Многие молодые люди в наше время даже не знают, что собой представляла коммунальная квартира. Даже при скромном достатке люди строят себе отдельные квартиры, богатые – дома, а олигархи и предприятия – даже дворцы и небоскрёбы.
Во времена моего детства, да и в более поздние годы в городских коммуналках проживали миллионы людей. Эта, возникшая ещё до революции, форма искусственного содержания людей многие годы была удобна для власти. Комнаты–ячейки из раздробленных, крупных когда-то «буржуазных» квартир объединяли людей разного толка - интеллигентов, рабочих, людей искусства, воров, «профессоров» по сейфам, и других преступников. Подобное совместное содержание «политических» и «социально близких» элементов, было удобно для власти и на свободе, и в Гулаге.
Люди в коммуналках были самыми разными – иногда злейшими врагами, а порой друзьями – не разлей вода. Власти стремились их разделить, но они иногда начинали дружить и помогать друг другу.
Кто не верит – пусть прочтёт «Вдовий пароход» И. Грековой, или поставит на патефон заигранную пластинку оперетты Шостаковича «Москва – Черёмушки». Переехав в отдельные квартиры, не скупились на взятки, чтобы без очереди установить телефоны и всласть трепаться - отвести души с бывшими соседями…
В коммуналке родился и я в интеллигентной уплотнённой семье врага народа, от которого отказалась жена – моя мать.
Стук ночью в дверь, чёрный воронок и понятые стали частыми непрошенными гостями в нашей московской квартире в год большого террора, знаменитом З7-ом, когда мне исполнилось только четыре года.
Фамилия моего расстрелянного отца была Файнциммер, что, в переводе с немецкого означало: «хорошая (красивая) комната». Из большой квартиры нам досталась длинная как гроб отгороженная часть и отдельный туалет, оказавшийся важным подспорьем нашего семейного бюджета – по утрам опаздывающие соседи за рубль брали и через десять минут возвращали ключ. За просрочку - двойная плата, а спуск воды бабушка комментировала словами: «дело сделано».
Мы с Мишкой тогда не представляли себе, каким преимуществом обладали перед пролетариатом огромной страны, который наряду с нуждой общественной, испытывал по утрам ненависть друг другу из–за утренних отправлений нужд. Гегемон страны советов был поставлен в худшее положение по сравнению с социально более отсталым крестьянством, не имевшим паспортов, но свободно ходившим за ветром…
После двенадцати дня туалет без ограничения времени посещал наш друг, известный историк Шмерц – знаток эпохи Екатерины Второй. Как известно, она имела привычку тужиться, что однажды привело к летальному исходу.
Шмерц подобной участи избежал. Умер он в своей комнате, когда пришли проверять содержание его библиотеки.
Днём коммуналка благоухала запахами кошек и кухни, хозяйственного мыла, постирушек и пригоревших котлет. Полнилась звуками бумажного репродуктора, скандалами с битьём посуды, звонками, при которых все замирали, а потом спорили, кому и сколько раз звонили.
Почтальона узнавали по долгому звонку, но дверь не открывали – не мой черёд. Первый посетитель находил почту под дверью и отдавал тому, кто её открывал. Новостей не читали – их знали и так. Они повисали в воздухе накануне появления в печати.
Ответственного съёмщика у нас в коммуналке не было, но особая внутренняя дисциплина издавна существовала. Если помните, достоинство атомной бомбы заключалось в сдерживании, чтобы народы не перебили друг друга. В коммуналках нарушители тоже боялись доносов и следующих за ними наказаний - жильцы всё знали про соседей: квартирного самогонщика, кастрюльную воровку, держателя фальшивого счётчика, не прописанную любовницу-русалку, расходующую в ванной воду по ночам.
Всё замечал зоркий народный глаз.
Но были новости устрашающие, про которые и говорить друг другу боялись.
О врагах народа, вредителях, космополитах и убийцах в белых халатах.
Я тогда уже был студентом, а белые халаты евреев, как жёлтые звёзды в Германии, носили в нашей квартире только два пожилых человека – мой отчим - хирург и мать, врач - гинеколог…
Услышав в коридоре телефонный звонок, трубку долго не снимали. Одни ленились – я никому не нужен, другие со страху попасть на крючок: спросят фамилию и дадут задание, например, выследить.
Отчим был в отпуску, но уезжать на насильственный отдых не стал, притаился.
Почувствовал, что звонят и ему….
«Здравствуйте, Иван Васильевич, - подобострастно ответил он на звонок. Спасибо. Отдыхаю дома. Какое заявление? Не писал, но если потребуется, напишу. Уже сами составили. Благодарю, всё сделаю. Зайду на почтамт. Согласен» …
Последнее слово в лексиконе отчима страхом придавило мать: на что он согласился? У неё началась рвота. Хорошо, что свой туалет.
В квартире наступила мёртвая тишина. Мать с отчимом оделись и вышли из дому.
Я был со студенческой группой на картошке, и новость, что нас, евреев, станут выселять в Сибирь, узнал последним…
Звонивший нам Иван Васильевич был главврачом Московской больницы, а в прошлом - заместителем главного хирурга Белорусского фронта. Отправляя Арона Фельдмана в дом отдыха, он дал тайный приказ – допускать подполковника к тяжёлым больным только по спецразрешению и не одного, а вместе с майором Свинариным, которого старшая сестра больницы обучила щупать пульс.
Главврач решил подержать отчима вне Москвы, а если высылка евреев не состоится, вернуть классного хирурга в свою больницу.
По телефону он объяснил, что продлевает отпуск отчима, и даже сострил: «по графе проходишь пятой, погоди пока с зарплатой. Но если прижмёт, то я переведу деньги через жену».
Отчим был хирургом божьей милостью. Бывало, сутками оперировал под бомбёжками, иногда при коптилках. Его женой и ученицей стала семнадцатилетняя украинская девушка из освобождённой от немцев деревни. Она оказалась очень способной и стала впоследствии старшей сестрой большого госпиталя. Страдания и хроническое недоедание при немцах вызвали у неё тяжёлую сердечную недостаточность.
