Интернат Мемуаразмы – мемуары и размышления (продолжение. Начало в №3-4/2015)0

Иных уж нет, а те далече

 

    Как Пушкин некогда сказал. Или сначала сказал Саади, а его перевел Томас Мур, которого затем прочел Пушкин и вставил в «Евгения Онегина». Возможно, и Саади кого-нибудь цитировал. Фраза стала крылатой. Да ведь и не придумать лучше для рассказа о друзьях-товарищах. «Знать бы загодя, кого сторониться, а кого – была улыбка Причастием! – эти слова из замечательной песни Александра Галича я произношу уже с пугающей даже меня самого частотой. Потери, потери и опять потери. Увы, в наше время это не только удел долгожителей. Общество разделяется, иллюзии всеобщего равенства уходят в прошлое. То, чем мы жили и чем были сильны, усилиями пропаганды становятся для нового поколения химерами. Я понимаю, что это явление временное, связанное с тем, что новые власти пытаются создать себе идеологический фундамент. Приходится очередной раз убеждаться, что История людей не учит: фальшивая пропаганда создает чудовищ, которые сжирают своих создателей. Так было во все времена, и в мое время тоже. Но, так уж устроен нормальный человек, что плохое он забывает быстрее.

   А мои друзья… Мы прожили интересную и совсем не простую жизнь. Трудностей было много, и не всем было дано их выдержать. Многие из моих друзей ушли в мир иной, другие разъехались по всему свету. Начну воспоминания с тех, кого уже нет.

 

Саша Земляков

История нашего знакомства. Познакомились мы в Интернате в 1967 году. В том году я пришел на работу, а он только что закончил Интернат. Причем закончил с золотой медалью и поступил на Мехмат МГУ. И вот будучи студентом первого курса, Саша начал преподавать в Интернате. Разумеется, никаких разрешений с факультета на совмещение учебы и преподавания у него не было. Но директор школы Раиса Аркадьевна Острая - умнейший человек, прекрасно разбиравшаяся в людях и болевшая за школу, наверное, не меньше, чем за свою семью - закрыла на это глаза. Андрей Николаевич Колмогоров был сторонником преемственности в преподавании, но считал, что на первых двух курсах студент должен заниматься только учебой, а в Интернате ему позволительно только вести какие-нибудь кружки или приходить заниматься с «отстающими». Он был убежден, что Саша этим и занимается, пока однажды не прошел по классам, поприсутствовав на занятиях. Тут, конечно, все и вскрылось, но академик быстро «смягчился», услышав отзывы о Саше от других преподавателей, а затем и побеседовав с ним самим. В общем и целом он относился к Саше хорошо. Но какой-то отеческой любви к нему не испытывал. Я помню, как при мне он с раздражением говорил о том, что Земляков курит какую-то дрянь, и от него на километр разит табаком. Возможно, он знал или чувствовал, что если бы только это…

           Итак, первое знакомство. Подробностей я не припомню, но произошло оно примерно так. Я работал в Интернате, кажется, третий год, делал первые «успехи» в преподавании и переполненный гордостью за свое очередное «открытие» радостно делился со Звонкиным и с Матвеевым (оба они уже работали в интернате) своими мыслями относительно того, как нужно преподносить, к сожалению, уже не помню, что, достигая при этом высокую эффективность. Дело происходило в учительской во время большой перемены (время полдника в Интернате). Куривший рядом юноша, отличавшийся от школьников разве что куцей рыжей бороденкой (а, может быть, ее тогда еще и не было), вдруг встрял в разговор, произнеся при этом примерно следующее:

- То, что Вы сказали – полная чушь. Вы полагаете, что единожды произнеся определение и на паре примеров его продемонстрировав, достигли понимания у школьников. Ерунда, квадратный трехчлен в школе изучают полгода, а то и больше, а задайте какой-нибудь вопрос, сформулированный чуть иначе, чем в учебнике. И все, как будто ничего не учили. Не обольщайтесь тем, что аудитория согласно кивает. Продумывайте нестандартные контрольные вопросы на понимание, постоянно возвращайтесь к теме с разных сторон, вот тогда, может быть, Вас начнут понимать не один-два человека в классе, а все.

- Хорошо, - возразил я – но тема все-таки избитая, что там можно еще придумать?

И он задал несколько вопросов, совершенно для меня неожиданных. Жаль, что не помню. «Кто это такой?» - спросил я у Сережи Матвеева. «О!» - ответил он: «Это - Саша Земляков! Этот могет!» Последние слова были цитатой из анекдота про Вовочку Иванова, популярного персонажа из серий анекдотов про школу. Не стану пересказывать анекдот, но тем, кто его не знает, отмечу, что это был ответ директора школы на жалобу молодой преподавательницы по поводу нечистоплотных угроз в ее сторону от переростка-ученика.

            А ведь как был прав Земляков! Через много лет его интернатский ученик, а ныне профессор Мехмата Сережа Гашков напишет увлекательную книгу под названием «Квадратный трехчлен». Так-то вот!

Немного о культурной жизни того периода. Наши интересы пересеклись в музыке. Саша любил джаз, я больше увлекался классикой, но к джазу относился вполне серьёзно. В то кроткое время хрущевской оттепели (и еще коротенький кусочек времени уже по инерции) в стране был какой-то очень сильный интерес к музыке вообще, а в особенности к джазу и авторской песне. Всюду звучали в записи на магнитофон Булат Окуджава, Юрий Визбор, Юлий Ким и, конечно, Александр Галич. Было много концертов отличных советских джазовых музыкантов в столичных кафе и Домах культуры (которые часто назывались «клубами»). Были и редкие турне звезд мирового джаза в СССР. Я хорошо помню концерты Бени Гудмена, Дюка Эллингтона, Дейва Брубека. Приезжали чехи, поляки, немцы. Саша и его друг и одноклассник Володя Дубровский (также, кстати, закончивший Интернат с золотой медалью) были частыми посетителями этих концертов. На почве любви к музыке образовался небольшой круг друзей из преподавателей Колмогоровского Интерната. Нас объединяло еще и то, что мы регулярно встречались на работе, где в перерывах могли общаться и обсуждать интересные темы, последние концерты или новые поступления пластинок. Но главное, вероятно, было даже не в этом (в конце концов, мы и жили все по соседству в общежитии), наверное, нас объединял Интернат, то воспитание, которое там давалось, и духовная близость, которая там возникала. Круг активных любителей музыки был невелик. В него входили, кроме меня – самого старшего по возрасту, чуть более молодые мои коллеги: Саша Звонкин, Женя Полецкий и Володя Кузнецов. Мы четверо входили в руководство клуба «Топаз». Следующий по возрасту круг любителей музыки составляли одноклассники Саши Землякова и Володи Дубровского. Какое-то время наблюдался просто всплеск интереса к джазу. Но немногочисленные гастроли зарубежных артистов, как и концерты наших музыкантов, после событий 1968 года стали все чаще и чаще отменяться, а потом и вовсе запрещаться. С ростом преследований и появлением информационного вакуума эта новая культура в полном соответствии с законами развития общества ушла в подполье. На концерты в такой полуконспиративной обстановке ходить стало сложнее. В результате изучение музыкальной литературы для многих перешло в домашнюю форму. Каждый любитель музыки стал в какой-то степени и коллекционером пластинок. Но здесь были свои проблемы.

Это сейчас легко купить, найти в Интернете, переписать у друзей и т.д. почти все, что было записано музыкантами в разные времена. В те времена в Москве пластинки «доставались» на черном рынке, который функционировал рано утром в субботу и в воскресенье в разных местах, передвигаясь на новое место после очередной милицейской облавы. Сейчас смешно, да и непонятно было бы услышать что-нибудь типа «достал Чарли Паркера у одного барыги под Мостом за 100 рублей». Это означало, что купил на черном рынке, который в тот именно момент собирался на Ленинских горах под Метромостом. Слово «купил», тогда уже почти исчезло из лексикона. Хотя академической музыки это касалось меньше. А уж достав очередную пластинку, ее счастливый обладатель тут же собирал друзей для коллективного прослушивания. Впрочем, иногда и в продажу «выкидывали» неплохие джазовые пластинки, изданные в «братских странах», и уж совсем редко – у нас. В эти моменты работала система взаимного оповещения, т.е. первый, кто узнавал что-нибудь, тут же сообщал об этом всем своим знакомым. Тиражи раскупались в считанные минуты. Наша пластинка стоила 1 руб. или 1 руб. 30 коп., в зависимости от того, был ли конверт из мягкой бумаги или картонный, немецкие пластинки стоили 2 руб., а чешские или польские в глянцевом конверте – 3 руб. На черном рынке те же пластинки стоили от 10 до 30 руб., а «фирмá», т.е. западные пластинки, стоили уже от 50 до 200 руб., в зависимости от качества и популярности. Кроме купли-продажи существовала и обменная функция – были как прямой обмен, так и обмен с доплатой. В общем, как ни пытались нас оторвать от мировой музыкальной культуры, ничего не выходило. Жизнь била ключом. Каждая неделя приносила новые открытия и новые имена. И мы изучали джаз на примерах лучших произведений и лучших исполнителей, ибо других из-за границы практически не привозили. А это только подогревало интерес к музыке. Иными словами, отлучение нас от джаза давало обратный эффект. Этот кажущийся культурный парадокс особенно виден на примере художественной литературы. В условиях книжного дефицита каждое значительное произведение ходило из рук в руки и зачитывалось до дыр. А сейчас, когда книгами всё завалено, появился целый слой общества, не читавший ни одной книги после школы или университета. И он ширится. А стать знаменитым писателем или поэтом становится почти невозможно, если ты не отметился в какой-нибудь раздутой прессой акции в эпатажной роли. Или, если тебя преследуют власти, но у тебя есть поддержка за границей. В общем, для признания требуется «отметиться».

Ко второму году аспирантуры моя коллекция пластинок была порядка двух сотен, но это была, в основном, классика. Джазовых дисков было не больше десятка. Володя Кузнецов – как и я, член клуба «Топаз» имел порядка полусотни фирменных дисков. У Саши была пара десятков дисков. Материальное положение в студенческие годы у него было, мягко говоря, не ахти, поэтому это были советские, польские, чехословацкие и немецкие пластинки. Саша хорошо знал исполнителей из стран Восточной Европы, где, кстати, были и классные музыканты, на мой взгляд, до сих пор недооцененные. Их для меня открыли Саша Земляков и Володя Дубровский. Продолжая разговор про коллекцию Землякова, не могу не вспомнить, что были в его коллекции и несколько фирменных дисков, подаренных ему разными людьми. Один из них был исключительной редкостью. Я долго искал его или его оцифрованную запись, но не мог найти– это был Дюк Эллингтон с Бостонским симфоническим оркестром, подзаголовок «Itwas a wonderful night». Теперь уже нашел – он был выпущен в 24-дисковой коллекции «Столетний Дюк» 23-м CD диском.

Поскольку я был обладателем стереофонического проигрывателя, а потом и вовсе шикарной по тем временам радиолы «Симфония», то мы часто собирались у меня послушать музыку. Саша был мне интересен своими взглядами на джаз. Они были не вычитанные, не услышанные, а именно свои. Это было его свойство, которое он проявлял не только по отношению к джазу, но и во всем остальном. Я «прививал» ему любовь к классике. Он часто спорил, и спор у нас разгорался чуть ли не по каждому произведению. Он говорил, что в музыкальном плане такое-то произведение банально. Я объяснял ему, что это не так. Иногда доходило до взаимных оскорблений. Я обзывал его ослом, который дальше джаза ничего не видит, он отвечал мне, что я вообще не разбираюсь в музыке, а отдаю дань тому, что в нашей среде считается признаком интеллигентности (что, конечно, было неверно, поскольку любителей музыки среди математиков ну ничуть не больше, чем в любой другой среде). Споры были бурные, но потом он через день приходил еще раз переслушивать предмет спора. Он очень чувствовал музыку, причем, чем сложнее и формальнее она была, тем быстрее его завоевывала. Так он быстро полюбил Стравинского. Мы оба с восторгом слушали и «Весну священную», и «Царя Эдипа», и музыку к балетам. Но я не воспринимал позднего Стравинского, а он с удовольствием слушал и «Думбратон Окс», и додекафонические произведения. У меня была книга воспоминаний Стравинского, я ее перечитывал пару раз. Он тоже с интересом прочитал его воспоминания, но запомнил совершенно другие эпизоды, чем я.

