бригантины», фантасту Еремею Парнову. Программа, готовившаяся ко Дню Военно-Морского Флота, записывалась в кают-компании "Авроры", с участием капитанов не менее чем второго ранга, а песня для музыкального сопровождения была выбрана та, незабываемая, про «знакомый платок голубой», и пел ее вместе со всеми присутствующими автор «Вечера на рейде» Василий Павлович Соловьев-Седой. Композитора мы, разумеется, пригласили – но вот как-то не подумали, что в кают-компании легендарного крейсера может не оказаться фортепьяно. К счастью, в числе участников был неизменный друг «Юности» Александр Колкер, который и решил проблему, вызвавшись аккомпанировать на чисто случайно нашедшемся аккордеоне; естественно, что пришел он на запись с женой, Марией Пахоменко, которая уже со второго куплета повела импровизированный военно-морской хор за собой, чем значительно повысила качественный уровень исполнения.
Несколько «Бригантин» было посвящено научной фантастике, что естественно, учитывая любовь к ней, как всенародную, так и лично автора этих строк. Здесь уместно напомнить о том времени, когда разворачивались описываемые события. Итак, 12 октября 1964 года – первый полет космического экипажа (Комаров-Феоктистов-Егоров). А на следующий день, 13 октября, заканчивается хрущевская оттепель, и Россия вступает в царствование Ильича Второго, растянувшееся – кто бы мог тогда предугадать – почти на два десятилетия. И, пожалуй, символично, что одна из первых акций эпохи застоя – публикация уже в январе 1965 года, в бывших аджубеевских «Известиях», статьи В. Немцова на целый подвал, под угрожающим названием «Для кого пишут фантасты?» Немцов, фигура одиозная, автор уж куда как научно фантастических рассказов, рыцарь пресловутой «Мечты Бескрылой Приземленной», которую Кристобаль Хозевич Хунта, доктор самых неожиданных наук, порывался отловить, дабы набить из нее чучело. В редакцию «Известий» хлынул поток возмущенных писем (знаю об этом со слов приятелей-студентов журфака). Была в этом потоке и моя капля – послание злое, выдержанное в ключе «что ж вы делаете, гады!» Через пару месяцев я неожиданно получаю ответ, на редакционном бланке, в примирительном ключе: «Спасибо за внимание к нашим публикациям… На статью пришло немало откликов, как «за», так и «против»… Тема интересная, хотя и не однозначная…» От тех же приятелей узнаю, что редакцию несколько смутила плотность и тональность обрушившегося на них эпистолярного урагана, и было принято решение: направить наиболее яростным авторам стандартную успокоительную отписку.
Благополучно сдав летнюю сессию 1965 года, я вылезаю с инициативой: устроить на «Бригантине» круглый стол фантастов. Начальство вроде бы не против – это они еще не знают, что я решил собрать в студии «всех-всех-всех», во главе с самим Аркадием Стругацким. К Аркадию Натановичу приезжаю с домашними заготовками и не успокаиваюсь, не выдав их целиком и полностью. Начавши с письма-ответа из «Известий» (и с гордостью продемонстрировав его), я пустился в рассуждения: вот как совпали по времени первый полноценный космический рейс и смещение Хрущева, вот, дескать, и на третьей планете Солнечной системы совершился переход от эпохи героических звездолетчиков, «Хиуса», «Тахмасиба», Горбовского, Быкова к дворцовым интригам Арканара. Потом мы заговорили о фантастике в более широком плане. Я вякнул что-то о «Стране водяных» Акутагавы, после чего Аркадий Натанович спросил, люблю ли я японцев. В ответ я тут же назвал «Пионовый фонарь» и «Луну в тумане» - то есть вещи, им переведенные… Что до меня бы, то этой встрече не было бы конца (кажется, только-только мы перешли к американской фантастике, а хочется поговорить еще и об этом, и еще о том), но сколько можно отрывать человека от пишущей машинки. Мысленно стиснув зубы и прикусив язык, я приступил к делу: как насчет его участия в «Бригантине». Он спокойно сказал, что будет рад и ждет моего звонка, дабы вернуться к этому разговору. Прощаясь, достаю из портфеля «Страну багровых туч», первую книжку братьев (Детгиз, 1959). Покосившись на лежащее на столе известинское письмо, Аркадий Натанович пишет: «Вите Гопману с благодарностью за хорошее к нам отношение». И дата: «24.08.65».
