В причудливой странной одежде она бредет по сумеречным – будто со вчерашнего вечера – улочкам Иерусалима. Добрые скажут вслед: бедная, злые:ведьма с клюкой. Но все-таки понемногу светает. Мальчишки, обычно улюлюкающие ей вслед, еще не проснулись, опасаться ей некого.
Молодой человек, то ли араб, то ли йеменский еврей, расклеивает афиши. Она останавливается. «О, он вернулся! Царь Давид вернулся в свой город!»
Поэт Иехуда Амихай с грустной улыбкой признается, что и он хохотал с мальчишками при виде согбенной смешной старушонки. А спустя годы, в 1969-м, именно в его переводах выйдет первая книга стихов Эльзы Ласкер-Шюлер на иврите. Ее приятельница Рахель Катинка расскажет, что пригласила как-то поэта Карива (Авраам Криворучко-Карив) послушать стихи Эльзы. Он хорошо знал немецкий. «Она пришла в чем-то бархатном и шелковом, аккуратно причесанная. В ушах деревянные серьги, купленные в Бейт-Лехеме и раскрашенные ею в любимый синий цвет. Села, велела и нам сесть, но в отдалении, на ковре, и читала три часа подряд. Назавтра я сказала ей, что Карив просит разрешения перевести ее стихи на иврит. Она подняла удивленные глаза: «Но они ведь написаны на иврите!». Впрочем, поэт Ури-Цви Гринберг слышал от нее ту же фразу еще при их первом знакомстве в Германии, в 1920-х годах. В любом случае, она запретила переводить свои стихи. Вот почему переводы на иврит появились так поздно.
Стихотворение Эльзы Ласкер-Шюлер «Мой синий рояль» (“Mein blaues Klavier”) дало название и ее последнему прижизненному сборнику поэзии. Он был опубликован в 1943 году в Иерусалиме.
Последний прижизненный сборник стихов Эльзы Ласкер-Шюлер
(Таршиш, И-м, 1943. Тираж 330 экз. Издатель Моше Шпицер)
Музыкальный опус № 34 композитора Пауля Бен-Хаима (при рождении – Франкенбургер, 1897-1984) был написан тогда же и там же. Оба, и поэт и композитор, принадлежали немецкой культуре, но клеймо другой национальной принадлежности привело их в канун Второй мировой войны в Иерусалим. То ли они чувствовали себя одинаково одиноко, то ли композитор прочел накануне стихи поэта и под впечатлением от них написал музыку, но не может не поразить, насколько точно в его музыке соблюдена динамика ее поэтической интонации, а местами чудится даже и ритмика и рифмовка.
Музыку словами не воспроизвести, поэтому вам придется искать этот опус самим. Может, стоит сказать, что он состоит из 5 частей, и в каждой из них есть фрагменты, на которые можно с легкостью читать – по ассоциации или по контрасту - стихи Эльзы Ласкер-Шюлер. Вам же остается поверить слуху и чувству, испытанным автором.
В доме моем рояль стоял
небесно-синего цвета.
Его убрали в темный подвал,
когда озверела планета.
Бывало, месяц на нем играл,
пела звезда до рассвета...
Сломаны клавиши.
Он замолчал.
Для крыс ненасытных прибежищем стал...
синяя песенка спета.
Горек мой хлеб. Если б ангел знал,
ах, если б ведал он это –
при жизни мне б на небо путь указал,
вне правила и запрета.
(Пер. с нем. Грицковой)
Это один из первых переводов стихотворения «Мой синий рояль».
Есть и более новые. Вот еще один из обнаруженных в интернете:
Мой синий рояль давно затих,
Да я и играть не умею.
Он высох в подвале от тоски,
Когда наш мир стал грубее.
Играют звёзды в четыре руки
– Лунная дева пела –
Танцуют крысы, рояль скрипит,
От стука клавиш ноют виски,
Я плачу над мёртвым телом.
Ах, милый ангел, помоги –
– Я вкусила горького хлеба –
Открой мне запрету вопреки
При жизни ворота в небо.
