Восьмой свидетель: Евгений Крепс
(1967-1968, 1971, около 1989)
8 февраля 1967 года – вскоре после так взволновавшего ее визита Евгения Эмильевича Мандельштама, принесшего вести о дневнике Ольги Ваксель и о надежном свидетеле смерти О.М. – Н.Я. написала Гладкову и попросила его поискать этого свидетеля: «В Ленинграде живет профессор (медицины) Гревс. Он может уточнить дату Осиной смерти»[2]. 12 февраля Гладков записал в дневнике: «Страннейшее письмо от Н.Я. <…> И еще просит разыскать некоего доктора Гревса и узнать о смерти О.Э.»[3]
Гладков тут же отозвался и, видимо, запросил дополнительные сведения, так как 17 февраля Н.Я. снова написала ему: «Дорогой Александр Константинович! Спасибо, что вы так быстро откликнулись. О Гревсе я знаю от Евг. Эм. Он тоже бывший тенишевец и врач. Это всё»[4].
Отклик Гладкова на это неизвестен, но 5 марта 1967 года Н.Я. снова пишет ему об этом же человеке, но теперь она уже знает его правильное имя: Евгений Михайлович Крепс, живет в Ленинграде: «Особенно важно следующее: офиц. дата смерти 27 декабря 1938 год. 1) Крепс вскоре уехал. Умер ли О.М. при нем или нет. По легендам он жил еще несколько лет. 2) Умер он в больнице или нет?»[5]
Реакция и возможные шаги Гладкова во исполнение этой просьбы не запечатлелись в его архиве.
Но известно, что Н.Я. обращалась не к одному Гладкову. 9 февраля она писала своим старым ульяновско-питерским друзьям Иосифу Давидовичу Амусину и Лии Менделевне Глускиной: «Дорогие Лия и Иосиф! Оказывается, в Ленинграде есть человек, который может уточнить дату смерти О.М. Это профессор Гревс (доктор медицины. У него был брат О.М., но тот не стал разговаривать. (Понятно: брат О.М. – погань). Просьба к вам: узнать, существует ли этот человек и его адрес (и имя отчество). Такую справку легко навести. Если он есть, я приеду на один-два дня»[6].
И Амусин, похоже, взялся за это дело. Выяснив (или догадавшись), что Гревс это не кто иной как академик-физиолог Евгений Крепс, он передал эстафетную палочку в очень правильные руки – в «руки» Марка Наумовича Ботвинника (1917-1994), своего подельника и друга: жена Ботвинника, Ирина Павловна Суздальская, была физиологом и работала в институте у Крепса. Так что свести мужа с Крепсом, как и с работавшим в том же институте Меркуловым, не составляло для нее большого труда.
С Крепсом, кстати, сотрудничал и отец Ботвинника – Наум Рафаилович: до революции частнопрактикующий (из-за еврейских ограничений) врач-офтальмолог, позднее – хирург в Военно-медицинской академии[7]. Мать – Эмилия Марковна – юрист. Жили на ул. Стремянной 5, кв. 6[8]. После школы Марк поступил сначала в Политехнический, а откуда ушел на истфак университета. Увлекшись курсом Соломона Лурье, твердо решил стать античником.
Был у них античный кружок, и почти все они сели в январе 1938 года по доносу Максима Гилельсона. Его подельниками были Амусин, Эдельгауз и другие. Уже в 1939 году все они (кроме Гилельсона) вышли по «бериевской амнистии», а Марка даже восстановили на истфаке, он женился на биологе Ирине Павловне Суздальской. Потом началась война, Марк получил белый билет из-за туберкулеза, они с женой эвакуировались из Ленинграда сначала в Томск, но из-за вызовов в МГБ несколько раз переезжали (такая была у него, очевидно, верная тактика уклонений от арестов); в Енисейске у них родились две дочери (в января 1944 года).
Вернувшись в Ленинград, работал преподавателем латыни в разных учебных заведениях (выбирать в эпоху борьбы с космополитизмом не приходилось) – в женской школе, в медучилище, позже читал курсы по античной истории в пединституте им. Герцена и в лектории Эрмитажа, много переводил (с немецкого, с древних языков), автор популярных книг по античной истории и литературе, как и статей для «Мифологического словаря». Дома у него было много самиздата, приходили люди брать и даже читать на месте, были и негласные обыски.
Как бы то ни было – хлопота шла, но не так быстро и растянулась на долгие месяцы. В самом конце 1967 года Ботвинник сел и описал ее Н.Я. Но письмо, видимо, не дошло, иначе бы Н.Я. не писала Амусину 6 января 1968 года: «Милый мой милый Иосиф! <…> Я очень прошу Марка Ботвинника еще раз написать мне то, что он узнал от Кревса. Это моя большая к нему просьба»[9].
В принстонском архиве Осипа Мандельштама сохранилось, видимо, это повторное письмо М.Н. Ботвинника к Н.Я., написанное 22 января 1968 года[10]:
«Дорогая Надежда Яковлевна.
Извините за запоздалые поздравления. Я не писал Вам так долго, ибо бесталанно занимался несвойственным античнику занятием, как теперь выражаются исторические следопыты. Наконец, получен главный материал и спешу сообщить главное. Подробную запись разговора пришлю с Симой Марк<овной> или перескажу. Очень надеюсь повидать Вас в начале февраля в М<оск>ве. Кроме того, что я писал Вам со слов акад<емика> Евгения Михайловича Крепса (не Кревса), что О.М. умер в больничном бараке до наступления больших холодов зимой 38 г., что он был сильно истощен и страдал сердцем, я вчера имел трехчасовую беседу с профессором физиологии Василием Лаврентьевичем Меркуловым, к<ото>рый находился в транзитном пункте Северо-Вост<очного> (Колымского) испр<авительно->труд<ового> лагеря (с начала 38 по сер<едину> 39 года. Это офиц<иальное> название пересыльных бараков в предместье Владивостока, подчиненных Колыме. Меркулов этот тот самый биолог М. (агрономом его И.Гр. Э<ренбург> назвал нарочно, он, кстати, сильно извратил его рассказ – стихи у костра это «для стиля», никаких костров там не было), к<ото>рый в 52 (кажется) году посетил Эренбурга по просьбе, как он утверждает, самого О.М. Самое главное в его рассказе – это дата смерти: 5 или м<ожет> б<ыть> 6 ноября 1938 г. В больничную утепленную палатку он был взят докт<ором> Кузнецовым, считавшим его безнадежным по состоянию сердца, только 27/X, после чего Меркулов получал ежедневные сведения о нем от этого врача. До этого дня они виделись ежедневно, причем М. подробно описывает его одежду, оч<ень> сходно с Вашими сведениями. Психич<еское> состояние О.Э. не было постоянно таким страшным, как это описывают «очевидцы», пользующиеся рассказами из вторых и третьих рук, а потом писавшие предисловия.
Сомнительным в его рассказе (я с ним не спорил и не возражал) явл<яется> только дата прибытия О.М. во Владивосток (около 15/VI), дата (сентябрь) отправления к Вам письма (сентябрь) с просьбой о посылке, а также рассказ со слов О.Э. о предшествующих событиях. Все это я записал. О.Э. жил до больницы в 11 бараке. Он очень колоритно описал его сожителей, а также друживших с ним москвичей, двое из которых живы в М<оск>ве. Вы можете повидать одного из них (сославшись на Вас<илия> Лавр<ентьевича>). – Виктора Леонидовича Соболева и, записав его рассказ, проверить какие-то сведения М<еркулова>. Телефон Викт<ора> Леон<идовича> Г 504-19 Бутиковский пер. 5 кв. 31, 4 этаж. Второй – это б<ывший> альпинист Михаил Яковлевич. М<ожет> б<ыть>, Соболев знает его адрес. Что касается ак<адемика> Крепса, то он, по словам М<еркулова>, не был близок О.М., мало с ним виделся и едва ли может рассказать что-либо интересное. Кроме того, Ваши опасения о влиянии на него Евг<ения> Эм<ильевича> имеют, по-видимому, веские основания. Сын Евг<ения> Эм<ильевича>[11] работает в Ин<ститу>те Крепса. Он задурил голову и М<еркулову>. По словам М<еркулова>, сам Евг<ений> Эм<ильевич> заново женился и живет в М<оск>ве. Надеюсь, что к моему приезду Вы будете иметь от Соболева (он б<ывший> библиотекарь и препод<ователь> бальных танцев) подробную информацию, и я, если хотите, помогу Вам сравнить подробности этих 2-х рассказов. Если же Вы будете в Л<енингра>де, то устрою Вам свидания с М<еркуловым>, а если хотите и с Крепсом. Думаю, однако, что сейчас самое главное отыскать московских владивостокцев. Желаю Вам успеха в этом нелегком деле, а также (Симе здесь об этом сказали, как о решенном вопросе), чтобы к концу года вышел, наконец, том стихов О.М.
Любящий и уважающий Вас Марк Б. 22/I.68 г.»
Спустя три года – 31 августа 1971 года – с Крепсом побеседовал М.С. Лесман. Он записал кое-что и о самом Крепсе: арестован 2 мая 1937 году, в августе отправлен на Колыму, в сентябре прибыл на Владивостокскую пересылку, где задержался аж до декабря 1939 года, после чего был отправлен на Колыму, откуда освободился в марте 1940 года. Столь длительное пребывание в транзитке было связано с двумя обстоятельствами: с тем, что дело Крепса пересматривалось в Москве, и с тем, что он как маститый медик был назначен ответственным за борьбу с цингой в лагере[12].
