ПРЕДИСЛОВИЕ
Первые годы по возвращении в Америку многие из моих друзей, знакомых и сослуживцев, услышав за рюмкой водки, бокалом вина или кружкой пива о моей жизни в Советском Союзе, особенно о службе в Советской армии во время и после войны и об отбывании срока в лагере, говорили: «О, ты непременно должен написать об этом». С тех пор прошло много лет, Советского Союза больше нет и, думаю, интерес к прошлой жизни в России значительно упал. Тем не менее, будучи теперь на пенсии и от нечего больше делать я решил, наконец, сесть за компьютер и попытаться что-то из той своей жизни вспомнить, если и не для любознательных американцев, то по крайней мере для дочери Даши, внучки Миши (Мишели) и внука Грегори. Поскольку внуки не владеют русским, мои первые опыты были, соответственно, на английском. А вот теперь настал черед русской версии.
Дневников я, к сожалению, никогда не вел, много семейных документов и фотографий сгинуло в КГБ, а память у меня плохая. Поэтому мои воспоминания вплоть до последних лет отрывочны, так что приходится их как-то связывать хронологически и тематически. Вот что в итоге получилось.
Глава 1. Бытие
1924-1931
Я сын рабочего, подпольного партийца...
Из лагерной песни
Мой отец – Леон Яковлевич Тальми – не был ни рабочим, ни подпольщиком, но в свое время был убежденным коммунистом. Родился он 23 января 1893 года в местечке Ляховичи бывшей Минской губернии России, а ныне Брестской области Белоруссии. Он был вторым сыном Якова Ароновича и Голды Моисеевны Талминовицких. В семье было 7 братьев – Симха (в Америке Сэм), Лазарь (Леон), Абрам (Эйб), Исаак (Айзек), Давид (Дейвид), Шолом (Сол), Меер (Майрон), и три сестры – Люба (Лилиан), Мария (Мэри) и Сарра (Сара). Через какое-то время семья переехала в город Сосновец, в русской Польше, на границе с Германией. Благодаря сочетанию происхождения и местожительства (включая последующий переезд в Америку), отец хорошо говорил и писал на идиш, русском, польском, немецком и английском языках. Дед мой Яков, со слов тети Сары и дяди Эйба – единственных, с которыми я смог встретиться после возвращения в США, – был довольно состоятельным торговцем скобяными товарами, человеком религиозным и строгим. Умер он сорока с небольшим лет, еще до рождения самого младшего ребенка Меера.
В 1912 году, когда старший брат Симха подходил к призывному возрасту, семья сочла за благо покинуть империю и двинуться в Америку. По рассказам отца, они попали в город Сиу- Сити (штат Айова), где в то время жил брат Голды – Сэм Лондон. На каком-то этапе семья отбросила окончание фамилии «новицкий» и стала Талми (или Тальми, как мы писались в СССР), а мальчики и девочки американизировали свои имена. Пребывание их в Сиу-Сити зафиксировано в адресных книгах города за 1914–1923 годы, копии которых моя двоюродная сестра Джоун Талми (дочь Майрона) разыскала в городской библиотеке. В них отец фигурирует под именем Лазар Талми до 1917 года, когда он уехал в Нью-Йорк (где стал Леоном). Старший брат Сэм последний раз числится в книге 1920 года, когда он уехал в Чикаго, куда со временем перебралась вся семья за исключением моего отца.
Последняя запись о Талми – за 1923 год. Отец в это время окончил в Сиу-Сити среднюю школу и, с его слов, подрабатывал на заводе, изготовлявшем метлы, таская кипы распареной соломы. По окончании школы он какое-то время поработал репортером в местной газете.
Мать моя, Софья Абрамовна Розенберг (чье имя-отчество на основании каких-то неизвестных мне документов в 50-е годы КГБ изменило на Сарру Аврумовну), родилась 29 сентября 1898 года в Киеве. У ее родителей – Абрама (Аврума) Розенберга и Фейги Розовской – было шестеро детей: два сына – Шуля (Семен Михайлович Розен) и Моисей (Михаил Андреевич Россовский) и четыре дочери – Сарра (Софья), Вера, Анна и Мария. Мама до революции училась в русской гимназии, где одним из ее одноклассников был поповский сын Филя, который говорил ей: «Ну, Сонька, ты совсем на еврейку не похожа!», что должно было звучать наивысшей похвалой.
По приезде в Нью-Йорк отец пошел в журналистику и с головой ушел в лево-еврейскую партийную политику.Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года он встретил с восторгом и тогда же, вслед за знаменитым Джоном Ридом, поехал в Россию посмотреть, что там творится. Каким-то путем он попал в Киев, где встретил девушку Соню Розенберг. Как они познакомились, я не знаю, но по одной из семейных баек отец отбил ее у Аркадия Хасина (с которым впоследствии они дружили семьями), среди прочего, играя ей на мандолине. Так или иначе, вскоре они поженились и в конце 1920 или начале 1921 года уехали в Америку. Путь шел через Германию, на пароход сели в Бремене. Молодая пара была, по-видимому, настолько привлекательна, что их пригласили обедать за капитанским столом, где капитан высказал Соне комплимент: «Die schönste Blümen von dem Ukrain» (Красивейший цветок Украины). Мама этот эпизод не забыла.
Поселились родители в Нью-Йорке, где мама поступила в Колумбийский университет на курсы английского языка. В 1922 году у них родился сын, но через несколько часов умер в роддоме. Родители вскоре вступили в Компартию США, причем мама, если я правильно помню из ее рассказов, под фамилией Вовин. Почти все их друзья и знакомые со стороны отца были коммунистами, а со стороны матери – сотрудниками Амторга, советского торгового представительства, выполнявшего до установления дипломатических отношений функции посольства СССР в США. Одной из ближайших подруг мамы была Сильвия Мэнли, дочь Уильяма Фостера, основателя и главы Компартии США.Отец работал журналистом в еврейской коммунистической газете «Морген фрайхайт», где его коллегами и друзьями были Пол Новик, главный редактор газеты, которая умерла вместе с ним в 1990 году, и Мойше (Моисей) Кац, отец Миры и Либера Кац. С Либером мы продолжаем поддерживать отношения (Мира умерла в октябре 2009 года, ей было 94 года). Мама работала под началом первого шефа Амторга Исая Яковлеича Хургина (фигурирует у нас на любительских фотографиях).
В 1925 году Хургин утонул в озере в штате Нью-Йорк, как говорят, при загадочных обстоятельствах. Его сменил Павел Яковлевич Зив, который приехал в США с женой Гитой Марковной и сыном Мишей (1921 года рождения). Зивы вернулись в СССР в 1929 или 1930 году, и Павла Яковлевича на посту руководителя Амторга сменил Иван Иванович Гордеев. Много лет спустя, в 1944 году, я встретился с его дочерью Майей, у которой дома увидел групповую фотографию сотрудников Амторга, датированную 1931 годом, на которой были и ее отец, и моя мать.
