– Меня бы – к солдатам, – опять завел свою песню дед.
– После войны столько времени прошло, зачем тебе к солдатам?
– К своим хочу.
– Нельзя гражданским на братские могилы. Закон такой.
– Напишу письмо, чтоб изменили. Дай мне этот закон почитать.
Дед говорил строго, серьезно, склонившись над деревянным бруском, из которого мастерил ложку.
– Некогда мне искать, – сказала Оля.
– Бездельницам и все времени нет, – буркнул дед.
– Какая ж я бездельница?!
– В двенадцать часов встаешь…
– Так я в четыре ночи только легла!
– В четыре ночи одни ведьмы спать ложатся. Налетаются на метле и спят потом без задних ног до двенадцати.
– Ах ты… дед! В сто шуб одет! – рассердилась Оля. – Я рабочие бумаги доделывала. Хочешь, чтобы меня уволили?
– Хочу. Не работа и была.
Деду было девяносто три, а внучке сорок. О смерти он говорил редко, почти не говорил, в основном переживал за жизнь тех, кого должен был вскоре оставить. И так сильно переживал, что все будто бы заразились этим его переживанием и тоже стали переживать за себя, расстраиваясь даже больше, чем он. Уходить в иной мир дед не решался, боялся бросить их, глупых и хрупких, бестолковых крылатых своих бабочек.
– Одни девки, – вздыхал он, – Хоть бы которую замуж отдать… И что не берут? Красивые, справные девки, рукастые. Правда, сильно умные. Молчали бы вы, а? Может, тогда и взял бы вас кто?
– Кто их возьмет, – вздыхала его семидесятилетняя дочка. – Уже хорошо и так.
– Семья – главное дело, – не соглашался дед, – Что за жизнь без семьи? Пустое кино.
Но как дед ни старался, так и оставил свой пост на самые тяжелые времена без подкрепления. Долго не лежал. Всего-то месяц и поездил к нему по очереди женский батальон. Ясного ума не потерял до самого конца, а перед смертью позвал Олю.
– Я должен тебе сказать три запретные буквы. Вот такие.
Он стал вырисовывать пальцами по воздуху какие-то закавыки.
– Будешь их знать. Одна вот такая, вторая вот такая, а третья… третью не могу тебе объяснить… Когда ты уезжаешь?
– Утром.
– Ну, подойди через час, я постараюсь… А пока не знаю…
Он засыпал, охал и стонал во сне, просыпался и снова звал Олю.
– Вот послушай, три запретные буквы. Такие…
И снова рисовал невидимые буквы, водя кривым, сухим указательным пальцем по воздуху, как по твердой доске.
– Напиши на бумаге, – просила Оля, подсовывая ему листок, но дед уже не мог держать в руке ручку.
– Назови просто и все! – волновалась Оля, – Какие, не поняла, «С»? А это какая – «Р»? Или «Б»? Господи, помилуй,… Какая ерунда… Дед? Что они запрещают, эти буквы?
– Они охраняют… И объясняют…
Дед выводил в воздухе иероглифы и терпеливо ждал, когда внучка правильно их назовет.
– Или это «З»? Опять «С»… Сколько букв-то всего? Говорил, три, а рисуешь все подряд… Дед, ты в порядке?
– Я в порядке.
– Попей молочка.
– Попью. Давай.
Дед пил мелкими глотками молочко, не отрывая ярких, голубых глаз от Олиного лица и, опустившись в подушки, снова начинал сосредоточенно хмурить брови.
– Ну как же объяснить-то… Такая… вот так… так… а потом вот сюда – дед ткнул себя пальцем в грудь – и далее все. И конец.
– Кому – конец? Миру, что ли? – холодела Оля.
Дед пожал плечами и виновато улыбнулся.
– Или мне? Кому – конец? Мне?!
– Нет.
– А кому?!
– Отстань ты от него, – шептала из-за ширмы мать. – Не видишь, он уже не в себе.
– В том-то и дело, что он в себе, – шептала в ответ Оля.
– Да не шепчитесь вы, слышу я все. В порядке я, – говорил дед.
– Может, мама знает эти буквы? – спросила Оля.
– Нет, только ты и я. А более никто, – заулыбался дед.
– Так что ж ты радуешься? Это разве хорошо?
– Хорошо. Ты ведь еще здесь их узнаешь, а я только – там, потом… Я же их не знаю, и до смерти – знать не буду, но должен сказать. Вот такие… Ну, давай, смотри…
Дед снова водил корявым пальцем на фоне окна, потом кивал в сторону окна, за которым синело сумрачно осеннее тяжелое небо, и Оле было так тревожно и томно на душе, будто дед только что вменил ей в обязанность выпить до дна все это бесконечное небо, и звезды, и буквы в облаках, и далее – все, конец…
– Что мне делать с этими буквами? Если узнаю…
– Делай, что делаешь.
– Что они запрещают? Их нельзя произносить? Или что?!
– Запрещают зло. Ты когда уезжаешь? Утром?
– Утром.
– Сейчас часов восемь?
– Девять уже.
– Успею. Посплю. Отдохну пока. Потом приди. Никак не могу третью букву назвать.