О Мандельштам Крепс рассказал совсем немного:
«Встреча с Мандельштамом произошла в 1938 г., в теплый период, т. е. весной, летом или осенью. Обратил внимание на интересное лицо. Седой, большие глаза, маленького роста.
В первую же встречу с Мандельштамом Е. М. Крепе пытался завязать с ним беседу. Мандельштам отнесся к Крепсу с подозрением. «Я думал, что получу ключ к нему, когда сказал, что учился в Тенишевском училище. Услышав это, он встрепенулся... – «...У вас есть брат Евгений?» – «Да». – «Я с ним учился в Тенишевском училище, но на разных семестрах»[13]. – «Как ваша фамилия?» – спросил Мандельштам. Я назвал себя, но моя фамилия была ему незнакома. Дальше... я сделал ошибку, спросив Мандельштама, что ему инкриминируется. Мандельштам сразу замкнулся».
В эту первую встречу поэт произвел на Крепса впечатление человека психически больного. Соседи его подтвердили это, но сказали, что периодами он приходит в себя.
Товарищи его поддерживали: то куском сахару, то хлебом. Он явно был безразличен к еде.
Период наших встреч был коротким. Встреч было мало. С каждой физическое состояние Мандельштама ухудшалось. Не встречая его несколько дней, я спросил у товарищей, где Мандельштам.
“Умер”, – сказали мне»[14]
Девятый свидетель: Иван Милютин (1968)[15]
1
Осенью 1938 года, по свидетельству Д.М. Маторина, начальником Владивостокского пересыльного лагеря был некто Смык, а комендантом, по свидетельству Е.М. Крепса, – Абрам Ионович Вайсбург[16], сам из бывших ссыльных (по другим сведениям – полковник)[17]. Оба оставили по себе добрую память относительной незлобивостью.
Распределенного в 11-й барак Мандельштама, как и других новичков, встречал староста. Невольно преувеличивая, Н.Я. писала: «Старостами бараков, как и повсюду в те годы, назначали уголовников, но не рядовых воров, а тех, кто и на воле был связан с органами. Этот “младший командный состав” лагерей отличался крайней жестокостью, и “пятьдесят восьмая” от них очень страдала, не меньше, чем от настоящего начальства, с которым они, впрочем, соприкасались реже»[18].
Старостой 11-го барака, согласно В.Л. Меркулову, был артист одесской эстрады, чемпион-чечеточник Левка Гарбуз (его сценический псевдоним, возможно, Томчинский[19]). Мандельштама он вскоре возненавидел (возможно, за отказ обменять свое кожаное пальто) и преследовал, как мог: переводил на верхние нары, потом снова вниз и т. д. На попытки Меркулова и других урезонить его Гарбуз только всплескивал руками: «Ну что ты за этого дурака заступаешься?»
В середине ноября Гарбуз исчез[20], и старостой барака стал Петр Федорович Наранович (1903-?) – бывший заведующий СибРОСТА-ТАСС, спецкор «Известий» и председатель радиокомитета в Новосибирске[21] при секретаре Западно-Сибирского крайкома Роберте Эйхе (1890-1940).
Барак как социум был дважды структурирован. Номинально он был разбит на «роты», к которым приписывалось определенное количество заключенных, а фактически состоял из компактных жилых гнезд нескольких десятков «бригад» по нескольку десятков душ в каждой, состав которых складывался нередко еще в эшелонах и вполне демократически – волеизъявлением снизу.
Так, одна из «бригад» 11-го барака состояла человек из 20 стариков и инвалидов: ютилась она поначалу под нарами, выше первого ряда им и по поручням вскарабкаться бы не удалось. Их «старшим» был самый младший по возрасту – 32-летний и единственный здоровый – Иван Корнильевич Милютин. Он родился 23 апреля 1906 года в Ярославле. Инженер-гидравлик, до ареста (26 января 1938 года) он служил в Наро-Фоминском военном гарнизоне инженером. С единственной сохранившейся долагерной фотографии (год съемки неизвестен) он смотрит на нас – «совсем молодой и благополучный. С Мандельштамом встречался уже совсем другой человек»[22].
Первый приговор в отношении к Милютину датирован 24 июня 1938 года[23]. Во Владивостокский пересыльный лагерь он прибыл незадолго до Мандельштама, жил с ним в одном бараке, о чем написал воспоминания.
В конце ноября или начале декабря 1938 года пароходом «Дальстрой» И.К. Милютин был отправлен на Колыму: молодым и здоровым – место там, а не на пересылке. Освободился он в 1946 году, но 25 июня 1949 года был вновь арестован и отправлен в ссылку на Ангару, в село Богучаны Красноярского края. Здесь, в 1950 году он познакомился с сосланной сюда же Тамарой Павловной Лаговской, полюбил ее и женился на ней.
Милютина реабилитировали 24 апреля 1956 года, когда они проживали уже в Минусинске, откуда на следующий год он – вместе с женой и тещей – переехали в Эстонию, в Таллин. Здесь он и умер 3 октября 1973 года.
2
В 1958 году, по настоятельной просьбе жены, он – единственный из всех солагерников поэта! – записал свои воспоминания о встрече в лагере с О.М.
Еще раз процитирую письмо сына: «Надо сказать, что Иван Корнильевич Милютин был сломлен Сибирью. В отличие от своей жены, Тамары Павловны Милютиной, страстной рассказчицы, а впоследствии и мемуаристки, отец, каким я его знал, был замкнутым и молчаливым человеком. Он никогда не рассказывал о сибирских годах, тем более не писал. По ночам отец кричал во сне, и матери приходилось его будить. Только после его смерти я узнал, что из года в год он видел один и тот же сон, как его арестовывают… Я думаю, что возвращение к сибирским воспоминаниям при написании текста о Мандельштаме далось ему нелегко, но жене удалось его уговорить».
О дальнейшей судьбе воспоминаний мужа сама Тамара Павловна пишет так: «Эти воспоминания Соня Спасская сразу же переправила через Ахматову Надежде Яковлевне Мандельштам. В то время, по-видимому, Надежда Яковлевна отовсюду получала сведения о своем муже – и ничему не верила, соответственно своему характеру.
В 1989 г. в журнале «Смена» была прекрасная публикация Павла Нерлера – «Дата смерти». В ней даны очень подробные рассуждения Надежды Яковлевны о достоверности сведений Ю. Казарновского, В. Меркулова и Л. (не захотел, чтобы было названо его имя). И обо всех этих драгоценнейших сведениях говорится чуть с недоверием. На три странички Ивана Корнильевича она внимания не обратила. Там ничего не было, что шло бы вразрез с достоверными рассказами других...
К стихам Осипа Мандельштама у Ивана Корнильевича было особое враждебное отношение. Он ведь был страшный ревнивец: считал, что раз я ему нравлюсь, так же точно я нравлюсь и всем окружающим, и был уверен, что каждый, прочитавший мне стихотворение (почему-то именно Мандельштама) – уже покорил мое сердце. Это очень усложняло нашу жизнь. Однажды он сказал: ”Я не настолько глуп, чтобы подозревать тебя в реальной измене, но одна мысль о том, что ты духовно можешь предпочесть другого – непереносима”.
Мне хотелось, чтобы Иван Корнильевич Милютин сказал о себе сам. Кажется, это получилось»[24].
Н.Я. Мандельштам сохранила воспоминания Милютина в своем архиве[25], но какого бы то ни было отражения в ее собственных «Воспоминаниях» они и впрямь не нашли. Возможно – из-за критических упреков в адрес О.М. (например, по поводу симуляции О.М. сумасшествия или его контактов с блатными)[26]. Но, скорее всего, по иной причине. Если дата на записках («Ноябрь-декабрь 1967 г.») означала не что иное как время их получения Н.Я. (написаны они, напомним, были в 1958 году), то к этому сроку первая книга Н.Я. Мандельштам была не только написана, но и передана для публикации на Запад, а во второй, которую она писала, изначально посвятив ее Ахматовой, для возвращения к теме смерти поэта уже не находилось места.
Второй вариант более правдоподобен, но в таком случае «выпадает» одна деталь: сама Ахматова уже никак не могла быть передаточной инстанцией между вдовой Милютина и вдовой Мандельштама.
В 1997 году в Таллинне вышла мемуарная книга Т.П. Милютиной, в которую она включила и странички мужа о Мандельштаме. Список, сохранившийся в мандельштамовском фонде в РГАЛИ, отличается от печатного лишь малосущественными деталями (по-видимому, работа редактора).
Здесь дается по этому списку.