После войны они работали с мужем в одной больнице, но когда появились публикации о космополитах, Маша целые дни вынуждена была выслушивать антисемитские разговоры больных, в которых не раз упоминалось имя её любимого мужа Арона Фельдмана.
Кончилось инфарктом, инвалидностью и преждевременной смертью.
Вторую жену, мою мать, отчим не любил. Спали они за ширмой, и их кровати, покрытые лоскутными одеялами, почти всегда застеленные, тесно стояли рядом.
По характеру и интересам «родители» очень напоминали друг друга, но их редко объединяла постель.
Оба часто подрабатывали дежурствами, но после ареста первых «убийц в белых халатах», они эту привилегию потеряли. Свёл их, людей глубокой порядочности и поэтому несчастных, - страх одиночества и сыновья…
Мать беззаветно любила первого мужа, моего отца, красавца - мужчину, который часто ей изменял. Если б не приказ, написанный каракулями на бумажке: «Сара, откажись от меня, иначе погибнем все втроём», - она бы не подтвердила обвинений НКВД. Предательство, да ещё публичное, жгло её до конца жизни, и необходимость связи с другим мужчиной жестоко оскорбляла.
Сын отчима, Мишка, был младше меня на два года.
Добрые чувства «родителей» распространялись на каждого из нас, да и мы с Мишкой, быстро взрослевшие, несмотря на разницу в возрасте, привязались друг к другу…
Начальники госпиталей высоко ценили военврача Фельдмана, отмеченного самыми высокими наградами и ставшего подполковником медицинской службы.
Сразу после войны его взял к себе Иван Васильевич, главврач известной московской больницы, в которой он проработал почти семь лет.
А как только в газетах появились статьи о врачах-убийцах, Фельдмана постарался перетянуть к себе генерал Крамаренко, возглавивший после войны Саратовский госпиталь инвалидов войны. У него был свой план сохранения нашей семьи.
После моего возвращения из колхоза мать велела зайти к мастеру – клейщику, который наладил изготовление чемоданов на колёсиках с молниями и поясным перехватом.
На лестнице я столкнулся с пьяным соседом, в прошлом кучером. Он, как и все в квартире знали, что нас скоро будут выселять.
«Была б жива моя кобыла, я бы покручивал матрацы, навесил их вместо седла, посадил интеллигенцию, и всех на поезд - верхом марш… Жаль, конечно, но веселять надо…»
Страхи и слухи стали реальными, когда управдомша пришла уточнять давно составленные списки. Она лечилась у мамы, а когда посадили отца, помогла нам сохранить комнату с туалетом.
Совершив порученное ей дело, попросила оставить ей часть мебели, а ненужные вещи посоветовала не выбрасывать – по дороге в Сибирь или на Дальний восток (точно не знали, где будет «евгулаг»), их можно будет обменивать в деревнях на продукты.
Несчастный отчим томился в доме отдыха под Москвой и боялся наведываться домой.
В доме отдыха произошло ЧП. Один из отдыхающих перепил и чуть не утонул в холодной речке. Пришлось делать искусственное дыхание, пригласили отчима, но, увидев лицо еврейской национальности в белом халате, утопающий завопил благим матом.
Прошло три тревожных месяца, и возле дома, где жила наша семья, остановился чёрный лимузин.
Соседи восприняли это однозначно и со страхом забились по дырам.
Из машины вышел в полувоенном френче, напоминавший сталинский, средних лет мужчина. Узнав, что отца нет дома, Крамаренко поговорил о чём-то с мамой, что вызвало у нее большое волнение. Затем велел мне, накануне вернувшемуся из колхоза с мешком заработанной картошки, подготовку к отъезду отложить и чемоданов пока не складывать.
Саратовский лимузин послали в дом отдыха, в котором томился Арон, и когда собралась вся семья, генерал кратко, но внушительно произнёс непонятные для нас с Мишкой слова: «дыхание Чайн-Стокса»! Позже мы с братом узнали, что речь идёт о неблагоприятном для больного нарушении дыхания.
- Кто издох? - переспросила подслушивавшая за дверью глуховатая соседка.
- Все – живы - здоровы, а шпионку приговорим к расстрелу, - сурово объявил генерал….
- Согласно газетным информациям, наш любимый вождь держит оборону, но временами у него перехватывает дыхание. Будем, однако, надеяться на полное выздоровление.
Потом, убедившись, что коридор очищен от шпионов, генерал внушительно произнес:
«Я приехал к вам, чтобы заранее не паниковали. Тебя, Арон, снова допускаю к осмотру моей мамы. Подождём пару дней – Бог даст, всё узаконится. Но прошу с Ванькой, директором третьей московской больницы все контакты прервать. Он с тобой будет в кошки-мышки играть, а я решу ваш вопрос кардинально. Ждите моей правительственной телеграммы из Саратова».
Шикарный чёрный лимузин к огорчению квартирных соседей, начавших делить нашу жилплощадь, отъехал от дома.
- С возвращением, Роза Исааковна и Арон Менделевич. Как здоровье дорогого вождя? – стали расспрашивать присмиревшие соседи:
«Откуда вы взяли, что мы собирались уезжать? – возмутился отчим.
Матери он сказал: «Не надо падать духом. Не забывай про дружбу народов, а отклонения от линии партии надо чутко отслеживать по газетам».
Настал для кого печальный, а для многих радостный день, когда перестало биться сердца палача, и Политбюро с облегчением объявило день его похорон. Торопясь запрятать труп к Ленину в мавзолей, никто не подумал об опасности скопления масс на центральных улицах города – в традициях Москвы со старых времён были «ходынки», да и не только в столице…
В истории это не новость - с древнейших времён в разных странах смерть правителей сопровождалась гибелью тысяч людей.
Сколько потянул за собой на тот свет наш вурдалак – растоптанных, задохнувшихся, задавленных тяжёлыми грузовиками – никто так и не узнает …
Накануне похорон я полдня простоял с красной повязкой в университете на митинге, но отправляться на следующий день в безумную толпу у меня и в мыслях не было. Я соврал, что должен со студентами носить портреты вождей по Красной площади – далеко от Дома Советов, где назначили отпевание.