Я родился в Нью-Йорке 4 сентября 1924 года. Родители тогда жили, согласно моему свидетельству о рождении, по адресу 55 West 95th Street, рядом с Центральным парком, куда мама ходила гулять со мной в коляске. Вскоре после моего рождения родители мамы с двумя дочерьми, Верой и Марусей, переехали из Киева в Виннипег в Канаде, где, кажется, жила бабушкина сестра Сарра Розовская. Их переезду в какой-то мере помог мой дядя Сэм (папин брат), у которого они останавливались в Чикаго на несколько дней по пути в Виннипег. В 1925 году мама повезла меня в Виннипег на встречу с ее родителями. Однако меньше чем через год, 6 февраля 1926года, бабушка умерла. Ей было всего 55 лет, хотя на фотографиях того времени она выглядит намного старше. Мама поехала в Виннипег на похороны. Похоронена бабушка Фейга на еврейском кладбище, где на ее могиле стоит большой камень. (Могилу недавно навестил мой двоюродный племяник Миша Новиков.) После смерти Фейги дедушка Абрам, который, вероятно, и изначально не хотел уезжать из Киева (в Советском Союзе оставались два его сына и дочь с семьями), вернулся туда, забрав Веру и Марусю.
В Нью-Йорке тем временем жизнь била ключом, включая застолья с друзьями, а также с визитерами из Советского Союза. Самым знаменательным из последних был Владимир Маяковский, побывавший в США летом 1925 года. По рассказам мамы, они с отцом встречались с Маяковским несколько раз, в том числе у нас дома. Поэт подбрасывал меня, приговаривая: «Эх, Вовка, почему ты не полный мой тезка?» Отец еще раз встретился с Маяковским в Москве в 1929 году в Доме литераторов («Дом Герцена», которому, со слов, прочитаных Маяковским на стене в уборной, «хер цена», с чем он был «совершенно согласен»). Маяковский окликнул отца: «А, Талмичка!». Много позже, в марте 1993 года, когда Университет г. Нью-Йорка организовывал семинар к столетию со дня рождения Маяковского, я наткнулся на объявление о семинаре и решил туда позвонить, чтобы узнать подробности. Через пару дней мне позвонила профессор Университета Патриция Томпсон, которая сказала, что она только совсем недавно узнала от своей матери Элли Джоунз, что ее отцом был Владимир Маяковский. Она слышала обо мне и моих родителях от матери, которая рассказала о посещении нашего дома вместе с Маяковским. Описание этой встречи Томпсон приводит в книге «Маяковский на Мэнхеттене»1. О встречах родителей с Маяковским маму в 60-х или 70-х годах расспрашивал один из его биографов С. Кемрад, который также цитируется в книге Томпсон с упоминанием его интервью с мамой.
Мама также рассказывала о приезде в Америку Сергея Есенина. Родители с ним тоже встречались. А самым знаменательным моментом его пребывания был скандал, когда он в гостях у кого-то напился, ввязался в драку и разбил у хозяев пианино.
У меня сохранилось несколько отрывочных воспоминаний о довоенном Нью-Йорке. Мама рассказывала, что в то время, когда приходила пора ремонтировать снимаемую квартиру, жильцы обычно переезжали в другую, поэтому после 95-й улицы мы жили в районах Вашингтон-Хайтс, Гринвич-Виллидж и в Южном Бронксе на улице Грэнд-Конкорс, которая тогда была весьма фешенебельной. Там я пошел в первый класс. Сохранился мой первый табель с одними четверками («В» по американской системе) и одной пятеркой «А» - по чтению. (Табель этот, как и многие другие памятные вещи и фотографии, забрал МГБ при аресте отца в 1949).Помню наш дом на улице Грэнд-Конкорс. Наш подъезд был около внутреннего угла двора. Иногда меня посылали за газетой или за бананами. От нашего дома надо было повернуть направо слегка под гору к газетному киоску и фруктовому магазину или палатке. По улице тогда ходил трамвай.
Помню, как в школе мы стояли в зале перед американским флагом и пели гимн. Однажды я с ребятами играл на каком-то пустыре, где мы бросали камни с уступа.Потом я и другие ребята почему-то пошли к основанию уступа, а один из отставшихся наверху мальчиков в это время кинул вниз камень, который попал мне в голову.Несколько ребят повели меня домой. Мама была дома и повела меня в больницу, где мне наложили три шва...
Еще несколько моментов того времени приходят на память: папа повел меня к дантисту вырвать молочный зуб. Возвращались мы в метро, в первом вагоне, и я стоял, еще заплаканный, у переднего окна рядом с кабиной машиниста, воображая, будто я сам веду поезд, а в туннеле капельки воды падали на стекло. Вдруг рядом со мной открылась дверь, машинист высунулся и спросил: «А ты что здесь делаешь?»
Где-то, наверное, в конце 1930 года мы ехали на поезде в Нью-Йорк с острова Лонг- Айленд. Был закат, справа на фоне неба – очертания небоскребов центрального Нью-Йорка. Вдруг пассажиры бросились к окнам и стали показывать на силуэт только что построенного здания «Эмпайер-стэйт-билдинг», самого высокого в Нью-Йорке тогда и сейчас – после крушения в 2001 году зданий Всемирного торгового центра. Сохранились какие-то воспоминания о кинофильме «Крадется кошка» (The Cat Creeps), о театре «Радио-сити», где со сцены, обрамленной огромной подковой, на публику вырывалась четверка живых лошадей, о пьесе «Питер Пэн», а также о нашей домработнице Деборе с огромной кучей курчавых волос, о которые она постоянно ломала мамины расчески.
Отец в те годы был очень занят. Кое-что из деятельности Леона в 20-е годы упоминается (украшенное фантазиями следователя КГБ) в цитатах из стенограммы его показаний в книге “Сталинский тайный погром”.2 В частности, он был активистом организации ИКОР (еврейское сокращение названия Общества содействия еврейскому землеустройству в России). В 1929 году отец поехал в Советский Союз – посетить Биробиджан на Дальнем Востоке, где советское правительство создавало Еврейскую автономную область. Одним из спонсоров поездки в Биробиджан был Франклин Харрис, президент Университета Бригама Янга в штате Юта (администрация университета прислала мне несколько фотографий этого посещения). По возвращении отец написал на идиш книгу «Фа роер эрд» («На целинной земле»), изданную в Нью-Йорке.
В тот период США переживали самый большой в их истории экономический кризис, в стране было восемь миллионов безработных. Для многих, включая моих родителей, кризис подтверждал слова Маркса о гибели капитализма и, таким образом, стал едва ли не основной причиной их решения уехать в Советский Союз.
