Владимира Борисовича Гайсина (отца моей жены Поли) арестовали 30 октября 1951г. Ему было 45 лет. Владимир Борисович был заместитель министра Морского и Речного Флота СССР. В сентябре, до ареста его уволили из Министерства. Увольнение с высокой должности заместителя министра не тоже самое, что уволить рядового работника. В этом случае тогда говорили: «освободить от обязанностей». Событие воспринималось, как внезапное и неординарное.
Владимир Борисович мучился сомнениями о дальнейшей судьбе. Он считал свое увольнение недоразумением и ожидал перевода на другую равного уровня работу, а с другой стороны ожидал ареста. (В это время уж были арестованы «врачи-убийцы», хотя официально об их аресте объявили только в январе 1953 г.). Перед ним был пример ряда друзей сравнимого статуса, которых также в это время увольняли, а через короткое время арестовывали. Однако Владимир Борисович считал, что с ним такого быть не может. Он писал письма Кагановичу, и Пономаренко (Председатель Совета Министров Белоруссии – Владимир Борисович был его заместителем перед Отечественной Войной) с просьбой о восстановлении на работе). В общем, это было время какого-то нервного ожидания.
Семья Владимира Борисовича, он, жена Рахиль Абрамовна, четверо детей (Поля (20) – моя жена, Феликс (17), Марта (13), Боря (5)) и я, жили в Москве в доме Министерства Речного Флота СССР на Набережной им. Максима Горького в четырехкомнатной квартире. Квартира была роскошной (по тем временам) в соответствии с чином Владимира Борисовича. Обслуживание тоже было царским: кремлевская столовая (еду можно было брать на дом, и она была обильной), кремлевская поликлиника (лучшие врачи, которых можно было вызвать на дом, если необходимо), кремлевские ателье для пошива одежды, включая шубы, специальные книжки для заказа любых театральных билетов и любых выходящих книг. Много лет спустя, я говорил, что очень выгодно женился, но не все рассчитал.
Мне было 22 года, и я учился в Московском университете на физическом факультете на закрытом Отделении строения вещества («ядерная физика», как тогда говорили; готовили кадры для работы с атомной и водородной бомбами). Распределение по отделениям происходило с 3-го курса. Я хотел идти на другое отделение, но всех с хорошей анкетой распределяли на ядерную физику. Нас было 99 студентов. Отделение находилось вне физического факультета по закрытому адресу в здании средней школы недалеко от метро «Сокол»; деканом отделения был академик Скобельцин. Лекции читали активно работающие лучшие профессионалы в своих областях: Векслер (создатель синхрофазотрона), Блохинцев (квантовая механика), И.С.Шапиро (ядерная спектроскопия), Франк (нобелевский лауреат), его брат (дозиметрия) и др. В октябре 51г. я был на последнем курсе, и до получения диплома еще оставались государственные экзамены.
Рахиль Абрамовна была страстная преферансистка; Владимир Борисович тоже отдыхал за преферансом. Рахиль Абрамовна составила постоянную компанию высококлассных игроков, которая регулярно собиралась у нее дома. В эту компанию вошел и мой отец. Он работал в том же министерстве, что Владимир Борисович, начальником или зам. начальника планового отдела – не помню точнее. Владимир Борисович курировал этот отдел, и так они познакомились.
Рахиль Абрамовна через отца пригласила меня придти к ним и познакомиться с её старшей дочерью. Так я встретился с Полей.
Поля была на два года и два курса младше меня. Она училась в Московском университете на филологическом факультете по специальности «Русский язык и литература». Девушки в её группе были симпатичные и дружелюбные, Я стал как бы членом группы. В группе были все девушки и только два молодых человека. Совсем наоборот по сравнению с физическим факультетом – у нас из 300 человек на курсе было 6 девушек.
Когда я объявил дома, что Поля и я хотим пожениться, отец был категорически, яростно против. Он говорил, что я еще очень молод, не закончил учебу, не могу сам содержать семью и т.д. Мама была просто согласна с ним. В результате мы поссорились. Отец перестал ходить к Гайсиным. Гайсины были согласны, чтобы мы поженились и жили у них. Мы поженились 21 января 1951 г.
Поля и я жили в отдельной комнате, которая находилась с одной стороны рядом с кухней, а с другой шел коридор в другие комнаты, и почти напротив находилась входной двери в квартиру.