Родителей генерал пригласил в Саратов, и они собирались взять с собой нас с Мишкой, но в нужный момент брат куда-то исчез.
«Он активный комсомолец, и захочет выполнить гражданский долг перед вождём», - с ужасом заявила мама.
Отчим, человек более практичный, попросил меня проверить, где Мишкины вещи. Валенки и шубка, подшитая шкурой какого-то зверя, была на месте – значит, парень шатается где-то рядом.
На всякий случай, тайком от родителей я позвонил Мишкиной однокласснице из дома напротив.
Трубку взял брат.
- Придурок, - ты знаешь, что тебя ищут родители, в доме паника…
- Скажите, что я помогаю Аське с математикой, и весь день пробуду с ней. Моё пальто и валенки на вешалке. Умоляю, - успокой предков, а я тебя отблагодарю - помогу помыть нашу ванную…. Пусть скорей предки выметаются из дома. Это и в твоих интересах…
Мы поняли друг друга с полуслова…
Гены распределяются по-разному. Рано умершая Мишина мать была высокой женщиной, а отчим – коротышкой, который в постели, наверно, касался своей лысиной её подбородка. Но, не смотря на молодость, братец пошёл в свою мать и был выше меня.
Я долго не мог ему простить одной нанесённой обиды…
Единственной нашей обязанностью по квартире была промывка раз в неделю ванной. Каждый старался улизнуть от неприятной обязанности, особенно из–за отсутствия теплой воды…
Мы готовы были неделями не мыться, лишь бы отказаться от неприятного занятия, и однажды Мишка пошёл со мной в пари - предложил, что проигравшим будет тот, у кого короче показатель пола.
Измерения с помощью школьной линейки показали, что у меня…
С тех пор я потерял престиж старшего брата. Снизился мой авторитет.
Правда, в день похорон вождя Мишка меня пожалел – не только выдраил ванну, но и туалет, не удержавшись, однако, написать карандашом на стене: «Не горюй, Олежка, лучше короче, зато дольше...».
Мы с братом почти одновременно потеряли невинность. Объектом моей любви стала двадцатилетняя девушка, сирота, сбежавшая от послевоенного голода из глухого русского села….
Милиция выловила её, спавшую по ночам на московских вокзалах, и собиралась в лютые морозы выслать за 101 километр, но на избитую, оборванную, полуживую девчушку после санобработки обратили внимание в детском приёмнике и передали в НКВД, проявлявшему особый интерес к «женскому материалу». На неё положил глаз полковник этого ведомства.
Девчонку отмыли, вылечили, подкормили в лечебнице для беспризорных, и по приказу начальника поселили без паспорта в отдельную квартиру в доме, по соседству с нашим.
Сердобольная управдомша, у которой недавно от тифа умерла дочь, добыла через милицию для девушки продуктовую карточку.
Полковник приставил к ней оперуполномоченного, чтобы не сбежала и «набрала тела».
Развратный опер с рябым лицом несколько раз пытался воспользоваться её беззащитностью, но она научилась от него прятаться, окрепла, а главное - сообразила, как с помощью подаренных полковником туфель на высоком каблуке можно справиться с обнаглевшим мужиком. Удары её стали прицельными, и пока он извивался на полу от боли, она накручивала диск телефона и звонила секретарше полковника, которая из женской солидарности была на её стороне.
Увы, близости с самим полковником избежать она не смогла.
Мы встретились и подружились с ней в разгар дела врачей, когда я стремился получать справки с овощной базы, чтобы избежать посещений университета, где на собрании уже дважды пытались выяснить политическое лицо моих родителей. Пребывание на фронте, ранения и ордена не могли искупить греха их национальности. Так считал вурдалак в Кремле, а значит большинство студентов, среди которых все были комсомольцами и коммунистами, а горстка беспартийных нуждалась в проявлении политической активности.
Эта первая любовь навсегда осталась для меня самой светлой в жизни.
Когда Вера с моей помощью слегка приоделась и стала лучше питаться – в Москве с едой было туго – я не мог наглядеться на явившуюся мне русскую красавицу. И откуда такие берутся? Серые огромные глаза в веерах длинных ресниц, алые губы, высокая грудь, а стан и бёдра будили воспоминания о мраморных статуях греческих богинь. Я с детских лет влюбился в пушкинских героинь, бредил ими, возбуждаясь во сне….
Но начну с нашего первого знакомства.
В доме по непонятной причине отключили воду, и приходилось ходить с ведром к трубе в соседнем дворе.
На обратном пути я, запыхавшись, застыл на полдороге от крана. На встречу из сгущающихся сумерек выскользнула полуодетая женская фигура в наброшенном на плечи плащике, подхватила оба ведра и с лёгкостью помчалась к нашему дому.
-Догоняй, Олежек, - со смехом прокричала она.
Оставив ведро возле нашей двери, она лукаво добавила:
- А теперь бегом за мной, - и помчалась к своему парадному. Теряя силы, я взбежал на второй этаж соседнего дома.
Тёмная лестница чёрного хода привела нас в небольшую комнатушку, перестроенную из кухни.
- Не бойся,- мы здесь одни, - со смехом сказала она. – Да ты весь мокрый! Скидай рубаху и трусики. Они нам пока не понадобятся.
Её сияющие глаза подбадривали меня, смеющиеся губы растягивались в улыбку.
Как с малого ребёнка она через голову стянула с меня одежду, вытерла, уложила и ловко помогла преодолеть первую неумелость.
Она познала низкие стороны жизни, и робкого юношу стала ласково учить мужским проявлениям любви.
«Мужик молится: «Господи, укрепи и направь». С первым мы вроде справились, - это главное, ну а направить – дело простое…»
Той ночью впервые получил я свой урок «у царевны между ног».
Под утро перед уходом под тусклой лампочкой она попросила прочесть две бумажки.
В первой было заявление на получение паспорта и продовольственной карточки, а во второй – повестка из поликлиники.
- Не бойся, я девка сельская здоровая. Это по женским делам.
-Неужели ты не умеешь читать?
-А ты меня научишь,- без тени смущения ответила Вера. Для этого я привела тебя в свою комнатулю.
