Моя профессия – переводчик, официально на немецком именуется "языковый посредник". Моя задача – помогать понять друг друга разноязычным людям. Но с годами мне все яснее, что в переводе нередко нуждаются и носители одного и того же языка.
Психологи знают, что смысл сказанного (или написанного) зависит не только от того, кто сочиняет его, но и от того, кто воспринимает. От разницы между личным опытом и картинами мира в голове этих двух людей. Помню, вскоре после объединения Германии болтала я во Франкфурте на Майне со студентом родом из Эрфурта. Разговор шел, конечно, по-немецки, и мы с ним прекрасно понимали друг друга, в отличие от… при сем присутствовавших западных немцев. Уже и не помню о чем шла речь – то ли о дефиците в магазинах, то ли о стукачах на рабочем месте… Помню только круглые глаза "западников", когда на следующее утро они спрашивали меня, о чем это, собственно, мы вчера говорили. Препятствием для понимания оказался опыт жизни в разном социальном пространстве.
Подобные проблемы создаются не только пространством, но и временем, в котором, как сказала Ахматова, истлевают пламенные письма, исподтишка меняются портреты. Меняются и старые тексты. Сегодня мало кто из читателей баллады Поток-Богатырь улавливает юмор в словах "…какой-то аптекарь, не то патриот, пред толпою ученье проводит". Дело в том, что аптекарями были в те времена на Руси, в основном, немцы да евреи. Чуть больше века прошло со времени написания, а некоторые пассажи, понятны уже только специалисту.
Насколько же проблематичным должно быть восприятие, когда автора и читателя разделяют тысячелетия, когда наши современники читают священные книги, не важно даже, какой именно религии. Предположим, в надежде, по ним "сделать жизнь", или наоборот – чтобы навести на них критику. Когда дама с дипломом МГУ надевает парик и изо всех сил притворяется собственной прабабушкой, или учитель немецкой гимназии открывает Коран в надежде разобраться в истоках современного исламского террора.
Благочестивая дама не догадывается, что определенный порядок жизни, привычный с детства, создает атмосферу стабильности и покоя, а те же самые действия, к которым постоянно приучаешь себя на энтузиазме, держат в неослабном напряжении. Это я не в том смысле, что одно хорошо, а другое плохо – всему свое время под солнцем – а просто уподобление прабабушке есть чистая иллюзия: в одну и то же форму жизни вкладываются два различные содержания. Патриотичному учителю в голову не приходит сравнить кровожадные пассажи из Корана с аналогичными призывами в соответствующей литературе других религий, см. напр. библейскую книгу Йегошуа бен Нуна (в русском варианте Иисус Навин) и выяснить, почему в некоторых случаях эти указания на современных читателей действуют, а в некоторых – наоборот.
И не в том даже проблема, что современный человек не понимает тексты, написанные тысячелетия назад, хуже, что не понимает он своего непонимания, проблемы не видит, а всякие недоразумения склонен относить либо на счет непостижимости вещей священных, либо, наоборот – примитивности мышления, угнетенного суевериями.
Причем, непонимание буквального смысла написанного – как раз проблема наименьшая и разрешимая. Сегодня есть прекрасные издания с научными комментариями (взять хоть французский экуменический перевод Библии), объясняющие то, что в еврейской традиции именуется "пшат" – непосредственный смысл текста, как открывался он тысячи лет назад читателю, на которого был рассчитан. Куда сложнее человеку, не имеющему религиозного опыта, согласиться, что у того же самого текста могут быть еще какие-то другие смыслы (разве что Штирлицем написано, но такие случаи мы тут не рассматриваем).
Ведь та же еврейская традиция рекомендует, кроме "пшата", еще три способа истолкования: "драш" – вроде выводов, которые можно на основании тогдашнего опыта сделать нам сегодня, "ремез" – ассоциации, которые вызвал текст, и "сод" – это уже и вовсе неизвестно каким путем надуманное, но – отталкиваясь от этого текста. Вот тут уж наука нам не поможет, на этот вопрос ответит только религия, т.е. некоторые особенности религиозного мышления и обращения со священными текстами.