Поздно вечером 30 октября я занимался, а Поля уже спала. Примерно в 12 часов ночи во входную дверь позвонили. Я несколько удивился, и пошел открывать дверь. Вошли два солдата с винтовками и встали слева и справа от входной двери. Затем вошли трое: мужчина средних лет в штатском и два молодых офицера. (Позже, из подписей в протоколе обыска следовало, что мужчина в штатском – майор Копцов, а один из офицеров, проводивший обыск – капитан Мамаев). С внешней стороны входной двери на лестничной площадке встали еще два солдата с винтовками. Вошел еще дворник. Майор вручил мне бумагу – ордер на арест Владимира Борисовича (он же Вульф Борухович) Гайсина и обыск квартиры. (Из этого ордера я впервые узнал еврейское имя Владимира Борисовича). Все трое тут же уверено прошли к спальне Владимира Борисовича и Рахиль Абрамовны. Казалось, что они хорошо знают планировку квартиры. Через некоторое время вывели Владимира Борисовича, одетого в обычный костюм. Он шел, опустив голову, между двумя офицерами. Сзади шли майор и Рахиль Абрамовна, напряженная, но спокойная. Перед самым выходом из квартиры Рахиль Абрамовне разрешили передать Владимиру Борисовичу одеяло, теплые носки и ванные принадлежности. Владимир Борисович, сопровождаемый одним из офицеров, вошли в лифт.
Больше я Владимира Борисовича вплоть до его освобождения в 1954г. не видел. Позже, после освобождения Владимир Борисович рассказывал, что его привезли в тюрьму (он говорил, что в Лефортовскую) и завели в комнату. Там его окружили солдаты и стали бить, обзывая жидом. Он пытался разбить себе голову о батарею отопления, считая, что, если умрет во время следствия, то его арест не скажется на семье. По другому семейному рассказу, Владимира Борисовича сажали в каменный мешок, кормили селедкой и не давали пить. Он почти сошел с ума, и на одном из допросов пытался разбить голову об угол несгораемого шкафа. Я видел рубцы на его голове.
После того, как Владимира Борисовича увели, начался обыск в квартире. Его проводил капитан, который предварительно снял китель и остался в черной шелковой спортивной майке. Все ценные вещи (посуда, вазы, радио, ювелирные украшения Рахиль Абрамовны, ковры, пианино, белье из платяных шкафов) сносились в одну комнату, которая по окончании обыска, была опечатана. Обыск продолжался с часа ночи до 9 часов утра. Вещи перемещали солдаты под руководством офицера. Майор не участвовал непосредственно в обыске, а прохаживался по квартире, желая, чтобы я его сопровождал. Нашу с Полей комнату и детскую не обыскивали.
Рядом с кухней, напротив двери из нашей комнаты, находились туалет, ванная и встроенный шкаф с антресолями. Антресоли были завалены на половину всяким бумажным хламом, который туда просто сбрасывали – журналы, газеты и т.п. Майор какой-то палкой раскрыл створки антресолей, и оттуда посыпалась на пол разная бумажная макулатура. В том числе небольшой черно-белый портрет Сталина в простой тоненькой деревянной рамке, Портрет был надорван внутри рамки. Майор спросил меня: «Это специально или случайно?» Я что-то промямлил в ответ. Упала на пол и немецкая брошюра на русском языке, выпущенная немцами во время войны: «Почему евреям выгодно убить самих себя». Эту брошюру Владимир Борисович привез с фронта, где он был комиссаром тыла 41-й Армии, и затем заместителем начальника тыла Калининского фронта по политической части. Майор заметил, что это антисемитская литература.
На полке платяного шкафа безалаберно валялся пистолет ТТ с двумя обоймами патронов, привезенный Владимиром Борисовичем с фронта. В одной обойме не хватало двух патронов. Майор допытывался, куда делись два патрона. (Кажется, на пистолет не было официального разрешения). Пистолет и обоймы конечно изъяли. Изъяли также все личные документы Владимира Борисовича (партбилет, паспорт, военный билет, орденские книжки, орден Красной Звезды, медаль за победу над Германией) и все облигации на сумму 42 тысячи рублей.
