Преобладание черного
Ночью у огня
Цвет кустов
И опавшей листвы,
Повторяя себя,
Ворвались в комнату,
Словно листья
Кружась на ветру.
Да, но нахлынул, словно лавина,
Цвет тяжелого болиголова,
И я вспомнил, как кричат павлины.
Цвета их хвостов
Были подобны листьям,
Вращавшимся на ветру,
На сумрачном ветру.
Они пронеслись по комнате,
Точно сорвались с веток болиголова
На землю.
Я слушал, как кричат они — павлины.
Был ли то крик протеста
Против сумрака или самих листьев,
Как пламя
Взвивавшихся языками,
Вращавшихся, как павлины
Вращают хвостами,
Превращаясь в шумное пламя,
Как в цикуту болиголовы,
Полные павлиньего крика,
Или то был протест против болиголовов снова?
Я наблюдал из окна,
Как сгрудились планеты,
Словно листья,
Кружившиеся на ветру.
Глядя, как пришла ночь,
Ворвавшись, как цвет тяжелого болиголова,
Я испугался
И вспомнил крики павлинов снова.
Снежный человек
Нужно зимнее сознанье,
Чтоб постичь мороз и ветви
Сосен в лапах снежной корки.
Нужно мерзнуть, чтоб увидеть
Можжевельник в льдистом ворсе
И косматый облик елей
Под январским солнцем дальним.
И не думать о страданье
В этом звуке скудных листьев, —
Это звук земли, вобравшей
Ветер, продувающий всё те же
Обнаженные пространства, —
Тот, кто слушает в снегах,
Сам ничто, он зрит ничто,
То, которого там нет, но и то ничто, что есть.
Питер Квинс за роялем
I.
Как пальцы извлекают звук из клавиш,
Рождая музыку, так эти звуки
Из духа ту же музыку творят.
Тогда и музыка – не звук, а чувство,
Влекущее сейчас и в этом зале
Меня к тебе, желаньем наполняя.
Твой стан представить в шелке голубом –
Есть музыка, как струны вожделенья,
Разбуженные в старцах встарь Сусанной,
Когда в зеленый вечер, теплый, ясный
Она в саду купалась тихом, старцы
Глядели воспаленными глазами, –
Аккорды дьявольские сотрясали
Басы их жизней, пульсом пиццикато
Звучала в немощной крови Осанна.
II.
В воде зеленой, теплой и прозрачной,
Разнежившись,
Сусанна созерцала
Весны явленья
И, прозревая
Сокрытых образов струенье,
От музыки избытка
Она вздыхала.
В прохладе чувств избытых
Она стояла,
На берег выйдя,
И древнего боготворенья
Росой вечерней
Струились листья.
Когда же в травах тропкой
Идя, дрожала,
За ней ступали робко,
Как бы служанки, ветры
И шаль ее, шаля, несли
И покрывало.
Вдруг на руке дыханье
Вспугнуло ночь,
Она оборотилась –
Цимбалов звон
И рев рожков
Со всех сторон.
II.
Потом, как тамбуринов звуки,
Явились византийцы-слуги,
Дивясь, о чем ей убиваться, –
Стояли немо рядом старцы.
Сродни был шепот слуг пугливый
Дождя припеву в косах ивы.
Но факелов явило пламя
Позор Сусанны пред глазами,
И вот, как тамбуринов звуки,
С ухмылками исчезли слуги.
IV.
Краса живет в сознанье миг один:
Аркады слепок – лишь узор мгновенный, –
Но во плоти она вовек нетленна.
Пусть плоть умрет, – краса ее живет.
Так зелень вечеров, не угасая,
Как бесконечная волна морская,
Замрет на миг, так пред зимой в сутане
Отходит сад, склонившись в покаянье.
Так умирают молодые девы
Под плач подружек, скорбные напевы.
Из старцев похоть лишь извлек напев
Сусанны и угас он, отлетев, –
Остался Смерти саркастичный скрежет.
А ныне он в бессмертии звучит
Виолончелью памяти и нежит
Нас тайной, с чистотой навеки слит.