В 1930 году Амторг послал маму в Детройт на завод Форда нанимать рабочих для поездки в Нижний Новгород (как тогда назывался г. Горький, теперь опять Нижний Новгород) на строительство автозавода.3
Жили мы в Детройте в районе Дирборн, на улице Никел-стрит. Когда я проехал по этой улице в 1987 году, она выглядела вполне знакомой. В Детройте мама научилась водить машину – естественно, это был «Форд» того времени. Я почему-то боялся ездить с ней. Однажды зимой было очень холодно, и мама никак не могла завести машину. Какой-то прохожий взялся ей помочь и завел машину, выпустившую целое облако синего дыма. В доме, где мы жили, были еще постояльцы, и двое мужчин иногда играли со мной после обеда в столовой. Помню, как-то один из них сидел в кресле, закрыв лицо газетой, и угадывал, когда я пытался прокрасться мимо. Он даже угадал, когда другой мужчина прошел, удерживая меня, стоявшего на ступнях его ног.Наконец, мы обнаружили у него дырочку в газете и поняли, что он обманывает нас.
Из Детройта мы уехали летом 1931-го года. Ехали мы в машине вместе с Михаилом Алферовым, представителем Нижегородского автозавода. Путь выбрали с заездом в Вашингтон, чего я сам не помню, но что подтверждалось фотографиями, забранными МГБ при аресте отца. Единственное, что я помню из этой поездки, это лежащий на боку у края шоссе горящий автомобиль и несколько человек, пытающихся загасить огонь, забрасывая его землей. Мы остановились, чтобы предложить помощь, но, по-видимому, увидев женщину с мальчиком, потерпевшие аварию поблагодарили и сказали не надо.
Перед нашим домом на ул. Грэнд Конкорс в районе Бронкс. 1931г.
Последние несколько месяцев 1931 года в Нью-Йорке были посвящены подготовке к отъезду в Советский Союз, хотя у меня лично никаких воспоминанй об этом нет. Некоторой загадкой для меня является, почему мы с мамой уезжали вдвоем без отца. По словам некоторых моих американских кузин, на возвращении в СССР настаивала мама, а отец соглашался без всякого энтузиазма. Вроде бы даже между ними была ссора. О том, что родители не планировали возвращаться в Россию насовсем, указывает тот факт, что удостоверение о получении мамой американского гражданства датировано 20 июня 1930 года. Спрашивается, зачем ей гражданство за год до отъезда из страны? Конечно, в Советском Союзе у мамы были отец, два брата – Сеня и Миша - и три сестры – Вера, Аня и Маруся. Так или иначе, если не ошибаюсь, 6 ноября 1931 года мы с мамой сели на четырехтрубный теплоход «Олимпик» линии «Кунард–Уайт–Стар» (корабль класса «Титаник») . Не помню, чтобы кто-нибудь нас провожал, но помню, как мы на лифте спустились в нашу каюту, которая была с круглым иллюминатором почти на уровне воды. Мама кому-то пожаловалась, и нас перевели выше в каюту с нормальным окном.
Примечания
1. Patricia J. Thompson. Mayakovsky in Manhattan. West End Productions. New York. 1993. Цитата оттуда (стр. 56. Перевод мой):
Ужин у друзей
Маяковского часто приглашали в гости на ужин. Учитывая его финансовое положение, это, вероятно, было кстати. Он любил навещать друзей в «гнёздах и берлогах» - в их семейных домах, любил бывать у друзей с детьми. Элли вспоминает их посещение Талми и Бурлюков.
Ужин у Тальми
Леон Тальми был корреспондентом ТАСС. У него и его жены Сони был маленький ребёнок. Элли особенно тепло вспоминало вечер, проведённый в доме Леона и Сони Талми: Однажды Маяковский предложил мне встретиться с Талми и его семьёй. «Это очаровательная молодая семья. Ты сама из большой семьи. У них есть малыш. Я уверен, что они тебе понравятся». Талми были молодыми евреями из русской интеллигенции и совершенно явно были в восторге от возможности принимать Маяковского, который чувствовал себя в их доме спокойным, раскованным, умиротворённым, мягким – был таким, каким я знала и любила его. Ребенок был мил, как и его мать. Они тоже скучали, особенно Соня, у которой не было занятий вне дома.
2 Stalin’s Secret Pogrom. The Postwar Inquisition of the Jewish Anti-Fascist Committee (“Сталинский секретный погром. Послевоенная расправа над Еврейским антифашистским комитетом” ) под ред. и с предисловием Joshua Rubinstein & Vladimir P. Naumov, Yale University Press, 2001, стр.333-351.
3 Этот период описан в многотомном сборнике «Анналы Америки», изданном издательством «Энциклопедия Британика» (The Annals of America, EncyclopædiaBritannica, Inc., 1976, том 15, стр. 101-2).
Статья называется «Американские эмигранты в Советский Союз». В ней говорится о работе Амторга в Нью- Йорке по вербовке рабочих и приводится статья из журналаBusiness Week от 7 октября 1931 г. «Амторг получает 100
000 заявлений на 6000 высококвалифицированых рабочих мест». В статье упоминаются «великие стройки коммунизма: Сталинградский тракторный завод, Харьковский тракторный завод, «огромный автомобильный завод в Нижнем Новгороде», паровозный завод в Сормове, Магнитогорский металлургический комбинат, Кузбасуголь, заводы и шахты цветных металлов на Урале и в Казахстане, железные дороги по всей стране. Все они были созданы по американским проектам с помощью специалистов США.
Глава 2. Исход
1931-1941
Наше плавание через океан длилось 5-6 дней. Из поездки помню только, как один раз стоял на палубе у перил рядом с каким-то дядькой, который показывал мне корабль на горизонте и дал посмотреть в бинокль. Еще помню, как нам показали машинное отделение, где стоял огромный двигатель и два крутящихся под нами блестящих винтовых вала. Последний день шел дождь, а вечером был прощальный ужин и концерт. На следующее утро мы прибыли во французский порт Шербур. Пункт назначения «Олимпика» был английский порт Саутгемптон, и в Шербуре мы к пристани не причалили, а сошли с несколькими другими пасажирами на небольшое судно или катер, который повез нас в порт. Там мы сели на поезд в Париж. В пути мы пошли в вагон-ресторан, где еду подавали маленькими порциями, каждый раз на новой тарелке, стопкой поверх предыдущей, пока я не пожаловался маме: «Хочу американскую еду!»
В Париже мы пробыли дня два-три, из которых единственное, что я запомнил – это посещение многоэтажного универмага, где мама купила большую бутылку духов «Коти», которую поручила мне нести. В какой-то момент я, по-видимому, оставил ее на прилавке и она пропала. Этот эпизод мама запомнила на всю жизнь и часто рассказывала о нем. Еще помню, как мама пыталась говорить с продавщицей по-французски, пока та не спросила «Вы говорите по- английски?» Следующий раз я попал в Париж в 1989 году, и когда вошел в универмаг «Лафайет» (Galeries Lafayette) на меня вдруг нахлынули воспоминания, что именно здесь я был 58 лет назад.