Первая «Бригантина» фантастов состоялась осенью 1965 года. В студии сидели Ариадна Громова, Еремей Парнов, Север Гансовский, а в красном углу ни кто иной, как сам Станислав Лем, приехавший тогда в Москву на пару недель. Но вот про Стругацкого начальство сказало: «Давай-ка повременим…»
Пара слов о том, как я оформил свой первый визит к Лему. Есть у него такой рассказ – «Автоинтервью», где автор в ироническом тоне, как бы на два голоса (интервьюера и интервьюируемого) рассуждает о своем творчестве. А начинается рассказ отчасти странноватой фразой: «Сижу я в гостиничном номере и завожу ключиком заводную уточку…» Сами понимаете, что, прежде чем отправиться в гостиницу «Пекин», я приобрел в «Детском мире» жестяного заводного селезня пестрой окраски, в коридоре завел птичку, постучался в дверь и, получив приглашение заходить, впустил через порог игрушку, которая пошла к Лему, раскачиваясь на ходу и слегка покрякивая. Естественно, что читатели (и тем более почитатели) порой знают тексты своих любимцев лучше авторов. Вот и тут оказался тот самый случай: Лем вытаращил глаза и уставился на меня как на… ну, сами понимаете… Я спешно напомнил ему, какое конкретно произведение классика мировой фантастики иллюстрирует этот хэппенинг, после чего он развеселился и заверил меня, что будет пользоваться моим подарком и в ходе проведения других бесед с журналистами. Участвовать в передаче согласился тут же, хотя и вздохнул, узнав, что Стругацкого не будет. (Кстати, в скобках: говорил Лем практически без акцента, а если акцент и просвечивал, то скорее не польский, а сами понимаете, какой – недаром жена, впервые увидав пана Станислава в живом виде, то есть не на фотографии, немедленно сказала: «Господи! Вылитый дядя Изя!»)
Для автографа я принес свой любимый роман – «Непобедимый» (сборник «В мире фантастики и приключений», Лениздат, 1964), и Лем написал: «Виктору Гопману – с дружеским рукопожатием. Москва, 65 год».
И продолжим тему автографов, являющихся документальными свидетельствами моих рассказов. Вообще-то их у меня набралось за эти годы немало, но в массе своей они были сделаны в разных сборниках фантастики и приключений (издаваемых «Молодой гвардией», «Знанием», «Мыслью», Детгизом), и эти, порой весьма объемные, тома я просто физически не смог привезти в Израиль. Так что где-то там, в неизвестном пост-советском пространстве, возможно, и по сю пору существуют эти книжечки, с разными памятными надписями, типа «Виктору, рыжебородому пирату…» (Ариадна Громова) или «Виктору – впередсмотрящему "Бригантины"…» (Лев Скрягин, автор популярнейшей книги «По следам морских катастроф»), и все такое. Что касается автографа Громовой, то следует уточнить, что в те давние времена моя ныне седая борода действительно была огненно-рыжей.
На первой «Бригантине» фантастов не было Валентина Берестова – и жаль. Потому что хотя собственно фантастических произведений у Валентина Дмитриевича не так уж и много – чтобы не сказать «совсем мало» – но фантастичным он был сам, по своей сути, по манере поведения. Археолог (по образованию), поэт (и не только по натуре, но выпустивший не один сборник стихов), человек душевный, легкий в общении – он несколько раз участвовал в заседаниях «Бригантины», рассказывал о своих археологических находках, о своих странствиях. Берестов неизменно становился украшением всех передач с его участием, активно и непринужденно вступая в разговоры с присутствующими в студии, задавая интереснейшие вопросы и порой предлагая ответы более точные и тонкие, чем спрошенный им сосед по студийному круглому столу.
Вот его автограф на книге «Меч в золотых ножнах» (Молодая гвардия, 1964): «Виктору Гопману, вольному сыну эфира, с глубоким почтением и трепетом». Поставив дату (28.V.66) и подмигнув мне, он дописывает: «Пятницкая, 25; 104 студия, прямо перед микрофоном в момент передачи».