В какой-то момент мы увлеклись  саксофонистом Чарльзом Паркером. Сначала это была пластинка из коллекции Володи Кузнецова «Bird is Free», потом были пластинки из других коллекций. Что-то странночарующее было в этой музыке, все время уползающее от тебя ее восприятие. Каждый раз ты слышишь все по-новому, все иначе. Меня поражала какая-то нелогичность в музыке и странность даже в названиях произведений, например, «Орнитология». Чуть позже я прочел повесть «Преследователь» Хулио Кортасара, тогда ещё практически неизвестного у нас писателя, впоследствии ставшего Нобелевским лауреатом. Повесть впервые была напечатана в «Иностранной литературе». Прототипом главного героя и был Чарльз Паркер. Из повести я впервые узнал про роль наркомании и шизофрении в искусстве (про алкоголизм я, как всякий русский, уже, конечно, знал). Это сильно изменило мои взгляды на ряд произведений, но всё равно это малопонятное мне очарование необычности осталось и по сей день. Повесть Кортасара прошла по рукам и вызвала прямо-таки раскол во взглядах в нашем маленьком социуме, вплоть до полного ее неприятия. На Сашу она тоже произвела сильное и отчасти деструктивное впечатление. Он стал чаще «прикладываться». Причем, если мы выпивали (надо сказать, что по нынешним понятиям и не часто, и не много), чтобы растормозиться и потрепаться, то ему для этого не нужна была никакая компания.

А вот по поводу отношения к искусству я так до сих пор не могу понять, почему произведения людей с серьёзными отклонениями в психике увлекают нас больше, чем произведения нормальных людей. Почему что-то трансцендентное нами воспринимается как гениальное? У меня это шло отчасти из-за специфического моего восприятия чужого труда. Я считал так, что если написать данное произведение мне по силам, то оно банально. Видимо здесь меня подводило мое образование, а, отчасти, и завышенная самооценка. Да, я никогда, наверное, не смог бы написать что-то шизофреническое, но ведь понимания логики создания нормального произведения недостаточно, чтобы сделать что-то интересное. Необходимо и образное мышление, и чувство языка, и понимание психологии читателя (исполнителя, слушателя) и т.д., и т.п. и…  Или иметь особый талант, когда ты не думаешь ни о чем таком, а оно само идет и идет.

Еще один экскурс в те времена – как мы жили. Образ жизни, который он вёл, был, мягко говоря, скромным. Родители, жившие в маленькой деревне в Калининской (ныне, Тверской) области, ему практически не помогали материально, поскольку сами, как я понимаю, еле сводили концы с концами. Таких было много. И питались плохо, и одеть было нечего. Моя сестра часто вспоминает, как однажды она приехала в Москву ко мне в гости. Сидела, значит, в моей комнате, когда забежал туда незнакомый ей юноша, представился: «Я – Дима Гуревич, бегу в театр. Передай брату, что это я взял его свитер». И, одев свитер, побежал дальше. Мы выживали часто за счет коллективизма. Ну, конечно же,  на стипендию, да еще и отличника, прожить было можно. Но герой моего повествования имел немного другие ценности. Например, большинство моих однокурсников к своему внешнему виду относились спокойно (или нетребовательно). Могли приходить на занятия в спортивной куртке (как это часто делал автор этих строк). Саша не мог, он любил одеться поэффектнее, носил красивые галстуки и т.п. Разумеется, по представлениям того времени. Если добавить сюда коллекционирование пластинок, то, я думаю, станет понятно, почему он и ел-то не каждый день и, на мой взгляд, часто был на грани дистрофии. Бывало, что я водил его поесть в Профессорскую столовую. Это ещё один штрих в описании той жизни. Дело в том, что я – в прошлом спортсмен. Во время сборов спортсмены получали талоны на питание на гигантскую сумму – 3 руб. 50 коп. в день. Завтрак и ужин стоили, уж не помню точно, но не больше 60 – 70 коп. Два с лишним рубля оставалось на обед в Профессорской столовой на 2-м этаже Главного здания. Эта столовая была с ограниченным доступом – пропуска в неё получали люди, рангом не ниже доцента. Кроме них там питались по талонам спортсмены и так же, как и во все времена, куча народу из администрации Университета, включая секретарш, выписывавших эти самые пропуска. Два рубля – это была такая гигантская сумма, которую одному человеку не проесть, поэтому я брал с собой обедать кого-нибудь из друзей. Спортсмены, жившие в Москве, питались у себя дома и, как правило, в талонах не нуждались. Талоны можно было «отоварить» в Профессорской столовой, а можно было и продать там же, но за полцены, поскольку это была нелегальная операция. В описываемый период я уже «завязал» с большим спортом, но в бассейн похаживал и играл в водное поло за факультет. Мои друзья из сборной, продолжавшие играть, часто предлагали мне купить талоны питания рублей за два - два пятьдесят, им это было выгодно, а для меня это была возможность вкусно поесть в престижной столовой. Вот так я время от времени в тяжелые для Саши времена водил его «на кормежку». Это я рассказал не к тому, чтобы показать, какой я хороший, а чтобы была понятна атмосфера, в которой он складывался, как ученый и педагог.

   Саша, как он мне рассказывал, ещё будучи школьником интерната облюбовал себе место на чердаке (или в подвале, не помню) учебного корпуса, где, вставая намного раньше подъема или, наоборот, после отбоя варил себе крепчайший кофе, курил кубинские сигареты из сигарного табака (Монтекристо и Партагас) и решал задачи по математике. Но иногда, я думаю, пил не только кофе, но и позволял себе принять немного портвейна или другого сладкого вина. Когда он стал студентом, эта привычка только развивалась. Помню как-то, кажется, Олег Мусин принес в учительскую новость о том, что в кафе на Славянском бульваре появились полусладкие грузинские вина «Оджалеши» и «Ахашени», бывшие очень популярными в те времена. Происходило это в день зарплаты. Вечером после занятий мы рванули в кафе. Первый человек, которого я увидал в зале, был Саша Земляков. Он был один, курил свою «атомную» сигарету, а перед ним стояли бутылка вина, выпитая наполовину, и недопитый стеклянный стакан кофе. Закуска отсутствовала полностью. Он был практически трезв, но нам не обрадовался. Тот вечер мы провели неплохо. На следующий день, а мы все жили в общежитии МГУ в зоне «Б», я спросил его, как он оказался в этом кафе, на что получил ответ, что он там часто ужинает после работы в интернате. Предыдущий ужин, как я уже написал, состоял из стакана кофе и бутылки вина.

При всем при этом он много работал. Его научный руководитель Яков Григорьевич Синай, ныне академик РАН, а тогда молодой, но очень известный в мире, доктор физ.-мат. наук, профессор Мехмата, считал его одним из своих лучших учеников. Но интересы Саши всё больше смещались в сторону педагогики. Он читал разные спецкурсы, вёл семинары, потом стал лектором потока. Ко всем лекциям, семинарам и практическим занятиям он готовился фундаментально. Невиданное дело для интерната тех лет – он писал конспекты лекций и занятий. Называл их «тезисами» и раздавал школьникам. Потом их систематизировали, собирали вместе, переплетали – и вот вам практически готовый учебник для спецшкол, а также математиков, желающих ликвидировать пробелы в знаниях по целому ряду вопросов. И всё кратко – на 50 – 100 страницах машинописного текста. Чем больше он читал курсы, тем больше его конспекты углублялись в историю вопроса, в связь с другими областями или проблемами. Любимой его книгой тех времен был двухтомник Феликса Клейна «Элементарная математика с точки зрения высшей». Как и великий Ф. Клейн, Саша постоянно демонстрировал школьником связь проблем в математике, объясняя, что она – есть единый предмет, и зачастую перевод проблемы из, скажем, алгебры в геометрию или наоборот делает решение практически очевидным. То есть важно правильно сформулировать проблему, на естественном для неё языке. Его курсы оказывали существенное влияние на других. На меня – точно. Его ученики подражали ему. Он был авторитетным педагогом среди учителей. Как-то помню, на педсовете разбирали поведение одного ученика. Он был очень неплохим школьником, показывал успехи по математике. Завуч, которая вынесла вопрос на обсуждение, требовала наказать его за нарушения правил поведения: он прятался в подвале по ночам, пил там кофе и курил крепкие сигареты. Я, сделав вид, что проспал вступление, громко спросил, о ком идет речь, о Землякове что ли. Возникла пауза, все вспомнили, что такой и была гордость нашего интерната. Ограничились проведением профилактической беседы.

Еще два штриха к рассказу о том, как жили, и какое место интеллигенция занимала в обществе. Это было уже чуть позже. Пришло распоряжение «сверху» выдавать зарплату не через кассу, как было до этого, а переводить на счета в Сбербанке. Причем каждое учреждение заключало договор с каким-то своим отделением Сбербанка об обслуживании. Карточек и банкоматов тогда не было, большинство зарплат составляли просто мизерные платежи, которые снимались в тот же день, когда они приходили, но, все равно, нужно было заводить счета в указанном отделении Сбербанка. Я, например, подрабатывал в четырех местах и имел, соответственно, четыре сберкнижки (документы, в которых отмечались все транзакции). Десятью годами раньше за такое просто сажали, так как наличие нескольких сберкнижек связывалось в общественном сознании с нетрудовыми доходами. Итак, мы идем открывать счета в ближайшей Сберкассе (операционное отделение Сбербанка) на углу Кременчугской и Минского шоссе. Мы – это Олег Мусин, Олег Селезнев и я. Для открытия счета нужно было внести 5 рублей. Мы с Селезневым наскребли и открыли счета. У Мусина была только трешка, да и на нее он имел какие-то планы. Тогда мы вспомнили, что неснижаемый остаток был равен 50 копейкам. Олег быстро написал два ордера – приходный на 5 рублей и расходный на 4 рубля 50 копеек. Потом он долго объяснял операционистке свою схему: «Я вам даю приходный ордер – вы открываете счет и тут же выдаете мне 4,5 руб. На счету останутся вот эти 50 копеек – и протягивал ей 50 коп. Она долго не понимала, а как же 5 рублей. А когда поняла, радостно заулыбалась, состоялся примерно следующий диалог:

- Ну, че, ученый, небось?

- Да ученый.

- Небось, университет кончил?

- Да кончил.

- А может и диссертацию защитил?

- Да защитил.

- Оно и видно, парень умный, а денег нет! – торжественно заключила она. 

 Хохот стоял неимоверный. Девушка попала в точку. Последствия той политики также довольно очевидны – из всех троих в России живу только я.

    Вторая история связана с Женей Полецким. Он с женой долго скитался, снимая квартиры, то здесь, то там, хотя государство обязалось обеспечить его жильем, но каждый раз, когда жилье распределялось, ему почему-то ничего не доставалось. Ясное дело, нужно было дать взятку, но в Интернате этому не учили, а даже наоборот – объясняли, что это нехорошо. Поскольку Женя исследовал функции многих комплексных переменных, то ему было некогда ходить по инстанциям – комплексных переменных было много, а таких как Женя – мало. В связи с вышесказанным по кабинетам ходила его жена Татьяна. В «предбаннике» одного из кабинетов она чем-то понравилась секретарше, завязался разговор. Но когда та узнала, что муж у Татьяны математик, то реакция была примерно такая: «Нашла за кого замуж выходить!» А ведь не права была секретарша. Сейчас Женя заведует кафедрой Математики в одном из университетов США (в Сиракузах), и есть у него два дома: в Сиракузах и во Флориде, откуда он мне вчера звонил по Скайпу. Ну а автор этих строк вообще ничего не получал от нашего государства – даже путевку в какой-нибудь санаторий. Хотя нет – получал образование и медицинскую помощь, которые по всеобщему заблуждению считались бесплатными.