Из Парижа мы поехали поездом в Берлин, где в гостинице мне не понравились пуховые одеала и подушки – я привык к плоской подушке и тонкому шерстяному одеялу. Помню, как мы спускались по лестнице с вокзала Александрплац, а навстречу нам шли два карлика, вроде бы близнецы. Когда я попал в Берлин в августе 1945 года и увидел вокзал Александрплац, у меня, как и в Париже, все это сразу всплыло в памяти.
Из Берлина мы поехали опять поездом. Следующее воспоминание – Негорелое, тогда первая пограничная станция на советской стороне после Польши. Здесь опять пересадка, на этот раз с проходом через советскую таможню. Помню много народу, досмотр, где-то играл патефон – таможенники проверяли содержание пластинок. Это вполне могли быть наши пластинки – мы привезли несколько американских пластинок с зеленой этикеткой «His Master’s Voice”, песни нэповских времен – «Черные глаза», «Бублики».
Помню даже некоторые слова:
О эти черные глаза
Меня пленили.
Их позабыть никак нельзя,
Они горят передо мной...
Бублики, горячи бублики,
Несите рублики сюда скорей,
И в ночь ненастную
Меня несчастную,
Торговку частную,
Ты пожалей ....
Край прибалтийский объезжая,
Он всем ужасно надоел
И, чемоданчик раскрывая,
Он всем такую песенечку пел:
«Купите пудру и ботинки,
Патефоны и пластинки......»
Потом, когда сели в поезд, пошли новые разочарования: жесткий вагон, когда захотелось пить, дали минеральную воду «Нарзан», которая мне жутко не понравилась. На следующий день приехали в Москву, и извозчик привез нас на Тверской бульвар, дом 25 – «Дом литераторов», где тогда жил дядя Миша Россовский с женой Риной. Детей у них не было: тетя Рина родила двойню, и близнецы умерли в родах. Из воспоминаний того времени: как-то ехал в битком набитом трамвае, где зло отпихивался от наваливших на меня взрослых и жаловалася маме - почему это мальчик должен говорить по-русски, а взрослые не могут говорить со мной по- английски?
Через несколько дней (или недель) мы с мамой поехали в Горький. Тогда он еще был Нижний Новгород, и у нас когда-то хранился колпак ступицы колеса с буквами «НАЗ», т.е. Нижегородский автомобильный завод. Именно туда направлялись завербованные мамой рабочие из Детройта. Место, где нам дали жилье, вскоре получил название Американский поселок. Оно, по рассказам горьковчан уже после войны, сохранилось и после исчезновения там последнего американца (не знаю как теперь). Небольшое описание поселка есть в мемуарах моей бывшей школьной учительницы Маргариты Даниловны («Пегги») Ветлин, американки, вышедшей замуж за русского и прожившей в СССР 50 лет. Она вернулась в США одновременно с нами, в 1980-м году и потом написала книгу «Пятьдесят русских зим», в которой рассказывает о своей жизни в Американском поселке, о встречах там с мамой, и обо мне в школе, где она преподавала.1 Вот отрывок из ее воспоминаний (в моем переводе):
«В Горьком на вокзале меня встретила представительница Интуриста... (наверно по просьбе Андрея), и мы поехали на машине по ухабистым дорогам, через плоские, покрытые снегом пустые поля... Примерно через час мы свернули с главной дороги и направились не в сторону промышленного объекта – даже фабричной трубы не было видно нигде, – а к разбросанному поселку деревянных домов, в основном духэтажных, и так грубо сколоченных, что место выглядело пристанищем первых поселенцев. Вокруг не было ни единого деревца. Это был пристроенный к автозаводу Американский поселок.
Едва мы подъехали к центру поселка, навстречу нам выбежала молодая женщина. Она улыбнулась мне широкой американской улыбкой и заговорила на нью-йоркском английском с русским акцентом. На ней было пальто верблюжей шерсти, которое вполне могло быть куплено в магазине «Бонвит», а коричневая велюровая шляпка была почти как моя черная стетсонская, которую я себе купила в какой-то опрометчивый момент. Обратилась она ко мне по-деловому. Как выяснилось, она была комендантом Американского поселка. Она повела меня к дому, где мне предстояло поселиться. Представилась она как Соня или Софья. Они с мужем были русско- американскими коммунистами, вернувшимися на родину. Соня приехала сюда первой с сынишкой Вовой. Он потом стал одним из моих учеников. Муж должен был приехать через месяц-два.»
«... Ребята <в школе> видели свою жизнь здесь как странный переходный период, вроде какой-то игры. Сонин сын Вова видел это по-другому. Ему сказали, что приехали они навсегда, хотя думаю, он не полностью это осознал. Ему ведь было только 10 лет. Вова был шустрым мальчишкой, с шапкой черных, кудрявых волос и большими черными глазами с длинными ресницами.
После школы в столовую меня провожали Вова с приятелями, причем говорил он больше всех: ходила ли я на реку? Окуда я – из Филадельфии? Наверно, таких небоскребов как в Нью- Йорке, там нет. Отец вот скоро приедет и привезет новые лыжи...»
Мы с мамой жили в одной комнате в двухэтажном доме барачно-коридорного типа, с общей кухней, уборной и ванной. Несколько позже к нам присоединилась моя тетя Маруся, которой в то время было 19 лет и которая начала работать на автозаводе. Кровать моя была отгорожена от остальной комнаты занавеской. Я до сих пор помню устраиваемые Марусей время от времени вечеринки с танцами под патефон. В 1932 году мама собиралась повезти меня в Киев навестить дедушку Абрама, однако он умер незадолго до планируемой поездки. Помню, к нам приехал дядя Миша Россовский, и мама плакала, сидя в обнимку с ним на кровати. Тем не менее мы все-таки поехали на Украину, но не в Киев, а в Полтаву, к маминому старшему брату, дяде Сене Розену, который жил там с женой Таней и сыном Сашей, на три года старше меня.
Поскольку в Американском поселке было много англоговорящих детей, была организована упомянутой выше Пегги Ветлин Англо-американская школа с преподаванием всех предметов на английском языке. Дома и в школе с приятелями я говорил только на английском, и когда и как я выучил русский, не помню. Зато помню, как нас дразнили русские ребята песенкой:
«Один американец засунул в ж.... палец и вытащил оттуда г.... четыре пуда». Единственного одноклассника, которого я помню из этой школы, был Илай (Эли) Беатус, который потом, как и мы, переехал с родителями в Москву, где мы опять учились в одном классе московской Англо- американской школы. Была еще одноклассница, имени которой не помню, чей отец был убит, как говорили, какими-то врагами-вредителями.
Начало 30-х годов было еще временем продовольственных карточек, но иностранные рабочие имели возможность покупать продукты и другие товары в магазинах «Инснаб», где можно было платить в иностранной валюте. Такой магазин был и в Американском поселке.