Ну, разумеется, насчет того, что «прямо перед микрофоном» – это милое поэтическое преувеличение, абсолютно в его стиле. «Бригантина» не знала прямого эфира – как, в сущности, практически все радиопрограммы тех лет (за исключением «Последних известий» и спортивных репортажей) и делалась загодя. По большей части в программах принимали участие странствующие и путешествующие, этнографы и моряки, летчики и геологи, писатели и журналисты-международники, рассказывавшие о своих приключениях и похождениях, о захватывающих, достопримечательных, забавных и поучительных случаях и происшествиях из своей жизни либо из жизни своих литературных героев. За пару недель до эфира все собирались в самой большой студии на Пятницкой (номер 104 на десятом этаже), потом запись расшифровывалась, я складывал выступления участников в желательном мне порядке, переслаивал авторским текстом, обозначал места включения музыки и сдавал рукопись на машинку. Дальше текст отправлялся по инстанциям, в конце концов попадал – утвержденный и одобренный – мне в руки, и я с бобинами пленки в зубах отправлялся в аппаратную, монтировать звуковой негатив передачи.
Не всегда производственный процесс шел гладко. Заявляюсь я как-то в редакцию, а мне и говорят: «Загляни к уполномоченному Главлита, у него вопрос». Главлит – это советская цензура; иду я и думаю: «Что же там такого нашли в рассказах о путешествиях?» А нецензурщина обнаружилась, оказывается, у главного штурмана полярной авиации Валентина Ивановича Аккуратова, который рассказал в студии, как он с коллегами уточнял карту Крайнего Севера: при этом они не только наносили на карту новые острова, но и стирали обозначенные предыдущими экспедициями контуры земель, на деле несуществующих. Аккуратов соответственно и назвал свой рассказ: «История одного закрытия» – в том смысле, дескать, что открытия могут быть разные, в том числе и со знаком «минус». И вот по поводу этого минусового открытия вызывают меня к уполномоченному Главлита, который и говорит: «Тут у вас речь идет про остров такой-то и остров такой-то…» (их названий я сейчас не припомню, что и не удивительно, потому что на деле-то их и не существует – см. выше, насчет «закрытия»). Я покорно соглашаюсь. – «Однако я не нахожу эти острова на карте», - говорит уполномоченный. И с этим я не спорю, вякая в том только смысле, что «их же закрыли, потому их и нет с тех пор; сказано же, что это открытие наоборот, в смысле закрытие». – «Нет, надо справку о том, что таких островов на карте не существует». У меня, наверное, глаза закатились под лоб, потому что он поясняет, с оттенком известной доброжелательности: «Вы поймите, а вдруг они существуют, но являются секретной территорией». – «Но, наверное, Аккуратову виднее…» – бормочу я. – «Он, конечно, старый полярник, человек заслуженный, - соглашается цензор, - но желательно получить официальный ответ из Госкомгидрометеорологии. Вот мой телефон, пусть со мной свяжутся…»
Осатаневший и на ватных ногах, я поплелся звонить. Хорошо, что Аккуратов был дома. Я изложил ему ситуацию, он высказался на этот счет красочно и витиевато, как подобает старому полярному волку (жаль, я не сообразил по горячим следам записать весь период – нынешние слабаки ведь так и не матерятся, в десяток-то этажей с чердаком, крышей и печной трубой). Потом спросил: «Сколько мне причитается за передачу?» Я сказал, что гонорар выписывают в секретариате, но вообще-то рублей пятьдесят-шестьдесят. – «Пара ящиков водки, - задумчиво отреагировал он. – Ладно, есть смысл принимать меры». Уж не знаю, кому из своих дружков звонил флаг-штурман и кто потом отзванивал цензору, но после обеда текст передачи со штампиком Главлита – как свидетельство о достижении взаимного понимания – был уже у меня на руках.
Или вот еще история про Главлит и его уполномоченных. Фантаст Еремей Парнов, регулярный гость «Бригантины», говоря о делах космических, демонстрирует известную смелость и цитирует Пастернака (для ориентации – на дворе зима 1966 года):
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный путь.
Причем, как человек опытный в публичных выступлениях, преподносит эту цитату вроде бы по ходу дела – с тем, чтобы ее легко было вырезать, буде возникнет такое пожелание высших сил, включая Главлит. Авторство, однако, он не затушевывает, говоря открытым текстом нечто вроде: «Вот этот повтор в гениальном четверостишии Пастернака – «И страшным, страшным креном…» - информации в битах вроде бы содержит не так много, однако…» - и далее следует рассуждение по сути разговора, ведущегося в студии и связанного с космическими путешествиями – никакой политики, Боже упаси). Ну, фраза о Пастернаке – самоочевидная и, охотно допускаю, почти непроизвольная цитата из статьи Маяковского «Как делать стихи» («Отношение к строке должно быть равным отношению к женщине в гениальном четверостишии Пастернака»: «В тот день тебя от гребенок до ног, // как трагик в провинции драму Шекспирову, // таскал за собой и знал назубок, // шатался по городу и репетировал»). Автор передачи (то есть, автор этих строк) в свою очередь демонстрирует известную смелость и оставляет этот пассаж, подумав про себя: «Ну, выкинет цензура – так выкинет, ничего не поделаешь…». По всей вероятности, сходным образом помыслили и редактор программы (Азарх), и главный редактор радиостанции, подписавший текст к эфиру. Затем настает черед цензуры. Так вот, и после него – о чудо! – имя Пастернака остается нетронутым. Однако при этом цензор вычеркивает из фразы два совершенно невинных слова – «в битах». Неисповедимы дела Твои, Господи.