Русская болезнь. Эти воспоминания не некролог, и я не буду перечислять Сашины научные и педагогические достижения. Одно хочу сказать, он очень много работал. На истощение. И «позволял себе». Причем не крепкие напитки, а вино, как правило, сладкое крепленое. При этом, не закусывая, разве что выпивая кофе. И происходило это всё чаще и чаще. Были многочисленные попытки повлиять на него, но безрезультатно. Володя Дубровский пытался беседовать с ним, но он только замыкался и выпивал, стараясь не попадаться на глаза. Я пару раз очень резко поговорил с ним на эту тему. Мужик ты или не мужик, неужели не можешь себя взять в руки и в таком духе…  В ответ он расплакался. Я, конечно, со всей своей идиотской прямотой: «Ты ведешь себя, как баба. Смотреть противно!» И он действительно заревел, как ревут только девочки, повторяя: «Ничего вы не понимаете! Вам бы на моё место». А я и действительно ничего не понимал.

А потом случилось то, что и должно было случиться. Вечером в комнату ко мне врывается Володя Дубровский: «Пойдем быстрее ко мне. Саше плохо!» В комнате были двое: Саша Звонкин и Саша Земляков. Земляков стоял у окна и, увидев меня, совершенно спокойным голосом произнес: «Идемте вниз, меня вызывают!» Я, естественно: «Кто? Куда? Зачем?» Оказалось, Главный конструктор прислал за ним машину, и он должен срочно ехать, иначе ракета улетит без него. Мы вчетвером пошли вниз, долго гуляли вокруг стадиона, выслушивая странные речи. Все мы, Володя Дубровский, Саша Звонкин и я, столкнулись с таким явлением впервые, и, понимая, что это, скорее всего, белая горячка, всё же сильно боялись, что у него «крыша поехала», как это случается время от времени у студентов МГУ. Потом речи начали приобретать более разумное содержание, он начал приходить в себя. Мы сели на скамейку во дворе зоны «Б», и стали объяснять ему ситуацию. Саша всё понял, но мне навсегда запомнились сказанные им слова о том, что все виденное и пережитое им выглядело настолько натурально, что не понимай он сейчас умом, что на самом деле это больное воображение, он до конца дней считал бы себя участником этих событий. Не без труда удалось убедить его, что надо ложиться в больницу. Продумали, как прикрыть все это, чтобы новость не пошла гулять по университету, вызвали машину скорой помощи и уже поздно ночью отправили его в клинику.

Саша Звонкин – участник тех событий, тогда аспирант МГУ, а сейчас профессор университета  г. Бордо, специалист по вероятностным методам в информатике, известный, кроме всего прочего, изданной у нас просто-таки гениальной книгой «Малыши и математика», где он описывает свой многолетний опыт по развитию у детей математических способностей, напомнил мне некоторые подробности описываемых событий, которые я успел позабыть. И я действительно вспомнил, что Саша Земляков в это время готовил серьёзный доклад на научном семинаре, одновременно писал статью в научный журнал и конспект спецкурса, который он читал в интернате. Я несколько раз заходил к нему, он мне рассказывал, что сейчас пишет. При этом очень много курил. Однажды я обратил внимание на нездоровый цвет его лица. Какой-то совершенно серый. Оказалось, что он уже два дня ничего не ел. Я уговорил его, мы сходили в столовую. Он, обычно сметавший всё, не съел и половины. Вернулись, я ему сказал, что всё это может плохо кончиться, и позвал к себе послушать музыку. Он пришел через полчаса с бутылкой портвейна, наполовину выпитой, и начал мне читать «лекцию» о сравнительных качествах выпускаемых  в СССР портвейнов. В кавычках, потому что лекция была наполнена иронией. Все знали, что портвейны выпускались самого низкого качества, а основным их преимуществом перед другими напитками было то, что они «сносили башню» за небольшие деньги, будучи  дешевыми и не требуя закусок. В общем, нечто в духе Венечки Ерофеева, которого, правда, мы тогда ещё не знали. Я не составил ему компанию, но и не придал большого значения всему тому, что увидал. Сейчас я думаю, а смог бы я тогда предотвратить приступ белой горячки?  И чем больше думаю, тем лучше понимаю, что нет. Если он чего-то хотел, то «сбить его с пути» было невозможно. Это ведь тоже свойство многих гениальных людей. А ещё Звонкин напомнил, что приходить в себя Саша начал после того, как я уговорил его поесть.

На следующий день, мы с Володей Дубровским поехали в больницу. Лечащий его доктор сказал, что это редчайший случай, когда алкоголизм уже в серьёзной стадии, но интеллект при этом не затронут. Он же нам объяснил, что на полный успех надеяться не стоит, что сейчас проведут необходимые процедуры, чтобы вывести его из тяжелого состояния, но того, что в дальнейшем срывы не будут повторяться, никто гарантировать не сможет. Что, воздействуя на него в мягких формах, можно добиться больших перерывов между запоями, но они все равно будут случаться. Кстати, выяснилось, что только что на этом месте находился Владимир Высоцкий, был любимцем всех и, выписываясь, дал большой концерт для персонала и пациентов больницы. Потом пришел Саша, он, естественно, был ошеломлен случившимся. Мы обсудили еще раз дела, договорились, держать в тайне случившееся. Саша попросил, чтобы ему принесли пару книжек, ручку и бумагу. Все это доктор разрешил. Я не помню, какая была легенда его исчезновения, кажется, что-то случилось дома, и ему пришлось срочно уехать. Телефона в глухой деревне Калининской области не было, да и адрес никто не знал, всё прошло не замеченным. В больнице он также стал любимцем. Во-первых, из-за его возраста все воспринимали его, как собственного ребенка. Во-вторых, он, конечно же, поражал людей своим интеллектом: редко можно встретить человека с такими широкими познаниями в литературе, живописи, не говоря уж о науке или музыке. Когда он выписался, мы, его друзья, договорились при нем не выпивать, а если уж приходится, следить, чтобы никто его не уговаривал, как это принято у нас («ты меня уважаешь?»). Да он и сам избегал мероприятий с выпивкой. Это было нелегко, поскольку его любили и всегда спрашивали, что, как и почему его нет. Позже, когда к нему пришла более широкая известность и появились новые возможности, на свой день рождения он уезжал куда-нибудь на юг, то в Батуми, то в Крым, где он участвовал в работе Крымской Малой Академии Наук (замечательной организацией школьников).

Потом я закончил аспирантуру и уехал из общежития. Общаться мы стали чуть реже, но всё равно не реже двух раз в неделю в Интернате. А, кроме того, поскольку основная работа у меня была на Экономическом факультете – рядом с зоной «Б», я часто заходил после работы к Саше попить кофе, который у него всегда был великолепен, а также поболтать о том, о сем. Он очень долго держался, но пророчества врачей, увы, сбылись, и он сначала понемногу, а потом и больше продолжал выпивать. Надо сказать, я никогда не видал его в состоянии «отключения». Он пил, но при этом с ним можно было разговаривать на серьёзные темы или слушать музыку и обсуждать её. По-видимому, он при этом был в состоянии и писать статьи, и читать книги. Пугала регулярность. И возможность срыва. И срывы эти, насколько я знаю от его учеников из Черноголовки, которые либо учились у меня в МГУ, либо работали со мной, бывали.

Совместный труд. Первые два года работы на Экономическом факультете МГУ на кафедре ММАЭ (Математических Методов Анализа Экономики) я, в основном, преподавал на Подготовительном отделении (его кратко называли Рабфак). Такова была традиция на кафедре: новички отрабатывали на Рабфаке. Нас в тот год пришло трое: Андрей Кочергин, Женя Лукаш и я – все с Мехмата. Нельзя сказать, что работа была скучной, мне так даже было интересно работать одновременно с одной стороны с вундеркиндами из интерната, а с другой – с людьми, пришедшими в Университет после армии или с производства, т.е. теми, кто по каким-либо причинам упустил школьные годы, а теперь решил наверстывать упущенное. Среди них также время от времени обнаруживались таланты (1 – 2 человека из 50-ти), но, в основном, это были люди гуманитарного склада ума, а иногда четко настроенные на партийную карьеру.

В какой-то момент на факультет пришло письмо от С.Г. Тихомирова - директора Подготовительных Курсов Гуманитарных Факультетов МГУ им. Ломоносова М.В. - с просьбой выделить преподавателя для руководства Методическим советом по математике. Декан М.В. Солодков обратился на кафедру ММАЭ, и заведующий кафедрой С.С. Шаталин предложил меня на эту должность (на общественных началах). И я проработал на этой должности около 15 лет вплоть до моего отъезда в Африку в 1989 году, написав более сотни разработок по математике для поступающих на гуманитарные факультеты МГУ. А незадолго перед этим произошла следующая история. Директор курсов, работавший до С.Г. Тихомирова, фамилию которого я точно не помню (кажется, Мигай), поставил предо мной задачу, написать пособие по математике объемом 10 – 15 печатных листов. Конечно, я загорелся. Ведь можно было бы издать наши наработки в интернате. А они настолько отличались от всего того, что было издано массовыми тиражами, и что я читал. Просто небо и земля. Мне всегда казалось, что эти пособия, а ведь они прошли рецензирование прежде чем были изданы большими тиражами, страдали отсутствием логики, в них очень много внимания уделялось частным приемам, разборам типичных ошибок и т. д. Особенно раздражали такие рекомендации, как «найти ОДЗ» и им подобные. ОДЗ – область допустимых значений – попросту говоря, область определения всех функций, входящих в запись задачи (уравнения, неравенства, системы). Эта подзадача иногда была посложней самой исходной задачи. И это при том, что ее нахождение ровным счетом ничего не дает. Во всяком случае, от ошибок не спасает. Но еще хуже другое. Нахождение ОДЗ логически никак не следует из задачи, это какое-то совершенно постороннее действие. Последнее, в свою очередь, означает, что человек, совершающий в обязательном порядке это действие, не может получить ответ на вопрос: «Зачем?» Ведь ответ, заключающийся в том, что все делают, и ты делай, может только повредить развитию логики математического мышления. Я привел один пример, а их куча. При этом придумываются всякие названия неполноценным приемам. Например, «Избавление от иррациональностей в знаменателе». Конечно же, здесь речь не идет о расширениях Галуа и представлении дробей в стандартной форме. Все было бы просто и ясно. Нет, рассматривается куча каких-то частных приемов, которые забивают мозги, но никто не отвечает на вопрос о том, зачем это нужно. Или: «Приведение к виду, удобному для логарифмирования». Давно уже исчезли Таблицы Брадиса, логарифмические линейки, уже появлялись микрокалькуляторы, на очереди были Портативные Компьютеры. Уже мало кто понимает, зачем нужно приводить к такому виду. И т.д. Хуже было другое - при решении задач определения как бы существовали сами по себе, а эти приемы сами по себе. Например, для иррационального уравнения вида   предлагалось возвести обе части в квадрат, решить уравнение , а затем, поскольку могут появиться «посторонние» корни, то нужно провести проверку непосредственной подстановкой в исходное уравнение. При этом авторы, по мере возможностей, избегают таких слов, как «следствие» или «эквивалентность», с помощью которых формируется логика рассуждений. А, казалось бы, что может быть проще, чем сослаться на определение:

Корнем квадратным из числа f называется такое неотрицательное число g квадрат которого равен f. Это определение удобно записать в виде эквивалентности:

,

понимая при этом, что правая часть и определяет смысл левой, т.е. левое уравнение и правая система – это одно и то же. Значит, для решения левого уравнения нужно решить уравнение в системе, и для корней проверить неравенство. Иногда удобнее и в обратном порядке, т.е. сначала разобраться с неравенством, а затем с уравнением. Логика рассуждений тривиальна.

На вступительных экзаменах для тех, кто решает задачу первым способом, возводя обе части в квадрат (формально, «переходом к следствию»), часто готовят какой-нибудь сюрприз. Например, корни уравнения выражаются через радикалы и достаточно сложно. Непосредственная подстановка их в исходное уравнение потребует непростых преобразований прежде, чем решающий убедится в том, что правая часть равна левой.