Нижний Новгород стоит у впадения Оки в Волгу, большей частью на правом, высоком берегу обеих рек. Автозавод и Американский поселок находятся на левом, низком берегу Оки, а между поселком и рекой стоял лес. Зимой мы со старшими ребятами переходили по замерзшей реке на другую сторону и катались с горы на санях-тобоггане (с плоским дном вместо полозьев). Пожалуй, самое большое воспоминание о житье в Американском поселке – это весенее наводнение 32-го или 33-го года, когда вода из Оки затопила часть поселка и от леса между поселком и рекой торчали только верхушки деревьев. В некоторых местах были плавучие дощатые тротуары, и вода подступила к дверям магазина «Инснаб», который остался открытым до ночи. К счастью, на следующий день уровень воды начал спадать.
В 1933 году мы переехали в Москву, куда отец прибыл из США годом раньше. В Москве он начал работать в Издательстве литературы на иностранных языках, где возглавил английскую редакцию (не помню, чтобы он приезжал к нам в Горький). Издательство публиковало в основном работы Маркса, Ленина, Сталина, других вождей, ну и конечно всякую коммунистическую теоретическую и пропагандистскую литературу, а также некоторые книги современных советских авторов и русских классиков. Среди сотрудников папы в английской редакции было несколько американцев и англичан с которыми мы иногда встречались семьями. Среди них - машинистка Чайка Островская-Ватенберг, жена приятеля родителей по Америке Ильи Ватенберга. Они оба в 1949-52 годах разделили судьбу отца.Еще одна сотрудница – редакторша Мэри Меклер – смогла вернуться в США в 1965-м году, и я виделся с ней в Нью-Йорке после нашего приезда. Мэри Маклер (по мужу Ледер) написала мемуары «Моя жизнь в сталинской России» (на английском языке), в которых описывает издательство и встречи с папой и мной.2
Мама в Москве начала работать редактором-переводчиком в институте ЦИТЭИН (что-то вроде Центрального института технической и экономической информации). Некоторое время после приезда в Москву мы опять жили на Тверском бульваре в квартире дяди Миши, который к тому времени разошелся с женой Риной. Квартира была по тем временам большая – три комнаты, кухня (правда, темная), ванна с дровяным подогревом воды. Это был дом Союза писателей СССР, и нашими соседями по этажу была семья Бориса Пастернака. Не знаю, каким писателем был Михаил Россовский, хотя по крайней мере одну книжку он написал: «Записки политотдельца» о своей работе начальником политотдела машинно-тракторной станции (МТС), которая должна была обеспечивать механизацию создаваемых колхозов. В эти годы (1933-1937) Миша жил в селе Шилово Октябрьского района Московской области, где стал секретарем райкома ВКП/б/ (и, таким образом, непосредственным подчиненным Никиты Хрущева, тогдашнего секретаря Московского обкома партии). Там Миша познакомился со своей второй женой Зинаидой Сидориной. В Шилово я с мамой ездил в 36-м или 37-м году, после рождения моего двоюродного брата Кости (июнь 1936 года). Все, что я помню из этой поездки, – это сидящего на горшке Костю, открытие там «Парка культуры», а также, как мы с ребятами ловили в реке раков.
С Тверского бульвара мы переехали на Садово-Черногрязскую, в комнату в коммунальной квартире. Не помню, сколько там было семей, но в соседней комнате жили двое мальчишек, которые однажды забрались к нам, проломив низ двери между нашими комнатами. Дверь была забита, там стояла кровать, так что низ двери не был виден, и пролом не сразу заметили. Мальчишки украли мамины американские наручные часы, которые потом были возвращены, но почему-то разбитые молотком. Часы были «белого метала», но это было золото, и уже после 1955 года я отнес их в скупку драгметаллов, где получил за них 25 рублей.
Следующим нашим местожительством был дом Наркоминдела у Красных ворот – Хоромный тупик, д. 2. Мы жили в квартире загранкомандированных Ломовских, а устроиться там нам помог Павел Яковлевич Зив, мамин бывший начальник Амторга в Нью-Йорке. Зивы тоже жили в этом доме – жена Павла Яковлевича Гита Марковна и сын их Миша, мой первый приятель буквально со дня рождения (Миша был на три года старше). С Мишей мы встречались почти каждый день во дворе или у них дома. Миша в то время учился играть на рояле. У них дома стоял рояль, у Миши была коллекция марок, которой я очень завидовал, а раз в году, в день рождения Миши 25 мая, Павел Яковлевич вытаскивал привезенный из США электропоезд, раскладывал на полу рельсы и пускал его, от чего я приходил в полный восторг (одна из причин, почему я в прошлом году купил игрушечный электропоезд, который надеюсь когда-нибудь установить для внука Грегори). Окна нашей квартры выходили прямо на площадь Красные ворота и помню, как мы запускали из окна бумажных голубей. Во дворе я познакомился с Васей Коноваловым, одноклассником Миши, с которым поддерживал приятельские отношения вплоть до нашего отъезда в США в 1979 г. Помню как-то играли во дворе и я боролся с каким-то мальчишкой и в ходе возни так крутанул его за мизинец, что он запросил пощады, и получилось, что я его поборол, чем был очень горд. Когда в 1935 году открылся московский метрополитен, Павел Яковлевич достал всем нам пропуска на первую поездку, и мы спускались на эскалаторе станции Красные Ворота (кстати, самая глубокая станция московского метро, служившая государственным бомбоубежищем во время войны).
В 34-м или 35-м году отец как сотрудник Издательства литературы на иностранных языках получил две комнаты в четырехкомнатной квартире вновь построенного дома издательства по адресу Капельский переулок, дом 13. Там у нас соседями были две семьи. Одна – переводчика-китайца с женой Анной Ивановной и сыном Юрой. Другая –чешского коммуниста Рудольфа Кона с женой Юльчиной и сыном Павликом (на 6 лет моложе меня), приехавших из окупированой Германией Чехословакии, где Кон был одним из руководителей компартии. Он умер в 1941 году, незадолго до начала войны. Юльчина и Павлик вскоре после окончания войны вернулись в Прагу, где я часто с ними встречался во время пребывания там в 1970-1975 годах. Когда они уехали, в их комнату вселился испанец Луис Венто с семьей. Венто бежал из Испании во время гражданской войны.
