Следует сразу же отметить, что в русско-украинской литературе (преимущественно прозе, создававшейся этническими украинцами по-русски на украинские темы) сохранился в целом отрицательный образ еврея, восходящий к антисемитским мотивам повести Н. Гоголя «Тарас Бульба», во многом определившей последующее карикатурное изображение евреев в русской литературе вплоть до погромной журналистики. Гоголевские карикатуры основаны на сомнительном рассказе из анонимной «Истории Руссов» (конец 18 – начало 19 вв.) о еврейских арендаторах православных церквей в Речи Посполитой.
Изображая современных ему евреев — извозчиков, ремесленников и т.п. — ранний Гоголь дает в «Сорочинской ярмарке», «Шпоньке», «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и др. ранних повестях серию сравнительно безобидных карикатур, тяготеющих однако к демонологической окраске. Евреи уже здесь примыкают у него к тому же разряду мелкой нечисти, что и другие инородцы — немцы, персы, цыгане. Но обращаясь к украинской истории, Гоголь заостряет клишированные обвинения (в т.ч. легенды о том, будто евреи арендовали православные церкви), доведя их до сгущенного развития в «Тарасе Бульбе». В обеих редакциях этой повести еврейский погром показан как справедливая кара, а погибающие евреи представлены в комическом виде. В вертепном по происхождению образе важнейшего еврейского персонажа — Янкеля — фарсовый комизм соседствует с почти дьявольским могуществом. Во второй редакции «Тараса Бульбы» Янкель становится уже хозяином и разорителем целой округи, а просьба Тараса отвезти его в Варшаву для свидания с приговоренным к казни Остапом мотивируется убеждением героя, что евреи все могут и даже черта способны провести. В Варшаве еврей Мордехай (прозванный «за мудрость» Соломоном), тщетно пытаясь спасти Остапа Бульбу, лишь неудачно подражает своему библейскому тезке и предшественнику Мордехаю в Книге Эсфири. Гоголевский персонаж тут намекает на особую близость избранного народа к Богу, которая на поверку оказывается мнимой. Здесь же, по польской барочной традиции, осмеивается пресловутая еврейская мудрость, воплощенная в прозвище Мордехая — Соломон.
В «Мертвых душах» с евреями-контрабандистами связан на раннем этапе своей карьеры Чичиков. Антисемитские выпады встречаются и во втором томе поэмы (тирады Муразова), где, под очевидным протестантским влиянием, они совмещаются однако с контрастным восхвалением ветхозаветного Закона, олицетворяемого Костонжогло, который явно стилизован под Моисея. В набросках заключительной главы второго тома «Мертвых душ» генерал-губернатор, приказывая своим чиновникам прилежно изучать Библию, превозносит, по существу, ту же самую еврейскую мудрость, которая до того подверглась осмеянию в «Тарасе Бульбе» (хотя этот панегирик согласуется с косвенным отрицанием ее «богодухновенности»): «К стыду, у нас, может быть, едва отыщется человек, который бы прочел Библию, тогда как эта книга затем, чтобы читаться вечно, не в каком-либо религиозном отношении, нет, из любопытства, как памятник народа, всех превзошедшего в мудрости, поэзии, законодательстве, которую и неверующие, и язычники считают высшим созданием ума, учителем жизни и мудрости».
Письма Гоголя 1840-х гг., особенно письмо к Жуковскому, нередко содержат грубые выпады против еврейства, но в гоголевской публицистике, как и во втором томе «Мертвых душ», утопия грядущей Руси ориентирована на библейскую модель. По старому националистическому шаблону России отводится тут роль нового Израиля, а ее поэты замещают еврейских пророков.
Но все же следует отметить, что главным в образе еврея подчеркивались его смешные, карикатурные стороны.
Смех бывает разным. Он может заключать в себе созидательное начало, освобождать мир от условностей и тем самым, по утверждению Д.С. Лихачева, готовить «фундамент для новой культуры - более справедливой». Такой смех «восстанавливает нарушенные... контакты между людьми» [1, 343-344]. Но смех бывает и злым, разрушающим связи между людьми, унижающим человеческое достоинство. Такой смех означает победу зла и ассоциируется с дьявольским смехом.
Характер смеха и сам факт его наличия или отсутствия в произведении несут важную информацию об авторской позиции и общественном сознании времени создания произведения.