А чего стоили определения. Один из «перлов», который выдали преподаватели Мехмата МГУ, между прочим, мне запомнился на всю жизнь. Речь шла об уравнении. Определение звучало так: «Выражение  называется уравнением, если требуется найти его корни, т.е. те значения x, при которых левая часть этого выражения равна правой» Фактически дано два определения в одном предложении. А что, если вопрос об отыскании корней не ставится? Например, спрашивается, сколько положительных корней. У чего тогда, у выражения? Ведь оно перестает быть уравнением! А чего стоит вопрос, типа такого:

При каких значениях параметра a линейное уравнение  не имеет корней?

А ведь до этого в учебнике сказано, что линейным уравнением называется уравнение при . Оно всегда имеет ровно один корень!

Я привел простые примеры, а их было какое-то гигантское количество. Создавалось впечатление, что выработался какой-то особый стиль написания книжек для школьников, в которых авторы боятся, что их обвинят в излишнем формализме, и предпочитают, я бы сказал, «сюсюкать». По геометрии – и того хуже, уже практически забыты приемы дополнительных построений и, в частности, плоских сечений, сильно облегчающие решения задач. Практически исчезли задачи на построение циркулем и линейкой, развивающие воображение.

Все это происходило до написания учебников под общей редакцией А.Н. Колмогорова (один из которых – «Алгебра и начала анализа 9 – 10» – мне привелось редактировать). В этих учебниках по требованию физиков появились производная, интеграл и вектор. Благодаря этому удалось осовременить курс физики. Но описываемые события происходили намного раньше. На занятиях в Интернате все «школьные» темы были хорошо отработаны, а Саша добавил к этому немного разумного формализма, позволявшего аккуратно записывать логику рассуждений. Получились Система (именно с большой буквы). А в геометрии он провел классификацию задач по методам решения. Методика занятий по элементарной математике (да и не только) в Колмогоровском Интернате сложилась во многом под его влиянием. Вот почему я пригласил его в соавторы.

О, что это была за работа! Мы написали про всё. Школьная программа в то время активно сужалась. Уже «убрали» такие темы, как «Комбинаторика», «Комплексные числа», «Метод математической индукции», «Построения с помощью циркуля и линейки», «Обратные тригонометрические функции», «Тригонометрические неравенства», а также много других более мелких тем. При этом увеличивались объемы преподавания общественных дисциплин. Стране нужны были идейные комсомольцы, а не ученые, которых рассматривали как потенциальных диссидентов. Как мы знаем, из идейных комсомольцев выросли руководители бандформирований, воры в особо крупных размерах, государственные преступники и т.п., а вот с наукой стало совсем плохо. И особенно заметно это сейчас, когда одной половиной разработок занимаются шарлатаны, а другой – жулики.

Мы были наивными юношами, и, не смотря на то, что тренд становился все отчетливей и уходил от развития науки, это всё оставили в пособии, как дополнительный материал. Нам казалось, что у пособия есть и другая цель. Оно не только должно помочь абитуриенту поступить, но и помочь ему выйти на тот уровень знаний, который необходим для успешной учебы в МГУ. Работали мы долго, практически год. Много спорили, переписывали (особенно я) целыми главами. Моя бедная жена всё это печатала и перепечатывала, благо еще раньше удалось купить портативную немецкую печатную машинку Erika (я за ней год стоял в очереди, когда был студентом). У Татьяны был большой опыт по перепечатыванию «Самиздата» и прочей литературы, еще в общежитии. Казалось, мы не обошли ни одной темы. Особенно, мне думается, удались: написанные совместно «Задачи с параметрами», написанная Сашей вся «Геометрия» и мною «Целочисленные задачи», «Задачи на нахождение наибольшего и наименьшего значений», «Задачи на доказательство неравенств». Думаю, что, если бы книжка вышла, то в мире репетиторов она бы произвела сенсацию и, возможно, переворот. Но этого не произошло. Во первых объём был превышен в три раза. Но это было не самое главное. Книжку можно было разбить на части, у Курсов было предостаточно денег, чтобы ее издать. Проблема была в том, что директор Подготовительных курсов Естественных факультетов Борис Иванович Александров, сам автор и соавтор многих пособий, не хотел пропускать в этот маленький мирок авторов пособий по математике новых людей. Отмечу, что через несколько лет он сам (вероятно, под давлением Тихомирова С.Г.)   предложил мне и И.И. Мельникову (тогда, кажется, секретарю парткома и зам. декана Мехмата, ныне Вице-спикер Госдумы) подготовить пособие. Оно было написано: на три четверти мной, на одну четверть Иваном. А вот Александров не написал ни строки, хотя спокойно получил свою треть гонорара. Тогда я этого не понимал, у меня и мысли не было, что можно вот так, взять и пригласить в «соавторы» пробивного человека. Это «недостаток» воспитания, идущий от общения с Колмогоровым. А тогда… Тогда мы остались ни с чем, год работы насмарку. Через многие годы отдельные фрагменты той книги вошли в наши методические пособия. Он вставлял в свои книги свои куски, а я в свои разработки – свои. Никогда, ни он, ни я не использовали разработки другого. Мой стиль изложения за тот год работы сильно претерпел изменения именно под Сашиным влиянием. Он совершенно не похож на стиль Землякова, но стал более лаконичным и более точным, чем до этого. Кроме упомянутой книжки (в соавторстве с Александровым и Мельниковым), мною написано для Курсов около сотни разработок, изданных многотысячными тиражами, на которых готовилась к экзаменам в МГУ не одна тысяча абитуриентов. И те теплые слова благодарности, которые я не перестаю получать и по сей день, свидетельствуют о том, что наш с Сашей труд был не напрасен. Да и тон, заданный нами, изменил содержание пособий по математике. Не все, кто используют наши идеи (а точнее – идеи, рожденные в Интернате), делают это удачно. Безграмотных или откровенно халтурных работ по-прежнему много. Но стиль написания, несомненно, изменился.

Поездка в Таджикистан. Значительным событием в нашей жизни была замечательная поездка в Таджикистан с путешествием на Памир. А дело было так. Академия Наук Таджикистана устраивала летние школы для одаренных детей по математике, физике и химии. На это мероприятие они приглашали через совет молодых ученых МГУ преподавателей для ведения занятий в русскоговорящих группах. Эти группы были многонациональны и состояли из школьников старших классов, учившихся в больших городах. Остальные дети были, в основном, из селений, где по-русски не понимали. Саше, как аспиранту Мехмата,  предложил туда ехать кто-то из знакомых в Совете молодых ученых. Саша предложил мне, я сходил в Совет и вопрос был улажен. Окончательно сложилась следующая компания: математики – я, А.Земляков и А.Варченко; физики – один доцент и один аспирант; один химик – доцент химфака. Что это был за коллектив? Саша Варченко – выпускник Интерната и его преподаватель. В тот момент был то ли аспирантом последнего года, то ли только что защитил диссертацию – точно не помню. Он получил серьёзные результаты по математике, был приглашен на Международный математический конгресс и только что вернулся с него. Из физиков прилетел аспирант, хороший парень, но мы мало с ним пересекались и я, кажется, запомнил только его имя - Костя. Доцент-физик не прилетел. Доцент-химик прилетел к своим друзьям, они выпили на природе один раз за открытие Летней школы, и больше мы их не видели. Возникла проблема занятий: три математика – много, один физик – мало. Я стал физиком, благо в школе был призером олимпиад по физике. Мы разделились на пары: Саша Земляков и я – первая пара, Саша Варченко и Костя – вторая пара. Работали: три дня подряд одна пара, три дня – другая, воскресенье – выходной. Отработав три дня, мы выезжали в Душанбе, где директор Республиканской Станции Юных Техников, если память не изменяет, Александр Николаевич Путнин – один из главных энтузиастов проведения Летней школы и, вообще, замечательный человек – выделил нам по койке в комнате для гостей, создав, таким образом, прибежище. В результате каждая пара имела 4 дня для изучения Душанбе и его окрестностей. Я немного знал Фанские горы, и мы облазили значительную часть Варзобского ущелья и немного Гиссарского. Побывали на Нурекской ГЭС и прокатились на катере по водохранилищу. Я давно ходил в горы, поэтому для меня все это было не ново. Нужно было видеть, каким счастьем светились Сашины глаза. Он никогда ничего подобного не видел, и всё виденное производило на него сильное впечатление. К сожалению, я не рассчитывал на такую удачу и не взял туристского оборудования, поэтому походы были не длинными – в пределах суток, если Путнин не договаривался с кем-нибудь, чтобы нас приняли.

Ещё одной большой радостью было посещение восточных базаров. Один из них, Зеленый базар, находился практически рядом со Станцией Юных Техников. Там мы накупали фруктов и шли в чайхану, где брали лагман и чай, иногда самбусы или манты. Незабываемые обеды. Саша после этого всегда заваривал чай, как заправский чайханщик, обязательно трижды переливая чай из чайника в пиалу и обратно. К Путнину приезжало много гостей, иногда устраивался плов – этот праздник жизни на Востоке. Мы принимали в нем участие. Конечно, соблазнов выпить было много, но Саша держался молодцом, а я, будучи «здоровым лбом», принимал удар на себя. То же происходило и в школе. В соответствии с восточным гостеприимством, праздники устраивали то один участник школы, то другой, то в одном месте, то в другом. Чаще всего происходило это после отбоя, в палатку приходил человек и говорил: «Надо идти, люди ждут». Мы вставали и какими-то тропами нас выводили на очередную беседку над горным ручьем. Там сидели наши коллеги из АН Таджикистана, люди из ЦК Комсомола Таджикистана и другие люди из разных организаций, в основном, те, кому небезразличны были ни образование, ни наука. После традиционных восточных тостов, как правило, шел серьезный и откровенный разговор о проблемах образования. Это были очень полезные встречи. Я думаю, что мы с этими ребятами очень сдружились.

А детишки там были совершенно замечательные, они так радовались, когда получали новые знания, и становилось вдруг простым и ясным то, что вчера казалось непостижимым. В перерывах мы играли с ними в настольный теннис, в водное поло (в холоднющем бассейне 4 на 10 метров). Вечером были танцы, как национальные, так и то, что называют сейчас «дискотека». Школьницы тащили нас танцевать. Была художественная самодеятельность, было что-то типа КВН. Было весело.

Путнин проникся большим уважением к нашей работе, он договорился с Министром просвещения и кем-то из руководства Погрануправления, чтобы в знак благодарности за работу в летней школе нам дали разрешение на въезд в погранзону.  Для этого оформили командировку в Горно-Бадахшанскую АО и Мургабский район по линии Министерства просвещения Таджикистана. Конечно, командировка была фиктивная и все её следы были уничтожены по приезду, но цель командировки была такова, что мы могли заехать в любой населенный пункт Горно-Бадахшанской АО и Мургабского района – мы должны были искать математически одаренных детей. Во времени мы были сильно ограничены. Предстояло вернуться к закрытию школы.

Отправились двое: я и Саша Земляков. Первый наш пункт был – Хорог. До него мы долетели на самолете. Там нас встречал также директор Станции Юных Техников. В тот же день он нам устроил экскурсию по городу с заездом в чудо природы – Ботанический сад Хорога. Ничего аналогичного в мире не существует. Энтузиасты собрали туда почти всю флору СССР. Но растет она там совершенно иначе. Дело в том, что из-за обилия ультрафиолета (сад расположен на высоте более 3000 м над уровнем моря, если я не ошибаюсь) и особого микроклимата (он окружен со всех сторон практически стенами из гор) за один год растения проходят два вегетативных цикла. В результате все деревья там похожи скорее на кусты (первый ствол практически не заметен). Попробуйте себе представить сосну или дуб в виде огромного куста. Очень приятная девушка-ботаник выпускница МГУ водила нас по всему саду, рассказывала про буквально каждое растение и разрешала пробовать созревшие плоды. Девушка была большим энтузиастом своего дела, она рассказывала так интересно, что мы слушали ее, как говорится, с разинутыми ртами и с трудом ушли из сада. Вечером был традиционный плов, а на следующий день нас вывели на дорогу, и первый же водитель-узбек взял нас в кабину своего грузовика и повез по Памирскому тракту из Хорога в Ош. Конечно, дорога была утомительной, но впечатлений осталось очень много. Ночевали возле озера Каракуль, которое единственный раз тогда я видал открытым. По нему плавали «айсберги». Потом я был там дважды – оно всегда было сковано льдами. А чего стоило прохождение перевала Кызыл Арт, высота которого более 5200 метров над уровнем моря. Практически через Эльбрус на грузовике!