Смерть солдата
Жизнь сокращается, смерть ожидаема,
Как осенней порой.
Солдат падет.
Он не станет героем дня,
Не призовет с помпой
Обставить его уход.
Смерть абсолютна, без панихид,
Как осенней порой,
Когда уляжется ветер,
Когда уляжется ветер, а в небесах
Плывут облака тем не менее,
В своем направлении.
Восхитительный вечер
Очень славный вечерок,
Herr Doktor, и этого довольно,
Хотя чело в твоих ладонях может печалиться
Из-за говорка света
(Пропуская рифы облаков):
Побагровела в саду трава;
Раскинуты руки елей;
Сумерки полны
Червивых метафор.
Парус Улисса
Под силуэтом паруса Улисс,
Символ искателя, плывущего в ночи
В безмерности морской, свои читает мысли.
«Ибо я знаю, – сказал. – Я есмь и право
Имею быть». И правя
Судно под звездным потоком, изрек:
I.
«Если знанье и то, что нам о предмете известно –
Одно, тогда для того, чтоб познать человека,
Надо им стать, для того, чтобы местность познать,
Надо с ней сжиться, – похоже, что так и есть.
А если познать человека значит и всё познать,
А если чувство места и есть то
Что нам о вселенной известно,
Тогда только знание – жизнь,
Единственный свет единого дня,
Единственный путь к единственной простоте,
Глубочайшему утешенью судьбы и мира.
II.
Есть одинокость людская,
Часть пространства и одиночества,
Где знанье отринуть нельзя,
Где знание несокрушимо,
Светоносный спутник, рука,
Крепкая мышца, десница, могучий
Ответ, внявший и внемлющий глас,
Для которой наше право и право вне нас
В их единстве превыше всего –
Непобедимая сила,
Путь, предначертанный нам,
Мера ничтожности нашей
Залог величия нашего
И нашей мощи грядущей.
III.
Вот настоящий творец –
Одинокое дерево колышет багрянцем ветвей –
Мыслитель, лелеющий золото мыслей в уме золотом, –
Лучезарных, возвышенно звонких:
Радости смысла, вырванной из хаоса,
Дарована форма. Тихий свет
Для такого творца – та лампада,
Что подобно ночному лучу,
Расширяет пространство вокруг –
Это сияние тьмы из ничего создает
Такие строения чёрные, такие всеобщие формы
И тёмные зданья, что диву даешься,
Глядя, как перст, не размером огромный,
Все отметает мановеньем одним.
IV.
Безымянный творец неведомой сферы,
Неведомой, непознаваемой,
Некой данности, словно образ
Аполлона в естестве соприродном,
Образ Рая в краю Утра,
В средоточье себя, грядущего я,
Будущего человека в будущем месте,
Когда и то, и другое известно,
Освобожденье от тайны,
Начало конечного строя
И право человека быть собою,
Наукой, постигающей себя, как Абсолют.
V.
Глубокое дыхание – опора
Для красноречья – коль неотделимо
От знанья бытие, то право знать
И право быть – одно. Мы входим в знанье,
Когда мы входим в жизнь, и вместе с ней
Мы обретаем знание, но есть
Иная жизнь, лежащая за гранью
Сегодняшнего знанья, – затмевает
Она сиюминутный блеск –
Светлее, отдаленней, совершенней –
Ее нельзя достичь, познать лишь можно,
Не волевым усильем обрести,
Но получить путем непостижимым,
Как благодать, ниспосланную свыше, –
Слепящие предчувствия блестяще
Разрешены ярчайшим откровеньем.
Нет карты Рая. Всемогущий Дух
Снисходит на освобожденных смертных.
Мы постепенно узнаем итог,
И каждый человек есть приближенье
К той цельности, когда из сора истин
Прозренье созидает цельный образ.
В тот день, когда последняя звезда
Открыта будет, смертных и богов
Генеалогию отменят – право
Знать будет равнозначно праву быть.