В русской литературе XIX века евреи смеются редко: еврейские персонажи не смеются в творчестве Лажечникова, Гоголя, Гребинки, Булгарина, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, в очерках Глеба Успенского и Ф. Решетникова, в произведениях Достоевского и Лескова. Зато сплошь и рядом они сами смешны в глазах как других персонажей, так и автора. Смеются, потешаются, хохочут над ними. При этом отсутствие евреев среди субъектов смеха не связано с тяжелыми условиями жизни, а являет собой семиотический знак определенного авторского отношения к еврейским персонажам. Так, в «Сорочинской ярмарке», «Ночи перед рождеством», «Тарасе Бульбе» Гоголя много веселого, здорового смеха. Его содержание четко сформулировано Галей в «Сорочинской ярмарке»: «У меня как будто на душе усмехается: и весело, и хорошо ей» [2, 56]. Но смеются у Гоголя только христиане-славяне: украинцы и пленившая своей красотой Андрея полячка. Хохочут парубки, смеется Солопий Черевик в разговоре с голопупенковым сыном. Беседа о красной свитке делает гостей Черевика «еще веселее прежнего». Цитирую выборочно: «Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу»; «Увеличивший шум и хохот заставили очнуться» Черевика и его гостей [1, 31]. «Что я, в самом деле, будто дитя, - вскричала [Параска]... смеясь»; «Долго глядел [Черевик], смеясь невиданному капризу девушки»; «Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть» [1, 37]. Но у находившегося в шумной толпе цыгана на губах не смех, а «язвительная улыбка». В «Тарасе Бульбе» возлюбленная Андрея смеется от души самым звонким и гармоничным смехом. Но «куча жиденков <...> с кудрявыми волосами, кричала и валялась в грязи» [1, 127], и никто из детей не смеется, хотя они играют. Взрослый еврей тоже не смеется, но сам смешон в глазах автора и украинских персонажей, т.к. похож на цыпленка. С легкой руки Гоголя это неизменно смешащее читателя сравнение пошло гулять по произведениям разных авторов в русской литературе XIXв.
Живучесть гоголевского сравнения может быть объяснима тем, что уходит корнями в архетипический механизм снижения, осмеяния образа человека через его «расчеловечивание», уподобление животному. Архетип выявляет оскорбительный смысл подобного смеха.
Конечно, при оценке отношения Гоголя к евреям, не следует преувеличивать его значение. «Антисемитизм Гоголя не имеет ничего индивидуального, конкретного, не исходит из знакомства с современной действительностью: это – естественный отголосок традиционного теологического представления о неведомом мире еврейства, это старый шаблон, по которому создавались типы евреев в русской и еврейской литературе» [6, 614-615].
Презрительное отношение к бесправному, забитому, беспомощному и робкому еврею отразилось в русской литературе и на подмостках театров. Это был смешной, карикатурный персонаж, мимо которого - ради достижения легкого успеха у публики - не мог пройти автор. Зрители валом шли в заезжие театрики, где с постоянным успехом играли оперетку под названием «Удача от неудачи, или приключение в жидовской корчме». Публика в зале потешалась над хозяином корчмы, который со всевозможными ужимками и гримасами прыгал перед заезжим паном и гнусавым голосом пел немыслимую чепуху: «Спию писню ладзирду, шиннеркравер лицерби, шинимини канцерми...» Известен случай, когда цензура запретила к постановке пьесу, в которой евреи не являлись отрицательными персонажами; довод цензора был таков: «потому что жиды не могут и не должны быть добродетельными». Смеялись над евреем не только в низкопробных оперетках и водевилях, но и в произведениях русских писателей, закрепляя в сознании читателя отрицательный образ иноверца. У Н. Гоголя в «Тарасе Бульбе», когда запорожцы топили евреев: «Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе».
Смеяться веселым, жизнерадостным, свободным смехом евреи в русской литературе начали лишь на рубеже веков и начале XX столетия. Такой созидательный смех, укрепляющий жизненные устои и связи человека с человеком, встречаем в произведениях Короленко, Гарина-Михайловского, Чирикова, Куприна. Синонимом подобного смеха выступает «веселость» героев.