Когда Поле потребовалось пойти в туалет, майор разрешил, но поставил у двери туалета солдата с винтовкой.
Когда обыск закончился под утро, его протокол подписали майор, капитан, Рахиль Абрамовна и дворник; копию дали Рахиль Абрамовне. В протоколе и на словах было сказано, что все сведения о Владимире Борисовиче можно получить в Приемной КГБ на Кузнецком мосту. Нас предупредили, что нельзя открывать опечатанную комнату. Затем, офицеры, солдаты и дворник ушли.
Хотя я рассорился с родителями, однако теперь я решил посоветоваться с отцом. Министерство речного флота находилось на углу Кузнецкого моста и Петровки. Вскоре после обыска я поехал туда и вызвал отца по телефону из автомата позади Большого театра. Отец вышел, и я рассказал, что произошло. Он был явно испуган, несколько растерян, но мне показалось, что произошедшее для него не совершенно неожиданно. Отец настоятельно рекомендовал мне немедленно вернуться к ним с мамой домой. На этом мы весьма недружественно расстались.
Я вернулся на Набережную Горького. Рахиль Абрамовна безрезультатно съездила в Приемную КГБ. Сказала, что там была очередь женщин. Потекли дни ожидания что с нами будет. Это было состояние «из князи в грязи», но паники не было. Рахиль Абрамовна делала все, что надо, но совершенно замкнулась в себе, и была такой все годы вплоть до освобождения Владимира Борисовича.
В Министерстве очень хорошо относились к Владимиру Борисовичу, и по возможности хотели облегчить участь семьи (кажется, тогда министром Речного флота был З. Шашков). Нас выселили, формально временно, всего-навсего в Лосиноостровскую, г. Бабушкин (под Москвой, недалеко от Сельскохозяйственной Выставки). Там у Министерства были двухэтажные деревянные бараки. В одном из них дали маленькую двухкомнатную квартиру с кухней. В ней жили Рахиль Абрамовна с Мартой и Феликсом. Борю увезли к родственникам в Гомель. Поля и я сначала снимали комнату в разных местах в Москве, а затем сняли удобную квартиру в Лосиноостровской.
Отделение ядерной физики, где я учился, находилось в распоряжении 1-го Главного управления КГБ, и согласно подписке студенты должны были сообщать о всех существенных изменениях в семье, включая близких родственников. Я сообщил об аресте Владимира Борисовича, и стал ждать очень обеспокоено последствий. (Такая же ситуация в это же время произошла еще у одной студентки на Отделении, Веры Перовской – у нее арестовали отца, полковника КГБ). Я был не уверен, что мне разрешат доучиться на Отделении, и вообще в университете, и что получу «Диплом с отличием», на который мог рассчитывать по отметкам. В этом отношении все закончилось благополучно – я окончил университет и получил свой «Диплом с отличием». Он датирован декабрем 1951г. – на физическом факультете учились пять с половиной лет. Но из Отделения я был отчислен, и распределение на работу получил уже в общем порядке на факультете. Последнюю стипендию от Отделения (там платили за «секретность» больше, чем на других отделениях физического факультета) я получил в какой-то конторе (по-видимому, КГБ). Она называлась «Домоуправление» и находилась в одном из обычных домов около Ярославского вокзала в Москве.
До ареста Владимира Борисовича я думал, что получу направление в аспирантуру Физического Института Академии Наук, но теперь все «накрылось», и меня направили в железнодорожную школу. Я сумел отказаться и получил, так называемое, свободное распределение, будучи абсолютно уверен, что найду себе сам хорошую научную работу. А пока Феликс и я подрабатывали разгрузкой железнодорожных вагонов в Лосиноостровской. Почему-то особенно хорошо платили за разгрузку паркета.
Меня взяли преподавать физику в школу при Московском Доме офицеров на ул. Осипенко. Во время войны многие молодые военные получили довольно высокие звания - майоров, подполковников, полковников - а образования никакого не имели. Им надо было срочно закончить среднюю школу. Кроме того, я преподавал физику и математику в школе, которую окончил (556-я школа Москвы). Мне это было даже приятно, поскольку каждый раз, когда я приходил в школу, то видел свою фамилию на доске золотых медалистов. И еще одна удача: там же буфетчица наняла меня решать задачи для своего любовника – он где-то учился заочно. Решал я эти задачи в трамвае, переезжая с работы на работу, устроившись на задней площадке. Когда я приносил сделанное задание, буфетчица расплачивалась, доставая деньги прямо из стола школьного буфета, вдобавок иногда перепадал и бутерброд. У меня это всегда вызывало веселое настроение.