– Да ты и первую не назвал…
– Отстань ты от него! – шептала из-за занавески мать, – Я батюшку позвала, сейчас придет.
– Причастит? – оживился дед, – Вот и хорошо. Тогда я и третью букву найду. Ага, передам, никуда не денется…
– Вот, видишь? – прошептала мать, много-значительно подняв брови, будто дед окончательно доказал, что он не в порядке.
Отец Стефан долго был у деда. Оля с матерью ушли в дальнюю комнату, чтобы не мешать. Потом почувствовали, что отец Стефан собрался уходить и вышли его проводить.
Отец Стефан встал на колени у постели деда и попросил у него благословения. Дед поднял прозрачную, тонкую руку с исковерканными войной и работой пальцами и густым басом прогремел на весь дом: «Сын мой! Господь тебя благословит!»
Отец Стефан поднялся, расцеловался с дедом и вышел из дома.
– Иди-ка сюда, Оль, – слабеньким голоском позвал дед.
– Ну …
– Правильно это я ему сказал?
– А ты откуда знаешь, что надо так говорить? Мы даже испугались… Таким басом…
Дед пожал плечами, устало вздохнул и отвернулся к стенке.
Когда за Ольгой подъехала машина, дед спал. Она знала, что больше никогда его не увидит, но будить не стала. Поцеловала спящего и вышла из дома, унося на сгорбленных плечах невыносимо тяжелое свинцовое хмурое небо, весь свой дом с дедовым окном и спрятанные в этом окне три запретные буквы.
Дед умер в день ее рождения. Ночью вокруг луны в полнеба сияла радуга. Днем двойная радуга окружила на несколько минут осеннее солнце. Отец Стефан отпевал деда в церкви, обращаясь к нему, будто тот спал в гробу и был живой, а вокруг никого не было…
Несколько следующих лет Ольга не забывала о трех запретных буквах. Странным образом удалось посетить ей много стран, и искала она три запрета и в китайских иероглифах, и в арабских вензелях, и в латинице, и в кириллице и даже в древних чертах и резах. Присматривалась к мелькавшим повсюду инициалам сильных мира сего, к названиям корпораций и мелких лавочек, партий и стран, к географическим названиям, научным наименованиям, перечитала огромное количество произведений классиков, пытаясь найти хоть что-либо у кого-либо про три запретные буквы, но нигде ничего не нашла.
Оказалось, что все буквы в мире работали одинаково покорно и неустанно, хотя путь и сила у каждой были разные. Что могло объединить некоторые три из них и с какой целью – было непонятно. Своими мыслями поделиться Ольге было не с кем. Попыталась рассказать дочке – та посоветовала не впадать в мистику. Стала рассказывать матери – та замахала руками, мол, мало ли что скажет умирающий человек в бреду. Надо простить и забыть.
Однажды в Германии на нескольких дверях Ольга увидела начертанные три буквы: «СМВ». Спросила у знакомого немца, что они означают. Немец ответил, что накануне Рождества эти буквы пишут на дверях верующие христиане, охраняя свой дом от зла. А означают они имена трех волхвов, принесших подарки Христу и Богородицы – золото, смирну и елей: Каспар, Мельхиор, Вальтасар.
Ольга как-то сразу поняла, что в России никто не станет писать на двери никакие буквы и прочие знаки, как языческие заклинания. Однако, когда через три года наступило очередное Рождество и в Россию привезли с Афона дары волхвов, она обратила внимание, что в различных статьях волхвов называют по-разному. Каспара – Гаспаром, Валтасара – Балтазаром.
Год был тяжелым. И скорее всего, неплохо было бы написать на двери три запретные буквы, ведь дед сказал, что они охранные и запрещают зло…
Ольга позвонила матери и начала объяснять, почему дед рисовал не одну, а несколько букв:
– Успокойся! – воскликнула мать, – Говори про дело, а не про эти буквы!
– Понимаешь, он рисовал их на разных языках. На русском тоже получается непонятно: «М» – точно, а далее или «Г» или «К», потом или «В» или «Б».
– Ты чего, дочитаешься разных книжек, сойдешь с ума. Зачем тебе эти буквы?
– Не знаю.
– Для чего нервы мотать? Кому это надо? Успокойся!
– А все же, наверное, «Г», а не «К». «К» он точно не рисовал…
– Подожди, пойду за ручкой, запишу, – смилостивилась мать.
Ольга выводила на листе бумаги карандашом «КМБ, КМВ, ГМБ, ГМВ»…
– Давай, диктуй. Свяжешься с вами, честное слово… Какие писать?
– Есть четыре варианта, записывай…
Мать молча старательно сопела на другом конце провода и на другом конце земли.
Потом долго молчала.
Потом тихо сказала:
– А теперь ты записывай: « ГМБ» – так правильно. Господь и Матерь Божья. На каждой двери теперь это написано в России, потому и дары волхвы принесли. Теперь в России – все святые. Все – святые, как один, – мученики.
– И далее – конец? – спросила Ольга настороженно.
Мать засмеялась незнакомым печальным смехом.
– Далее вот сюда. Видишь? Не видишь по телефону…
Ольга вспомнила, как, нарисовав в воздухе последнюю букву, дед ткнул себя пальцем в грудь, туда, где живет и ждет этого толчка душа.