Две или три «Бригантины» были основаны на песнях бардовских (они же авторские, они же ка-эс-пэшные, они же туристические, они же студенческие). Одним словом,
Счастлив, кому знакомо
Щемящее чувство дороги.
Ветер рвет горизонты
И раздувает рассвет.
Эти программы мы делали совместно с Борисом Вахнюком, автором «Аэлиты» («Сын Неба, где ты? // Слышался надо мной // Голос чужой планеты, // Голос любви земной...»).
А в 1969 году состоялся мой последний выход в эфир на волнах радиостанции «Юность» – что стало, кстати, и последним из оказанных мне благодеяний Азарха. Это была передача, минут на сорок пять, о цикле стихов Александра Блока «Кармен».
Как океан меняет цвет,
Когда в нагромождённой туче
Вдруг полыхнёт мигнувший свет, -
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Стихотворения этого цикла посвящены Любови Александровне Андреевой-Дельмас, оперной певице, чья Кармен сводила с ума весь Петербург – не стал исключением и Блок, увидевший ее на сцене Мариинки в марте 1914 года (то есть, если смотреть с вершин 1969 года, 55 лет тому назад, – юбилей, правда, относительный, но как формальный повод вполне сгодился).
Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов...
Текст передачи я отдал Азарху в конце 1968 года – к тому времени я уже скромно работал в некоем НИИ, как и весь народ, с девяти до пяти, и, соответственно, был практически лишен возможности появляться на Пятницкой, 25.
Прежде чем продолжить рассказ – два слова о Евгении Синицыне, который был одним из отцов-основателей и радиостанции «Юность», и – впоследствии – информационной телепрограммы «Время». А еще Синицын не только страстно любил поэзию, но и писал стихи; самое, пожалуй, известное его стихотворение – поразившая Шукшина «Калина красная» (а музыка – Яна Абрамовича Френкеля, неизменного автора и друга «Юности»).
Так вот, на предновогодних посиделках (меня там не было, потому всё со слов Азарха) зашла речь о планах на 1969 год, и Синицын (в то время ведущий обозреватель «Юности») объявил: «А еще исполняется пятьдесят или сколько там лет блоковскому циклу «Кармен» - надо бы не забыть эту веху в русской лирике». Азарх тут же спросил, сделал ли он что-то конкретное, или речь идет просто о планах. И, услышав, что это пока только намерения, добавил: «А вот у Гопмана уже есть готовая передача». «Ну-ка, дай посмотреть…» - сказал Синицын. Он взял текст с собой и наутро сказал Азарху что-то вроде: «Ладно, не буду перебегать ему дорогу…»
Собственно, тут и конец рассказа про радиостанцию «Юность» - моего рассказа, имею в виду, поскольку всё последующее продолжало совершаться, да только без меня.
PS. Перечитав написанное, осознал, что в тексте ни разу не упомянуто имя Натальи Бехтиной. Которая после журфака МГУ четверть века отдала радиостанции «Юность», чей голос и сегодня звучит в московском эфире – «От первого лица» (и это – кредо Бехтиной, а не просто название ее авторской программы на «Радио России»).
Работать с ней напрямую мне не доводилось, но мы пересекались практически всякий раз, когда я появлялся в редакции – потому хотя бы, что она дружила с Азархом, и мы регулярно трапезовали вместе – либо пили кофе, либо обедали.
Наталья была умна и очаровательна, легка в общении и неизменно дружелюбна. С ней было приятно поболтать за обеденным столом (в смысле, в обеденный перерыв), и забавно потрепаться на всяческие, что называется, темы дня, и полезно, а главное – поучительно – поговорить по делу, обсудить производственные вопросы. Она умела сказать доброе слово – как бы невзначай, как бы ненароком, но неизменно по сути, и ее похвала стоила многого.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" # 3-4(61) март-апрель 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer3_4/Gopman1.php