Я пытался устроиться в несколько институтов в Москве. Обычно заведующий кафедры физики соглашался взять меня. Однако, когда дело доходило до парторга кафедры или до отдела кадров, то я получал вежливый отказ.
Еще учась в университете, я познакомился с Виктором Бонч-Бруевичем (тогда он еще не был известным советским физиком-теоретиком). Он окончил физический факультет на 5 - 6 лет раньше меня. Виктор начал учиться на физическом факультете еще перед войной, затем ушел на фронт добровольцем, когда немцы были на подступах к Москве. Примерно в 1943г. всех подобных военнослужащих стали отзывать из армии для продолжения учебы, т.к. нужны были кадры для создания атомной бомбы. Мы познакомились, поскольку оба любили шахматы, и Виктор часто приходил в университет поиграть. К 1951году Виктор уже окончил аспирантуру у профессора Федора Федоровича Волькенштейна (Фефа, как его называли), и читал лекции сначала в Тимирязевской академии, а потом в Институте связи. У Бонча была не гладкая биография. Его отец, известный коммунист и литератор Леопольд Авербах, был председатель Пролеткульта и занимал крупные партийные должности. К 1951году он уже был давно расстрелян, а Виктор Авербах сменил фамилию на Бонч-Бруевич, поскольку его мать была дочерью Бонч-Бруевича – управляющего делами Ленина. Бонч жил в Москве в доме на ул. Семашко с мемориальной доской в память его деда Бонч-Бруевича. Однако при Сталине было неясно, что хуже: быть сыном врага народа Авербаха или внуком соратника Ленина Бонч-Бруевича.
Бонч очень помог мне и свел с Фефой, который работал в Институте Физической Химии АНССР в Лаборатории адсорбции и катализа члена-корреспондента АН СССР Симона Залмановича Рогинского. Фефе я понравился, и он сказал, что постарается взять меня в аспирантуру, но предупредил, что я должен сдать экзамены лучше всех. Поэтому, я одновременно готовился к этим экзаменам, разгружал вагоны и учил детей и офицеров зачаткам математики и физики. Экзамены в аспирантуру я сдал лучше всех, но по анкетным данным меня все-таки не приняли. Тогда Фефа проявил настойчивость и смелость, и меня взяли в зимний набор 52 -53 года.
Рахиль Абрамовна работала в Лосиноостровской швеей-надомницей, Марта училась в школе в Лосиноостровской, Феликс учился в Москве в своей бывшей школе. (Короткое время я даже преподавал в его классе).
Поля окончила университет, но распределение получила в какую-то очень далекую тьмутаракань, хотя у нас уже был ребенок, и я был прописан в Москве (в квартире моих родителей). Никакие просьбы не помогли, Поля отказалась от распределения, и в результате устроилась очень неплохо учителем литературы в Москве в школу рабочей молодежи. Полина беременность и роды протекали во время ареста Владимира Борисовича. Роды были очень тяжелые, и Поле не хотели помогать, т.к. она была дочь «врага народа». В результате наша первая дочь Ира родилась инвалидом детства. Это, конечно, определило её жизнь и в большой степени всей семьи.
Один раз меня вызывали на допрос на Лубянку (может быть это называется не «допрос», а как-то иначе). Сам допрос меня не впечатлил. Следователь задавал какие-то обычные вопросы, в том числе спрашивал и мое мнение о Владимире Борисовиче. Почему-то я запомнил другое: все лестничные пролеты были зарешечены, как мне объяснили, чтобы подследственный не мог кончить самоубийством, бросившись в пролет лестницы. И еще, много стенных шкафов в коридорах. Позже мне сказали, что если двух подследственных ведут навстречу друг другу, то одного из них прячут в стенном шкафу.
Рахиль Абрамовну тоже вызывали на допрос, и хотя с нее взяли подписку о неразглашении, она всем рассказывала, что ее вызывали и расспрашивали о Владимире Борисовиче.