Одна была проблема. Из еды мы взяли с собой только воду и пару лепешек хлеба. Я спокойно могу не есть пару дней, чувство голода у меня притупленное. Поэтому мне всегда казалось, что и другие люди могут спокойно потерпеть, это тренирует силу воли. Сейчас я знаю, что достаточно много среди моих знакомых устроено совершенно иначе. Чувство голода у них затмевает всё остальное. По-видимому, что-то подобное испытывал и Саша после того, как «завязал». Однажды на этой почве у нас с ним произошел инцидент. После очередной «вылазки», мы должны были вернуться в лагерь в воскресенье вечером. Но, не помню по каким причинам, мы опоздали на последний автобус в Гиссарскую долину. Решили добираться попутным транспортом. За город выбрались затемно – на юге темнеет рано. И пошли пешком по дороге. Как назло, ни одной попутной машины. Мы протопали часа два, и ещё оставалось, по моим расчетам, идти часов пять-шесть. И тут Саша начал хныкать, что очень хочется есть. Это меня взорвало: «Чего скулить! Где я тебе возьму сейчас еду!» И в таком духе. Потом случилось чудо. Нас подобрала попутка и довезла до нашего бокового ущелья. Оставалось идти чуть более часа. Саша продолжал хныкать, а когда я опять обозвал его «бабой», натурально зарыдал. У меня и сейчас это всё перед глазами. «Я к тебе всегда относился как к старшему товарищу, мне хотелось быть похожим на тебя. А ты ведешь себя как садист. Ты всё время издеваешься надо мной!» И далее в таком же духе. У меня и мысли не было издеваться над ним. Я считал, что воспитываю в нем мужской характер. Не понимал, что в иных случаях это одно и то же. Закончилось тогда все как в сказке. Обогнавшая нас, пока  мы шли, машина вскоре вернулась. Оказывается в ней ехали задержавшиеся в городе местные преподаватели. Один из них нас заметил, и по приезду в лагерь, убедившись, что нас там нет, послал за нами машину. Через несколько минут мы уже сидели за столом, ломящимся от съестного. Ели арбуз, заедая его персиками и вкусными лепешками. Настроение резко улучшалось, и мы возвращались в блаженное состояние. Инцидент, как-то отошел в прошлое.

А в Оше все повторилось. Мы примчались в аэропорт. В Душанбе летел какой-то маленький самолет, в котором была пара свободных мест. А желающих попасть на рейс было в десять раз больше. Я договорился с Сашей, что когда вынесут билеты, он будет справа от меня сдерживать народ, пока я, стоявший прямо у окошка, буду разговаривать с кассиром. В нужный момент его рядом не оказалось, и я был просто «оттерт» от кассы. Мы остались без билетов. Я весь кипел, когда нашел Землякова, радостно улыбавшегося мне. Оказывается ему сильно захотелось есть, и он «бросил свой пост», чтобы «отведать» шашлыки и манты. И опять состоялся разговор, закончившийся слезами. Все повторилось один в один. К счастью, затем нам дважды повезло. Сначала над нами сжалилась администратор гостиницы, которая после двадцатиминутных уговоров дала нам номер на двоих. В результате мы слазили на знаменитую гору и посетили чайхану на рынке. А на следующий день уже в Андижане, мне удалось уговорить начальника аэропорта, и он усадил нас на отлетающий самолет. Вечером мы уже были в лагере и делились впечатлениями от путешествия.

Один портрет на фоне другого. Конечно, те, кто его не знали, вряд ли из моих описаний составят себе его портрет. Мне даже иногда кажется, что я больше пишу «про себя любимого». Но находятся люди, которые меня ругают как раз за то, что именно моя позиция по большинству вопросов неясна. Мне это странно, ибо повествование ведется в первом лице единственного числа. С другой стороны, раз все излагается мною, то, наверное, правильно было бы написать о том, как я сам себя представляю. Если кратко, то мои жизненные позиции выглядят примерно так. Я рос как ортодоксальный пионер, а затем и комсомолец. Мои политические взгляды серьезно поменялись лишь  в 1968 году, хотя Солженицына и многих других критиков нашего строя я читал в Университете. «Оттепель» вызывала у меня иллюзии того, что сталинизм остался в прошлом. Ввод наших войск в Прагу я не поддержал, хотя и не вышел, как мои знакомые, на Красную площадь, а пошел сдавать экзамены в аспирантуру Отделения математики МГУ. Всякую войну ненавижу, ибо повидал их несколько, начиная с Будапешта 1956 года и кончая (ли?) войнами в обеих Конго. Знаю, что на войне нет рыцарей и разбойников. Абсолютно все на ней поставлены в такие обстоятельства, что обязательно совершают преступления. Поэтому я не принимаю наказания за военные преступления, когда наказывают выборочно и не тех, кто начал войну (что было бы хотя бы уроком другим), а тех, кто проиграл, т.е. оказался, в конечном счете, слабее. Место справедливости занимает месть. Потом оставшиеся в живых из наказанных только и мечтают о реванше.  Друзья меня упрекают, но я не уважаю позицию, так называемых гуманистов, которые у стороны, заведомо обреченной на поражение,  создают иллюзию серьёзной поддержки, а, в конечном итоге, это приводит к затягиванию войны и увеличивает количество ее жертв, особенно среди гражданского населения. И что совсем ужасно,  так это то, что люди уже привыкли слышать о погибших женщинах и детях. В этом смысле иногда жесткость, бескомпромиссность и даже жестокость, проявляемая заведомо более сильным противником с самого начала военных действий, является в большей степени проявлением гуманизма, т.к. уменьшает, в конечном счете, количество жертв. Точно так же, когда я слышу, что необходимо проявлять гуманизм в отношении преступника, что он тоже человек, я спрашиваю, а как же быть с правами его будущих жертв. Разве они не люди? Не понимаю, когда на перевоспитание преступников предусматриваются расходы, а на поиск и развитие талантов – нет. Когда матери дают пособие на воспитание ребенка намного меньшее, чем выделяемые на содержание ребенка в детском доме.  Наконец, ненавижу демагогов-политиков, которые практически все на поверку обладают поверхностными знаниями, логикой вообще не владеют, а, часто,  и просто глупы. Большинство из них циники, которым дела нет до нас. Они, к нашему несчастью, определяют, как нам жить. Я, например, хотел бы свои проблемы решать сам, но их почему-то стараются решать за меня другие, захватившие власть и постепенно утверждающиеся в сознании того, что они и есть «воля народа».

Что за список принципов, откуда он взялся? Так вот, это список тем, которые нас сильно волновали, и мы много дискутировали с Сашей на эти темы. Взгляды наши эволюционировали, но по всем перечисленным вопросам наши позиции совпадали. Что касается характеров. Я всегда немного прямолинеен, люблю спорить, свою позицию отстаиваю горячо и темпераментно. Легко «завожусь», хотя некоторые мои знакомые считают меня, наоборот, спокойным и рассудительным. А вот Саша был действительно рассудительным и довольно спокойным, хотя и был не меньшим спорщиком, чем я. Выслушает, бывало, пылкую речь, пересыпанную яркими русскими междометиями. Прокхекается, как заядлый курильщик. Спокойно посмотрит на тебя через очки и тихим голосом скажет: «То, что ты сейчас сказал – полная чушь.» И начинает медленно с паузами, как бы подбирая слова, излагать свою точку зрения. Она не обязательно приемлема для меня, и даже у него самого может завтра радикально измениться, но сегодня он излагает её так, как будто никаких сомнений в ней нет,  и не может быть.

И ещё, что, кажется, у нас было общее – независимость взглядов и суждений. Мне кажется, что активная пропаганда, которая велась от лица руководства страны, расколола её на два лагеря – сторонников официальной идеологии и её противников. Особенно сильно это проявлялось после событий 1968 года. В нашем окружении большинство были противники, причем начисто отвергавшие всё, что говорилось официально. Саша и я были скорее противники, однако, и пропаганда, которая велась с другой стороны, зачастую вызывала вопросы. Или просто раздражала. Везде нам предлагались какие-то стереотипы, зачастую, примитивные, не выдерживающие критики. Когда говорили о прелестях капитализма, я часто отвечал, а почему мы думаем, что нам уготовлена судьба Голландии, а не, скажем, Бангладеш или Гватемалы. Тоже капиталистические страны. Или, что капитализм влечет демократические преобразования. Я спрашивал, а фашизм откуда взялся. И некоторые мои «друзья-демократы» говорили в запальчивости, что таких как я, вешать надо. Когда я слышу, что достаточно создать хорошие условия жизни и соответствующую идеологию, и все проблемы будут решены, я отвечаю, что вот цыгане есть во всех странах, но живут всё равно своей жизнью. И это притом, что их «перевоспитывали» самыми разными способами, вплоть до казней. Почему же никто не задумается о национальном своеобразии (что, кстати, много обсуждалось в начале 20-го века). Почему все вопросы пытаются решать силой. И т.д., и т.п. Повторяю, здесь мы были абсолютно схожими во взглядах. И это плюс схожие пристрастия в музыке, в литературе, живописи, плюс увлеченность педагогической работой нас, наверное, и объединяло. А ещё, наверное, бескомпромиссность или, может быть точнее, нежелание идти на компромисс в ущерб истине. Это часто осложняло жизнь. А вот наши с ним ученики этим качеством зачастую не обладали. Не удаётся убедить начальство в том, что совершается ошибка, ну и пусть совершается, в конце концов, оно и отвечает. Сейчас многие так поступают. Так легче выжить.

Что же нас сильно различало? Я был спортивен. Легче перечислить виды спорта, по которым у меня не было разрядов. Но даже, когда я был в большом спорте и весил 62-64 кило, я не выглядел худым. А Саша в этом возрасте выглядел дистрофиком. Женщинам хотелось его пожалеть, накормить и, наверное, привести в порядок: постирать ему одежду, погладить, приодеть. От меня же всегда ждали, что это я пожалею, помогу, защищу и, вообще, проявлю себя Мужчиной. Я страдал, если не оправдывал это мнение о себе. А Саша, мне кажется, радовался суете вокруг себя. Жены друзей мыли у него посуду и наводили порядок в его жилище. При этом они у себя дома делили эти функции с мужьями и обижались, если те увиливали от части своих обязанностей. Саше прощалось всё. Он никогда не стоял в очередях за билетами в театр, ему их просто приносили. Те же женщины. Они его понимали и баловали. И не искали ему невест, как это было бы с другим «любимцем женщин». Почему? Возможно, что ответ на этот вопрос и объяснил бы причину его одиночества. Ведь, если у тебя нет семьи, да и нет желания её создать, а ты при этом не Дон Жуан, то обречен на одиночество. Ибо гости уходят, ты остаешься один… Господи, кто бы знал, как это непросто - оставаться наедине с собой не день, не два, а годами. Последние годы жизни в Африке я испытал это вполне. Шла война, жен и детей эвакуировали. Сотрудники посольства как-то «тусовались» на своей территории. А я жил один на огромной вилле, где когда-то располагался банк, а потом торгпредство СССР, а еще позже России. Ночью часто стреляли. Перебои с электричеством и с водой «бодрили», но хуже всего было, когда всё работало. Тогда вообще не хотелось ничего делать. И пьянство не спасало, а только усугубляло все проблемы, перекладывая их на «потом», когда они скапливались в неподъёмных количествах. Жить не хотелось иногда. Но я был поставлен в такие условия обстоятельствами, а он делал это добровольно. Что толкало его на это?

