Прощайте, прощайте ― пора нам уходить
Попутные слова по столбняку печали,
Прощанье, суета, казенный дом разлук,
Петлистый дар судьбы ― дорога в зазеркалье,
По паутине сна заброшенный маршрут.
Разбитое окно ― богатство разоренья,
Мигает солнца луч — пылища на стекле.
Кукушкиным яйцом ― в чужом пиру похмелье,
И дым отечества ― кухонный чад на пустыре.
Позвольте заглянуть в кухонное окошко,
Там ужин на столе ― скворчит сковорода,
Но мне туда нельзя ― заказана дорожка,
Я умерла давно ― и горе ― не беда.
Не наслежу в сенях, не засмеюсь не к месту,
Ногой не прочеркну на тонком каблуке,
Ушла, как не была ― извечная невеста,
Конфетным фантиком полет на сквозняке.
Паучья лапка и захлеб скороговорки,
Сутулость узких плеч ― стрекозкино крыло,
А дым совсем и не сладкий, дым он горький,
Как хорошо, что все быльем позаросло.
Извольте позабыть, как пахнет подорожник,
Как кожиста с испода летняя листва,
Как серебрит дорогу мелкий дождик,
Как морщится река у сумерек моста.
Извольте вспоминать услужливое детство,
Проулков долготу и бесконечность дня,
Дыханья духоту и локоток соседства,
Извольте позабыть, что нет давно меня.
До свиданья ― мальчики...
Откровенно о сокровенном
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось...
Марина Цветаева
Если судить по фотографиям, я была прекрасно хороша собой ― копна рыжих волос, сияющее ― готовое рассмеяться лицо, нежный овал ― а как на самом деле ― не знаю. В зеркале себя помню смутно, и не сказать, чтобы расплывчатые зыбкие воспоминания эти возвращали мне ослепительную красавицу ― нет у меня этого ощущения. Как раз ― наоборот ― я себе очень даже не нравилась.
Заневестилась я, скорее поздно, хотя окунулась в любовные перипетии со всем неистовством молодости и бездумности достаточно рано, и, разумеется, с полным непониманием мало мне интересной реальности. Возраст любви чреват, как известно, знакомствами с совершенно особым оттенком если не влюбленности, то нежной очарованности, и я надышалась этим перенасыщенным воздухом сполна и до полного одурения.
Как я познакомилась с Ильей ― не помню ― а его папу я встретила раньше и запомнила ― он был поразительно похож на Пастернака и читал свои стихи ― хорошие или нет, не знаю ― я тогда совершенно растерялась, да и не умею понимать на слух. К тому же Илюшкин папа был учителем математики в школе ― а школу и учителей я не выносила, как тюремные оковы и тюремных же надзирателей, в присутствии которых неподвластное внимание мое рассеивалось непонятно на что.
Мой собственный родитель писал профессионально и относился к труду своему, как и к самому себе, с неизменной иронией. Друзья его тоже сочиничествовали ― и домашность писательства отвергала какой бы то ни было пиетет. В нашем малопритязательном доме в воздухе дымком плавала несерьезность ― спасительно как бы исключавшая реалии неблагополучия, которых было больше, чем достаточно. Но явление школьного учителя, увлеченно читавшего собственные стихи за чашкой чая, было и удивительно и печально, напоминая об общей подневольности и что греха таить ― личной неудачливости.
Илья же, напротив ― выросший в тридцатилетие из заметно заласканного ребенка, казался на редкость благополучным, даже преуспевающим, что не исключало, а, скорее, подчеркивало отсутствие в нем шаблонной целенаправленности. Мне он был замечательно интересен ― холодные голубые, чуть стянутые к вискам, треугольные глаза, медленная улыбка и медлительный, как бы снисходительный, разговор. Блондинистые его волосы слегка курчавились, но ангельского облика не создавали ― суховатая манера держаться исключала подобное. Кстати, к моменту нашего знакомства Илья успел жениться и развестись, где-то я встречала очень чем-то симпатичную его экс- и бледного худенького мальчика ― его сына.