Владимир Борисович был осужден Особым совещанием 19 апреля 1952 г. по статьям 58-10 II, 182 ч.II УК РСФСР на 10 лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) без конфискации имущества и без последующего поражения в правах. Статья 58 посвящена контрреволюционной деятельности всевозможных видов, и наказания за нее имеют широкий спектр: расстрел, полная или частичная конфискация имущества, высылка из СССР. Статьи 58.10 и 182 гласят:
58.10 «Шпионаж, т. е. передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контр-революционным организациям или частным лицам, - лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже трех лет, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжелые последствия для интересов государства - расстрел.
Передача или собирание с целью передачи экономических сведений, не составляющих по своему содержанию специально - охраняемой государственной тайны, но не подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или по распоряжению руководитеиля ведомства, учреждения и предприятия, за вознаграждение или безвозмездно организациям или лицам, указанным в 1 части настоящей статьи, - лишение свободы со строгой изоляцией или без таковой на срок до трех лет.
Примечание. Специально - охраняемой государственной тайной считаются сведения, перечисленные в особом перечне, утверждаемом Советом Народных Комиссаров Союза С.С.Р. и опубликовываемом во всеобщее сведение».
182. «Изготовление, хранение, покупка и сбыт взрывчатых веществ или снарядов, а равно хранение огнестрельного (не охотничьего) оружия без надлежащего разрешения, принудительные работы на срок до шести месяцев или штраф до одной тысячи рублей, с конфискацией, во всяком случае, названных веществ, снарядов и оружия».
Позже, Владимир Борисович говорил, что во время следствия ему инкриминировали встречу с Голдой Меир, когда она была послом Израиля в СССР, и переговоры о продаже СССР (!!!) Израилю, антисоветскую агитацию, а также, незаконное хранение оружия.
Владимир Борисович отбывал срок в ИТЛ в Молотовской области (теперь Пермский край), Александровский район, поселок Луневка. Он работал на лесоповале вместе с уголовниками, которые его очень уважали за честность и грамотность. Владимир Борисович был бригадиром или нарядчиком. Семейный рассказ: Владимир Борисович пришел на работу в одних портянках; пахан спрашивает – почему? Владимир Борисович отвечает, что обувь исчезла; когда он вернулся к своим нарам, обувь была на месте.
Мать Владимира Борисовича и Рахиль Абрамовна писали прошения о пересмотре дела, но безрезультатно. Примерно в 1953 году Рахиль Абрамовна добилась свидания с Владимиром Борисовичем, и ездила к нему. После смерти Сталина было массовое освобождение заключенных. Справка об освобождении Владимира Борисовича датирована 13 августа 1954г.
В один из дней в середине августа 1954г. я пришел по какой-то надобности в квартиру в бараке. В кухне сидел Владимир Борисович в бушлате и перематывал портянки. Я был первым, кто его встретил.
Владимир Борисович был реабилитирован решением Верховного Суда СССР в 1956 г. со стандартной формулировкой «за отсутствием состава преступления».
«Нобель» на холодильнике
С 1956 г.после аспирантуры я начал работать в Институте радиотехники и электроники АН СССР (ИРЭ) и работал здесь до конца моей «советской» жизни – в 1991 г. уехал в Израиль.
ИРЭ состоял из двух частей. Одна располагалась в Москве на Моховой ул. в здании бывшего Физического факультета Московского университета. Здесь находились дирекция, ряд лабораторий, и эта часть считалась главной. Другая часть, филиал, находилась в г. Фрязино под Москвой (примерно 40 км.) в Щелковском районе. Фрязинский филиал (ФИРЭ) был в несколько раз больше тесного московского здания. Он включал административный корпус, 6 научных корпусов, специальное конструкторское бюро, здание Большой Электронной Счетной Машины и столовую. Проект этого научного комплекса был разработан для Китая, и там реализован, но практически одновременно такой же комплекс стали строить и для развития ИРЭ. Кроме того, ИРЭ строил во Фрязино большой жилой 5-этажный дом. Один из замдиректоров ИРЭ являлся директором ФИРЭ. Каждая лаборатория московской части имела свое «продолжение» в ФИРЭ и со временем превращалась в отдел. Директором ИРЭ был академик В.А. Котельников.