Любовь для неё оказалась абсолютно природным актом, как утреннее пробуждение, причёсывание умывание, приём пищи. Со мной она обращалась как мать с малым ребёнком. Ни капли изощрённости, одна ласка.
Нашим учителем стал Пушкин: «прелесть наслаждений», «огонь мучительных желаний».
«Двух девственных холмов упругое движенье»
«Лобзанье уст, объятья сладострастья и неги томный стон…». А «перси, полные томленья?»
Александр Сергеевич научил нас всему…
Прошли две недели, и я был счастлив, когда наизусть без единой запинки она прочла мне целиком: «Мороз и солнце, день чудесный…»
К сожалению, наши отношения развивались не всегда гладко. Бывали дни, когда Вера, открыв дверь, выскакивала из парадного и осматривалась по сторонам.
Иногда, встретив меня, мрачно приказывала не подходить к нашему парадному, пока она не позвонит мне по телефону.
На звонки к ней тоже накладывался запрет: она считала, что её номер регулярно прослушивают.
Она показала мне место, этажом выше её комнаты, где я должен буду спрятаться, если вдруг нас застукают.
Иногда по вечерам она вызывала меня одним словом: «приходи», и тотчас бросала трубку. Встречала меня возбуждённой, слегка напудренной, с подведенными бровями и накрашенными губами.
В таком виде она казалась мне чужой. Меня мучила и раздражала её тайна. Пару раз я собирался даже уйти, но она на десять минут исчезала, умывалась, надевала подаренное мной платье и превращалась в мою любимую Верочку.
Я страдал от ревности, но понимал хрупкость нашей любви, которая в любой миг может закончиться высылкой и расставаньем навсегда.
Однажды, мрачная, она сказала, что в соседнем дворе устроили временную стоянку машин – говорят, чтобы ночью развозить евреев по вокзалам.
Она обратилась с Василисе Ивановне с просьбой изменить графу в паспорте, сделав её еврейкой. Тогда мы сможем вместе уехать в ссылку (Место будущего еврейского Гулага было строго засекречено – то ли Сибирь, то ли Дальний Восток...), но управдомше сказали, что сейчас поздно что-либо менять. Правда, мои родители могут сообщить в милицию, что я их близкая родственница. Но это надо сделать, не откладывая – «когда за вами придут, будет слишком поздно».
Вера оказалась девушкой решительной, и однажды пока я был в колхозе, решила самостоятельно поговорить с мамой.
Подробности я узнал через несколько лет из маминого рассказа.
«Пришла ко мне красивая шикса и стала просить, чтобы мы с папой признали её родственницей. Она, якобы, желает поехать с нами на поселение.
Я приняла её за провокаторшу. Во-первых, никакого приказа о выселении тогда не было, только слухи. Во-вторых, изменение национальности строго каралось законом. Девчонка показалась мне большой артисткой, но так хотела меня убедить, что у неё на глазах были слёзы. Потом стала рассказывать подробности, как их раскулачили. Представляешь, при нашей национальности нам тогда только кулаков в семье не доставало.
Говорила: «Я девушка крестьянская, с детства привыкла к любому труду. Буду вам домработницей. Когда ваши мужики придут домой после тяжёлого труда в лесу, например с лесоповала, я их помою, сменю одежду; дома их будет ждать обед, свежие продукты. Можно готовить силки или капканы для ловли зайцев и птиц. У меня в Сибири раскулаченные родственники; они живут неплохо и нам помогут».
- Девушка или дамочка, где вы работаете и почему пришли именно в наш дом? (Я понимаю Катины чувства в этот момент, - она же не могла признаться, что её привела любовь ко мне)
- Скажите честно, кто вас послал? Мы с мужем люди неглупые, врачи, фронтовики с орденами. Советская власть нам родная. Идите с вашими предложениями в другое место, а не то я позвоню по телефону в милицию».
Тогда она начала лихорадочно рыться в сумке и вытащила серую бумажку, на которой было написано: «Повестка».
Читать её я не стала – даже не притронулась. Мои нервы не выдержали, подскочило давление, я открыла дверь и сказала: «Убирайся».
Это был самый тяжёлый момент в моей жизни. Когда девчонка со слезами ушла, я поняла, что о грозящей нам опасности она не врёт».
- Почему ты не рассказала об этом отчиму и нам с Мишкой?
- Идиотский вопрос, Фельдман получил бы инфаркт, а вы с Мишкой могли наделать глупостей. За любое разглашение секретности предстоящей акции могли на месте расстрелять.
«Потом, когда вождь отправился в ад, мы продолжили работу и учёбу, но пахан ещё долго преследовал меня по ночам, целясь в нас из ружья.
Такие плакаты были развешены не только в нашей поликлинике, но и в других местах, где я работала».
Вначале рассказ матери вызвал у меня ненависть; я готов был броситься в бой, потом меня стошнило. Со слезами я вырвался из комнаты. Но прошли годы, и я понял мамину правду. В момент разговора с Верой, она не только опасалась предательства. Её страх вызвала крестьянская настойчивость девушки, гойки, явившейся забрать у неё сына…
«Немалые волнения были у нас и с Мишкой, который закрутил любовь с дочерью Шмулевичей. После ареста родителей её выгнали из школы и хотели послать в общежитие детей врагов народа.
Но в «Правде» были напечатаны слова Сталина: «Дети за родителей не отвечают». Тогда Василиса Ивановна предложила Асе усыновление, но она отказалась, сказав, что родителей оклеветали, и они скоро вернутся домой.
Она хотела написать жалобу товарищу Сталину, но управдомша со страхом заткнула рукой ей рот, а пока предложила переехать к ней.
Я ожидал от матери вопросов о Вере, хотел заявить, что считаю эту молодую женщину своей невестой, но мама ни о чём не спрашивала - она была хорошим дипломатом.
Через две недели после смерти Сталина домой вернулась избитая на Лубянке, покалеченная Асина мама, а её муж профессор-невропатолог не выдержал пыток, и матери с дочерью не удалось его похоронить.
В день похорон Сталина наша квартира опустела. Родители уехали в Саратов, Миша отправился на квартиру своей пассии. Ася была оптимисткой, и стала ожидать возвращения матери.