Как-то он был у меня на дне рождения и произнес неожиданный и запомнившийся мне слово в слово и на всю жизнь тост:
― У каждого есть его лучшая часть ― у некоторых деньги, у некоторых карьера, у некоторых дача, а у Аси родители.
Сначала я горько обиделась ― ничего, правда, не сказала, но обиделась. А теперь вспоминаю эту тираду с гордостью и благодарностью.
Не могу не привести ― опять же дословно ― еще одной цитаты из Илюшкиных высказываний о моей персоне, точнее, о моем весьма скромном происхождении. Однажды он представил меня своему знакомому:
― Это Ася ― из хорошей литературной семьи.
«Вы гражданка-самозванка! Вы не лампочка, а склянка», ― зазвенело у меня в голове. Господи, спаси и помилуй ― я замерла от ужаса, и чувство глубочайшего стыда запершило и навсегда застряло в горле. Промолчала, конечно, ― а что скажешь ― он ведь как лучше хотел.
Про самого Илью было известно, что он писал стихи, даже опубликовался в подпольном «Синтаксисе», но он об этом помалкивал ― разумеется, из осторожности, но тогда казалось ― из благородной скромности. Надо сказать ― стихи его мне нравятся и по сей день.
Однажды и он пригласил меня на день своего рождения, это происходило в родительском доме его ― где-то на Арбате ― и тогда я познакомилась еще и с сестрой его и с мамой ― тоже учительницей ― и это вновь поразило меня ― маленькая седая и очень пожилая скромная женщина никак не походила на цветущего сына, что-то у нее было с позвоночником, и, улыбалась она приветливо и доброжелательно, разрушая враз мои представления и об Илюшке и об учителях-шкрабах.
Наше приятельство с Ильей безусловно не перерастало в душевно-внимательную дружбу ― я не чувствовала с его стороны ни малейшей теплой заинтересованности, тем не менее мы были на очень даже дружеской ноге. Мы с удовольствием водили знакомство, и он перезнакомил меня кое с кем из своих друзей.
Во-первых, это был Валя Р., который чинно представил себя Валентином и который мне тут же головокружительно понравился ― черт знает, почему ― скорее всего, потому что показался взрослым. Еще бы ― он был лысоват, с остатками песочного что ли цвета волос, очкаст, явно книжно-интеллигентен, и, думаю теперь, что на самом деле с детским, слегка растерянным лицом, а тогда показался крайне уверенным в себе, говорил серьезно, умно и вдумчиво ― не перебивая себя, как мои сверстники, а неторопливо, скорее всего, как я сейчас понимаю, из застенчивости ― я и тогда сразу почувствовала, что он книжник. Разумеется, разговаривали мало ― Валя подвез меня домой ― сам вел собственную машину ― бывают же такие невероятные прельстители.
Во-вторых, Володя Павлов. Не сказать, что Володя обладал большой привлекательностью ― чисто внешне, по крайней мере. Он был худ, невелик ростом, лицо маленькое, костяное ― присыпано редкими веснушками, зато улыбался неожиданно открыто и как бы всем своим существом, при этом умные желтоватые глаза его смеялись. Про него все говорили, что он талантливый ученый ― это придавало ему некую почему-то театральность, как бы почетный титул, и отдавало несерьезностью, в нем вообще была какая-то нарочитость. При первом же знакомстве он сказал мне зачем-то, что он чуваш и что в детстве его звали Хиро-хито. Это меня не то что озадачило, но удивило ― подобные биографические подробности мне были и непривычны, и совершенно безразличны — но потом он тут же добавил, что его отец какой-то ГБ-шный чин, и тут я внутренне споткнулась, а потом решила, что, хотя означная, похоже тяготившая его, информация в некотором роде любопытна, но все равно — рассказать некому, потому что рассказывать подобное и непорядочно, и бестактно, да и никому на самом деле это неинтересно.
У Володи был какой-то скрипучий голос в нос — некрасивый, зато особенный. Жил он в отдельной однокомнатной безукоризненно чистой квартире один, и у него вечно толпились друзья и подруги, самой интересной из которых была Мила — с чудесно смуглым лицом — азиатски-округлого нежного очерка, и с восточными раскосыми глазами. Кто-то сказал мне, что ее отец был шофером у Капицы.