* * *
Что значит перед этим власть чернил?
Меня смешит, что слову нет кредита,
А письменности призрак неприкрытый
Всех тиранией буквы подчинил.
И.-В. Гете
Разумеется, прежде всего, они являются ТЕКСТАМИ, т.е. могут представлять (и часто представляют) интерес, никак не связанный с их религиозной ролью. Историки, лингвисты, культурологи извлекают из них множество нужной и полезной информации. В частности, достаточно подробно описаны используемые в них литературные жанры: мифы, эпос, своды законов, описания ритуалов, и т.п., но это – не наша тема. Поясню на примере.
В маленьком городишке в австрийских Альпах забрела я однажды в краеведческий музей, где в восторге и умилении созерцала предметы из своего московского детства: школьную парту, чугунный утюг, ручку с пером и т.п. Утюг в музее вполне уместен, он обладает несомненной информационной ценностью, по нему можно судить об уровне развития техники, об особенностях домашнего хозяйства и химическом составе чугуна соответствующего периода, но… сделали его не для того, чтобы изучать в музее и даже не для самообороны от какого-нибудь начинающего шахида. Его сделали, чтобы гладить белье.
Вот также и священные книги не для того писали, чтобы изучать ивритскую грамматику или определять места для раскопок. А для чего же? Ну, прежде всего – чтобы делать по ним жизнь: Как представлять себе мир и людей, какие поступки, какое мышление и поведение Богу угодно, а какое наоборот. Так думают, в большинстве своем, верующие, и, конечно, так думали составители священных книг.
Именно составители, а не авторы, потому что все эти тексты в исходном моменте – продукт коллективного творчества, устные предания. Даже приняв без возражений небесное происхождение Откровения, мы вынуждены признать, что текст – изделие вполне земное. На Синае получены были, максимум, 10 Заповедей, остальное – выводы, сделанные людьми, записанные века спустя (не раньше эпохи царей), собранные, предположительно, в Вавилоне и вскоре после возвращения, а окончательно обработанные где-то во II – III веке нашей эры. Иисус ничего не писал. Возможно, за ним записывали ученики, но евангелия – не сборники высказываний, содержание их гораздо объемнее, особенно от Иоанна. А Мухаммед и вовсе был неграмотен. Кто-то что-то записывал за ним, но потом, конечно, веками и собирали, и упорядочивали, и мусульмане помнят имена тех, кто это делал.
Итак, прежде чем стать книгой, священные тексты были устным преданием, а главная особенность устного предания – заявленная неизменность и… фактическая изменчивость.
В неизменности его, вроде бы, не сомневаются ни рассказчики, ни слушатели, но… Лучше всех это, по-моему, продемонстрировал Вольтер в повести "Простодушный", смоделировав попытку, современный ему французский католицизм по евангелию изучать – и вышел, конечно, полный конфуз: Я вижу, у вас тут каждый день происходит множество вещей, о которых нет ни слова в вашей книге, и не выполняется ровно ничего из того, что в ней написано.Совершенно тот же результат получился бы при попытке изучать иудаизм по ТАНАХу – заключить, например,левиратный брак или дочку в рабство продать.
Покуда предание было устным, процесс можно было скрыть. Вспомните, граждане, молодость – потрепанные тетрадки, в которые мы записывали слова городских романсов и бардовских песен – сколько там было расхождений. Кто-то что-то недослышал, кто-то где-то недопонял, кому-то незнакомо слово "катафот", а то и сам автор при исполнении текст варьирует – вспомните хотя бы Высоцкого "Песню о переселении душ": (В исходном варианте было: "Кто был ничем, тот станет всем – задумайся о том", а при записи на пластинку появилось более приемлемое для цензуры: "С ума сошли генетики от ген и хромосом"). Представьте теперь, что происходит в обществе, где грамотность является уделом немногих, либо вовсе не знающем письменности. Вариации в форме текстов неизбежны, и потому… незамеченным проходит постепенное изменение содержания.