Зам. заведующего Лабораторией эмиссионной электроники (№191) д.ф.-м.н. Матвей Ильич Елинсон искал физика-теоретика. (МИ фактически руководил Лабораторией; официально и чисто формально зав Лабораторией был чл.-кор. АН СССР Д.В. Зернов - зам. директора ИРЭ). Меня рекомендовал Матвею Ильичу мой товарищ Виктор Леопольдович Бонч-Бруевич (Бонч), к тому времени уже известный советский физик-теоретик. Бонч не работал в ИРЭ, но консультировал ряд полупроводниковых работ, его уважали, и его протекция много значила. Я начал работать в Лаборатории №191.
Атмосфера в Лаборатории была замечательная: творческая и дружественная.
Поскольку физические проблемы в эмиссионной электронике исчерпывались, Матвей Ильич дальновидно направил Лабораторию на новую тематику – физические проблемы микроэлектроники. Основным объектом исследований стали полупроводниковые слои и пленки: их гальваномагнитные коэффициенты, оптические и фотоэлектрические свойства, влияние температуры, сильного электрического поля, границ раздела и т.д. Соответственно мои мысли были сосредоточены на поисках принципиально новых эффектов в пленках.
Идея размерного квантования поразила меня в 1962 г., и я отчетливо помню тот день, место и время дня. Действительно, когда толщина пленки становится сравнимой с эффективной де-бройлевской длиной волны носителей тока её гальваномагнитные коэффициенты должны осцилляционным образом зависеть от толщины! Это был настоящий макроскопический квантовый эффект. Господи, какой же я умный и великий, и никто в мире еще этого не придумал! Однако, реально ли эффект наблюдать? Я тут же оценил, что для эффективной массы электрона порядка 0.01m0 (m0 - масса свободного электрона) и гелиевой температуры характерная длина волны составляет 400Å, т.е. пленки такой толщины вполне реализуемы. Елки-палки, - это был фундаментальный эффект, и я был в полной эйфории.
Сдержать в себе я это не мог и позвонил Бончу. Он был дома. Оценил эффект и понял мое состояние. На вопрос, знает ли он, что-либо похожее, сказал, что кажется было что-то у харьковского Лифшица в 50-х годах (Илья Михайлович Лифшиц, профессор Харьковского университета, выдающийся советский физик-теоретик, звезда мировой величины). Это конечно меня здорово расстроило, но удивило, что, будучи редактором в Реферативном журнале «Физика», я не видел никаких теоретических или экспериментальных статей по квантовому размерному эффекту (КРЭ), как я сразу окрестил эффект. Статью И.М. Лифшица с А.М. Косевичем я быстро нашел в Изв. АН СССР за 55-й год. Рассматривался КРЭ в теплоемкости металлических пленок. В то время, во всяком случае, наблюдение подобного проявления КРЭ было абсолютно нереальным. Гораздо проще было бы наблюдать КРЭ в гальваномагнитных свойствах. Это меня здорово окрылило. Однако, надо было найти подходящее вещество. Я быстро обнаружил, что малыми эффективными массами обладают полуметаллы, а из них самым подходящим является висмут.
Рассказал об эффекте Матвею Ильичу. Он заинтересовался, но не был в такой эйфории, как я. Проблема заключалась в том, что надо было искать особенности зависимостей гальваномагнитных коэффициентов пленок от их толщины. Т.е., надо делать измерения на образцах разной толщины. В принципе, это равносильно измерениям на разных образцах. Соответственно, особенности даже в удельных свойствах можно трактовать не как зависимости от толщины, а просто, как различия для разных образцов. Решили, однако, что опыт ставить надо.
Пока суд да дело, я «застолбил» идею в виде очень краткой заметки в журнал «Радиотехника и электроника» (1962 г.).
В лабораторию в группу Вили Луцкого пришел новый сотрудник, выпускник Физтеха Юра Огрин. Это был невысокий парень, молчаливый, умный, очень уверенный в себе, в общем, типичный физтеховец. Он делал диплом в Физическом Институте Академии Наук: изготовлял висмутовые болометры и изучал их свойства. Для постановки эксперимента по КРЭ лучшую кандидатуру не придумаешь. Я в это время уже сделал теорию КРЭ. Матвей Ильич согласился, чтобы Огрин провел эксперимент. И Огрин тоже молчаливо согласился, причем он считал, что при должной изобретательности и аккуратности можно напылять пленки, меняя их толщину и не меняя их свойства. В общем, Юра был сама уверенность. Юра и я очень подружились, особенно, когда оба стали жить во Фрязино.