Иван МИЛЮТИН
[О.Э. МАНДЕЛЬШТАМ В ПЕРЕСЫЛЬНОМ ЛАГЕРЕ]
Смолкли удары колес по стыкам, но долго еще в ушах не проходило эхо этого стука. Тело еще не привыкло к движеньям после месячного сидения и лежания в запертом товарном вагоне. Ушла на запасной путь длинная змея красных вагонов, с решетками, пулеметами и прожекторами. Две тысячи людей были выстроены в колонну по пять человек, окружены конвоем и собаками, куда-то пошли. Впереди ожидало пространство, окруженное забором, колючей проволокой, вышками. Широкие ворота. На воротах висел какой-то лозунг. Какой – уже ушло из памяти. Началась передача от дорожного конвоя – охране пересыльной зоны. Счет шел по пятеркам: «первая, вторая, третья»... Были какие-то надежды на отдых, на какую-то ясность своего существования. Изнуренные дорогой, голодом и неподвижным сиденьем люди как-то даже приободрились. Но психологическое облегчение не было долговременным: уже в воротах появился молодой человек, объявивший, что дисциплина здесь палочная. И, действительно, в руках у него была палка. Состав поезда влился в одну из зон Владивостокской пересылки.
Стояли какие-то брезентовые палатки и палатки из досок. Сначала отделили «политических» от «урок». Это было большое облегчение. Осталась своя среда. Среда людей, в которой трудно было встретить человека без высшего образования, большого политического прошлого. Перед моими глазами промелькнул знакомый заместитель наркома. Встретил и других, знакомых по газетам. Но тогда ничего не интересовало. Чудовищное унижение поглотило внутри все. Отдельных «контриков» погнали еще в какую-то зону. «Привет огонькам большого города» – насмешливо встречала нас обслуга зоны. В зоне стояли четыре довольно капитальных барака (сараи без окон). Внутри сплошные нары в три яруса.
Почему и как – не буду описывать, так как цель моего рассказа другая, – я оказался в группе пожилых и, я бы сказал, старых людей. Как-то они объединились вокруг меня, хотя мне и было тогда 32 года (1938 год). Собралась группа человек в двадцать. Мы не спрашивали друг друга ни о чем. Биография была каждому ясна. Преданность гуманным идеям, жертвенность, гражданская война, горение на работе и избиения в застенках Сталина. Объединила какая-то похожесть друг на друга, не высказываемая словами. А во мне, очевидно, была еще сила жизни и сила организации, которая и объединила вокруг меня группу стариков. Некоторым было далеко за семьдесят.
Зона для «контриков» уже была заполнена. Наша часть зоны была численностью около двух тысяч. А сколько таких зон – трудно сказать. Бараки переполнены, люди располагались на улице. Строили палатки из одежды и одеял, подкапывались под здание барака и располагались под полом. У меня и моих стариков не было лишней одежды. Отчаяние толкнуло на решительный шаг. Прямо переступая через лежащих на полу людей и находя между телами промежутки, мы валились и засыпали счастливыми, что попали под крышу. Как ни тесно, но нашлось место на полу и нам. Над нами стояло еще три ряда нар с плотно лежащими людьми. Первые ночи не было места и на полу. Садились на край нижнего яруса. Сон сваливал сидящих людей, а лежащие счастливцы зло отпихивали падающих. Человеки боролись за жалкое логово, за возможность вытянуться во сне. Но находились и такие, кто скрючивался, принимая самую малогабаритную позу, чтобы дать другому возможность поспать. По людям ползали вши. Дизентерия и тиф освобождали места, занимаемые с радостью измученными людьми. Однажды была устроена и баня. Среди поля стояли души. Раздевались на улице, получали какие-то два укола и шли под душ. Уже было холодновато, и часть людей проходила мимо душей в «чистое отделение». Здесь получали белье. Получил, было, и я, но, увидев ползавших по стиранному белью вшей, взять его отказался. Мне казалось, что собственные вши менее опасны.
В зоне был пригорок. С него была видна деревянная постройка с окнами. Это больница. Невдалеке стояли две печи для сжигания трупов. Трупы несли туда из больницы довольно часто. Это зрелище как-то примелькалось, и мало кто обращал на него внимание. Смерть освободила для нас место на полу и, частично, на нижних нарах. Я так и оставался как бы старшим группы. Моей обязанностью было распределение хлеба, наблюдение за относительным порядком – в нашей маленькой группе.
В бараке содержалось 600 человек во главе со старостой-заключенным. Что это был за человек – не знаю. Но только однажды он мне помог перенести приступ озноба и температуры, положив меня на верхние нары, где было относительно тепло.
Однажды он подвел ко мне человека и просил включить его в мою группу. «Это Мандельштам –писатель с мировым именем». Больше он ничего не сказал, да я и не интересовался. Много было людей с большими именами, и это было совершенно обыденно. Жизнь потекла своим порядком: голодали, бросали в сторону вшей, ждали раздачи баланды. Мандельштам куда-то уходил, где-то скитался. Не отказывался составлять для блатарей и «веселые» песни. Никаких разговоров с Мандельштамом я не вел, да и смешно было о чем-то спрашивать, о чем-то говорить, когда унижение достигло крайнего предела. Мне казалось, что Мандельштам симулирует сумасшествие, и это не было мне приятно. Но и к этому относились равнодушно. А я думал: если это спасает – пусть спасается. Но на его вопрос, производит ли он впечатление душевнобольного, я отвечал отрицательно. Так как он сидел ко мне боком, то по профилю лица мне показалось, что его огорчил мой отрицательный ответ. Он как-то сник.
Да, надо еще сказать, что в бараке было несколько действительно умалишенных, на фоне которых Осип выглядел вполне здравомыслящим, а разговоры его со мной были умны. От всяческих уколов Мандельштам отказывался. Боялся физического уничтожения.
Расстался я с Осипом в конце ноября или в начале декабря. Я был отправлен на Колыму. Пошел на это добровольно, так как инвалидам разрешали оставаться. Мандельштам все же был, очевидно, признан инвалидом. На Колымских пересылках я его не встречал.
Основанием моей добровольности было желание убежать куда угодно от вшей, дизентерии и смертей. Теплилась надежда, что на Колыме будет что-то менее безнадежное. Осип решил остаться и, мне кажется, он погиб от обыкновенной вши, самой обыкновенной. А может быть, и от дизентерии – не знаю.
Я сидел в третьем или четвертом ярусе трюмов парохода «Дальстрой», везущего семь тысяч заключенных на еще неизвестные муки. На пароходе Мандельштама не было. Я бы его встретил, так как в уборную на палубу можно было выходить свободно. А меня-то он бы нашел, так как старался держаться нашей группы.
Так и не заговорившие свидетели: Виктор Соболев и Михаил Дадиомов[27]
Письмо Марка Ботвинника вводило в поисковый оборот Н.Я. сразу два новых имени из мандельштамовского окружения на пересылке – Виктора Леонидовича Соболева и Михаила Яковлевича Дадиомова. (С обоими, как и с Меркуловым, был знаком и Давид Злобинский, но в 1963 году, когда он написал Эренбургу, Н.Я. была в самом разгаре своей псковской двухлетки, и подобающего контакта между ними, увы, не получилось[28]).
Однако попытка связаться с ними (точнее, с одним Соболевым, так как об альпинисте Н.Я. ничего не знала) не удалась.
29 января 1968 года, то есть почти сразу же по получении письма от Ботвинника, Н.Я. написала И.Д. Амусину: «Милый Иосиф! <…> Марк написал очень важные вещи. Я звонила по указанному им телефону, но там старик, который меня к себе не пустил, а обещал приехать в конце апреля (!!). Я забыла это написать Марку – скажите ему»[29].
О Соболеве разузнать хоть какие-то детали так и не удалось, а вот о втором – о безымянном альпинисте, чье имя сумел вычислить Г. Суперфин в результате тончайшего розыска в интернете, – кое-что яркое известно.
Михаил Яковлевич Дадиомов (16 ноября 1906 г., Севастополь – 17 июля 1978 г., Алма-Ата) – поистине легендарный советский альпинист, путешественник и восходитель с впечатляющим послужным списком, мастер спорта по альпинизму (1934 и 1956).
На Владивостокской пересылке он оказался в 9-м бараке, а Мандельштам – в 11-м. Они общались и, по-видимому, плотно, иначе бы Меркулов не рассказывал об этом его вдове или ее представителям.
Что привело Дадиомова во Владивосток?
Как и Мандельштама – любимое дело!
А точнее – дело о «контрреволюционной фашистско-террористической и шпионской организации среди альпинистов» фабриковалось в начале 1938 года под руководством заслуженного мастера спорта по альпинизму и дипломата В. Семеновского[30]. Первым, кажется, арестовали Виталия Абалакова[31], а в марте – и Михаила Дадиомова[32].
Постановление об аресте Дадиомова датировано 4 марта 1938 года, ему были выдвинуты обвинения по статья 58.5 и 58.6.
В 1930 году Дадиомов окончил Химико-технологический институт (где его в 1928 году исключали из ВЛКСМ за выступления в защиту Каменева и Зиновьева), он работал ст. инженером в проектной конторе «Союзпродмашина».
Вместе с 65-летней матерью (Рейзой Хаймовной), двумя братьями и сестрой (Рахилью) он проживал по адресу: Рождественка, 2/5, кв.2. С Лубянки сюда можно и на бензин не тратиться. Но все же потратились, и 9 марта, взяв в понятые дворника, совершили обыск и арестовали 32-летнего… инвалида!
Но почему у этого человека ни одного целого пальца – ни на ногах, ни на руках?