Мы с Верой решили по-своему отпраздновать смерть тирана – вымыться в ванне. Открыли кран, но в трубе зашипело, и появилась струйка воды с ржавчиной. Пришлось перекрыть кран и заново вымыть ванну, набрав ведро воды во дворе.
Нас «сжигал огонь мучительных желаний», но занять спальню родителей мы посчитали святотатством, и решили приспособить для любовных ласк ванную комнату. Из-под кроватей вытащили свёрнутые матрацы, купленные на случай депортации. Матрацы были грубо сшиты из старых одеял, набитых соломой. На них мы положили все имеющиеся в нашей комнате подушки.
Брачное ложе оказалось мягким, но колючим, и наши любовные стоны, сопровождались повизгиванием, когда уколы соломин оставляли пятна на голых телах.
Дверь мы закрыли изнутри, выставив в коридор портрет умершего вождя, который я накануне таскал по улицам.
Мы резонно предположили, что вождь окажется преградой для желающих проникнуть в туалет.
Потом дважды изобретательно, не торопясь, проверили новое ложе и застыли, как убитые, объятые глубоким сном. Во сне Катя гримасничала, поджимала губы, и под конец оцепенела на боку, впечатавшись головой в мою грудь и живот.
Увы, мы не знали, что этот сон любви окажется для нас последним…
10
Он лежал в красивом гробу, в Доме Советов, заваленный грудами цветов. В этом построенном до революции здании творились разные акции – от концертов до политических собраний и судов, главный режиссёр которых наблюдал происходящее из-за шторы.
Теперь он стал основным действующим лицом грандиозных похорон. Мимо него текли людские толпы испуганных, растерянных (как жить дальше?) заплаканных людей. Его излучавший злую силу мозг продолжал работать, а слегка приоткрытые глаза выслеживали убийц – вот в пенсне Берия, главный мегрел, будущий участник несостоявшегося нового процесса. Молотов со своей жидовкой Жемчужиной, придурок и главный плясун Хрущёв. (Разоблачив в мыслях и истребив заранее соратников, он не смог представить себе, что этот болтун выбросит его из Мавзолея и предаст анафеме, как не смог предугадать время начала войны, дружбы с перехитрившим его Гитлером, предотвратить миллионные потери невинных людей).
Думать о жертвах он не хотел – русские бабы нарожают новых людей…
Но, сходя в могилу, он вспоминал то, что было самым заветным и засекреченным в его жизни…
Двадцать лет криминальной молодости, когда одни звали его Сосо, а другие Коба.
Больше всего он ненавидел и боялся близко знавших его людей, особенно женщин.
Вот вместе с матерью молодой семинарист избивает пьяницу-отца, а потом и мать его никогда не простившую.
…Дни экспроприации, когда они вместе с Камо грабили и убивали, но потом он умно распорядился награбленным, отдал деньги Ленину, сделавшему его членом ЦК никому не известной тогда партии.
Вот он, молодой ещё мужчина с криминальным прошлым и жаждой величия, захвачен, отправлен в оцепление, но ночью друзья устраивают ему свидание с будущей женой.
Прижимая правой ладонью с жирными пальцами к прутьям забора молодую женщину, он второй сохнувшей рукой пытается сорвать с неё платье…
Потом он на ней женится, она родит ему сына, но умрёт при невыясненных обстоятельствах, а сына Якова, ставшего перед войной офицером и попавшего в плен, он презирал и отдал на смерть немецким палачам…
Второй его женой стала молодая девушка, которую он изнасиловал. Она родила ему дочь и сына, сделала по его требованию много абортов и униженная и оскорблённая им, покончила счёты с жизнью.
После болезни Ленина каждый его шаг был связан с новым захватом власти.
Потом, как паук мух, он стал душить всех бывших соратников по революционной борьбе, в первую очередь самых талантливых и активных.
В Грузии его, выходца из семинарии, называли горийским попом и с ужасом ждали новых жертв.
Лучший друг всех народов, он, смертельно испугавшись в начале войны, стал подхалимно превозносить русский народ, а других безжалостно уничтожать в ссылках.
Больше всех он ненавидел евреев, но они оказались полезными. Многие годы он их терпел, но ждал, что наступит и их черёд. Самым ненавистным был самый талантливый – Михоэлс. На минуту ему померещилось, что великий артист талантливее и популярнее его самого. Два мудрых Давида не могли существовать в принадлежащей ему стране – поэтому он дал приказ уничтожить Михоэлса, а после пышных похорон задушить Еврейский Антифашистский Комитет и уничтожить еврейский театр.
Две недели на полу раздавленного театра валялись полотна Шагала, которые случайные посетители топтали ногами…
Вот сейчас они робко проходят мимо его гроба – жиды пархатые, среди них оказалось несколько твёрдых орешков, отказавшихся подписать своему народу смертный приговор. Не понравился им Биробиджан, что ж, на Дальнем востоке вырастают достойные их племени тюремные бараки…
Грозному Ивану надо было пораньше прижать к ногтю всех бояр, а Грозному Иосифу поспешить с переселением жидов на тот свет, как это сделал Гитлер.
Не успел, в считанные дни не успел…
Но в одном таки добился успеха – в создании невиданного в мире паханата, объединившего шестую часть суши
Его выдающийся ум и способности были направлены лишь на одно – захват полной, безраздельной власти сначала в израненной войной стране, а потом и во всём мире.
Но ум уже больного, измученного единовластным правлением человека давал понять, что его конечная цель нереальна. Это вызывало бешенство и толкало на бессмысленные действиями, за которыми давно следила страшная Дама с косой, от которой спасения не было…
Теперь ему предстоит лежать в Мавзолее с лысым «учителем», которому еврейский профессор в находящейся там же подземной лаборатории оставил лишь жалкую часть плоти.
На днях и его станут потрошить…
- Кто так хорошо играет на фортепиано, со скорбью и страстью? Надо бы ему дать мою премию, - на минуту забылся покойник.
- Да это же Рихтер. Мы его папашу прихлопнули, а он продолжает меня славить. И так будет всегда, во веки веков!