А еще меня спросят, вот я всё время говорю про Сашину гениальность, а из рассказа этого совершенно не видно. Ну что можно ответить на это. Вот Володя Дубровский говорит, что ни до, ни после Землякова не было такого, чтобы в аудитории на спецкурсе не было свободных мест. Сидели на подоконниках, в проходах между рядами. У кого еще так было? Лекции его уже не услышать, так что читайте его труды. Особенно те, что изданы после смерти. Даже, если бы я попытался их пересказать, ничего бы не получилось – исчезли бы интонации автора и своеобразие его мышления. Мои воспоминания показывают человека в быту, а это не тот антураж, где проявляется гениальность. Разве, наблюдая в быту композитора Антона Брукнера, человек, не знающий его творчества, мог бы увидеть гения в полусумасшедшем старикашке? А что уж говорить о М. Мусоргском! Или об А. Блоке, или о С. Есенине, или… Ох какой же длинный был бы список. Поистине, если уж Бог наградил Даром в одном, то обязательно обделил в другом. Нечто, вроде закона сохранения.

Возвращаясь к Саше. Может быть, он был слабохарактерным? Нет, твердо могу сказать что то, что он иногда плакал – так это просто такой была его реакция. По натуре он был очень сильный человек, о чем я не раз говорил выше. Сильный и, что очень мешало жить, бескомпромиссный. Если он чего-то хотел, он всегда этого добивался. Если он в чем-то был убежден, то убеждения не менял ни при каких обстоятельствах. Но я бросил курить, когда понял, что всё, курение для меня - смерть. Он же практически и не пытался ни бросать пить (за исключением одного раза, описанного здесь, когда он серьёзно испугался), ни курить. Похоже было, что это для него радость, наслаждение. Или, может быть, те немногие радости, что оставались в жизни. А может быть, после многих часов, дней напряженной работы, когда мысли отвлечены ею, вдруг возникала пауза, когда начинаешь видеть жизнь вокруг. Всю её неустроенность, если не убогость. И хочется уйти от этого, закрыть глаза и слушать музыку. А чтобы мысли парили в вышине и не возвращались на Землю, есть проверенный и проторенный путь – нужно выпить…

   Много можно фантазировать на эту тему. Выпущенная мысль может уйти так далеко, что рассорит тебя с друзьями. Поэтому я остановлюсь и лучше приведу Некролог, написанный одним из его лучших (так считал он сам) учеников В. Копыловым, очень точный и искренний:

 О Саше Землякове

   Саша был умным, добрым, исключительно талантливым и разносторонне развитым. Он был блестящим ученым-математиком и педагогом. В 18-м интернате и в Черноголовской школе в общей сложности он выпустил более 25 классов.

   Он учил детей математике, информатике, литературе, играть в футбол, походной жизни и вывозил их на слеты Клуба Самодеятельной Песни. Без преувеличения можно сказать, что он учил своих учеников Жизни, и ко всему, чему он учил, прививал любовь. Но, пожалуй, самое главное, чему он их научил – это учиться. Широкое образование, далеко выходящее за рамки школьной математики, которое он давал, и привитое им умение, а главное, постоянное желание учиться дали его выпускникам возможность достичь больших высот в их последующей жизни. Среди его учеников есть не только победители математических и физических всесоюзных и международных олимпиад, множество докторов наук, но и режиссер, и даже священнослужитель в Париже. Саша становился Соросовским учителем столько раз, сколько проводился этот конкурс, а победителями становились учителя, которых называли ученики (а не чиновники от образования).

  Он учился всю жизнь, и это позволяло ему всегда оставаться на современном уровне в самых разных областях. Многое из того, чему он учил детей, Саша узнавал сам незадолго до этого, часто от учеников, которые приходили в гости накануне. Узнав что-то новое и интересное, сразу же делился этим. Он любил литературу и великолепно разбирался в ней. Всю свою жизнь собирал книги. Саша «доставал» хорошие, только что вышедшие впервые в СССР книги (тогда это стоило немалых трудов), читал Булгакова, Маркеса и других великих писателей и поэтов на своих уроках математики. Ни у учителей литературы, ни в библиотеках, да и у самих учеников тогда этих книг просто не было, и не было другой возможности познакомиться с великими творениями у его воспитанников.   Он хорошо разбирался в музыке и был членом клуба меломанов, который периодически собирался на прослушивания, как классики, так и джаза. Со времен МГУ у него была великолепная фонотека. Появлялись новые авторы и исполнители, а он всегда, как и во всем, был в духе времени. Когда появились «Аквариум» и «Наутилус», он ставил всем гостям пластинки и кассеты этих групп. Ученики приносили ему новые диски и кассеты, и с тем, во что влюблялся сам, на следующий день он знакомил других гостей. Точнее сказать, друзей, потому что его ученики быстро становились друзьями и потом оставались ими навсегда. В его день рождения, в студенческие каникулы, перед Новым Годом в его доме было тесно от друзей. Учитывая скромные размеры квартиры, заполненной огромным количеством книг самой разнообразной тематики (учебники и монографии, художественная литература и альбомы, литературоведение и искусствоведение), занимавшим почти все пространство, приходилось принимать гостей по сменам. Он угощал всех вкуснейшим кофе, свежемолотым в ручной кофемолке и собственноручно сваренным в джезве по одному из своих многочисленных рецептов.

   Саша был центром притяжения очень многих самых разных людей. В гостях у него бывали многие «великие»: бард, поэт и драматург Юлий Ким (он учил Сашу литературе в интернате и на Сашином выпускном вечере в песне выпускников он спел: «Земляков – наш образец»),

  академик В. Е. Захаров (с которым Саша познакомился, еще будучи аспирантом, на «нелинейной конференции» в Горьком, когда Захаров еще не был ни академиком, ни директором Института теоретической физики РАН и жил в Новосибирске – позже судьба свела их в Черноголовке), выдающийся математик академик Я. Г. Синай (он был научным руководителем у Саши в аспирантуре МГУ) и многие другие известные люди – всех просто не перечислить. Но большинство гостей были его ученики, в том числе бывшие, с десятками из которых он сохранял связи долгие годы. К нему приходили просто так, без всякого повода, или поделиться радостями или горестями. Его бывшие ученики, ставшие друзьями, приводили к нему своих невест на «смотрины» и посоветоваться в других самых серьезных вопросах. Саша был очень контактен. После поездки в Грузию в 70-х в составе делегации министерства просвещения у него появилось множество новых друзей, и Грузия стала его большой любовью на всю жизнь. Новые друзья многократно приглашали приехать в гости в любой момент, когда ему удобно, но из-за его фантастической занятости он редко мог себе это позволить.

   Саша практически не знал отпусков. За все время, которое я его знал, он всего несколько раз на несколько дней съездил навестить близких на родину в деревню Желниха Тверской области, два раза на несколько дней в Ленинград и два раза в Грузию, куда мне довелось его сопровождать в 80-х. Некоторые его грузинские друзья к тому времени достигли высокого положения в Грузии и нас принимали с размахом и истинно грузинским гостеприимством. Во время обеих поездок одну неделю мы проводили в Тбилиси и его окрестностях и одну в Батуми, в современном тогда отеле, расположенном в ста метрах от Черного моря, в котором мы ежедневно купались. Это был весь его отдых более чем за 20 лет. Он попросту не мог отдыхать, когда есть работа, а работа была всегда.

   Саша был талантлив во всем. Из деревенской школы его взяли в престижнейшую, легендарную ФМШ № 18 при МГУ, которую он закончил с золотой медалью. Затем был мехмат МГУ, который Саша закончил с красным дипломом. Он действительно был образцом, и слова Кима – это не гипербола. Саша все схватывал буквально «на лету», ему не только было не нужно, но и нельзя было долго объяснять – достаточно было нескольких первых слов. При попытке расшифровать мысль он, всегда очень спокойный и уравновешенный, слегка раздражался и перебивал: «Ты что, меня за идиота считаешь?» Прекрасно знал, что не считаю, и говорил это очень мягко, только для того чтобы дать понять, что он уже все понял и дальше «разжевывать» не нужно. Те, кто его хорошо знали, понимали, что он не обижается, да и сами тоже не обижались. А тем, кто плохо, он таких слов просто не говорил. С каждым он умел говорить на его языке. Во многих случаях он сразу видел суть и глубину проблемы лучше, чем собеседник, рассказывающий ему о ней. Он находил нетривиальный смысл в самых простых для «нормального» человека вещах. В последнем полученном мною письме, отправленном за несколько дней до кончины, он задал попавшийся ему вопрос из одного школьного учебника, над которым в эти дни думал: «Почему колбасу режут наискось?». Для обычного человека это просто быт, но не для математиков его уровня.

   Если бы Саша не стал Великим Учителем, он был бы Великим Математиком. Саша получил квартиру в Черноголовке под его обещание учить детей в Черноголовской школе. Казалось бы, ничто не мешало ему совмещать эту работу с серьезной математикой – ведь для занятий математикой требуется голова, образование (научная школа) и возможность общения с другими математиками. Да и почти все математики успешно совмещают науку с педагогической деятельностью в ВУЗах. Скорее всего, Саша на это и надеялся. Но этим намерениям не суждено было сбыться. Делать какое-то дело наполовину было не в его характере. С его цельной натурой он не умел разбрасываться. Увлекшись одним, не смог делить себя на две половины. Он не мог формально относиться к преподаванию, хотя с его уровнем ему ничего не стоило без всякой подготовки проводить на высочайшем уровне положенные 18 уроков в неделю. Но Саша увлекся детьми. В этом смысле он сам был как ребенок. Как-то я рассказал ему про появившуюся теорию бифуркаций удвоения периода Фейгенбаума, имеющую очень близкое отношение к тому, чем он занимался в аспирантуре у Я. Г. Синая, написавшего для «Успехов математических наук» обзор, посвященный этой новой теории. Саша был восхищен математической простотой и элегантностью теории, и мне даже казалось, что он станет этим серьезно заниматься, благо теория была «свежей», серьезные вопросы оставались, обсудить их было с кем (Синай работал в ИТФ РАН и бывал в Черноголовке еженедельно).

   Да не тут-то было. Саша стал учить этой теории своих школьников, как всегда, объясняя очень сложную область современной науки простым, доступным им языком, в чем он был великий мастер. В это время в школе появились первые персональные компьютеры – «Ямахи», и он учил подопечных Бейсику (учась при этом сам) одновременно с теорией Фейгенбаума.

   Эра компьютеризации не оставила Сашу позади себя (хотя многие его ровесники безнадежно отстали). Его способность оценить прогрессивное и быстро обучаться позволяли ему всегда идти в ногу со временем. С появлением первых «Ямах» он первый в школе стал печатать на них методические материалы, бланки тестов, билеты для экзаменов и зачетов и бланки собственных ведомостей, в которых учитывал знания по собственной системе (у него во всем была собственная система). После появления первых айбиэмовских компьютеров и интернета очень скоро все это появилось и у него дома.

Его друг Гена Величко безвозмездно установил Саше его первый компьютер, а потом постоянно его «апгрейдил». Ученик, а впоследствии друг, Миша Дьячков прислал с оказией из Канады первый Сашин модем, а автор этих строк установил его вместе с одним из первых «Нетскейпов» и «подпольно» подключил его к бесплатному интернету через сеть института, в котором работал. Для этого пришлось предварительно установить коммерческий телефон. Сашина скромность не позволяла ему в течение более чем 20 лет обратиться с просьбой о телефоне к «сильным мира сего» (детей многих из них он учил, и ему бы не отказали, но он не любил просить). Телефон у Саши появился только с появлением коммерческих компаний.

  Все, кто знал Сашу, его очень любили и «наперегонки» старались ему помочь во всем, в чем только было можно. Он не хотел быть обузой для других и часто отказывался от помощи. Но когда он соглашался, те, кому он это позволял, почитали это за честь. Ученики время от времени устраивали «субботники», помогая ему в наведении порядка (из-за постоянной занятости и увлеченности работой руки до порядка доходили не всегда). Когда он болел, ученики, коллеги-учителя и друзья навещали и снабжали его лекарствами, продуктами, горячей пищей и вообще всем необходимым.