Чтобы ответить, оторвемся от следствия и перенесемся на полтора года назад – в сентябрь 1936 года, в лагерь группы Евгения Абалакова – в так называемую «Самодеятельную группу ВЦСПС» ту сыгранную пятерку отважных, тренированных и самонадеянных людей[33], решившихся на отчаянный осенний штурм Хан-Тенгри – высочайшей вершины Тянь-Шаня (6995 м). Собственно, никакого базового лагеря не было – вместо него снежная пещера на высоте 5600 м. Тем не менее кавалерийская атака по западному ребру удалась, и 5 сентября почти обессилевшая пятерка берет эту вершину и оставляет в туре[34]соответствующую записку[35].
Счастье? Счастье!
Но предстояло еще самое тяжелое – спуск.
Процитируем Павла Захарова:
«Уже через час спуска с вершины, М. Дадиомов и Л. Саладин резко сбрасывают темп движения –начинает давать о себе крайняя усталость. Да и температура воздуха, опустившаяся значительно ниже минус 30°, делает свое дело. Евгений Абалаков посоветовавшись с группой, принимает решение об ускоренном спуске части группы. Лоренц Саладин, Леонид Гутман и Виталий Абалаков, спрямляя путь и сильно рискуя, устремляются вниз, к базовому лагерю. Михаил Дадиомов и страхующий его Евгений Абалаков по мере сил и возможности двигаются вниз по перегруженным снегом склонам. Вскоре Дадиомов просит напарника оставить его и спускаться вниз одному(!). После этих слов, Евгений решается на очень рискованный шаг. Негнущимися пальцами он смотал веревку, перекинул через плечо. Сел на склон, опершись плечом на Дадиомова. Решил вдвоем съехать вниз по кулуару[36]. Это был, по сути, последний шанс обоим остаться в живых. По такому крутому склону никогда и никто не глиссировал сидя. Ураган бушевал – жутко свистел ветер, крутила поземка, налетал туман. Скорость глиссирования начинала нарастать. В летящей мгле было трудно контролировать скорость спуска – из последних сил Евгений налегал на древко ледоруба, тормозил, скреб зубьями кошек по шероховатому льду, согнутые ноги от многочасового напряжения ломило, иногда сводило судорогой. Он ясно представлял, что стоит на мгновенье ослабить усилие торможения, и по кулуару вниз все скорее и скорее полетят кувырком два тела.
Наконец жуткий спуск закончился. Можно встать, распрямиться, какое счастье – неужели спустились!? Ребята должны быть раньше, но их поблизости нет… На негнущихся ногах Евгений Абалаков спускается ниже, оглядывается: где-то здесь была пещера…После снегопада и бури – все под пеленой снега, а никакого ориентира… Где же пещера?
Стоять становится все тяжелее и тяжелее… В раздумьи Евгений опустился на рюкзак… Миша лег рядом, поджав руки и коленки к груди. Нет мыслей. Стучит пульс и в такт: где – где – где она? Без пещеры – конец!.. Увидев воткнутый в снег ледоруб, начинает приходить мысль – «нужно зондировать, искать». И тут же безвольная мыслишка – «снег глубокий, не найти. Надо ждать ребят – вместе откопаем»…. Ветром разогнало туман на склоне – далеко вверх видно – нет никого! Неужели что-то страшное произошло с ними…
К месту, где должна быть пещера они подошли в полной темноте. После долгих поисков, Евгений всё же находит засыпанную снегом пещеру. Но ушедшей ранее тройки восходителей в ней нет…
Подобные трудности спуска испытывала и спускавшаяся внизу тройка восходителей. После того, как Гутман, зацепившись кошкой за камень под снегом, полетел вниз по склону, тройка альпинистов попала в тяжелое состояние. Через 200 метров падения, Гутман неожиданно останавливается, попав в глубокую снежную яму, заполненную сыпучим перемороженным снегом. У него была пробита голова и получено несколько травм, он был без сознания. Лоренц Саладин и Виталий Абалаков получили тяжелые обморожения. Ночь для тройки прошла в ужасных условиях – дно пещеры было залито ледяной водой. Половина следующего дня прошла в попытках спуска Михаила Дадиомова, который был совсем плох. Уже через 100 метров пришлось прекратить его спуск – ни у кого не оставалось сил на такую работу. Укутав Дадиомова во все теплое, что еще оставалось сухим и, организовав ему страховку, они оставили его на вытоптанной в снегу площадке. Сами снова поднялись в пещеру. В течение ночи Евгений Абалаков неоднократно спускались к нему, чтобы подкормить и проверить надежность его закрепления. В последний день спуска, частично восстановив силы, Гутман начинает двигаться сам. В конце своих страданий они вышли к палаткам базового лагеря. Лагерь был пуст – никого! Злой рок преследовал их уже внизу – они никак не могли выйти к людям и, никто не мог оказать им помощь.
12 сентября 1936 года обессиленные альпинисты вышли к леднику Иныльчек и сообщили пограничникам о пострадавших. К этому моменту от гангрены умирает Лоренц. Из Алма-Аты в район бедствия был выслан санитарный самолет. Возглавили горноспасательную группу хирург Виктор Зикеев и альпинист Евгений Колокольников. Пожалуй, в истории советского альпинизма это была первая спасательная операция с применением авиации, с участием специалистов гражданской обороны и экстремальной медицины. Помощь пришла вовремя, но «Кровавая гора» – «Кан-Тоо» ещё раз оправдала своё название, оставив на телах молодых альпинистов свои метки на всю их дальнейшую жизнь»[37]. Лоренц Саладин и вовсе не перенес этого спуска: 12 сентября он умер от гангрены[38].
Но ампутированные пальцы правосудию не помеха, конечно. И давления этой высоты никакие арестованные верхолазы уже не в состоянии выдержать: одно за другим они стали сыпать выбитыми из них «разоблачениями».
В целом же их страшная организация ставила перед собой задачу путем сбора и передаче германской разведке шпионских сведений способствовать ускорению интервенции фашистских стран против Советских Союза с целью свержения советской власти. Все вербовали друг друга, но все были на крючке у альпинистов-иностранцев, с которыми уединялись на маршрутах и вершинах и которые, как оказалось, альпинисты лишь постольку-поскольку. А на самом деле они враги и шпионы, особенно тот покойный швейцарский коммунист: ох, неспроста подарил он В. Абалакову импортный фотоаппарат!
Следствие по делу Дадиомова закончилось 8 мая 1938 года. Приговор: 10 лет ИТЛ. Путевка: на Колыму.
На Владивостокскую транзитку Дадиомов прибыл еще летом 1938 года и оказался в 9-м бараке (3-я рота)[39]. Едва ли, если только не переболел сыпняком, Дадиомов задержался на пересылке: две его сохранившиеся в деле жалобы, датированные мартом-апрелем 1940 года, отправлены уже из Мариинска.
Возможно, что, отбыв там срок, Михаил Яковлевич и перебрался в Казахстан, с которым оказалась связана вся его оставшаяся жизнь. В том числе и альпинистско-спортивная!
Я не оговорился. В 1956 году – через 20 лет после трагедии на Хан-Тенгри, – он снова выполнил нормы мастера спорта СССР по альпинизму (!), а со временем стал заместителем председателя Казахского республиканского клуба альпинистов и руководителем многих казахских альпиниад и других сборов, свой дом в Алма-Ате превратил в ателье альпинистской одежды и снаряжения...
Очень жаль, что вброшенная Меркуловым информационная ниточка, ведшая к з/к Михаилу Дадиомову, оборвалось уже на з/к Викторе Соболеве, библиотекаре и учителе танцев[40].
Десятый свидетель (второй неопрошенный):
доктор Миллер via Владимир Баталин (1969)
Владимир Алексеевич Баталин (отец Всеволод) (1903–1978), врач, филолог и священник. 22 сентября 1933 года он, в этот момент преподаватель русского языка и литературы в топографическом техникуме в Ленинграде, был арестован и 27 декабря того же года приговорен к 5 годам ИТЛ. Срок отбывал на Колыме, работая лагерным фельдшером и учетчиком. Комбинация из повторных арестов и принудительных поселений не выпускала Баталина из ГУЛАГа на протяжении двадцати лет!
Исправительно-трудовые лагеря своеобразно «перевоспитали» Баталина. Под влиянием встреч на Колыме с православными священниками, в особенности с Иоанном Крестьянкиным, Освободившись в 1953 или 1954 году, Баталин отправился… в Печерский монастырь, где принял монашество. А когда в 1955 году на служение в псковский Троицкий собор прибыл И. Крестьянкин, «отец Всеволод» (церковное имя В.А. Баталина) перебрался к нему. Ставрополь, Астрахань, Челябинск – вот станции его последующей церковной карьеры, завершившейся в сане архимандрита. На Урале он вышел за штат: застарелая и недолеченная лагерная пневмония перешла в бронхиальную астму и потребовала совершенно иного климата. С 1972 года т до смерти – отец Всеволод в Ялте, в Крыму[41].
В 1969 году Баталина разыскал М.С. Лесман, записавший его рассказы о Клюеве, Мандельштаме и других. Вот что он рассказал о Мандельштаме – со слов доктора Миллера:
«Осенью 1938 г. я прибыл этапом на пересылку «Вторая речка» в г. Владивостоке[42]. Пересылка кишмя кишела всяческим лагерным народом, ждавшим переправы пароходом на Колыму.