По свидетельству Я. Ассмана весьма длительный период отделяет изобретение письменности от начала ее использования для фиксации священных текстов. Делали это с опаской, весьма неохотно, как правило, под давлением чрезвычайных обстоятельств, как-то войны, депортации, столкновения с чуждыми культурами и т.п. Даже века спустя после появления письменной Торы существовал у евреев запрет на запись Торы устной, и отменен он был только в начале нашей эры с уходом большинство народа в диаспору.
Осознавали, значит, что фиксация священного текста на любой стадии грозит ему параличом. Ведь от него требуется не просто неизменность или изменчивость, но… то и другое одновременно. Свойство куда менее парадоксальное, чем кажется на первый взгляд, взгляните хотя бы на язык – орудие познание и коммуникации. Он неизменно остается самим собой, т.е. его носители понимают друг друга точно также как их отцы и деды, но для этого ему нужно постоянно меняться, чтобы охватывать новые реалии жизни людей, говорящих на нем.
Любимый спорт адептов "научного атеизма"… (Впрочем, существуют ли они еще в природе? В конце 18-го и весь 19 век они в Европе водились в изобилии, но уже во второй половине двадцатого поголовье резко сократилось, хотя в советском заповеднике еще было дозволено им резвиться… Как вспомнишь, что мы их теории в школе проходили, так сразу и осознаешь, какие мы уже старые!) – отыскание противоречий в священных книгах. Действительно, с одной стороны "блаженны миротворцы", с другой "не мир, но меч". С одной стороны Эзра с иноплеменными женами требует развода, с другой – у царя Давида прабабка Рут-моавитянка…
Ни один уважающий себя автор таких ляпов в законченном произведении никогда бы не допустил, но священная книга – произведение не авторское. Она – кадр из продолжающегося фильма, остановленное мгновенье очень долгой истории. Истории общины верующих, которая началась до ее создания и продолжается после завершения.
Священные тексты должны быть руководством для жизни в той же самой общине, что и тысячелетия назад, но в новой обстановке ориентировать ее всякий раз заново. Первоначально новая информация, предлагаемая неким индивидом, принимается коллективом в штыки, потому что, во-первых, может оказаться ошибочной и потому нуждается в проверке, а во-вторых, ставит под вопрос сложившиеся стереотипы взаимодействия в группе – и кто же любит менять привычки? Но после экспериментального подтверждения она встраивается в традиционный нарратив и разрабатываются приемы ее согласованного использования группой в целом. Причем, возникает уверенность, что так оно от века и было (или хотя бы так было задумано).
Не случайно утверждают евреи, что все будущие нововведения до конца времен были в свернутом виде вручены уже на Синае, остается их только распаковывать по мере надобности, а христиане – что все делается по прямому указанию святого духа, который не допустит отклонений от единственно правильной линии.
В общем, лучше бы этим текстам оставаться устными, ибо что записано пером, того не вырубишь топором… Но выход был найден: комментирование.
* * *
"В начале было Слово". С первых строк
Загадка. Так ли понял я намек?
Ведь я так высоко не ставлю слова,
Чтоб думать, что оно всему основа.
"В начале мысль была". Вот перевод.
Он ближе этот стих передает.
Подумаю, однако, чтобы сразу
Не погубить работы первой фразой.
Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть?
"Была в начале сила". Вот в чем суть.
Но после небольшого колебанья
Я отклоняю это толкованье.
Я был опять, как вижу, с толку сбит:
"В начале было дело", - стих гласит.
И.-В. Гете
Покуда жива община, ее священные книги не могут оставаться неизменными. Чем строже соблюдается установленная форма, тем энергичнее будет варьироваться… содержание.