Еще помню Олега Завьялова — самого, пожалуй, приятного из этой компании — не наружностью — а какой-то еще милой скромностью, хотя и наружность у него была под стать — правда, мешало сходство с Есениным, но тут уж ничего не поделаешь. Жена Олега, Аня, казалась не просто симпатичной — она была очаровательной женщиной с милой улыбкой — мягкой и прелестной.
Валя, Володя, Мила и Олег — кончили университетский физфак и защитили диссертации или доучивались в аспирантуре. Илюшка кончил мехмат, но не математику, как я, а механику, и был свежеиспеченным кандидатом, чем по-детски гордился. Да, еще все они были отпетыми спортсменами — катались на горных лыжах, а Валя к тому же ходил в горы — был альпинистом.
Бывал у Павлова еще и Толя Левин — высокий с яркой внешностью. Чем он занимался — не знаю — по-видимому, человек он был славный, но на мой, возможно весьма претенциозный взгляд, он явно не дотягивал до остальных — похоже ему не хватало того что теперь столь же претенциозно называют «классом». Хотя это вроде и не имело значения, но имело.
Заходил Сережа Хоружий — казавшийся почему-то неприятным и неопрятным — яркий и влажный рот красным пятачком — в разговоре витиеватый и лицом бледный — мой папа знал его отчима — Семку Кэмрада, то ли они с папой в незапамятные времена работали вместе, то ли сидели — сама-то я Кэмрада никогда не видала, и, когда спросила о нем Сережу, он ответил отстраненно — был мужем моей мамы.
Много дет спустя, когда я уже была в нетях, Хоружий перевел Джеймса Джойса — «Улисса» — тяжеловесный трехтомник, ныне благополучно проживающий у меня на книжной полке. Не знаю, были ли у него еще тогда подобные амбиции, но как-то он привел в дом к Мите Авалиани — тоже Илюшкиному приятелю (кстати, сам Илья тогда не пришел) — двух англичанок — одну замечательную красавицу с синими-синими глазами, а другую с простоватым скучным лицом (если я не путаю, на второй Сережа потом женился).
Иностранные девушки довольно бесцеремонно задавали каждому из присутствующих один и тот же сакраментальный вопрос — не испытываем ли мы комплекса неполноценности перед Западом — отвечать надо было прямо тут же, хотя можно было и отказаться, что, по-моему, я и сделала — впрочем, возможно, меня и не спросили.
О жизни на Западе мы не имели ни малейшего представления — какой уж там комплекс неполноценности! — но щекотливая бесцеремонность вопроса и задела и удивила — думаю, не одну меня. К тому же было очевидно, что подобные обсуждения, во-первых, снабжали информацией разве что только КГБ, во-вторых, безусловно, были неумными и бестактно неуместными. Помню, как в воздухе болезненно повисло недоумение — гости-хозяева московского разлива были заметно образованнее и интереснее бойких иностранок, но отвечая на прямолинейный этот вопрос, спотыкались, как двоечники — просто из неловкости.
А милый хозяин дома — Митя Авалиани потом подарил мне свою теннисную ракетку — самому ему уже было не играть — болезнь позвоночника. Он писал волшебные стихи, зачастую заковывая их в анаграммы и панторифмы, палиндромы и листовертни — получалась на редкость раскованная свобода слова. Мне тоже так хотелось — хотя, конечно, я ему и в подметки не годилась, но он был добр, и доброжелателен, и похвалил мое «Суди палача Лапидус».
Насколько мне известно, Володя Павлов не писал стихов, зато прекрасно готовил, он вообще был на все руки мастер — например, сам себе шил. Был приятным чистюлей — бывают ведь неприятные, а вот он был приятным. Одет он был всегда как-то не то чтобы лощено, но специально, и, на самом деле, это не шло ему — небрежность, как мне казалось, была бы более уместной. Но человеком он был — по любому стандарту — куда более значительным, чем казался даже самому себе, хотя зачастую, чтобы произвести впечатление, нес какую-то откровенную ерунду, и я, принимая ее всерьез, пугалась, долго обдумывала его слова, и, не находя в них особого смысла, очень расстраивалась.