   Нас связывала четвертьвековая дружба. Очень тяжело писать о Саше в прошедшем времени. Со случившимся трудно смириться всем, кто его знал.

   В нашей памяти и в наших сердцах Саша Земляков навсегда останется «нашим образцом»...

Владимир Копылов, друг Саши Землякова,

доктор физико-математических наук,

ведущий научный сотрудник Института Физики Твердого Тела РАН.

 Вместо эпилога. Возвращаюсь к самому началу повествования. Похороны состоялись в Черноголовке через 5 дней. Была промозглая январская погода. Сверху то сыпался снег, то накрапывал дождь. Дул холодный ветер. Такая унылая погода только усиливала тоску. Народу съехалось много. Поминки были в Доме ученых. Сашу знала масса людей, и многим хотелось высказаться. Поэтому речи звучали и звучали. Все говорили теплые и хорошие слова в память о нем, не замечая, что каждый следующий повторяет слово в слово предыдущих. А от этого становилось еще тоскливее. И я подумал в какой-то момент, что когда хоронят таких необычных людей, ритуалы должны быть другими. Лучше бы рвануть цветной красивый фейерверк под громкую торжественную музыку, прости меня Господь за бедную фантазию.

Саша Зильберман и Женя Сурков

    И опять приходится вернуться к грустному началу сего повествования: прошло пять непростых лет и вот 11-го ноября 2010 года мне звонит  Саша Абрамов и сообщает, что умер Саша Зильберман. Потом приходит сообщение: «Прощание 15-го в Траурном зале ЦКБ». Его смерть и толкнула меня на написание очередной «порции» мемуаров. Кто знал Александра Рафаиловича Зильбермана? А на прощанье с ним народу пришло больше, чем на прощанье с первым президентом России (свидетельствую, как человек побывавший и там, и там). Саша – практически мой ровесник. Будучи студентом Физтеха, начал преподавать в Интернате. Исаак Кикоин и Яков Смородинский создали мощный коллектив преподавателей физики, но даже среди них сильно выделялись двое: Саша Зильберман и Женя Сурков. Для них преподавание школьной физики было настоящей творческой деятельностью, ради которой они «жертвовали» основной научной работой. На мой взгляд, тот вклад, который они внесли в создание системы преподавания физики в школе, просто неоценим.  Хороших физиков много, хороших педагогов тоже немало. А вот чтобы и то, и другое сразу – таких могут быть десятки. Но ведь для того, чтобы этот талант проявился и развивался, нужна и соответствующая среда. Как житель пустыни, не видавший большой воды, никогда не узнает, что у него были все физические данные, чтобы стать высококлассным пловцом, так и талантливейший педагог не узнает о своем Даре практически (или вообще) ничего без талантливых учеников. И вот здесь повезло обоим – они попали (как и я, и еще несколько счастливцев) в качестве совместителей в Интернат. Конечно, творческой работе соответствуют удачи и неудачи, но результат был налицо. Интернат побеждал на всевозможных олимпиадах и прочих соревнованиях. Доходило до того, что чиновники ограничивали для интернатовцев число мест в сборной СССР по физике (да и по математике тоже). Бывали годы, когда Интернат сам мог бы сформировать на международную олимпиаду две команды, которые и разделили бы между собой первое и второе места.   

   Чем отличается хороший педагог от педагога экстра-класса? Да прежде всего тем, что хороший педагог большей частью воплощает в жизнь чужие мысли и идеи, а педагог экстра-класса сам ими фонтанирует. Саша и Женя сами были организаторами олимпиад: сочиняли для них задачи, входили в оргкомитеты. А сколько замечательных статей, заметок и проч. они напечатали в «Кванте». Какие читали спецкурсы и какие проводили лабораторные работы! Примером может служить написанная Женей Сурковым в соавторстве с Володей Дубровским и Яковом Смородинским вышедшая в серии «Библиотека Кванта» книга «Релятивистский мир» по мотивам прочитанного Женей спецкурса. Я редактировал эту книгу и получал истинное удовольствие от ее чтения. В ней в увлекательной форме показано, как решаются задачи о столкновениях и рассеянии частиц в классической физике, и что происходит при увеличении скоростей до субсветовых, т.е. при переходе к релятивистскому случаю (когда на динамику начинают оказывать уже существенное влияние законы теории относительности Эйнштейна). Оказывается, что задачи о соударениях переходят в те же задачи о «решении треугольников», но уже не в евклидовом пространстве, а в геометрии Лобачевского. Делается все это с большим изяществом и с экскурсами в смежные области, читатель получает представления и о неевклидовых геометриях, и о картографии, и о навигации и о… Короче говоря, всем, кто еще не прочел эту книгу, рекомендую бросить все, быстро найти ее и прочесть. Не пожалеете. Женя был физиком-теоретиком из Курчатовского института. В соответствии с этим он больше тяготел к развитию анализа какого бы то ни было явления до построения полноценной теории. Что касается книги, то здесь он очень удачно привлек для написания математика Дубровского, которому в силу его универсального образования удалось с одной стороны придать больше строгости изложению, а с другой стороны сильно расширить рамки. Получилась книга, где кроме прикладных задач физики изучены неевклидовы геометрии постоянной кривизны.

   Саша Зильберман больше тяготел к экспериментальной физике. Было у него замечательное качество – умение в каждом бытовом явлении находить десятки тем для исследования. Причем они шли как вширь, так и вглубь. В результате, начиная с какого-нибудь исследования банального процесса, вы выходили на такие неожиданные открытия, что чувствовали себя альпинистом в физике. Довольно много таких задач-исследований опубликовано им в журнале «Квант», где он, как и Женя, были членами редколлегии. А чтобы фамилия Зильберман не мозолила глаза, он печатался чаще всего под разными псевдонимами, коих у него был не один десяток.

    В жизни оба были необыкновенно обаятельными и общительными людьми. И очень много уделяли внимания школьникам. Саша имел большую подборку записей Владимира Высоцкого, с которой регулярно знакомил школьников. Сейчас может показаться странным, но это не одобрялось руководством. Вечера проходили полулегально. Оба ходили в походы, ездили на экскурсии по историческим местам, ходили в музеи. Жили они, как и Саша Земляков, одиноко. Если быть точным, то Женя однажды женился, но жил большей частью времени отдельно от семьи в своей однокомнатной квартире возле «Курчатника». И тот и другой, как и Саша Земляков, были очень гостеприимны. К ним можно было прийти в любое время с любыми своими проблемами, и тебя всегда ждал очень хороший кофе. И люди приходили. И очень часто там собирались совсем не маленькие компании. И пили не только кофе. Сколько дискуссий и споров происходило на этих посиделках. Кстати, Юлий Ким свои новые произведения часто опробовал на нас, смотрел на нашу реакцию. Значит, ему это было нужно. Мы были худыми, и потому нас набивалось ужасно много в эти маленькие квартирки. Мы были энергичными, и потому споры были горячими и длились часто далеко заполночь. Мы были голодными, поэтому все несли с собой что-нибудь съестное (чтобы не нагружать хозяев), и сметали все, что было в доме, подчистую. Выпивали ли мы? Конечно же, да. Но, как я сейчас могу оценить, совсем не так уж и много. Просто водка в России – самый лучший стартер для дискуссий. «На Руси веселье пити, без того не можем жити» - как сказал князь Владимир, выпроваживая мусульманских посланцев, агитировавших за принятие Ислама. Эти собрания не были просто шумными сборищами. Интеллектуальный потенциал их был достаточно велик, как велик был и авторитет. Когда я был в гостях у Саши Звонкина в Бордо, они с Аллой Ярхо – его женой - рассказали мне, что как только они поженились, он практически сразу привел ее на «смотрины» в гости к Землякову в Черноголовку. Поводом для сбора был, кажется, День рождения хозяина квартиры или новоселье, сейчас не помню, но в центре внимания был Юлик Ким, только что завершивший своего «Тиля». Собралось не менее двадцати человек, в том числе и Сашин шеф - будущий академик Синай, имевший небольшую квартиру в Черноголовке. Вечер пролетел, как одно мгновение. Алла нам понравилась, а мы, насколько я понимаю, ей. Поздно ночью меня с Юликом забрали к себе Синаи, выделили нам комнату, но мы, я помню, так и не ложились спать – вели до самого утра какие-то философские разговоры.

   Сейчас, когда я пишу эти строки, понимаю, что большой кусок сведений о Землякове, Зильбермане и Суркове можно писать прямо «под копирку».

   Судьбы переплетались. Сестра Жени вышла замуж за Юру Подлипчука и уехала в Хабаровск. В истории со «Словом…» мы с Женей принимали самое активное участие (несравнимое, конечно, с работой самого автора). Мы участвовали в дискуссиях, на нас оттачивалась аргументация. Но, кроме этого, и мне и Жене принадлежит ряд гипотез, подтвержденных затем Юрием Викторовичем. Во Введении нам с Женей выражена благодарность автора, считаю, вполне заслуженная нами.

   С Женей же вместе мы работали на Сахалине в стройотряде «Интернатовец», последний раз в пос. Адатымово на реке Тымь – строили рыбразводный завод. Женя был командиром отряда, я был бригадиром плотников. Почему-то в архивах Интерната я числюсь комиссаром стройотряда. Ответственно заявляю, что никогда выше бригадира плотников в должности я не поднимался. И никогда не хотел этого – слишком велик был во мне всегда дух бунтовщика-анархиста, защитника масс. Я и сейчас удивляюсь, почему люди проявляли недовольство в форме ропота, в тихих разговорах между собой. Почему боялись высказать свое мнение даже такому либеральному руководителю, как Женя? Почему жаловались мне, а я шел разбираться?И даже был арбитром в ссоре командира и мастера (Володи Колкова – моего однокурсника). Женя был такой уравновешенный, иногда казалось приторможенный. Я, наоборот, резкий и вспыльчивый. Ругались мы с ним почти постоянно, я думал, разругаемся на всю жизнь, но нет, вернулись в Москву – и все забылось. По дороге залетали в Хабаровск в гости к Подлипчуку и Гайдукову (упоминавшемуся в начале изложения). Женя Гайдуков женился на своей ученице Людмиле Флейшер и тоже перебрался в Хабаровск, поскольку перспектив с жильем в  Москве не было. Автор этих строк так же, как и они, долго скитался без жилья пока, чисто случайно, не удалось вступить в кооператив. Назанимав денег, где только можно, я потом ездил в стройотряды на Сахалин, чтобы рассчитаться с долгами. Но, кроме заработков, было в этих поездках что-то, что трудно передать. Преодоление себя, своей лени, знакомство с жизнью страны, расширение географического диапазона – все это было, но было и что-то большее. Может быть, это и трудный опыт коллективной жизни, когда все всё время рядом, нигде не спрячешься, всё на виду. Как в армии, или в тюрьме, или в длительном и сложном горном походе, и при этом очень много работы, почти на износ. Серьезное испытание для многих. Не все выдерживают.

   А еще я запомнил тот уровень доверия, который был между людьми. Как-то нам вовремя не перевели деньги. Есть было нечего. Я поехал в Тымовск (районный центр), где работал стройотряд Химфака МГУ. Почему опять я – потому, что я уже был преподавателем Экономического факультета, а остальные были студенты, аспиранты, двое школьников(!) или люди, не имевшие прямого отношения к МГУ. Итак, я нашел командира химиков (жаль, что даже не запомнил фамилии), объяснил ему ситуацию. Он залез в карман, достал деньги – тысяч пять или десять, кажется, и на мою попытку написать расписку, заметил, что она все равно не имеет юридической силы. А видал он меня первый раз в жизни. Когда я вернулся, народ веселился, шутили, что с такими деньгами нормальный человек удрал бы в Японию.