Юра, конечно, был экспериментатор от бога. Очень быстро он построил напылительную установку, отладил её и получил первые пробные пленки. Затем, перешел к систематическому поиску КРЭ в электропроводности и эффекте Холла. Время промчалось увлекательно и незаметно. Огрин заканчивал очередной опыт, а наутро я приносил количественную интерпретацию. Тут же все обсуждали и планировали с Матвеем Ильичем и Вилей. В начале 1966 г. вышла знаменитая статья Огрина, Елинсона и Луцкого «О наблюдении квантовых размерных эффектов в тонких пленках висмута» в журнале «Письма в ЖЭТФ» (ЖЭТФ - Журнал Экспериментальной и Теоретической Физики). Основной результат заключался в наблюдении характерных толщинных осцилляций гальваномагнитных коэффициентов. На эту статью ссылаются до сих пор. Кроме того, были проведены эксперименты и опубликованы в престижном ЖЭТФ еще несколько статей по разным аспектам КРЭ. Это был звездный час: экспериментально подтверждено новое принципиальное явление.
Матвей Ильич был приглашен в Америку прочитать несколько лекций по КРЭ в разных университетах. Он говорил, что благодаря этим работам лаборатория стала известна на весь мир.
В 1967 г. я опубликовал в ЖЭТФ полную теорию КРЭ для модельной пленки полуметалла. На нее тоже ссылаются до сих пор.
Позже группа (М.И. Елинсон, А.М. Косевич, И.М. Лифшиц, В.Н. Луцкий, Ю.Ф. Огрин, В.Б. Сандомирский) получила «Диплом на открытие» за комплекс работ по КРЭ.
У Юры Огрина при входе в квартиру стоял холодильник. На холодильнике висела лабораторная фотография с осцилляционной зависимостью КРЭ для висмута. Не так уж Огрин был невозмутим!
Поездка в совхоз
Институты АН в Москве должны были собирать осенью овощи в Дмитровском районе Московской области. В осенний сезон каждый институт выделял по разнорядке научных сотрудников в определенном количестве и на указанный срок. В дни отправки приезжали к метро «Октябрьская», там была стоянка автобусов, которые везли выделенных людей в совхозы Дмитровского района.
Я не помню, в каком году точно это было. Очевидно в брежневское время. Моя лаборатория (Институт радиотехники и электроники АН СССР, лаб. №199) должна была послать на уборку овощей двух человек на полторы недели. Решили, что поедут четыре человека, два, а потом еще два. Я вызвался ехать на первый срок, и сказал Шунаси (мой азербайджанский аспирант), что, если он поедет, то в свободное время мы будем заниматься его диссертацией. Он охотно согласился. Вообще говоря, он не обязан был ехать, т.к. не являлся сотрудником лаборатории, но для отчетности это было безразлично – важно только число людей от лаборатории. Мне и Шунаси на смену должны были приехать Женя Ченский и Юра Ткач.
В означенный день утром Шунаси и я явились на место сбора, одетые по форме: штормовка, резиновые сапоги, телогрейка; рюкзаки со сменой белья и некоторым количеством непортящейся еды на всякий случай. До нашего совхоза надо было ехать несколько часов, поэтому в этот день не работали, а только устраивались на житье и знакомились с порядками. Шунаси и меня поместили в теплый казарменный барак с железными пружинными кроватями. Было много пустых кроватей, и мы выбирали места, которые нам понравились.
К вечеру пришел знакомиться директор совхоза - средних лет мужик. Принес бутыль самогона. Шунаси и я тоже собрали свою закуску, и получился вполне приличный и задушевный ужин. Начальник явно отличал меня и Шунаси от других прибывших с нами людей. Оказалось, что кто-то ему сообщил, что я профессор. Он уважительно сказал, что профессоров у него еще не было. Мы прилично выпили, и начальник заявил, что видно я дельный мужик, т.к. хорошо пью. Сказал, что в случае какой-нибудь экстренной ситуации будет обращаться за помощью к нам. Такие встречи, пока мы были в совхозе, повторялись.