Там я познакомился с врачом-ленинградцем по фамилии Миллер (имени, к сожалению, не помню, кажется, немец). Доктор Миллер, предлагая мне идти помогать им в амбулаторном обслуживании многочисленных пересыльных больных, сказал (конфиденциально), что в больницах пересылки свирепствует тиф (не помню, какой) и что текущим летом среди его – Миллера – больных умерли в пересыльной больнице: поэт Осип Мандельштам, писатель Бруно Ясенский и художник Лансере. О Мандельштаме Миллер сказал, что он был пеллагрозник, крайне истощенный, с нарушенной психикой. Умирая, в бреду, читал обрывки своих стихов»[43]
Эпистолярные свидетели: Матвей Буравлев и Дмитрий Тетюхин (1971)
И еще одно свидетельство о последних днях Мандельштама – в письме 1971 года бывшего зэка Матвея Андреевича Буравлева (1899 – ?) сестре его покойного друга и тоже бывшего зэка Дмитрия Федоровича Тетюхина (1902 – ?):
«С ним (Тетюхиным. – П.Н.) у нас в жизни были интересные встречи, кому теперь о них рассказать? Например, летом 1938 г. во Владивостоке мы с ним лежали на нижних нарах трехъярусного барака, голодные, курить нечего, и вдруг к нам подходит человек лет 40 и предлагает пачку махорки в обмен на сахар (утром мы с Дмитрием получили арестантский паек на неделю). Сахар был кусковой, человек взял сахар, с недоверием его осмотрел, полизал и вернул обратно, заявив, что сахар не сладкий, и он менять не будет.
Мы были возмущены, но махорки не получили.
Каково же наше было удивление, когда узнали, что этим человеком оказался поэт О. Мандельштам. Потом он нам прочитал свои шедевры: усищи, сапожищи... и такое: «Там за решеткой небо голубое, голубое, как твои глаза, здесь сумрак и гнетущая тяжесть...» Всё это было и теперь рассказать некому»[44]
Поведение Мандельштама необъяснимо без понимания того, на какой неделе пребывания в лагере, – а, стало быть, стадии физической и психической деградации – находился поэт. Согласно нашей реконструкции, описанный эпизод имел место на шестой неделе (между 17 и 23 ноября 1938 года), когда О.М. очень быстро начал слабеть и сдавать[45].
Одиннадцатый свидетель (третий неопрошенный):
Роман Кривицкий via Игорь Поступальский (1981)
Уже упоминалось, что Мандельштам мог оказаться в эшелонном изоляторе потому, что в вагоне его избил журналист Кривицкий – попутчик и солагерник.
«Свидетельство» Романа Кривицкого – это рассказ Игоря Стефановича Поступальского, записанный мной 23 февраля 1981 года – в день (точнее, в вечер) нашей первой встречи.
Процитирую запись в своем дневнике: «Визит вечером к Поступальскому – наконец-то, слава богу. Дверь без звонка – открывают на стук или шевеление. Хозяин – бодрый бритоголовый старик (74 года), очень живой. Жизнь «типичная» – 10 лет Колымы. У него 2 мешка писем к нему и 10 мешков вырезок из газет и всяческих библиографий, утверждает, что О.М. – по 20-м годам – весь), стопки книг по дарителям: Мандельштам, Пастернак, Тихонов, Лившиц, Белый, Маяковский и др. Рассказал много интересного о Манд., о Лившице, о Нарбуте, о Брюсове.
Вот что о Мандельштаме:
– Тюремно-лагерное: общий следователь Шиваров (отдел лит-ры и искусства), упомянул какую-то еще эпиграмму О.М. («Диктатор в рыжих сапогах») – ?!?
Красавец Кривицкий (брат теперешнего?) хвастался, что бил Мандельштама в вагоне и что видел, как его били и на пересылке»
В списке Бутырской тюрьмы действительно значится Кривицкий Роман Юльевич, 1900 г. р., журналист, осужденный за контрреволюционную деятельность[46]. Еще бы – до ареста он был ответственным секретарем бухаринских «Известий» и, вероятно, знал Мандельштама и до их встречи на вагонных нарах[47].
На пересылке Кривицкий не задержался и сразу попал на Колыму.
Осенью 1943 года на прииске Беличья, в больнице Севвостлага, где начальницей была «мама черная» – Нина Владимировна Савоева[48], он, по-видимому, умер от водянки.
На соседней койке лежал Шаламов, запомнивший Кривицкого как опухшего доходягу[49].
Двенадцатый свидетель: Дмитрий Маторин (1991)[50]
«Послушай мои стихи, Митя!..»
Родители
«Самый главный очевидец!», – так называл Дмитрия Михайловича Маторина академик Крепс. Оба были знакомы друг с другом еще до своих арестов – вместе ездили в Колтуши к И.П. Павлову играть в городки.
Дмитрий Михайлович родился 27 мая 1911 года в Царском Селе в дворянской семье в Петербурге, в помещении Главного штаба, где служил его отец.
У отца, Михаила Васильевича Маторина (1870-1926), было дворянство личное, полученное за усердие по службе, каковую начал в Петербурге с должности писаря в Генеральном штабе войск гвардии. Со временем стал Главным казначеем и бухгалтером Дворцового управления. Во время революции организовывал охрану дворцовых ансамблей и сохранил царскую казну и сдал в банк законного правительства, за что получил почётную грамоту. После революции работал он в губернском финансовом отделе. Умер он в 1926 году от чахотки.
Его мать – Зинаида Николаевна Хвостова (1874–1939) – представительница древнего потомственного дворянского рода Хвостовых. В селе Первитино Тверской губернии было у них родовое поместье, старшие братья и сестры Дмитрия Михайловича там и родились.
После революции она работала в Детском селе воспитательницей в детских колониях, многие годы была надомницей (брала шитьё на фабрике «Большевичка»).
Зинаида Михайловна вспоминала: «Мама не любила светского образа жизни, была предана семье. Неплохо образована, училась в Тверской гимназии. Хорошо знала французский и немецкий языки. От природы была не глупа, сильна духом, благородна. Она не была религиозной. Всегда была занята чем-то полезным, много читала. Занималась с детьми, следила за их ученьем. У нее были хорошие способности к математике. До старших классов помогала Николаю. Не дружила с пустыми женщинами...
Крепко держала в руках детей. В семье не было хулиганов, пьяниц, лодырей, все трудились... Мы ничего у родителей не требовали, а старались как-то еще помочь, чем могли. У меня нет слов описать все горе в ее жизни, знаю только, что по благородству, терпению, мужеству и порядочности по сравнению с ней у меня никого нет...»[51].
Она была поистине героической матерью и великой труженицей: родить, вырастить и поставить на ноги семерых – четырех сыновей и трех дочерей – не шутка! Все семеро ее детей получили образование, каждый искал – и по-своему находил – свое место в новой жизни.
Но все – или почти все – рухнуло после убийства Кирова в декабре 1934 года. Одного за другим шестерых из семи ее детей выбивали из седел репрессии, – выдержать еще и это было матери уже не под силу
Да она и сама – вместе с зятем Николаем Коккиным (мужем Нины) и внучкой Элеонорой – была выслана в 1937 году из Ленинграда в башкирский Стерлитамак, где и умерла в 1939 году[52].
Братья и сестры
Ключевая роль в семейной трагедии Маториных невольно досталась Николаю, старшему сыну, –самому, как одно время казалось, успешному из всех, сделавшему к тридцати годам просто феноменальную административно-научную карьеру.
Николай Михайлович Маторин (1898-1936) родился в Первитино. В 1916 году он окончил с серебряной медалью Царскосельскую Николаевскую гимназию и поступил на Историко-филологический факультет Петроградского университета, но уже в 1917 покинул его, будучи призван на военную службу. В марте 1919 года вступил в РКП(б) и затем в течение нескольких лет был на советской и партийной работе: сначала в Гдове, а с июля 1922 года в Петрограде – в качестве (sic!) секретаря Председателя Петроградского Совета и Председателя Коминтерна Г.Е. Зиновьева. Это обстоятельство впоследствии стало роковым, предопределив дальнейшую судьбу и его самого, и всех остальных Маториных.
Затем он был секретарём губернской комиссии по шефству над деревней, ответственным секретарём Ленинградского Союза рабочих обществ «Смычка города с деревней» и т. д. Хотя Николай не имел даже законченного высшего образования, но, начиная с 1922 года, его стали привлекать к преподаванию общественно-политических дисциплин в различных вузах Петрограда, в частности, в Институте географии. Будучи и впрямь не партийным карьеристом, а серьезным ученым – этнографом, религиоведом и фольклористом, – он занимал самые высокие, академические по рангу, должности, не имея ни высшего образования, ни даже докторской степени. Как специалист по религиозным исследованиям, в 1930 году он был назначен заместителем председателя Комитета по изучению этнического состава СССР (при председателе Н.А. Марре, воззрения которого он во многом разделял). Директорствовал в Музее антропологии и этнографии, а затем в Институте антропологии и этнографии (Кунсткамере), был одним из основателей Музея истории религии и атеизма и главным редактором журнала «Советская этнография».
Но вот 1 декабря 1934 года в Смольном был застрелен Киров. «Рикошеты» от этого выстрела разлетелись во все стороны и задели очень и очень многих, но наиболее прицельный огонь велся именно по бывшим «зиновьевцам».