Квартира наша, хотя и четырехкомнатная, имела довольно маленькую кухню, не было ни ванны, ни душа, только уборная и умывальник. Правда, в полуподвале было что-то вроде бани с душем, в которую можно было ходить раз в неделю раздельно – в один день мужчины, в другой женщины. Несмотря на тесноту квартиры, у нас была домработница Шура, которая спала за занавеской в углу прихожей без окон, зато с дверями из всех четырех комнат, кухни, уборной и умывальника. Жильцы дома Издательства литератуы на иностранных языках были уроженцами многих стран. Соответственно, моими приятелими по дому были Алик Юнгер и его сестра Дора (немцы), Леша Валениус (швед, настоящее имя которого, как я узнал много позже, было Свен-Лассе), Витя Те (кореец), который сыграл роль мальчика в фильме «Ущелье Аламасов», Аюб Сейфи (перс иди персиянин, как их тогда называли, а теперь иранец), Саницар Ишидоржин (монгол), Давид Кантер (еврей-американец), мой соученик (классом старше) по Англо-американской школе.
В московскую Англо-американскую школу меня записали после переезда из Горького в 1933 году. В то время школа находилась в бывшем церковном здании на Садовой-Спасской улице Садового кольца почти напротив Института имени Склифосовского, известного в Москве медицинского учреждения. В школу мне надо было ехать с Капельского переулка на трамвае, который тогда шел по 1-ой Мещанской улице (ныне проспект Мира), мимо Сухаревой башни на будущей Колхозной площади. Сухареву башню где-то через год снесли; я помню, как трамвай стоял и ждал пока канатом дергали стену. В здании школы жила директор Маневич с семьей. У нее было два сына – Моня (старший) и Лева, одноклассник и приятель Миши Зива. Лева после окончания школы поступил в мединститут и работал ночами санитаром в отделении скорой помощи у Склифосовского, где мы его с Мишей пару раз навещали. Трупы, которые он на каталке возил в морг, Лева по-свойски называл «жмуриками».
В 1935 году школу нашу перевели на 3-ю Мещанскую (ныне ул. Щепкина) в роскошный особняк, который впоследствии стал посольством Греции. Школа, таким образом, была практически в пешем ходе от нашего дома.Большинство учеников в ней были детьми, родители которых в свое время жили заграницей, в основном в США или Англии; работавшие там советские граждане; коммунисты, которые, как и мои родители, отправились в Советский Союз строить социализм; бышие эмигранты из России, решившие вернуться, а также люди, бежавшие в СССР от кризиса 1930-х годов в поисках работы или еще по какой-то причине.Среди учеников школы был Миша Зив, на два класса старше меня. (Если кому-нибудь интересны мои соученики по Англо-американской школе, кого я помню, см. примечание в конце главы3.)
В Англо-американской школе в возрасте 10 лет я стал, как было положено всем советским детям, юным пионером и, соответственно, носил пионерский галстук. Однажды летом я поехал в школьный пионерлагерь под Калугой (там мы посетили дом-музей Циолковского). Мне в лагере совершенно не понравилось, и я писал жалостные письма домой. А однажды мне все так опротивело, что мы с Илаем Беатусом пришли в лагерную канцелярию и оставили там свои пионерские галстуки. Правда, к концу дня я потихоньку пошел туда и взял галстук обратно (не знаю как поступил Илай). В 36-м или 37-м году я летом ездил к дяде Мише Россовскому в деревню Шилово, на следующий год ездил с родителями - в Анапу на Азовское море, а еще через год в Лазаревское на Черном море, недалеко от Сочи.
Все это звучит крайне мирно и мило. Мне тогда было 10-15 лет и я, естественно, многого не знал и не понимал. А мы ведь ходили по краю пропасти. Ранние 30-е годы были эпохой коллективизации в деревне и высылки «кулаков», а затем партийных чисток, разгрома троцкистов, преследования «врагов народа», ареста «попутчиков», «вредителей»,
«националистов» и прочих. Я был свидетелем исчезновения из нашего дома родителей моих школьных и дворовых приятелей, многие из которых были коммунистами, бежавшими от преследований на родине и приехавшими в Советский Союз участвовать в строительстве новой жизни. Некоторые из них стали переводчиками, редакторами или машинистками в Издательстве литературы на иностранных языках и жили в нашем доме. В те годы забрали и некоторых старых друзей родителей: Якова Рашкеса, Надлера (имени не помню), одного из немногих выпущенных из тюрьмы до войны, зам. директора издательства Кребса, корейского переводчика Те Хуна, отца Вити Те, отца Аюба Сейфи и других. Витя и Аюб скоро тоже исчезли, а через какое-то время я получил от Вити письмо, в котором он извещал, что живет в детском доме и как хорошо за ним ухаживает советская власть. Партийная пропаганда продолжалась и на дне адского котла.
Родители жили в ожидании ночного стука в дверь, однако нас эта судьба в те годы миновала. Их очередь, как и моя, была впереди.
Должен сказать, что при всем при том, люди – во всяком случае, в нашем кругу – всерьез воспринимали советскую пропаганду, трубившую о том, что страна наполнена врагами, вредителями и засланными агентами, что троцкисты и другие бывшие вожди Октябрьской революции хотели свергнуть советскую власть и восстановить капитализм, а поэтому их надо было уничтожить. Если же случайно и попадутся невиновные, то, как повторяли тогда, «лес рубят – щепки летят», чекисты разберутся и их выпустят (что в редчайших случаях происходило – как с Надлером). Как Миша Зив рассказывал мне много лет спустя, после ареста его отца в 1937 году, когда пришли за его матерью, чтобы отправить ее в ссылку, та бросилась к нему, чтобы попрощаться, он отстранился и твердо заявил: «Я с врагами народа не прощаюсь». То есть, степень оболванивания и промывки мозгов официальной пропагандой была почти поголовной. При этом многие заявляли, что жизнь улучшается, гордились Днепрогэсом, Магниткой и прочими новостройками. Для городского населения, во всяком случае в Москве, массовый голод на Украине во время коллективизации представлялся следствием засухи, стихийного бедствия не связанного с государственной политикой. Более того, для многих интеллигентов коллективизация представлялась необходимой мерой для развития сельского хозяйства. А среди людей нашего круга, убежденных марксистов, многие считали, что иногда приходится силком гнать людей к лучшей жизни, потому что сами они этого не понимают.
Именно в этот период сталинских чисток, в конце 1937-го – начале 1938-го года, Англо-американскую школу закрыли и меня перевели в обычную среднюю школу № 235 Дзержинского района. Она находилась на 2-ой Мещанской улице (ныне ул. Гиляровского), у Безбожного переулка (раньше и ныне Протоповский), рядом с одной из немногих действовавших в то время в Москве церквей. В Англо-американской я был в 7-ом классе, но поскольку в СССР в то время школа начиналась с 8 лет (потом с 7), а я в Америке начинал в шесть, то я был слишком молод для 7-го класса. Кроме того, за последнюю учебную четверть у меня был двойка по русскому, и меня направили в 6-ой класс. Было очень обидно; мы с мамой пошли к директору школы Валерьяну Сергеевичу Деза. Он сказал, чтобы я написал диктант и если справлюсь, то меня запишут в 7-ой класс. Я сделал три ошибки в диктанте, в том числе, вместо «у него» написал «у его»; меня записали в 7-ой. В школе было пять седьмых классов человек по 20-25. Мой класс был 7-Д, во второй смене, так что утром я вставал часто после ухода родителей на работу, а в школу уходил около полудня и возвращался где-то около пяти вечера. Следила за мной наша домработница Шура.