План переселения евреев вместе с его автором отправился в тартарары, но генерал из Саратова не терял надежды перевести к себе на работу классного хирурга, а с ним и всю нашу семью…
За широким столом с водочкой, икоркой и другими яствами, начальник не без гордости докладывал о своём военном госпитале.
Рядом восседала генеральша, дебелая дама в парике, который муж привёз из Германии. Секретарь парткома госпиталя, она была в курсе всех тайн супруга. Евреев терпеть не могла, но нуждалась в гинекологе, и криво улыбаясь, заискивающе поглядывала на мою мать.
У неё было широкое мужское лицо, которому парик придавал cходство с хорошо знакомым нам по портретам человеком.
Мишка наклонился ко мне и со смехом прошептал: «Ломоносов». Сходство действительно было, и мы уткнулись в тарелки, чтобы не расхохотаться.
После первой заправки, от которой все раскраснелись, генерал дипломатически стал притворно сочувствовать притеснениям еврейского народа ещё при царизме в старые времена.
- Тогда был классный способ – креститься; поцеловал и повестил икону, перекрестился, и чёрт тебе не брат; Я, бля… стал бы, Арон, твоим крёстным…
Генеральша побагровела, вскочила с места, и, отодвигая водочную бутылку, завопила:
Ты что, Иван, сдурел? Постеснялся бы прислуги. Мы ж с тобой коммунисты. Сталин знал, кого выселять. Поэтому мы войну выиграли…
Родители обратили внимание на наше недостойное поведение, и мама, стараясь его сгладить произнесла фальшивым голосом: «Какой у вас красивый сервиз»
«Германия, Майссен» - оживился генерал. Здесь у нас всё немецкое по репарации. Покойный Иосиф Виссарионович разрешил у них брать».
Вся мебель и в правду была не нашей, и гобелены на стенах и горки с бокалами, и статуэтки красного дерева…
«Так что мы сидим, встрепенулась мужеподобная дама? Есть у тебя дело, так выкладывай. У меня через полчаса партийное собрание».
Все замолкли – некоторые с испугом другие с удивлением, а генерал, лысина которого побагровела от выпитого, а глаза превратились в узкие щёлки, сделав паузу, - изрёк: «Надо изменить одну строчку в графе «национальность» - стать русскими, дорогие товарищи».
- Это как, с удивлением наморщив лоб, спросил Фельдман. – Что написано пером….
- Подсядьте поближе ко мне. Телефон – отключить. Проверить, не подслушивает ли прислуга. Вопрос решается просто. У нас начальник паспортного стола в Саратове – завзятый алкоголик. Выпьет и сам не вспомнит моего приказа. Короче, сдайте мне ваши паспорта – остальное вас не касается.
- Не понял, сурово возразил Фельдман. Мой паспорт – не простая бумажка, а послужной документ. В нём осталось имя покойной жены, сведения о наградах, в том числе о благодарностях самого товарища Сталина, о пребывании в госпиталях – это всё моё прошлое, а не простая книжечка. Моя жена тоже лечила женщин на фронте, принимала роды – и такое случалась; имела благодарности начальника фронта. Она свой паспорт на поругание не отдаст. Русские – евреи – под бомбёжками все мы были равны…
- Конечно, конечно, - подтвердил генерал. Это святое, и на него никто не посягает, но одно слово можно вытравить и аккуратненько заменить другим.
- Но Политбюро отменило планы выселения.
-Так то оно так, но могут начаться свары. Лаврентий Павлович и Маленков, между нами говоря, тоже не любят евреев.
- Кто их любит,- сочувственно подтвердила генеральша.
-А ты, Степанида, помалкивай и не забывай, что подписывала обязательство о неразглашении сегодняшних переговоров.
Наступила пауза, и вдруг раздался петушиный голосок Мишки.
- Менять национальность позор, и я на это не пойду.
- А сколько тебе лет? – возмутился генерал. – Маяковского читал? Покажи краснокожую паспортину.
Перелистав, он сказал: «Здесь написано русский».
- Это по матери, - объяснил Фельдман.
- А я хочу быть евреем, - упрямо твердил Мишка.
Наступила пауза, и все поняли, что план генерала сорвался.
Я сидел за столом на иголках, ничего не пил, и мысли мои были заняты Верой, которую я не видел уже два дня.
Освободившись, бросился к её дому. Наружная дверь была сорвана с петель. Я проник в глубину. Свет не зажигался, дверь «нашей комнаты» была распахнута. Пахло самогоном.
Чиркнул спичкой, и мне показалось, что предо мной покойник. Он застонал, потом завыл и бросился за мной. На нём была форма сержанта.
Мне удалось его опередить и спрятаться под крыльцом дома.
Позже я вспомнил, что этот мужик был приставлен следить за Верой.
Всю ночь я был как в бреду. Засыпал, просыпался. Мерещились страшные видения – мы с Катей в телячьем вагоне едем в ссылку. Стук колёс. Лесоповал. Верин полковник, которого я при ней клялся меня убить. Бредни влюблённого мальчишки.
Первый и единственный раз я почувствовал ненависть к матери, хотя разум поведения был на её стороне. Она не могла сразу броситься ко мне с рассказом о Вере – ведь это всё было ещё при Сталине, когда любая провокация была возможна, а жизнь евреев превращалась сама собой в провокацию…
Я оценил ум отчима, который понял моё состояние, успокаивал меня полночи, а под утро поклялся, что розыски девушки станут главной его целью. Мать его поддержала.
Мы понимали, что Вера - бывшая наложница НКВД, и любая попытка ей помочь связана с большой опасностью.
Однажды управдомша видела её полковника – красивого мужчину, связанного с Берией. Отбить у такого монстра красавицу было смертельно опасным преступлением. Тем более, что в первые месяцы после смерти Сталина Берия метил на пост первого лица в государстве.
После его ареста управдомша и мы, в качестве соседей, решили сделать заявку о пропаже девушки, но милиция нашла предлог нам отказать, поскольку девушка не имела в Москве даже временной прописки.
После смерти вождя десятки тысяч прописанных людей осаждали все отделения милиции и городские морги. Далеко за окраиной города был устроен огромный могильник, в который по ночам свозились неопознанные трупы.
Как в таких условиях можно было разыскать беспризорную девчонку?