29 декабря 1934 года Николая Маторина – «как активного оппозиционера в прошлом, не порвавшего идейных связей с контрреволюционной зиновьевской оппозицией в последние годы» – исключили из членов ВКП(б). Уже 3 января 1935 года он был арестован и 13 февраля 1935 года приговорен к 5 годам ИТЛ. Этапирован был в САЗлаг (Среднеазиатский лагерь) под Ташкентом, в лагпункт в совхозе Малек, где ему было разрешено продолжать заниматься научной работой. 18 февраля 1936 года его этапировали обратно – из Ташкента в Ленинград, поближе к Москве, где в августе шел суд на Каменевым и Зиновьевым. А 11 октября 1936 года выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В. Ульриха приговорила и его самого к высшей мере наказания. Расстреляли его в тот же день, реабилитировали – 20 марта 1958 года[53].
Средняя сестра – Зинаида Маторина (1902 – 1984 до революции училась в Царскосельской Мариинской женской гимназии, где её классной дамой была сводная сестра Н.Гумилёва А.С. Сверчкова; Далее продолжала образование уже по курсу советской школы. В первом браке была замужем за Иваном Александровичем Коккиным. В 1937 году (после ареста мужа, но до его расстрела) была сослана в Казахстан вместе с дочерью Тамарой. Зимой 1942 года арестована и заключена в тюрьму, откуда была выпущена уже в мае 1942 из-за рождения дочери Ирины. В ссылке, в казахстанском Челкаре, вышла замуж за Николая Федотовича Калаушина, такого же ссыльного, как и она сама. Там она работала чертёжницей, секретарём-статистиком и на разных подсобных работах, а после реабилитации – медсестрой, библиотекарем, переводила с французского[54].
Младшая сестра Нина (1904-1937), член партии, управляющая делами «Ленпищепромсоюза»: арестована 7 сентября 1936 года, приговорена 15 октября 1936 года к 5 годам ИТЛ за «контрреволюционную троцкистскую деятельность», срок отбывала на Соловках. Новый приговор – от 9 октября 1937 года – «вышка», расстрел. Приведен в исполнение 2 ноября 1937 года в Сандармохе в Карелии. Ей было всего 33 года![55]
Брат Роман (1906-1995) – агроном. Закончил Сельскохозяйственный техникум им. А.А. Сотникова. Арестован как социально-опасный элемент 27 января 1937 года: приговор – 5 лет ИТЛ, но из-за войны «задержался» на Колыме и провел там все 10 лет. На Колыме добывал золото на золотых приисках, разрабатывал торфяные и оловянные рудники, работал статистиком, учётчиком и даже агрономом на огородах пошивочной фабрики в Усть-Утином Магаданской обл. Во второй раз был арестован в июне 1943 года, освобождён 13 ноября 1945 г. После освобождения работал агрономом. В первом браке женат на А.А. Кузьминой (1909 – 2002), после ареста мужа сосланной в Бузулук Оренбургской области на 8 лет. Во втором – на ссыльнопоселенке Антонине Васильевне Кузнецовой (1924-1981) из села Бартат Большемуртинского района Красноярского края.
Брат Михаил (1909-1984) – родился в Петербурге в годы Гражданской войны и попал в детский дом. Учился в 1-м Ленинградском педагогическом техникуме, затем в Пединституте, до ареста успел закончить 2 курса Ленинградского университета для учителей-историков. С 1927 года – на педагогической работе, специалист по борьбе с детской беспризорностью. Арестован в 1937 году: приговор – 5 лет ИТЛ, из-за войны «задержался» на Колыме и провел там не 5, а все 10 лет. После освобождения работал начальником планового отдела экспедиции, а затем «по зову сердца» вернувшись в свою профессию – стал директором Ягоднинского школы-интерната, переполненного брошенными детьми зэков и беспризорниками. Жену Александру Сергеевну Малий встретил в ссылке[56].
О Дмитрии еще будет сказано, но все младшие братья Маторины – Роман, Михаил и Дмитрий – прошли один и тот же путь: арест – Шпалерка – транзитка – колымские лагеря…
Из братьев и сестер Маториных избежала ареста только одна Наталья (в замужестве Дергауз, 1900-1973). Ее семью погубил не Сталин, а Гитлер: во время блокады Ленинграда она похоронила мужа и троих детей. Старшая сестра Дмитрия, она закончила Екатерининский институт благородных девиц, и тем более удивительно, что в начале 1920-х годов за спасение от банды целого поезда с беспризорниками (отстреливалась с пулемётом!) она была награждена именным револьвером от Ф.Э. Дзержинского. Вскоре она вышла замуж за С.Е. Дергауза (1894-1942), сражавшегося во время Гражданской войны в 1-й Конной армии[57]. Похоронив мужа и детей, кроме самого старшего сына Константина, с которым была эвакуирована в Казахстан, Наталья Михайловна так и не смогла заставить себя вернуться в старый дом.
Репрессии не миновали жен и мужей репрессированных Маториных. Жену Николая – Лидию Петровну Маторину, члена партии с 1919 года, редактора журнала «Работница и крестьянка», исключили из партии и 28 февраля 1935 года выслали вместе с детьми в Ташкент.
Были арестованы и сосланы: жена Романа – А.А. Кузьмина (восемь лет ссылки в Бузулуке), жена Дмитрия – Т.Г. Румянцева (пять лет в ссылке), муж Нины – Николай Коккин (арестован и выслан в Стерлитамак). А вот мужа Зинаиды – Ивана Александровича Коккина (1900 – 1937), крупного хозяйственного работника (управляющего институтом «Гипродрев» и уполномоченного по заготовкам треста «Ленлес») – расстреляли: впервые он был арестован 7 сентября 1936 года и 15 октября того же года приговорен к 5 годам ИТЛ, наказание отбывал на Соловках, на лагпункте Анзер; 14 октября 1937 года новый приговор – «вышка»; приведен в исполнение 1 ноября 1937 года в Сандармохе в Карелии.
Все подвергшиеся репрессиям Маторины, как и их мужья и жены, были впоследствии – во второй половине 1950-х гг. – реабилитированы.
Дмитрий Маторин: арест и следствие
Дмитрий Маторин (1911-2000) – самый младший из братьев – родился 27 мая 1911 года в Петербурге, на Дворцовой площади в здании Генерального штаба. Так как семья сильно разрослась, то переехали жить в Царское Село. Учился в школе, где ярко проявились его спортивные способности. Ещё во время обучения выступал в цирке в качестве гимнаста.
После школы поступил в Физкультурный техникум и после его окончания преподавал физическую культуру в Ленинградском авиатехникуме. К этому у него были незаурядные предпосылки: одаренный от природы и не жалеющий себя на тренировках, он был одним из сильнейших в Ленинграде борцов как классического, так и вольного стиля (в легкой весовой категории), членом городской сборной, чемпионом или призером первенств Ленинграда предарестных 1930-х годов.
А арестовали его 7 февраля 1937 года, ночью, на квартире в Дмитровском переулке. При обыске искали оружие, будто бы переданное старшим братом. Из оружия нашли... стартовый пистолет. Увезли в Большой дом, в тюрьму на Шпалерной, обрезали все пуговицы и ремешки. Шесть часов продержали в «пенале» (стенной шкаф, где можно было только стоять), ноги затекли. А утром запихнули в общую камеру – общую для двухсот человек (вместо сорока по норме).
На Шпалерной держали больше года. Сначала предъявили обвинение в групповом терроре, потом, за отсутствием материала, смилостивились и опустили до соучастия в террор. Следователем неожиданно оказался «свой», детскосельский, малый – Георгий Ловушкин: когда-то он даже учил Митю крутить на турнике большие обороты «солнце», сам ухаживал за Ниной, старшей сестрой, – даже записки через своего будущего подследственного ей передавал[58].
Ловушкин зачитал Маторину донос Николая Скрисанова из авиационного техникума: «Старший преподаватель Дмитрий Маторин на занятиях партпроса получал пятерки, но разъяснял нам, что нельзя отбирать у крестьян кур и скотину под одну крышу, и что социализм в этой стане построить трудно».
Из «Шпалерки» Маторина перевезли в «Кресты», где он сидел сначала в одиночке, а потом в малонаселенной камере – всего на 16 человек. Здесь, в «Крестах», в апреле 1938 года и встретились трое братьев – Михаил, Роман и Дмитрий. Как социально-опасные элементы каждый из них, решениями Особого совещания, получил по «пятерке» ИТЛ.
Транзитка
Из «Крестов» повезли в «столыпинском» вагоне в Свердловск – там, на пересыльном пункте скапливалось по нескольку тысяч заключенных. Затем отправили во Владивосток в пересыльный лагерь, так называемую Транзитку, что возле станции «Вторая речка».
На Транзитку прибыли в июне 1938 года. И уже через несколько дней старших братьев – Михаила и Романа – погнали на Колыму добывать золото, а самому младшему – Дмитрию – больше года пришлось «пахать» на Транзитке.
Пересыльный лагерь на Второй речке. Жара неимоверная, воды нет. Низкие бараки – настоящие клоповники. Но хуже всего беспредельщики-«бытовики»: у каждого нового этапа – несчастные, растерянные люди, не знающие, что их ждет в пересыльном лагере и что после него, – отнимали одежду, еду, табак.
В «общении» с уголовниками нередко выручали хорошая физическая подготовка и спортивные навыки. При стычках предпочитал орудовать доской как штыком – это хорошо отрезвляло урок, не привычных к отпору. Но доставалось и чемпиону: однажды проломили голову ведром, другой раз изуродовали руку.