В Евангелии от Матфея, гл. 2, стихи 17 и 18. есть ссылка на пророка Йермиягу: Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет. У пророка речь идет о депортации жителей Северного царства, племен, считавшихся традиционно потомками праматери Рахили, а место действия повествования евангелиста – Вифлеем (Бейт Лехем) иудейский, где живут потомки Иегуды, сына Лии. Не может быть, чтобы Матфей, из всех евангелистов самый близкий к еврейской традиции, об этом не знал, но, видимо, такая неточность не представлялась ему запрещенным приемом.
Только не надо, не надо все списывать на исконную злонамеренность христиан, что извечно норовили наш правильный ТАНАХ исказить. Потому что евреи извечно поступали точно также.
Вот вам пример еврейского комментария:
Из семи слов на иврите, присутствующих в этой фразе (Вначале сотворил Бог небо и землю), только слово שמים(небеса) не имеет буквы א (Алеф), которая является первой буквой алфавита и её значение равно 1 (гематрия). Алеф этимологически намекает на слово Алуф (Глава, властитель) и Элеф (тысяча), первое представляет единого бога, второе тысячу лет. Еврейские корни слов обычно состоят из трёх согласных, а гласные не пишутся, но произносятся. Иврит читается справа налево. Из шести слов с буквой алеф, в первых двух алеф третья буква, обозначая Бога в первые 2000 лет, в следующих двух алеф стоит в начале слова, обозначая раскрытие Бога в последующие 2000 лет, и в последних двух алеф стоит второй буквой, символизируя баланс между сокрытием и раскрытием в последние 2000 лет.
Побей меня кицкины лапки, если эдаким манером не удастся извлечь рецепт приготовления пирогов с капустой из расписания поездов Московско-Ярославской железной дороги – если, конечно, заранее знать, чего искать, и приобрести опыт испекания и поедания пирогов задолго до того, как на той дороге первый рельс уложили.
Священные книги уже записаны, ничего нового вычитать из них не удастся, значит… приходится это самое новое вчитывать в них, иначе они не смогут выполнять свою функцию "учителя (изменчивой) жизни". Именно поэтому в сообществе верующих они подвергаются беспрестанному комментированию, а вне сообщества теряют всякий смысл, кроме ценности музейного утюга.
Да, но… зачем нам чугунный утюг, если давно уже изобретен электрический? Зачем вообще что-то куда-то вчитывать? Почему недостаточно просто, сориентировавшись во времени и пространстве, оценить ситуацию, принять правильное решение и исполнить его?
Вот вам пример из толкований рабби Соловейчика на "Шмот" 1, 8-10: "Давайте ухитримся против него" - талмудическая притча рассказывает нам, как именно "ухитрился" фараон поставить начальников работ над сынами Израилевыми. Однажды фараон устроил "субботник" и стал сам делать кирпичи. И сказал фараон: "Все желающие могут мне помочь". Евреи, которые были патриотами Египта больше, чем сами египтяне, дружно бросились помогать фараону и работали с большим воодушевлением. Вечером фараон приказал пересчитать работу и сказал евреям: "Теперь это будет вашей ежедневной нормой". Только колено Леви не захотело прийти помогать фараону, и им не была определена норма кирпичей, поэтому все время подневольного труда на фараона (116 лет из общего числа 210 лет пребывания в Египте) колено Леви не работало. Таким образом, степень угнетения зависит в большей степени от того, как сами евреи себя поставят.
Скажите пожалуйста, неужели такой вывод невозможно сделать из собственного опыта нашего поколения? Честно говоря, подозреваю, что из него-то рабби Соловейчик его и сделал. Так почему бы так прямо и не сказать, что, мол, не подарок в чужом пиру похмелье, вместо того, чтобы сочинять совершенно неправдоподобную стилизацию фараона под Ильича с надувным бревном?
А потому что задачей его была не просто констатация факта, но усвоение народом соответствующих уроков истории.