Но нам повезло. Отчим вернулся на работу и прооперировал важного милицейского чина. Операция была сложной, и с утра до вечера и даже ночью милицейские машины дежурили возле военного госпиталя.
- Спасёшь его, подполковник, - получишь почётный знак милиции, и сделаем для тебя всё, чего пожелаешь, - пообещал начальник милицейского управления Москвы.
Через месяц раненный вышел из больницы своими ногами, а у Арона просьба была простой: отыскать Веру Савкову, 1933 года рождения, уроженку села Моргуновка, временно проживавшую в Москве…, и так далее.
Дом и место проживания были указаны мной. Комнату Веры нашли, обнаружили и следы преступления. Всё было переломано и перебито. Пол залит кровью, дверь висела на одной петле, а в сарае соседнего дома обнаружили полуистлевший труп военнослужащего, по документам принадлежащего к «неприкасаемым» - гебешникам, с пулевыми пистолетными отверстиями в районе сердца…
Дальше милиция копать не хотела – время было смутное, да и велено было отыскать девчонку, а не старшего сержанта…
Начальник угрозыска посоветовал опросить больницы. Надежды никакой, но через неделю милицейский генерал вызвал отчима.
- Вроде повезло тебе Арон. Девчонки нет, но след отыскался.
В одну из московских больниц полковник привёз на машине изнасилованную девчонку. Показал, не раскрывая, гебешный документ и приказал главврачу докладывать о больной ему по телефону, записанному на обрывке газеты.
Отделали её страшно – видно не один бандит потрудился, но девка выжила, и через две недели ночью была вывезена военным патрулем в неизвестном направлении.
Дела по приказу полковника не заводили… Вскоре сгинул и он сам.
Часть вторая
Перед распадом империи
Прошло много лет. Наступила Горбачёвская перестройка. В стране нарастали внутренние перемены. Менялась и политика – была сметена Берлинская стена. Тонкая до этого струйка еврейской эмиграции в Израиль начала расширяться, но до превращения в реку было ещё далеко… Достижением перестройки стало более редкое упоминание имени Сталина.
Хотелось бы, чтобы о нём не спрашивали бы и внуки, но исторический процесс, увы, слишком долог…
По центральной улице израильского города Хайфа, отирая пот, шёл некогда красивый, статный мужчина; ныне потёртый, наголо остриженный, чтобы скрыть лысину, в дорогом белом костюме и ташкентской тюбетейке, имитирующей ермолку. Дважды женатый и разведенный, отец двоих детей – мальчика и девочки от разных жён. С перенесенным инфарктом миокарда и прооперированной аденомой предстательной железы.
Его красивые карие глаза были полны тоской желаний, которым всё трудней было сбыться, хотя по инерции он внимательно разглядывал полуобнажённых молодых женщин.
Мужчина – не местный, с брюками на подтяжках и в закрытых туфлях. Израильтяне предпочитают лёгкие сандалии на босу ногу…
Так думала наблюдавшая за ним из окна курортного ресторанчика красивая, хорошо одетая, не молодая женщина, избегавшая смотреть на мужчин в упор. То ли мешало отсутствие обручального кольца, то ли показался знакомым вошедший мужчина. В ресторане было мало света, но она на всякий случай надела дымчатые очки.
Любопытство не давало ей покоя Они вышли почти одновременно, и мужчина, почувствовав, что она русская, спросил, как пройти к пляжу. Не отвечая, она указала на стоящее рядом такси, а сама заняла заднее сидение в красивой машине с водителем.
Глупости, ей померещилось…, но на пляже люди раздеваются, и если у него окажется на плече коричневая родинка…
На всякий случай дама положила под язык таблетку валидола. Но в пляжной толпе они потеряли друг друга…
На следующий день мы оба оказались в знаменитом местном аквариуме. Под стеклом плавали большие и малые рыбы причудливых видов и форм. Среди них выделялись небольшие акулы, скаты и огромные рогатые рыбы с широко расставленными выпученными глазами. Погода была солнечной, и рыбы медленно качались на вызванных ими, пронизанных солнечными бликами волнах.
Я пытался сфотографировать среди волн своё изображение, но вдруг рядом с в зеркальном отражении появилось до боли знакомое лицо…
В страхе, что это нереальность, а фантом, я резко обернулся.
- Ты не ошибся, это я, Вера - спокойно ответила женщина, но руки её дрожали…
Мы были настолько взволнованы, что не сразу решились обняться…
Встреча произошла в прекрасном городе Хайфа. Как выяснилось, Вера жила здесь не первый год, а я приехал из Москвы, чтобы помочь устроится на новом месте сводному брату Мише с женой и семьёй сына, моего племянника.
Среди нас была Мишина жена Ася Шмулевич – та самая, за которой он стал ухаживать ещё молодым юношей во время «дела врачей». Теперь они обустраивались в Израиле, и временно поселились в квартире недалеко от Техниона, куда Мишу пригласили заведовать кафедрой.
Все были потрясены встречей с Верой, исчезнувшей в 1953 году из Москвы, которая, как выяснилось, работает преподавательницей русского языка в том же Технионе.
Узнав, что бывшая моя возлюбленная не замужем, то ли в шутку, то ли в серьёз друзья решили нас с Верой «сосватать», и для начала на неделю, до моего возвращения в Москву, поселить вместе.
Предложение было рискованным: а вдруг Вера живёт не одна, или её квартирные условия оставляют желать лучшего?
Тактичная Ася спросила об этом, но Вера благодарно обняла старую подругу, и тут же заявила, что через пару дней приглашает всех в маленький, но очень симпатичный ресторан. Денег там ни с кого не возьмут.
- С вашего позволения, дорогие, Олега я забираю с собой. Вечером мой водитель заедет за твоими вещами? Ты ничего не имеешь против такого плана?
Я ощутил комок в горле и молча обнял Веру.
За тридцать лет разлуки она не утратила красоты. Правда исчезла гибкость талии, пропало прежнее лукавство, шалость в глазах, померкла лучистость глаз, но на лице – ни одной морщины.
Говорят, что ничто так не старит, как годы, но нелепо в солидной пятидесятилетней женщине искать озорную и дерзкую крестьянскую девчонку.