Вообще-то мне весь этот антураж нравился неслыханно. Весело, интересно и ужасно ново. Мне не пришлось выбирать — роман случился с Валей. Вернее, это не у него, а у меня случился роман — простить себе который я очень долго не могла.
Валя ни в коем случае не был романтической фигурой, думаю, что у него не только не было серьезных намерений — у него не было ни малейших намерений касательно моей персоны, что поначалу попросту не укладывалось у меня в голове, а потом больно задело самолюбие. Я не заслуживала небрежения ни с какой стороны, и быть одним из звеньев в цепочке возлюбленных не самого неотразимого из Дон Жуанов было обидно. Тем более что инициатива исходила от него — в самом что ни на есть явном и настойчивом виде.
Надо сказать, что эта обида была в известной степени, скорее, недоумением и из странного самолюбия удерживала меня около него многие годы. Только недавно мне все-таки удалось смириться, когда я поняла, что Валя один из немногих (или из очень немногих) близких мне по духу людей. Мы с ним, если менялись, то более или менее в одном направлении — в то время, как с другими, пути-дороги и интересы решительно разошлись. С ним мне по-прежнему и приятно, и интересно — но хотя мы живем с ним в разных полушариях, до сих пор я не могу простить этой любовной истории ни ему, ни себе.
Тем не менее мы с ним часто говорим по телефону и встречаемся тоже нередко и с неизменным удовольствием — он обязательно и непременно бывает у нас, когда попадает в Нью-Йорк, а недавно — было дело — назначили встречу и жарким летним днем пересеклись в Париже — а на нейтральной полосе цветы необычайной красоты — что да, то да — мы уютно посидели в немудрящем ресторанчике в неожиданно тихом переулке, в окрестностиNotre-Dame.
Когда-то я любила бывать у него дома в просторной и запыленной квартире с большим количеством обитателей. Помню шаркающего полупарализованного дядю Борю. Помню маленькую шуструю племянницу — белобрысую девочку Люську в сопровождении бочковатой и любопытной няньки. Помню Валину маму — коротенькую крепенькую женщину, похожую на гриб-боровик, со светлыми распахнутыми глазами — чем-то она напоминала курсистку — наверно косой, свернутой седым, но казалось как бы пепельным пучком на затылке, и еще — твердостью взгляда наивных глаз. Говорила она словно простуженным голосом, и явно гордилась своими сыновьями. Валин младший брат — Сережа тоже был старше меня, но был мне совсем неинтересен — не знаю почему — какой-то он был обыкновенный, хотя фотография его однажды была напечатана на обложке журнала «Советский Союз». А вот некрасивый очкастый Валя с припухшими сонными веками казался «да» и был для меня куда более вдохновляющим.
Я люблю вспоминать — почему-то получается без горечи. Теперь с высоты возраста и жизненного опыта я понимаю — как была простодушно наивна в поисках романтических надежд — с этим в стране победившего социализма был самый большой дефицит. Суровый цинизм подневольной жизни рождает — в общем, не то чтобы черствость, но больших тонкостей-деликатностей не приходится ожидать. Впрочем, все, что было — было и прошло — мне и посейчас многое не очень понятно, да и стыдно признаться — наши отношения, по сути, исключали то, что зовется сердечной привязанностью. Хотя все мое существо было исполнено ею. И на самом деле — знакомство со всеми тремя было ничем иным, как привязчивой нежностью в чистом виде — с моей стороны, — безусловно. Но, скорее всего, лучше не судить навсегда ушедшего — утраченное время вспять не течет, и понять его вряд ли получится. Река это или ручей — не знаю — но журчание прошлого — по крайней мере, для меня звучит зачаровывающей музыкой, слушать которую мне с каждым годом все дороже.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" # 3-4(61) март-апрель 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer3_4/Lapidus1.php