В новой школе у меня скоро появились и новые друзья: Гера Кожанов, Слава Петров, который жил через улицу от нас на 2-ой Мещанской и я часто бывал у него дома. Отец его работал проводником поезда Москва–Ташкент и занимался торговлей (спекуляцией, как тогда именовали любую коммерческую деятельность), возил товары из Москвы в Ташкент и продукты из Ташкента; Рем Островский (классом ниже), с которыми я общался вплоть до ухода в армию.
Оглядываясь на то время, хочу отметить, что ощущения антисемитизма вокруг меня не было. О том, что кто-то из одноклассников был евреем, я стал думать только в начале войны, когда мать и младший брат Рема Островского погибли в Белоруссии, куда поехали весной 1941 года навестить родителей матери. У нас в классе были Вера Комар, Яша Нейгауз, Фима Гробман, Женя Пригожин (о том, что он еврей я узнал только после начала войны). Помню наша классная руководительница Нина Павловна Домрачева, учительница истории, как-то на уроке говорила о погромах в России, о том, что царское правительство сваливало вину за все беды страны на умных, деятельных инородцев: «Народ предприимчивый, стремящийся к образованию, хороший объект для нападения». Был, правда случай когда один из моих одноклассников, Вася Купцов, как-то сказал: «Что это за фамилия Тальма-Пальма». Когда я ему ответил, что и фамилией «Купцов» нечего гордиться – мол, из купцов-буржуев, он ответил: «Хорошая русская фамилия».
В 9-м или 10-м классе появилась моя первая любовь – одноклассница Лида Войтчак. Признаться ей в своих чувствах я не решался, пока как-то несколько из нас, одноклассников, не собрались на квартире у Веры Комар. У нее была такая дореволюционная игра (забыл как называется) с карточками с различными вопросами и названиями цветов и камней, а напротив каждого названия – вопрос или цитата из русской классики. Получаю от Лиды карточку с вопросом: «Что Вы обо мне думаете?». Отвечаю ей цитатой из «Евгения Онегина»: «Я Вас люблю любовью брата, а может быть еще сильней». Потом я проводил Лиду домой, где-то на Сретенке, но несмотря на признание в любви всю дорогу больше молчал. Попрощались мы без поцелуя, а скоро вся любовь кончилась. Потом я попытался приударить за Ирой Калугиной, но ничего не получилось. А на выпускном вечере в июне 1941-го я целовался с Катей Евсюковой: большой красавицей, как и Лида, она не была. Она тогда сказала: «Вот никогда не думала, что буду с тобой целоваться».(Опять, если кого-то интересует, список других соучеников, кого помню, приведен в примечании в конце главы.4)
Когда мне исполнилось 15 лет я, как все школьники, вступил в комсомол, а через год, в 16, пошел в милицию получать паспорт. Помню, дома был мамин американский паспорт и мое американское свидетельство о рождении, но его отказались принять, и я должен был пойти в поликлинику для освидетельствования возраста. Врач сказал, чтобы я снял штаны, посмотрел и спросил сколько мне лет. Я говорю шестнадцать, а он говорит: «Значит двадцать пятого года рождения». Я говорю, «Да нет, я двадцать четвертого». В общем, убедил его и получил советскую метрику с годом рождения 1924. Пошел в милицию. Там состоялся такой диалог:
– Фамилия, имя, отчество?
– Не знаю, какое отчество.
– Отца как зовут?
– Леня.
– Ну, значит, Алексеевич.
– Да нет, нет, Леон Яковлевич он. Не Алексеевич. Леонович, что-ли.
– Ну, значит, так и запишем: Леонович.
И записали: «Тальми Владимир Леонович, год рождения 1924, место рождения г. Нью-Йорк, США».
С советскими документами у нас было не все гладко. Однажды пришла адресованная маме официальная открытка, где было сказано, что советское гражданство она получила неправильно; поскольку оформлено было Нижегородском крайисполкомоме и там что-то напутали. Поэтому она не гражданка и должна покинуть страну (как семьи Дэвида Кантера и Юджина Амрона). Мама собрала документы, доказывающие, что она гражданка, и мы остались в Советском Союзе – со всеми вытекающими из этого последствиями.
В 1935-м, кажется, году отец поехал по каким-то коминтерновским делам в Германию, откуда привез грейпфрут, который я не ел столько лет, и книгу Киплинга про Маугли, которая стала одной из моих любимых книг детства.
В старщих классах мы с Герой Кожановым и Володей Александровым иногда покупали четвертинку водки за 3 руб. 15 коп., в кафетерии на 1-ой Мешанской, брали за 20 копеек порцию редьки и где-нибудь во дворе выпивали. После таких выпивок я иногда закуривал. Во дворе в те годы вечерами, вполне по Окуджаве, заводили патефон и танцевали – там я научился танцевать. Среди ребят выделялась девчонка Нина, наверное немного старше меня. У нее был хахаль – вор, который в это время сидел в тюрьме. На наших дворовых танцульках она меня к себе тянула, но дальше того, что я однажды искал у нее в кармане пальто пряник и нащупал при этом разные места, не пошло. И это было к лучшему, потому что вскоре ее хахаль Леха вернулся из тюрьмы.
В эти годы мама работала в институте ЦИТЭИН и заочно училась в Московском институте иностранных языков, который закончила в 1938 году, после чего начала там преподавать.
Вскоре после ареста Павла Яковлевича Зива и ссылки Гиты Марковны мама связалась с ее сестрой Гесей и через нее вышла на Мишу, который к тому времени окончил школу, поступил в Гнесинское музыкальное училище при Московской консерватории и жил в студенческом общежитии на Трифоновской улице, недалеко от нашего дома (после ареста родителей их квартиру в доме Наркоминдела в Хоромном тупике, естественно, забрали). Миша стал часто приходить к нам пообедать и просто посидеть. Иногда он брал меня с собой на свои студенческие встречи. Так я познакомился с будущим композитором Львом Солиным, которого тогда звали Соля Каганович. Однажды он меня взял с собой на свидание со своей подружкой Валей Кропачевой, студенткой Текстильного института, которая жила в общежитии института на Котельнической набережной. Там я познакомился с соседкой Вали по комнате Лидой Балиной, уроженкой города Торжка, с которой стал встречаться, обычно одновременно со встречами
Миши с Валей. Иногда мы все вместе ходили в кино или на танцы, а также приходили ко мне домой. Хотя Лида была на три года старше меня и училась в институте, а я еще был школьником, в любовных делах она меня ничему не научила. Последний раз я с ней встретился в 1942 или 43-м году, когда был курсантом Московского военно-инженерного училища, и она пришла навестить меня.