К нам присоединилась Ася, со смехом вспоминавшая, как она переводила для Веры письмо из жилконторы и медицинскую справку, а через месяц Вера без запинки читала и декламировала стихи Пушкина.
- Хотите, прочту из Пушкина или что-нибудь посложнее? – предложила Вера. - Мне теперь студенты часто устраивают проверки; начинают стих, а я продолжаю, и память меня редко подводит.
По нашей просьбе Вера превосходно прочла «Талисман» Пушкина
В ресторане гостиницы, где мы поселились на неделю, Вера вела себя как хозяйка, а не гостья. Иногда, ничего не говоря, указывала на что-то или мягко делала замечание на иврите. Персонал понимал её с полуслова.
Крымское «шампанское» Олег привёз из Москвы, а Ася притащила гигантский торт, точно такой, как она спекла, когда узнали о рождении первого внука.
Пир был на славу, братья веселились, а Ася, перепив, стала плакать.
Отозвав Веру в соседнюю комнату, начала задавать неприятные вопросы.
- Как вы живёте рядом с террористами-арабами. Мне страшно выйти в магазин, сесть в автобус, особенно, когда со мной внучка. Старший внук начал ходить в школу. Миша его отвозит на машине.
- О себе говорить не буду, но ваши тревоги мне понятны – дети, внуки – не волноваться за них нельзя. Но ко всему можно привыкнуть; ссылаюсь на опыт друзей, имеющих детей. Через несколько лет жизни в Израиле возникает чувство локтя, вера, что мы не одни. Детей берегут детсадики и школы, стариков – дома для престарелых; в магазинах нас обыскивают и хорошо знают местных покупателей, а к чужим применяют особый контроль – от собачек до определителей гексогена или других гадостей. Стопроцентной гарантии нет, но многие из нас верят в еврейского бога, хотя он мог бы относиться к нам и получше.
- Но ты же не еврейка?
- Я приняла гиюр.
- Спасибо тебе,- поцеловав Веру, сказала Ася. – На полчаса, пока мы с тобой, мне стало спокойнее.
За 30 лет Ася мало изменилась, она была невысокой, с красивым точеным личиком и рыжеватыми волосами. Певунья и оптимистка. Обожала мужа Мишу и спокойно относилась к его постоянным изменам. Знала, что он её никогда не оставит, поскольку только Ася способна ласково направлять жизнь их большой семьи.
В машине, марку которой я не смог определить, мы уселись сзади. Переднее сидение было отделено стеклом. Играла тихая музыка. Водитель не мог слышать нашего разговора.
- Нас ждёт ночь, и, надеюсь, мы помянём прошлое.
- Не торопись, Олежек, у тебя ещё целая неделя для познания. Я не стану с первой ночи ошарашивать тебя превратностями своей судьбы. Лучше это делать постепенно, и, прости, не до конца. Многое ты услышишь от меня, а остальное из моих записок, которые от других я скрываю.
Она рассказала, что полковник стал её вторым отцом. Он развёлся с женой и оставил ей хорошую квартиру в Москве, которую она обменяла на квартиру в Хайфе.
Почти бесшумно работал кондиционер. Книги, много книг хранилось в шкафах, один из которых был «пушкинским домом». Мы на диване всё не могли наговориться.
Помянули умерших родителей Олега и Миши. Не забыт был и Пушкин:
«Вся жизнь моя была залогом \Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан богом. До гроба ты хранитель мой…»
Увы, последнего не случилось.
Я расчувствовался, стал рассказывать, как мы Веру искали, как я без неё тосковал, и разлука разбила мою жизнь…
Но Вера меня ласково прервала – час поздний. Приготовила подушку, одеяло, бельё.
- Спать будешь в смежной комнате, где раньше жила моя близкая подруга, ушедшая в мир иной.
Над кроватью висел портрет немолодой женщины.
Перед сном мы поцеловались, но губ Вера не разжала… Её яркие, в прошлом горячие губы источали спокойствие – не холод, но недоступность, отсутствие желания…
Неужели первая молодая любовь навсегда осталась в прошлом?
А может быть, женская интуиция уже не нуждалась в практическом опыте, чтобы понять, что я мужчина даже не второго сорта.
Я почувствовал, что передо мной совсем другая женщина; к сожалению, чужая, но умная и проницательная. Возникла пауза, а потом я нерешительно стал засыпать её вопросами: «Откуда взялся Израиль? Что связало тебя, русскую девушку-крестьянку с этой страной? Я бы понял, если бы у тебя был муж еврей, и вы выехали на ПМЖ. Может, так оно и было?»
Вера ласково меня прервала:
«Перестань задавать вопросы. То, что смогу, расскажу сама, но ответы будут неполными. Для меня даже собственная душа - потёмки. Зазеркалье»
«Я пытался читать в детстве «Алису в стране чудес», но ни черта не понял. Сумасшедшая книга. Только рисунки к ней были хорошие!»
«Сумасшедшей и впрямь стала моя жизнь, но Израиль - единственная страна, где я чувствую себя дома. Здесь говорят по-русски, и горстка эмигрантов из СССР старается друг друга понять. Какое счастье, что я встретила Асю и Мишу. Видимо еврейский Бог меня полюбил. На всякий случай я неплохо изучила иврит.
О радости нашей встречи я говорить не стану»
Она потянулась за сигаретой и прикрыла ладонью глаза.
День начинался с утреннего поцелуя в губы, которые по-прежнему не разжимались, но рождали бурю в моей душе. Мне хотелось ощутить теплоту её тела, но она с лёгкостью ускользала, и не разу не сказала, как в молодости:
«Сегодня, Олежек, у тебя получается лучше…»
Когда я был особенно настойчив, она мягко отстранялась:
«Пойми, дорогой, они тогда в двадцать лет убили во мне женщину.
Я приняла гиюр, стала еврейкой».
Она обрадовалась когда я сказал, что мы назвали внучку Верой. Глаза подруги зажглись, засияли. Прижавшись, она поцеловала мою голову: «Взвились волосы орлами, - а ты красив и без волос».
Кёльн,
Июнь 2010 года