В ничто сотрется древний символ: мы
Проникнем в сокровенный смысл
За символом, уйдем от пересудов,
Что наполняют гулом купола,
Туда, где в птичьем гаме оживет
Легенда, словно в искре свет костра.
VI.
Властитель мира и себя, достиг
Или достигнет этого он через
Познанье. Мозг его есть слепок мира,
А мир вращается в его сознанье:
Сквозь ночь и день круговращенья в диких
Пространствах, вкруг других и солнц, и лун,
Вкруг лета, поперек ветров и зим,
Под стать другим круговращеньям, где
За кругом круг претерпевает мир
В прозрачной оболочке мозга смену
Комедий света и трагедий тьмы, –
Мир, порожденье климата, проходит
Все циклы умонастроений мозга,
Цветенье образов его вобрав.
Наш разум обновляет мир в стихе,
В пассаже музыкальном или в мысли
Философа, находит новый смысл
Он в «Иоанн-родил-Иакова»,
В космических полетах, новизной
Меняющих привычный образ мира.
Для поколений мысли сыновьями,
Наследниками человека стали
Деянья разума – единственный завет
И достоянье. Строить жизнь он может
На истине. Что в силах ограничить
Его свободу, коль свобода в знанье?
VII.
Живущий в данности всегда сродни
Конкретной мысли, облеченной в плоть
Среди плантагенетовых абстракций,
Он – та единственная пядь, на коей
Огромные покоятся аркады
Пространства, достоверность ясной мысли,
Рождающейся из недостоверных
Систем, он – та определенность, что
Размоется в безмерности созвездий,
Как проявленье строгого закона,
Сводящего к абстракциям конкретность,
Гиганту их на плечи взгромождая.
Абстракции, сей птичий караван
Величественной матери, как бы
Есть некоего совершенства образ.
То не уловка ловкого поэта –
Сама судьба, что в истине живет.
Нас покоряет вкрадчивость конца.
VIII.
Каков сивиллы образ? Нет, не той,
Не вознесенной и не осенённой
Красой росистых красок соразмерных:
Блистающий в святилище на троне,
Великолепный символ, осиянный
Аркадой радуги, являясь нам,
Венцом и скиптром поражает дух, –
Скипетродержица высоких жизней,
Их средоточье, лучезарный смысл.
А эта – воплощение себя,
Душа-сивилла, чей алмаз бесценный
Есть нищета, сокровища ее
Сокрыты в средоточии земли,
Сей клад – нужда, а посему и образ
Сивиллы, как слепец, наощупь форму,
Убогую, хромую вечно ищет:
Рука, спина, мечта невзрачны так,
Что и не вспомнишь, – столь неузнаваем,
До дыр, в ничто изношен прежний образ.
Ребенок спит и видит жизнь во сне,
И на дорогу женщина глядит.
Когда от этого зависит жизнь,
Они должны воспользоваться правом,
Дает нужда им это право, выдыхая,
Дать имя категориям суровой
Необходимости, наречь их – значит
Создать опору, право опереться,
А значит, право знать свое спасенье,
Посредством знанья своего достичь
Иных пределов, плоскость ту, откуда
Блистающая женщина видна
В полнейшем одиночестве, она
Между людей и все ж отчуждена
От человеческого, неземная,
Все боле отдаляясь, застывает.
И все ж, досель непознанное нами,
Нечеловеческое наших свойств,
Известное в неведомом пребудет
Нечеловеческим лишь краткий миг».
Казалось, что дыханьем монолога
Просторный парус оживил Улисс,
И парус тайной трепетал, как будто
В другую ночь другой вознесся парус,
Ночь рассекая, как морской простор,
И сгусток звёзд в ночи над ним повис.
Ребёнок, заснувший над собственной жизнью
Среди знакомых тебе стариков
Есть безымянный, погружён
Он в думу тяжкую о всех и вся.
Они ничто вне мирозданья,
Сего единственного разума.
Он изучает их извне и знает изнутри,
Лишь он один их жизнью управляет,
Далёк, и всё же близок, чтобы пробудить
Над изголовьем струны нынче ночью.