В 1941 году, незадолго до начала войны, Мищу призвали в армию, где он быстро попал в военный оркестр. Демобилизовался он еще до окончания войны и поступил в Московскую консерваторию. Михаил Зив впоследствии стал довольно известным композитором, написав музыку к нескольким популярным кинофильмам. Мы оставались друзьями вплоть до моего отъезда в Америку. Умер он в 1997 году.
С Лидой Балиной
Эти фотографии, снятые Мишей Зив у меня дома моей камерой ФЭД, и некоторые другие в следующих двух главах, я проявлял и печатал сам. Отсюда их плохое качество.
К 1939 году, когда сталинские партийные чистки и аресты пошли на убыль, основными политическим событиями, которые приходят мне на память, были правительственные переговоры СССР, сперва с Великобританией и Францией, а после их провала - с фашистской Германией. Пакт Молотова–Риббентропа в августе 1939 года для родителей был шоком. Не знаю насколько они был осведомлены о преследовании евреев в Германии, но преследование коммунистов их беспокоило, и было трудно оправдать такое соглашение. Однако с началом Второй мировой войны 1 сентября 1939 года и вторжением Германии в Польшу они стали говорить, что договор можно было оправдать занятием прибалтийских республик и восточной Польши (или западной Украины и Белорусии) Советским Союзом, присоединением бывших российских территорий, предотвращением оккупации восточной Польши, а также защитой значительной части еврейского населения от нацистов.
Запомнилось мне с того времени мое первое сомнение относительно сталинской политики. Это случилось, когда Сталин назначил себя Маршалом Советского Союза. Я тогда спросил отца - а что, недостаточно ему быть Сталиным, еще нужно быть маршалом? Отец объяснял, что это нужно по дипломатическим соображениям, чтобы он не был только главой компартии в отношениях с главами других стран.
Школьный год мой кончился в июне 1941 года. Числа 15-го – 17-го был выпускной вечер. Не помню, какие были торжества, но кое-кто из выпусников принес с собой четвертинки водки и угощал некоторых учителей. А числа 18-го Марк Лурье со своими одноклассниками, с которыми я встречался когда бывал у Марка в гостях в его доме в поселке Ховрино, устроили свой домашний выпускной вечер в доме у его одноклассницы Зои Богатыревой, на который позвали и меня. Готовились мы к этому вечеру сообща, скидывали деньги на водку и папиросы (которые в списке покупок фигурировали как «альтоксы», чтобы взрослые не поняли). На этой вечеринке я целовался с Зиной Васильевой, назначил ей свидание в Ховрине на 22-ое июня. Но война отменила встречу.
(продолжение следует)
Примечания
1. Margaret Wettlin. Fifty Russian Winters. Pharos Books, New York. стр.53-54, 66-67,1992.
2. Mary M. Leder. My Life in Stalinist Russia. Indiana University Press, Bloomington. 2001.
3. Мои соученики по Англо-американской школе (кого помню):
Илай Беатус; Анджелика Хьюстон, чей отец был американским сотрудником вновь открывшегося в Москве посольства США; Зоря Серебрякова, дочь Галины и «врага народа» Серебрякова; Реймонд Роджерс, племянник другого «врага народа» Яна Рудзутака; Тибор Самуэли, сын видного венгерского коммуниста (тоже потом арестованного); скончавшийся недавно в Москве коллега-переводчик Джордж (Георгий Никифорович) Янковский, чьи дочери Лена и Наташа сейчас живут в США; Марк Лурье, который сейчас живет в Израиле (его бывшая жена Аля Крылова, сын Борис и дочь Тата – в США, в штате Нью-Джерси); Святослав Прокофьев (сын композитора Сергея Прокофьева), который владеет квартирой в Москве на Земляном Валу (кажется), но сейчас живет, в основном, в Париже; Стэлла Довгун, чей младщий брат Александр опубликовал в Америке книгу о жизни в СССР и в советском Гулаге*; Люба Зявкина, чей отец был каким-то чекистом при Амторге, когда там работала мама; Юджин Амрон, чья семья была одной из немногих американских семей в СССР, которые смогли до войны вернуться США; Роза Варшавская – в школе её фамилия была Фактор – которая потом работала редактором в издательстве «Прогресс», где редактировала некоторые мои переводы на английский; Света Шитикова, Рая Чернобаева, Джулиан (потом стал Артур) Шкаровский – коллега-переводчик, Чарли (потом Володя) Леонидов, Гена Малахов, Филипп Лондон, Бухарцев (кажется Василий), Берт Эдвардс – сын или племянник нашей учительниц миссис Эдвардс, Брита Гострем, сестра нашего преподавателя физики. Еще учительницы были англичанки Дина Левина и миссис Барнс. Классом старше меня был Дэйвид Кантер, который жил в нашем доме в Капельском переулке и который тоже вернулся в США с родителями до войны. Сейчас он живет в Чикаго, и я его разыскал и встретился с ним вскоре восле нашего приезда в США в 1980-м году. Классом ниже были Майя Гордеева, чей отец сменил Павла Яковлевича Зива во главе Амторга, и с которой я потом встретился в Военном институте иностранных языков, и Овидий Горчаков, будущий сотрудник издательства «Прогресс» и редактор английского издания журнала «Советский Союз».
*Alexander Dolgun’s Story. An American in the GULAG, by Akexabder Dolgun with Patrick Watson. Alfred A. Knopff, New York, 1975.
4. Одноклассники 7-10 «Д»: Павел Бердлик, отец которого был чешским военнопленным Первой мировой войны; Леонид Абакумов, который потерял руку, стараясь прыгнуть на ходу в трамвай, и был в родстве с семьей Мессереров и, соответственно, с балериной Майей Плисецкой; Юра Клодт, пра- или пра-правнук Петра Клодта, ваятеля знаменитых лошадей, украшающих Аничков мост в Санкт Петербурге. Когда он в 16 лет пошел получать паспорт, то с удивлением узнал, что в метрике он записан как Георгий-Юрий Клодт фон Юргенберг. Иван Сорокин (который дружил больше с девочками), мой сосед по парте Миша Грачев, Коля Селивоненко (на 3 года старше меня), Нина Лопарева (самая большегрудая в классе), Люся Соколова, Володя Шамшурин (сын священника).
Учителя, кроме Домрачевой: Сергей Васильевич Лебедев (математика), Татьяна Александровна Концевич (русский язык и литература), ее брат Михаил Александрович (физика), Андрей Андреевич Андреев (астрономия), Софья Минлибаева (английский язык), которая освободила меня от посещения ее уроков после того, как я поправил ее,когда она сказала, что «туман» по-английски «frog» вместо «fog».
Напечатно: в журнале "Заметки по еврейской истории" № 5-6(184) май-июнь 2015
Адрес оригинальной публикации: http://www.berkovich-zametki.com/2015/Zametki/Nomer5_6/Talmi1.php