Большой деревянный дом управления совхоза стоял на площади, которая представляла собой болото из навоза и грязи. В это месиво нельзя было ступать, т.к. оно немедленно засасывало человека. Для хождения через площадь были проложены доски, но все равно требовалась осторожность, чтобы не ступить с доски влево или вправо. Рядом с управлением находился скотный двор, а затем тянулись бесконечные овощные грядки.
Наша смена убирала морковь. Сначала вдоль грядки ехал механический копальщик, который выворачивал морковь. Затем шли люди с корзинами. Надо было отряхнуть морковь от земли, отрезать (или оторвать) ботву и положить морковь в корзину. Когда корзина наполнялась, ее вываливали в мешок. Мешки, в конечном счете, отвозились грузовиками. На каждую корзину было по два человека, Шунаси и я работали в паре. Была какая-то норма в грядках на день, но практически невыполнимая, т.к. грядки были бесконечные.
Обедали часа в 2 в зале дома управления. После обеда еще оставалось время, и мы с Шунаси лежали на пригорке (было еще тепло) и обсуждали одну из задач в его диссертации. Одна из зависимостей (Эли рисовал в тетради) напоминала ломаную линию крыш домов. Подошел начальник совхоза, посмотрел и спросил, не архитекторы ли мы. Я сказал, что вроде этого.
Приехали Ченский и Ткач. Так получилось, что дня два наши смены перекрылись, и мы были вчетвером. В первый из этих дней начальник к вечеру пришел к нам с бутылью, чтобы, как он объяснил, встретить наших коллег. После этой встречи мы, конечно, быстро и крепко уснули. Ночью раздался резкий стук в окно. Я открыл дверь, вбежал взмыленный начальник и закричал, что у него случилась беда, ему срочно требуется наша помощь, как самых толковых людей в смене. Мы быстро оделись и по доскам быстро пробежали за ним на скотный двор. Скотный двор был довольно хорошо освещен. В одном углу лежала большая рыжая корова и стонала. Корова рожала, но она лежала в совершенно неподходящей позиции – на животе распластавшись, и четыре ноги были раскинуты по бокам в стороны. В этом положении она раздавливала теленка, и вообще не могла родить. Ей, конечно, было очень больно. Начальник сказал, что надо перевернуть корову набок, иначе и она и теленок погибнут. Людей у него нет, и только мы можем помочь. Кто-то из нас поинтересовался, где ветеринар, который должен был бы следить за родами. Здоровый мужик, абсолютно пьяный лежал и храпел в другом углу скотного двора. Толку от него не было никакого.
Ченский, как всегда в экстренных случаях, принял на себя руководство. Он велел принести веревки и привязать каждую к четырем ногам коровы. Затем Женя принес крепкую длинную доску, как рычаг. Доску подсунули под брюхо коровы, приподняли ее с одного бока и, держа ее в таком положении, за веревки подтянули две ноги с этого бока под брюхо. Затем вынули доску и подсунули ее с другого бока. Стали приподнимать корову доской и тащить веревками за две еще распластанные ноги к первому боку с уже подогнутыми ногами, заваливая ее на этот бок. После нескольких попыток это удалось. Начальник был страшно доволен, сказал, что теперь все в порядке. Больше всех радовался Шунаси, он очень жалел корову, почти плакал вместе с ней, гладил ее по морде и шептал какие-то жалостливые слова.
На следующий день Шунаси и я уехали, а через несколько дней вернулись Женя и Юра. Корова действительно благополучно отелилась.
Примерно через месяц, в один из семинарских лабораторных понедельников, в середине семинара постучались в дверь и вошли парторг Института, профорг и еще какое-то общественное лицо. Видно было, что они должны выполнить какую-то непривычную и несколько смущавшую их миссию. Нам торжественно зачитали благодарность совхоза за нашу отличную работу на уборке овощей и исключительную помощь в экстренной ситуации. Подписано было начальником и парторгом совхоза. Такого документа еще никто в Институте не получал. Нам он был весьма полезен, т.к. теоретическая лаборатория всегда имеет некоторый ореол нелояльности.
Напечатано: в журнале: "Заметки по еврейской истории" № 5-6(184) май-июнь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer5_6/Sandomirsky1.php