Первое тепло
Интересно, жил ли я, как скелет в подполье,
Пытая реальность вопросами,
Земляк всех костяков земли?
Сейчас здесь тепло, о котором я позабыл,
Становится частью реальности, частью
Пониманья реальности,
И стало быть, вознесеньем, ибо я жил
В том, что могу потрогать, ощупать до чёрточки.
Покидая комнату
Ты говоришь. Молвишь: Черты сего дня —
Не скелет, извлечённый на свет из чулана. И я не живой труп.
Тот стишок об ананасе, или тот
О ненасытном уме,
Тот о правдоподобном герое, или тот
О лете, — не такие, что может придумать скелет.
Интересно, жил ли я как в подполье скелет,
Не веря в реальность,
Земляк всех костяков земли?
Сейчас здесь снег, о котором я позабыл,
Становится частью реальности, частью
Пониманья реальности,
И стало быть, возвышеньем, ибо я жил
В том, что могу потрогать, ощупать до чёрточки.
И все ж, ничто не изменилось, кроме
Нереального, словно ничего вообще не изменилось.
Реальность есть творенье августейшего воображенья
В прошлую пятницу, при полном свете пятничной ночи,
Мы поздно ехали из Корнуэлла в Хартфорд домой.
Та ночь не была твореньем стеклодувов из Вены
Или Венеции, недвижно собиравшая время и пыль.
Был хруст силы мельничных жерновов
Под западной вечерней звездой.
То была сила славы, осенявшая вены,
Пока все рождалось, двигалось и исчезало,
Возможно, вдали — превращенье иль пустота,
Зримые превращения летней ночи,
Вытяжка серебра, обретавшая форму,
Но вдруг отринувшая себя самое.
Зыбко вздымалась массивная зыбь вещества.
Ночное лунное озеро не было ни воздухом, ни водой.
Мифология есть отражение местности
Мифология есть отражение местности. Здесь,
В Коннектикуте, мы никогда не жили во времена,
Когда мифы были возможны — Но если бы жили —
Возник бы вопрос об истинности образа.
Образ и создавший его должны быть одной природы,
Он есть продолженье природы творца,
Над ним вознесён. Это он, обновлён, юностью освежён,
И это он растворён в существе его местности,
В деревьях его лесов и в камне его полей
Или — из недр его гор извлечён.
Река рек в Коннектикуте
В краю стигийском есть одна река
Раздольная до чёрных водопадов,
Деревья ж без древесного ума.
На этом берегу реки стигийской
Играет солнце бликами на водах,
Ни тени, ни души на берегах.
Как ту последнюю, отметил рок
Её, но перевозчика здесь нет.
Он не согнётся, волны рассекая.
По виду невозможно распознать
Все это. Ослепляет колокольня
У Фармингтона и Хаддам сияет.
Второстепенность с воздухом и светом,
Абстракция, банальность здешних мест...
Зови рекой поток сей безымянный,
Пространством полный, временами года,
Фольклором чувств; зови его, зови,
Поток, текущий никуда, как море.
О простом бытии
Пальма на грани сознанья,
За гранью мысли встает
В бронзовом блеске,
Златоперая птица
На пальме поет чужеземную песню,
Лишённую мыслей и чувств человечьих.
И ты понимаешь, что вовсе не разум
Приносит нам счастье или несчастье.
Птица поет, перья блистают.
Пальма растет на краю пространства.
Ветер лениво колышет ветви.
Огончатое птичье оперенье качнулось вниз.
Планета на столе
Ариэль был рад, что сочинил свои стихи.
В них было запечатлено время
Или то, что ему полюбилось.
Другими твореньями солнца
Были пустыня и хаос,
И скукоженный пышный куст.
Он и солнце были одно,
И его стихи, хотя и его творенья,
Были также твореньями солнца.
Не важно, выживут ли они.
Важней, чтобы в них была
Неповторимость, личность,
Некое родство, пусть наполовину
Уловленное бедными словами,
С планетой, которой принадлежат.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" # 3-4(61) март-апрель 2015
Адрес оригинальной публликации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer3_4/Probshtejn1.php