   Внешне Саша и Женя сильно различались. Саша всегда очень опрятно одет, ни единого пятнышка, все выглажено, все блестит. Женя одет, примерно так же, как  большинство людей в то время. Вспоминается анекдотический случай. Как-то он и Люда Калинина (в тот момент классный руководитель) со школьниками поехали в Суздаль. Гостиниц тогда практически не было, поэтому все были с рюкзаками, палатками и спальниками. Ночевали на опушке леса, а утром погрузились в проходящий автобус и поехали в Суздаль. По дороге в автобус зашел контролер. То ли просчитались, когда покупали билеты, то ли просчитался контролер, но одного билета не хватало. Контролер, почему-то прицепился именно к Жене, начал требовать заплатить штраф, понося его при этом последними словами. Интеллигентность не позволяла Жене отвечать контролеру тем же, а когда кто-то из школьников попытался за него вступиться, тот вообще распалился и начал кричать: «Что вы защищаете его? Я этого алкаша хорошо знаю, он тут каждый день ездит пьяный и без билета!». К счастью, билет нашелся, но мы еще часто подтрунивали над Женей, странное, мол, у тебя хобби – напиваться пьяным и ехать, Бог знает куда, чтобы подразнить там контролера.

   Женя Сурков умер трагически. Началось с того, что он серьезно заболел, у него отнимались ноги. Люда Калинина – замечательный педагог Интерната раннего периода, ушедшая из него, когда стала понимать, что контакт со школьниками ухудшается, что в работе стало слишком много бюрократического формализма. Люда стала ухаживать за Женей. Она переехала на его квартиру. Материально в это время вся интеллигенция жила плохо, а уж каково было двум пенсионерам, один из которых лежачий больной, я могу только догадываться. И как себя чувствовал Женя, привыкший постоянно что-то делать, обсуждать, быть в центре внимания. Короче говоря, Люда спала на кухне, а Женя уснул с зажженной сигаретой, которая упала на матрас. Когда Люда почувствовала дым, было уже поздно что-то сделать. Произошло это 24 апреля 2007 года. Вот, что пишут о нем его ученики.

    Александр Адамчук:

  «Львович был учителем физики в нашем классе в Интернате. Ходил с нами в походы. Читал нам лекции. Учил. Многие годы он читал всему Интернату лекции по физике. Замечательные были лекции, необыкновенные. Почти 16 лет он преподавал физику в Интернате, с 1965 по 1980. Львович закончил Физтех, работал научным сотрудником в институте ядерной физики, а потом в теоротделе Курчатника, у Смородинского и Кикоина. Учителем он был по совместительству и по призванию. Львович был бессменным членом редакционной коллегии и редакционного совета журнала "Квант" с самого основания журнала в 1970 году и до своей трагической смерти - 36 лет. Мы все выросли с этим журналом. В библиотечке "Кванта" была выпущена небольшая книжка "Релятивистский мир", написанная Е. Л. Сурковым в соавторстве с В. Н. Дубровским и Я. А. Смородинским по материалам интернатовских лекций о теории относительности и геометрии Лобачевского. Вот и все. Курил.

   Я почему-то хорошо запомнил, как Львович нам читал вслух "Сказку о Тройке" на привале в походе, где-то на берегу озера в яркий солнечный день в Семхозе под Загорском. А потом мы пошли с ним в Загорск, в Лавру. И пока все как туристы осматривали достопримечательности и слушали болтовню экскурсовода об архитектурных деталях и стилях - "поглядите-ка направо, поглядите-ка налево" -, пока все наши ребята галдели, бегали, лазили на стены и на колокольню и т.п. - Львович просто сидел на лавочке и курил в одиночестве.

На вопрос, почему он не осматривает достопримечательности вместе со всеми, Львович сказал, что "не надо суетиться" и предложил просто посидеть, помолчать и подумать, чтоб почувствовать, кто мы и где мы находимся. Главное, сказал, не суетиться».

Карагичев Алексей, выпускник 1976 г. :

  «У него всегда было ясное понимание физики - столь ясное понимание предмета приходилось в дальнейшем встречать очень нечасто. При поступлении на физтех ученики его классов всегда показывали высокие баллы по физике и сейчас среди его учеников много успешно состоявшихся физиков. При этом у него была гражданская позиция - никогда Евгений Львович не выпячивал свои взгляды на общество, на жизнь, но система взглядов - четкая, достойная русского интеллигента - у него была.»

   Читаю эти памятные строки из Интернета и снова и снова вспоминаю вот это самое «не надо суетиться», слышанное мною тысячу раз от Жени. И представляю интонацию, с которой это произносится, и даже выражение лица в этот миг.

   Саша Зильберман долго и тяжело болел, скрывая свою болезнь от большинства друзей. Последний раз мы с ним виделись в июне 2010 года, на встрече выпускников 1970 года (у которых еще преподавали Подлипчук и Калинина). Он был какой-то уставший и худой. Перекинулись буквально парой слов, начиналось застолье, и мы договорились поговорить в «антракте». Застолье немного затянулось, когда возник перерыв, то Саши уже не было. На встречу меня пригласил Володя Левин. Я не вел занятия в их потоке, но ребята меня помнили по моим музыкальным вечерам, а некоторые и по паре походов, организованных Людой Калининой, в которых я принимал участие. Володя, теперь профессор на Мехмате, сказал мне, что Саша плохо себя чувствовал и приехал только, чтобы отметиться. Что следует читать: показать свое уважение присутствующим, дать им понять, что он о них помнит и любит их, как и прежде.

И вот 11 ноября – звонок Абрамова, затем Левина и еще несколько звонков.

- Конечно, приеду, но где, когда?

- Еще не решено, смотри объявления в Интернете.

   Прощание был назначено на 15.11.2010 в Траурном зале ЦКБ. Зал не мог вместить всех пришедших, люди заходили, клали цветы (горы роз, тюльпанов и др., я в них не разбираюсь) и уходили, чтобы не мешаться, а кто-то, возможно, и потому, что еле вырвался с работы. Траурная церемония не готовилась, поэтому шла сумбурно и явно затягивалась. Говорили официальные лица, зачитывались телеграммы, выступали сотрудники и друзья, потом выходил кто-то из его учеников и рассказывал, что он никогда не любил физику, но вот Александр Рафаилович, вот Александр Рафаилович… и не находя нужных слов, отходил в слезах. В общем, все как обычно.

   В Интернете довольно много слов о нем, хороших и добрых, но я не нашел ничего интересней (для себя, конечно), чем его собственные слова о себе:

 « Зильберман Александр Рафаилович - доцент и методист кафедры физики МИОО. Область околопедагогических интересов: физические олимпиады, работа с разумными школьниками, электроника и компьютеры. Придумываю физические задачи. Окончил МФТИ в 1969 году, аспирантуру Гос.НИИ Радио - в 1972 году. Первый официальный выпуск в школе - 1968 год, интернат 18 (СУНЦ МГУ, Колмогоровская школа). Преподаю физику в лицее "Вторая школа". С 1980 года - член редакционной коллегии журнала КВАНТ, с 1990 г. - веду раздел "Задачник Кванта" по физике.
В МИОО с 1995 г. Email: alex_zilberman@mtu-net.ru.»

   И все – ни про государственные награды, ни про Соросовскую премию, ни про другие виды признания заслуг.

  А вот уже и 2012-й год. Наша команда школьников с триумфом возвращается из Таллина, где взяла три золотые и две серебряные медали на олимпиаде по физике. Вот кусочек репортажа о встрече:

    Единственной девушке в российской сборной сложнее всего было справиться с волнением. До золота Александра Васильева не добрала всего одну десятую балла. Зато стала первой леди олимпиады, ей присвоили звание «лучшая девушка-физик». Победу посвятила своему учителю по физике.

   «Мне чрезвычайно повезло с учителем. Меня учил Александр Зильберман, действительно один из лучших педагогов России. К сожалению, он умер год назад. Именно он показал мне, что физика – это красиво, что это интересно», – заверяет Александра.

    А вот еще одна любопытная деталь. Опубликовано 27 сентября 2012 года в Интернете Сашей Адамчуком (подготовлено сотрудниками «Кванта» для спецвыпуска «Голоса» лицея «Вторая школа», осень 2011):

   Александр Рафаилович Зильберман сотрудничал с «Квантом» без малого сорок лет. Он публиковал задачи под псевдонимами, число которых перевалило за сотню. В выборе псевдонимов отразились одновременно и рационализм, и юмор А.Р. — простые задачи подписаны фамилиями «Простов», «Несложнов», задачи по теории теплоты —«А. Газов», «А. Диабатов», некоторые варианты теперь вполне сойдут за ребус (попробуйте догадаться, о чём мог сочинить задачу человек с фамилией «Базов»?!). По признанию самого А.Р., его любимыми псевдонимами были «З. Рафаилов» и «М. Учителев».

 ПСЕВДОНИМЫ А.Р. ЗИЛЬБЕРМАНА В «ЗАДАЧНИКЕ „КВАНТА”»

 1. Г. Азов

2. Р. Александров

3. Р. Афаилов

4. Э. Базов

5. А. Блоков

6. Р. Блоков

7. З. Броуновский

8. А. Бусин

9. У. Былов

10. А. Верёвкин

11. А. Витков

12. А. Волнов

13. З. Волнов

14. А. Газов

15. Р. Газов

16. А. Гостев

17. А. Грузов

18. А. Диабатов

19. А. Длиннов

20. А. Жучков

21. Я. Злодеев

22. Ф. Изиков

23. А. Камнев

24. З. Каплин

25. Ц. Карнов

26. З. Катушкин

27. Р. Катушкин

28. А. Клинов

29. Р. Клинов

30. Р. Колесов

31. А. Компотов

32. А. Контуров

33. А. Круглов

34. А. Крючков

35. А. Кубиков

36. О. Кубинский

37. А. Линзов

38. А. Лисов

39. А. Мальтусов

40. У. Множителев

41. З. Мостов

42. А. Мостиков

43. А. Несложнов

44. О. Нидерландский

45. Р. Обручев

46. Т. Оков

47. А. Очков

48. З. Очков

49. А. Палочкин

50. Р. Пальцев

51. А. Паров

52. А. Повторов

53. З. Повторов

54. А. Приборов

55. З. Приборов

56. А. Простов

57. З. Простов

58. Н. Простов

59. О. Простов

60. Р. Простов

61. С. Простов

62. Д. Протонов

63. А. Птицын

64. З. Рафаилов

65. А. Сашин

66. А. Светлов

67. А. Светов

68. З. Сильнов

69. А. Сложнов

70. Б. Сложнов

71. Р. Сложнов

72. А. Старов

73. Р. Старов

74. А. Стеклов

75. А. Стержнев

76. А. Стрелков

77. Р. Схемов

78. Р. Тараканов

79. А. Теплов

80. Р. Теплов

81. А. Токов

82. Л. Толстов

83. А. Томов

84. К. Тото

85. З. Точкин

86. А. Ударов

87. К. Урицын

88. М. Учителев

89. А. Фанатов

90. С. Фонарёв

91. А. Центров

92. А. Цепочкин

93. А. Циклов

94. З. Циклов

95. Р. Циклов

96. Р. Цифров

97. К. Чёртов

98. З. Шариков

99. Р. Шариков

100. А. Шаров

101. П. Шаров

102. А. Ящиков

  Поминки организовали Институты Академии Образования, там все шло уже менее принужденно и казенно. Говорили все, говорили добрые и хорошие слова о том, какой он был талантище, как необходимо сохранить этот бесценный опыт и развивать его дальше, как трудно стало в последнее время учить детей любить науку, как много стало формализма и т.д. и т.п. В какой-то момент я не выдержал и тоже произнес речь, прозвучавшую полным диссонансом. Она переключила обсуждение и была последней произнесенной речью, дальше были только слова благодарности присутствующим и организаторам  с намеком на окончание церемонии. Что же я такого сказал? Я спросил всех, а нужны ли нам сейчас физики? Мог бы Саша, начав свою карьеру сейчас, достичь таких выдающихся результатов? Попробую ниже развить свое выступление, которое было, разумеется, намного короче, но, может быть, резче. 

(продолжение следует)

 

Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 5 (62) май 2015

Адрес оригинальной ссылки: http://7iskusstv.com/2015/Nomer5/Pahomov1.php