…Ребенок тянет ручку к горячему чайнику. "Нельзя!", - говорит мама. Ребенок тянет – и обжигается. И запоминает, что есть на свете "нельзя". И когда он в следующем порыве исследования мира норовит засунуть пальцы в розетку, мама говорит: "Нельзя!", - и удара током уже не требуется. Новый опыт добавляется в копилку знания об опасностях, которых надлежит избегать – та самая наука, которая "сокращает нам опыты быстротекущей жизни". Принятие правильного решения ускоряется и упрощается, когда новый опыт перерабатывается и усваивается с опорой на старый. Это верно для отдельного человека, но верно и для сообщества, коллектива, народа.
* * *
Чтоб тебя на Земле не теряли,
Постарайся себя не терять!
Н. Добронравов
Ни один человеческий детеныш не разовьется в полноценного хомо сапиенса, не овладев культурой своего сообщества – языком, правилами поведения, не заняв места в иерархии, не завязав общепринятые отношения с окружающими людьми. Культура же есть не что иное как правила поведения в настоящем на основе переработанного опыта прошлого, и потому люди одной культуры склонны думать, что предки их были, если не родственниками, то хотя бы знакомыми. Потомка других предков, по умолчанию, подозревают в принадлежности к другой культуре, "своим" не признают и принимают, как минимум, с осторожностью.
Это не всегда справедливо: ассимилированные евреи Германии тридцатых годов или цветные дети московского фестиваля молодежи 56-го душой и телом принадлежали к местным культурам, ничего другого они отроду знать не знали, но присвоение чужого прошлого – занятие неблагодарное. Для многих расхождение между реальной идентичностью и мнением окружающих обернулось личной трагедией, причем, независимо от того, продолжал ли человек, столкнувшийся с такой бедой, отстаивать право на единое прошлое со своими гонителями, или искал пути к собственным биологическим предкам – остаться вовсе без прошлого, никому в голову не пришло. Даже евреи, претендовавшие на звание "космополитов" или "общечеловеков", на поверку оказались крепко привязанными к культуре Запада, причем, в том варианте, в каком она выступала в стране их рождения.
Так вот, цель рабби Соловейчика: связать новый опыт – бесполезность и опасность бесконечных попыток самооправдания перед "почвенными нациями", привычки бежать впереди паровоза – со старым опытом Исхода, опытом, с детства ставшим частью личности евреев многих поколений. Не важно, что в написанном тексте этого нет, ведь этот текст – не более чем остановленное мгновенье. Что знаем мы о том, как он выглядел за 10, за 100, за 1000 лет до записи?
Важно, что уже 1000 лет назад каждый еврей понимал, что эта история не просто побасенки: это касается лично его: его прошлого, его судьбы, будущего его детей. И вряд ли стоит обсуждать это с человеком, не имеющим векового опыта жизни в диаспоре. Не поймет, не увидит проблемы.
Поэтому, в частности, неправильно считать христианскую Библию тем же самым, что еврейский ТАНАХ: одни и те же слова читаются и понимаются в разном контексте. Ученые обеих религий успешно сотрудничают в филологических, лингвистических, исторических исследованиях текстов, но вот в использовании их по прямому назначению сотрудничать не могут никак, ибо вчитывают в них опыт совершенно различный.
С любым комментарием можно соглашаться или спорить, но осмысленным может быть только обсуждение той новой мысли, которую он вчитывает в старый текст, т.е. в случае Соловейчика – бесполезности и опасности ассимиляции евреев. Придирки к несоответствию комментария исходному тексту у людей, для которых этот текст является священным, ничего кроме раздражения вызвать не могут. Образованный собеседник просто отмахнется, а нарвавшись на простого человека, рискуете за кощунство и "на раз" огрести.
Священные тексты неизменны, как неизменна идентичность человека или народа – мое "я" остается на всю жизнь моим "я" – и в то же время непрерывно меняются, ибо мое "я" в 60 лет, увы, уже не совсем то, что в 16. Священные тексты меняются постоянно – не формой, так содержанием – как меняется моя реакция, решения и поступки в зависимости от ситуации, возраста, опыта или даже просто от настроения. И пока я жива – мои священные тексты остаются живыми.
Напечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 4(183) апрель 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer4/Grajfer1.php