Смеются, от души веселятся вместе с русскими детьми еврейские девочки и мальчики в повести Короленко «Братья Мендель». Маня, дочка Менделя, директора еврейской школы, при первом знакомстве с поляком Степой Дробышем «слегка покраснела, но потом звонко засмеялась и сама» [7, 173]. Тринадцатилетняя внучка хозяйки постоялого двора Баси, застенчивая, молчаливая Фрума, «потупилась с улыбкой», услышав, как Фроим вслух объявил их женихом и невестой. Через некоторое время она «кинула на него быстрый, смеющийся взгляд» [7, 190]. Сама Бася, расстроив план похищения Фрумы мальчиками, «залилась молодым смехом» [7, 228]. Чаще всего веселым предстает перед читателем младший сын Менделей - Фроим. Он, самый юный в компании друзей старшего брата Израиля, - душа всей гимназической компании. Фроим прекрасно танцует, едва ли не лучше всех в гимназии катается на коньках, глубоко и пылко влюбляется. Маленьким мальчиком он носит пейсы и национальную одежду, затем поступает в русскую гимназию, дружит с русскими и поляком и лишен каких-либо комплексов. Смех, улыбка, веселое выражение глаз свидетельствуют о том, что это полноценная, душевно здоровая, гармонично развивающаяся личность. «Его лицо все еще дышало юмором, и в глазах бегали искорки» [7, 173]. «...в нем не было застенчивости, и глаза сверкали веселым задором» [7, 175]. «Фроим весело светящимся взглядом смотрел вслед убегающим девочкам» [7, 190]. «Фроим радостно улыбнулся, и оба брата пошли к дому» [7, 223]. В повести Короленко смех не разделяет русских и евреев, когда одни смеются, а другие смешны, а объединяет их: те и другие - субъекты общего действия. После первого знакомства дети видного русского сановника и директора еврейской школы входят в дом «веселой гурьбой». Во время приезда в город ребе Акивы на улице собирается толпа. Автор пишет: «В нашей кучке (ее составляют двое русских, поляк и два еврея) порой раздавался смех» [7, 196]. В гимназии, вспоминает рассказчик, «евреи сами смеялись над французом и позволяли смеяться над собой» [7, 178]. «Когда в наш город приехал известный тогда рассказчик из еврейского быта Вейнберг <...> публика состояла наполовину из евреев... Евреи хохотали так же непринужденно, как часто русская публика хохотала над рассказами «из русского быта» [7, 178].
Новое качество смеха, которым смеются еврейские персонажи в произведениях Короленко, отличает автора от рассмотренных выше писателей. Семантика такого смеха ясно сформулирована в повести Короленко русским рассказчиком: «Мы как-то не чувствовали, не ощущали наших национальностей». Ее поясняет поляк Дробыш: «Начинает зарождаться национальность общечеловеков» [7, 214].
Такой смех и маркированное им новое отношение авторов к евреям получают в русской литературе начала XX в. права гражданства. «Хорошим» смехом смеются евреи и в повести Короленко «Без языка», смеются с чувством собственного достоинства, искренне, внутренне раскованно - среди родных и друзей. Обратимся к тексту повести. Мистер Борк вернулся из синагоги. «Он стоял за столом, покачивался и жужжал свои молитвы с закрытыми глазами... а из третьей комнаты доносился смех молодого Джона [его сына], вернувшегося из своей «коллегии» и рассказывавшего своей сестре и Аннушке что-то веселое» [8, 44]. Далее мистер Борк сокрушается по поводу новых порядков в синагоге, установившихся с приходом туда молодых евреев: «Они и молятся, и смеются, и говорят о своих делах <...> И долго еще эти два человека, старый еврей и молодой лозищанин, сидели вечером и говорили о том, как верят в Америке. А в соседней комнате молодые люди все болтали и смеялись» [8, 48]. «Смех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон вышел, играя своей цепочкой» [8, 47].
Народник, затем социалист по убеждениям, гуманист по своей нравственной позиции, знаток народной жизни в ее глубинных противоречиях, Короленко в конце XIX — началеXX века стал известнейшим в России писателем, о нем с сочувствием и одобрением отзывался Лев Толстой. Сборник его «Очерков и рассказов» неоднократно переиздавался. Современниками В.Г. Короленко воспринимался как «зеркало русской совести», ибо, как писал один из них (А.В. Амфитеатров), «нет на Руси другого писателя, которому общество так любовно и твердо верило бы», «в котором полнее видело бы все хорошее, что есть в переживаемом веке» [9, 83]. Однако, как справедливо заметил еврейский публицист, «его (Короленко) художественный талант, его литературная деятельность, его писательская душа бесспорно принадлежали русской литературе; но его «душа» как человека, его сердце принадлежало всем национальностям, всему человечеству, ибо она одинаково громко и сильно отзывалась на горе и страдания и русского Макара, и заброшенного в тундре якута, и темного вотяка, и румына с Дуная, и бедного еврея Янкеля, и всех людей вообще, чей только стон или крик о помощи доходил до него» [10, 3].
Литература:
Лихачев Д.С. Избранные работы. – Л., 1987. – Т. 2.
Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 7 т. – М., 1976. – Т. 1.
Достоевский Ф.М. Собр. соч.: в 12 т. – М., 1982. – Т. 3.
Чехов А.П. Собр. соч.: в 12 т. – М., 1962. – Т. 6.
Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 28 т. – М.; Л., 1963. – Т. 4.
Еврейская энциклопедия. – Т. 6. – СПб: Брокгауза и Ефрона, 1913.
Короленко В.Г. Собр. соч.: в 5 т. – М., 1954. – Т. 3.
Короленко В.Г. Собр. соч.: в 6 т. – М., 1971. – Т. 4.
Русские писатели. 1800-1917. Биографический словарь. – М., 1994. – Т. 3.
Вермель С.С. Короленко и евреи (воспоминания, письма). – М., 1924.
Нпечатано: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 5-6(184) май-июнь 2015
Адрес оригиинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer5_6/AMuchnik1.php