В лагере он пользовался уважением не только хлипких «контриков», но и начальства, которому не раз помогал управляться с урками. Его девиз в лагере: быть человеком и не притворяться. Сила, разум и чистоплотность – на этом он строил всё свое поведение. Он был сначала возчиком при кухне, а потом попал в инженерную бригаду – что-то вроде лагерной «шарашки»; бригада (двенадцать человек) имела свой домик в «китайской» зоне. Возглавлял ее архитектор из Краснодара Алексей Муравьев. Были в ней Н.Н. Аматов – крупнейший инженер, специалист по самолетным приборам, скульптор Блюм, художник Киселев (портретировавший всех вождей), театральный художник Щуко (сын архитектора), учившийся в Англии инженер Фрате, инженер-сантехник Сновидов, двое инженеров-однофамильцев Михайловых. Сам Маторин числился в бригаде чертежником-светокопировальщиком, но фактически был дневальным.
Мандельштам
Каким же, наверное, хлюпиком рядом с Маториным казался – почему казался? Был! – Осип Эмильевич!..
«Познакомился» с ним Маторин так. В лагере были большие трудности с водой: ее привозили, своей не было. Вокруг конторы нередко собирались изможденные жарой люди, там иногда выставляли ведра с водой, но пить без разрешения никому не позволяли. Однажды, когда Маторин был рядом, один из заключенных не выдержал, бросился к ведру и стал жадно глотать воду. Охранники оттащили его и собирались избить, но Маторин втащил его в коридор конторы. Был он чуть выше среднего роста, в каком-то френчике, худой, с воспаленными, указывающими на психическое расстройство, глазами. От благодарности Осип Мандельштам, – а это был именно он, – все пытался поцеловать руку спасителя.
Маторина он называл по-домашнему: Митей. Говорил: «Приедешь ко мне, я тебе свои книги подарю». Помню, позвал меня как-то: «Послушай мои стихи, Митя! Река Яуза, берега кляузные...»
В другой раз спас его от беды другой узник Транзитки – будущий академик Крепс, имевший на Транзитке не менее ответственную должность: раздатчик хлеба! А дело было так. Принесли хлеб – пайки. Обычно дежурный поворачивается спиной к обитателям барака, берет пайку и кричит: «Кому?» Каждому хочется горбушку или кусочек получше. Вдруг видим – Осип бросается к ящику, хватает пайку и бежит к двери. Накануне у него украли хлеб, и он, голодный решился на такой «подвиг», чуть не стоивший ему жизни. Спасибо Крепсу. Он остановил Мандельштама у самой двери. «ЧП» удалось замять. Крепс хорошо знал Осипа, здесь, в рабочем бараке, они бывали неразлучны, часто беседовали друг с другом. Когда Мандельштам был уже тяжело болен, мы помогали ему как могли. Я приносил ему, то пайку от умершего заключённого, то воды.
На «Транзитке» осенью 1938 года свирепствовал тиф и еще, вспоминает Маторин (тут он, кажется, единственный) какая-то странная лихорадка. Люди болели и умирали десятками. В один из дней мне и ещё одному заключённому приказали отнести «жмурика». Он был накрыт чем-то, торчала голая нога, к ней была привязана деревянная бирка с номером. Это был Мандельштам. У больнички его поджидали «санитары» из блатных, специалисты по золотым коронкам…
Где был погребён Мандельштам, Маторин не знал. Вероятнее всего, на кладбище в бытовой зоне на Второй речке. Там рыли канавы и рядами складывали покойников, засыпая землёй. Записывался только номер ряда и номер бирки.
Охотское море, Колыма и Красноярский край
Спустя год из «Транзитки» на Колыму доставили и самого младшего из братьев Маториных. На пароходе «Дальстрой» судьба столкнула его с профессорами-врачами – знаменитым одесским хирургом Кохом и офтальмологом Троицким. В одной из кают им приказали устроить медпункт для обслуживания этапа. Взятый ими в помощники урка в первый же день выпил весь медицинский спирт и валялся в беспамятстве: на образовавшуюся «вакансию» лекпома и взяли Маторина.
В трюме находилось сотни заключенных, страдавших расстройством желудка. Для их «удобства» из наспех сколоченные досок, протянутых над морем, были сделаны туалеты. На подходе к Охотскому морю началась бортовая качка, и когда одна, особенно свирепая, волна ударила в борт, эти доски вместе с людьми рухнули в воду. Спасать утопающих никто и не собирался. А у Маторина тогда впервые появилась седина...
По прибытии в Нагаево всех доплывших погрузили в автомашины и повезли по Магаданской трассе в лагеря на прииски. Маторина сгрузили в Сусумане, где вскоре ему представился шанс поработать на телефонной станции – уезжал вольнонаемный сусуманский телефонист. Сказав, что по физике у него всегда была пятерка, Маторин предложил телефонисту за протекцию и профобучение все свои накопления – 25 рублей. Тот все устроил, но столь красивой жизни Маторину обломилось всего на полтора месяца: после того, как он соединил абонента не с дежурным по лагерю, а с начальником, его выставили, и все его «инвестиции» в светлое будущее – «сгорели».
В Сусумане ему поручили наладить физкультурную работу и соорудить на речке Берелех каток. При этом чуть не утонул вертевшийся под ногами мальчишка лет семи – сын начальника управления. То есть он утонул бы, не спаси его Маторин. После этого поступило распоряжение кормить его лишний раз в день с черного хода в местной столовой: Маторин об этом не просил, но от этого не отказался.
Барнаул и Канск
Пять лет ИТЛ истекла в 1942 года, но война почти удвоила этот срок. Лишь после Победы Маторин покинул Колыму и на положенное себе спецпоселение осел на материке, на Алтае. Здесь, в Барнауле, он основал свою школу классической борьбы в Барнауле (1946-1949). Боролся и сам, став, например, чемпионом Сибири и Дальнего Востока 1948 года (турнир проходил в Барнауле).
Будучи, как спецпоселенец, невыездным, он же, как человек независимого характера, нередко пренебрегал своим статусом и выезжал со своими воспитанниками на соревнования и за Урал, и за Байкал. Возможно, это сыграло свою роль при его вторичном аресте и осуждении. Это произошло в Барнауле летом 1949 года.
Отправили Маторина в Красноярский край на лесозаготовки, но и там он устраивал спортивные праздники. В 1951 году его переводят в Канск, где до окончания ссылки в 1954 году он обучал офицеров МВД боевому самбо. Так что, наряду с Барнаулом, городом, где Маторин основал школу борьбы, стал еще и Канск.
Всего в лагерях и ссылках Дмитрий Михайлович Маторин провел семнадцать бесконечных лет!..
Ленинград
Лишь в 1954 году 43-хлетний Маторин вернулся в родной город. В 1956 году его реабилитировали.
Он сразу же начал работать по своей «узкой» специальности – тренировать борцов-«классиков». С 1956 по I971гг. Работал старшим тренером ДСО «Труд» по классической борьбе, его команды и ученики неоднократно выходили победителями клубных и региональных первенств. Как тренер он подготовил более 50 мастеров спорта СССР, в том числе чемпионов и призеров общесоюзных первенств. В 1960-е годы ему присваивают звания «Заслуженный тренер РСФСР» и «Судья всесоюзной категории», избирают в президиум Федерации классической борьбы Ленинграда. Но он не только практик классической и вольной борьбы, не только тренер: он еще их историк и теоретик![59]
В 1973 году, будучи уже пенсионером, Д. Маторин пришел в Ленинградский Институт физкультуры им. П.Ф. Лесгафта, где работал мастером спортивных сооружений, а позднее массажистом в медсанчасти.
Там в медсанчасти Дмитрий Михайлович и назначил мне наше первое свидание. Он и в старости был человеком поразительной физической силы. Его молодое рукопожатие, как, впрочем, и его голос, – характерно отрывистый и хриплый, – были его своеобразными визитными карточками.
Дмитрий Михайлович Маторин, мандельштамовский «Митя», умер в Санкт-Петербурге 4 февраля 2000 года – немного не дотянув до 90 лет.
Примечания
[1] См. первую публикацию в предыдущем номере. Фрагменты из раздела «Очевидцы и свидетели» из новой книги Павла Нерлера «"На вершок бы мне синего моря!.." Осип Мандельштам и его солагерники», выходящей в этом году в издательстве «АСТ».
[2] РГАЛИ. Ф. 2590. Оп.1. Д.298. Л. 140.
[3] РГАЛИ. Ф. 2590. Оп.1. Д.107. Л. 31.
[4] РГАЛИ. Ф. 2590. Оп.1. Д.298. Л. 145-145об.
[5] РГАЛИ. Ф. 2590. Оп.1. Д.298. Л. 94.
[6] МАА. Ф.8. Оп.1. Д.3. Л.8. Письмо без даты, дата по штемпелю на конверте.
[7] Он умер в 1939 г., когда сын был в лагере.
[8] По этому адресу было зарегистрировано Общество здоровья евреев, созданное в Петербурге еще прадедом Наумом.
[9] МАА. Ф.8. Оп.1. Д.3. Л. 21.
