* * *
Я не скажу тебе о гибели,
уже стоящей у дверей,
я умолчу, что страхом выбелен
простор до северных морей,
и ввек не захочу опомниться
и зашататься, став на край
обрыва, где слепая конница
влетает в разоренный рай...
Но, если значит апокалипсис
не Откровение, но смерть,
я не хочу смотреть, как скалится
над нами костяная жердь!
Мы живы, и у счастья нашего
нет ни затворов, ни ворот,
но ни минуты дня вчерашнего
никто у нас не отберет!
* * *
Хоть рыдай не рыдай, хоть кричи не кричи,
по притихшей Одессе идут палачи,
против них ни пройти, ни проехать,
против них ни речей, ни горящих очей,
ни железных дверей, ни заветных ключей, –
им убийство всего лишь потеха.
Не поймешь, не проймешь, не раздавишь как вошь,
ибо каждый из них и пригож, и хорош, –
сам затопчет, кого пожелает;
будут кости хрустеть как во рту леденец,
и прольется свинец, и наступит конец, –
аж вода помертвеет живая.
...
Стало горе горчее, война – горячей,
в медсанбат на носилках внесли палачей,
за погибших поставили свечи;
уцелевший на землю кладет автомат, –
он без памяти рад, он же русскому брат,
а Россия и кормит, и лечит.
* * *
There is still time… brother
В чем сила, брат? Обожжена броня,
разбит бетон, щетиной арматура, –
у смерти не бывает перекура,
она не утомится, хороня.
В чем сила? В мураве под сапогом,
в сырой земле под гусеницей ржавой,
в России, что превыше, чем держава,
и в памяти… и в самом дорогом.
В чем совесть, брат? Опять берешь взаймы,
и думаешь, как избежать уплаты,
и как достроить, наконец, палаты,
с эмблемой в виде нищенской сумы?
В чем совесть? В неиспользованной лжи,
в тяжелом неразряженном патроне,
и в тех, кто голову в земном поклоне
склонил, за други душу положив.
В чем правда, брат? А в том, что все умрут, –
и те, кто разжигал, и те, кто тушит,
кто слышал все, кто ничего не слушал,
кто бросил все, кто продолжал свой труд.
В чем правда? Здесь по-русски говорят,
но детский плач повсюду одинаков.
Сейчас твоих детей пошлют в атаку.
Останови. Еще есть время, брат.
Из стольного Киева
Принеси же из стольного Киева
крестик медный, крупинку святыни,
и судьбиной своей обреки его
на дороги, просторы, пустыни,
и на север, в леса заповедные
отправляясь путем всей земли,
сохрани, как молитву заветную,
и печали свои утоли.
И когда совершится неправое
расторжение крови и веры,
и когда над Печерскою Лаврою
в грозной хмари завоют химеры, –
ничего не добьются преступники
в черном аде костров и костей,
потому что душа неприступнее
всех утесов и всех крепостей.
Потому что ни кровью, ни копотью
не замазать пресветлого лика,
и бесовскому свисту и топоту
не прервать литургии великой, –
не бывает Господь поругаемым,
и во тьме не смеркается свет…
Помолись за спасенье Укрáины,
даже если спасения нет.
Китеж
Где-то там, в дали далекой,
за лесами, за горами,
за туманной поволокой
над заплаканной осокой
поутру росой на ране
что-то льется, что-то тает
и плывет в лазурных лужах,
листопадом облетая,
умирая в ясной стуже…
Там, далёко, голос медный
над опушкою медовой
все зовет, как рыцарь бедный,
все поет свечу и слово,
и никто его не слышит,
кроме неба и заката,
только траурное злато
поднимается все выше…
Там все чувствуешь иначе,
как-то легче, но больнее,
там к неведомой минее
обращаешь взор незрячий;
смотришь, выразить не смея,
что нежданного желаешь,
и течет вода живая
на ладони, и, немея,
припадаешь, и в поклоне
все вбираешь, все приемлешь,
все счастливей, все спокойней
это небо, эту землю…