[10] АМ. Box 3, Folder 102. Doc. 28. Это 6 страниц текста и еще конверт: «Куда: Москва 447, Большая Черемушкинская. Д.50, корп. 1, кв.4; Кому: Мандельштам Н.Я.; Имя и адрес отправителя: [Не указаны]; Штемпели: ”Ленинград 23.1.68” и ”Москва 26.1.68”»
[11] Юрий Евгеньевич Мандельштам (1930-1990).
[12] Эту свою миссию он раскрыл в разговоре с П. Нерлером.
[13] Тут какая-то неточность. Ни Е.Э. Мандельштам, ни Е.М. Крепс не учились в Тенишевском училище.
[14] Новые свидетельства о последних днях О.Э. Мандельштама / Публ. Н.Г. Князевой. Предисловие П.М. Нерлера // Жизнь и творчество. С.50-51.
[15] Благодарю А.И. Милютина, Л.Н. Киселеву, Г.М. Пономареву и Г.Г. Суперфина за разнообразную помощь.
[16] Его заместитель – некто Крюков.
[17] В 1970-е гг. он жил в Ташкенте, где в 1971 г. во время Всесоюзного Физиологического съезда его разыскал академик Е.М. Крепс.
[18] Мандельштам Н. Воспоминания // Собр. Соч. В 2 т. Т. 1. Екатеринбург, 2014. С. 472.
[19] Ср. примечание у М.С. Лесмана: «Среди многих опрошенных мною артистов и административных работников Одесской эстрады, деятельность которых на протяжении десятков лет была связана с Одессой, никто не может вспомнить этой фамилии». Вместе с тем после смерти М.С. Лесмана в его архиве обнаружилась запись: «Томчинский Лева (он же Гарбуз)».
[20] Возможно, с одним из последних транспортов его отправили на Колыму.
[21] Петр Федорович Наранович (1903-??) – с 1921 г. в компартии, на партийной или газетной работе в Таре, Омске и Новосибирске. В 1933 г. вышел из доверия и направлен начальником политотдела маслосовхоза Кабинетный в Чулымском районе края. В конце 1936 г. обвинен в связи с контрреволюционером-троцкистом Альтенгаузеном, после чего, как правило, следовали арест и осуждение (сообщено Е. Мамонтовой и С. Красильниковым – по материалам кадрового дела П.Ф. Нарановича в: Государственный архив Новосибирской области. Ф. П-3. Оп. 15. Д. 11845).
[22] Из письма А.И. Милютина, сына И.К. Милютина, П.М. Нерлеру от 9.8.2014.
[23] Был еще и второй – от 25 июня 1949 г. (Справка Военного трибунала Московской области от 26 апреля 1956 г. – сообщено А.И. Милютиным).
[24] За этими словами следовал, собственно, текст самого Милютина: [«Вспоминает Иван Корнильевич Милютин…»] (Милютина, 1997. С.342-344).
[25] РГАЛИ. Ф.1893. Оп.3. Д. 124. Список рукой Т.П. Милютиной, с пометами: «1967. XI - XII» и «Тамара Павловна Милютина. Таллин 13, ул. Харку, 2/5».
[26] Ср.: «По своей бескомпромиссности он брезгливо относился к тому, что Мандельштам писал блатным стихи, считал, что он притворяется сумасшедшим» (Милютина, 1997. С.341)
[27] Благодарю К.М. Азадовского, Н.М. Ботвинник, Л.М. Видгофа, П.П. Захарова, С.Б. Кулаеву и Г.Г. Суперфина за разнообразную помощь.
[28] В 1974 г. о них же он рассказывал Ю. Фрейдину.
[29] МАА. Ф.8. Оп.1. Д.3. Л. 15.
[30] См. Корзун Е. Воспоминания. В сети: http://www.the-ratner-family.com/Korzun_memoirs.htm
[31] Номер его следственного дела 8155. О деле В. Абалакова см.: Пустовалый Ю.И. Расстрельное время (ретро-обзор) // Riskonline. В сети: http://old.risk.ru/rus/mount/museum/pustovalov/
[32] ГАРФ. Ф. Р-10035. Дело № П-20622. (Оригинальный номер следственного производства: № 5434).
[33] Кроме скульптора Евгения Абалакова и инженера Дадиомова, в нее входили еще конструктор Виталий Абалаков, студент Леонид Гутман и многоопытнейший альпинист-профессионал – швейцарец Лоренц Саладин.
[34] Искусственный курган из камней, часто имеющей коническую форму: в них, как правило, альпинисты закладывали свои записки.
[35] Обнаруженную только в 1954 г., то есть спустя 18 лет!
[36] Сужающаяся ложбина в склоне горы, направленная вниз по линии тока воды.
[37] Захаров П.П.Дадиомов Михаил Яковлевич – легенда советского высотного альпинизма. Сетевой журнал: Mountain.Ru. В сети: http://www.mountain.ru/article/article_display1.php?article_id=6170
[38] Steiner R., Zopfi E. Tod am Khan Tengri. Lorenz Saladin, Expeditionsbergsteiger und Fotograf. Zürich: AS Verlag, 2009.
[39] Адрес известен из сохранившегося в следственном деле Дадиомова обращения сестры Михаила (датировано 27 декабря 1938 года – днем смерти О.М.!).
[40] К слову: дом № 5 в Бутиковском переулке, где в квартире № 31 жил Соболев, тоже не сохранился: на его месте стоит теперь совсем другое здание (сообщено Л. Видгофом).
[41] Биографическая канва по: Белобородов В. Тернистый путь отца Всеволода // Югра-Старт (Сургут). 2011. № 4. В сети: http://www.ugra-start.ru/ugra/aprel-2011/213
[42] В свете обстоятельств смерти О.М. и того, что мы знаем о судьбе самого Баталина, тут налицо явный анахронизм. Вероятней всего встреча с доктором Миллером состоялась весной 1939 г., когда открылась навигация, и Баталин, чей срок закончился предыдущей осенью, но которого наверняка задержали на Колыме, находился на пересылке транзитом на запад (был ли в это время еще свободным человеком или уде нет – мы пока не знаем).
[43] Новые свидетельства о последних днях О.Э. Мандельштама / Публ. Н.Г. Князевой // Жизнь и творчество. С. 51-52.
[44] В конце 1980-х гг. это письмо было передано мне племянником Д.Ф. Тетюхина Валентином Михайловичем Горловым — журналистом и писателем из поселка Грибаново (Б. Грибановка?) Воронежской области. Впервые: Жизнь и творчество. С. 46.
[45] См.: Нерлер, 2014. С.492-493.
[46] См.: Нерлер, 2010. С. 115. В списке Таганской тюрьмы есть еще и однофамилец: Кривицкий-Кошевик Илья Абрамович, 1898, 5 лет.
[47] Его родной брат — очеркист и писатель Александр Юльевич Кривицкий (1910-1986) — был заместителем главного редактора «Нового мира» при главном редакторе К.М. Симонове.
[48] См. ниже.
[49] Из письма В.Т. Шаламова Б.Н. Лесняку, 18 января 1962 г. (Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. + т. 7, доп: Т. 7, дополнительный: Рассказы и очерки 1960–1970; Стихотворения; Статьи, эссе, публицистика; Из архива писателя. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 318).
[50] Очерк составлен на основании собственных записей и сведений, почерпнутых из литературы, приведенной в библиографии. Благодарю за ценные уточнения семью Д.М. Маторина – В.М. Румянцева, его сына, И.Н. Иванову, племянницу, и, в особенности, Е.В. Логвинову, внучатую племянницу.
[51] Иванова Г.Г. Из рода Хвостовых. История одной семьи. Калининград-Лихославль, 2003. С.18.
[52] Финкельштейн К. Императорская Николаевская Царскосельская гимназия. Ученики. СПб,: Изд-во Серебряный век, 2009.С. 234-237.
[53] См. подробнее в: Решетов А.М. Трагедия личности: Николай Михайлович Маторин // Репрессированные этнографы. Вып. 2. Сост. Д. Д. Тумаркин. М., 2003. С. 147-192.
[54] Тамбовкина Т.И. Челкар(1937-1942). Калининград, 2006.
[55] Судьба трех ее дочерей была грустной: Таня – пропала без вести, Элеонора – уехала в ссылку в Стерлитамак, Нина – в детском доме.
[56] Реабилитирован в 1956 году. См.: Бирюкова Н. По интернату идёт директор; Кузнецова Н.Взрослый друг (Об М.М.Маторине). // На Севере. Альманах. 1963. № 2 С. 135-143.
[57] Талантливый инженер, он стал крупным специалистом-теплотехником по паровым машинам, затем в качестве профессора преподавал в Технологическом институте и институте Путей сообщения.
[58] Он даже не удержался и спросил: «А где Нина?». На что получил оглушительный ответ (Нина была уже расстреляна к этому времени!): «Вам лучше знать!».
[59] В 1995 году он выпустил фотоальбом: Маторин Д.М. Наследие: История классической (греко-римской) и вольной борьбы в Санкт- Петербурге (Петрограде- Ленинграде). 1885-1985. СПб.: Роза мира, 1995. Это издание небольшого формата включает в себя очерк по истории и около 80 уникальных фотографий.
Нпечатано: в журнале "Семь искусств" № 6(63) июнь 2015
Адрес оригинальной ссылки: http://7iskusstv.com/2015/Nomer6/Nerler1.php