(Пер. Н. Кожевниковой)
И не знающий немецкого языка расслышит виртуозную рифмовку в этом стихотворении: «клавир, вир, геклир, мир»; затем близкие «келлертюр, клавиатюр, Гиммельстюр»; и наконец «ноте, веротте, Ботте, тоте, вроте, ферботе». Часто говорят, что поэзия это то, что непереводимо на другой язык, а на язык музыки переводимо? Спасибо ему, дорогому Паулю Бен-Хаиму, – так хочется отвлечься и рассказать и о нем тоже, но сегодня наш рассказ о его дважды землячке – о поэте, близком ему по духу и мироощущению.
Случай Эльзы Ласкер-Шюлер особенный и для своего времени не характерный. Она родилась в Германии, немецкий был ее родным языком, только на нем она могла выразить любовь и боль, но вот чудо! – в отличие от других почти с рождения несла в душе какую-то генетическую память о Царстве иудейском и далеком Иерусалиме. Ури Цви Гринберг считал Эльзу Ласкер-Шюлер как и Генриха Гейне – самыми настоящими еврейскими поэтами, хотя ни она, ни он не писали на еврейском, и оба, хотя их книги и жгли на кострах, стали и остались классиками и гордостью немецкой литературы.
Эльза Ласкер-Шюлер была человеком, у которого большую часть жизни не бывало своего собственного жилища, но зато как дома она чувствовала себя на страницах Танаха. Поэт Натан Зах, который в 1997 году издал книгу переводов поэтессы, говорит в предисловии, что Ласкер-Шюлер читала Танах, как цветные сказки, как если бы до нее никто этой книги не читал.
Обложка книги Эльзы Ласкер-Шюлер в переводах Натана Заха. Коллаж худ. И. Тумаркина. 2011
Библейские герои довольно рано стали для Эльзы Ласкер-Шюлер вполне живыми и реальными людьми.
Об Иосифе: «Ветры устало играли с пальмами, / когда продавали Иосифа. / Уже в полдень было темно, / и он не смог увидеть ангела, / посылавшего с неба привет. / А люди чужие связали сына Иакова / И так крепко, / что кожа его почти заржавела / вместе с железом».
О праотце Иакове: «Иаков был бизоном своего стада. / Искрами рассыпалась земля под его ногами. / Рыча, уходил он от братьев своих пятнистых. / Лесом он мчался к реке – / Смывать кровь обезьяньих укусов. / Но боль скрутила усталое тело / И свалился под небом бизон, подыхая. / А на морде его всплывала улыбка».
Оба отрывка из цикла «Древнееврейские баллады». Она писала их в 1913 году. Каждое стихотворение в нем посвящено одному или двум библейским героям: «Авель», «Авраам и Ицхак», «Рут», «Суламифь», «Эстер», процитированные фрагменты – из «Иакова» и «Как продавали Иосифа». «В этих балладах, – писала замечательная переводчица и знаток немецкой литературы Евгения Фрадкина, – простор пустыни и прохлада шатров, грация и нежность еврейских девушек, сила воинственного народа». Мне помнилось, что я читала когда-то статью Фрадкиной о поэтессе, единственную тогда (1990-е?) статью на русском языке, которая встретилась мне в Израиле. Но когда это было? И где искать? Может, в той статье были переводы стихов? На русском языке я нашла тогда перевод только одного стихотворения Эльзы Ласкер-Шюлер. Ее «Молитва» опубликована была в книге «Строфы века-2» (составитель Евгений Витковский). Вот коротенький отрывок из «Молитвы»:
...Любовь как дар я миру принесла,
Чтобы вдохнуть биенье жизни в плоть.
Бессонницей себя я извела,
Но каждый вздох мой охранял Господь.
Господь, покров твой – мой надежный дом.
Я – донный слой в бокале шаровом.
Когда ты всех навеки успокоишь,
Меня не бросишь в хаосе пустом
И новый шар вокруг меня построишь…
(Перевел А. Парин)
На других языках ее книги издавались постоянно. На иврите, так мне кажется, музыка ее стиха не звучит совершенно. Могу и ошибаться, конечно. Но на русском, с его традиционным силлабо-тоническим стихосложением, она может прозвучать достойно и иногда уже звучит…
Нет больше милой и славной Жени Фрадкиной. Мы бы вместе посмеялись над моими усилиями вслед за ней привлечь внимание талантливых переводчиков к стихам Эльзы Ласкер-Шюлер. Но помню, что разыскала позже, к большой радости, ее сына, Даниэля Фрадкина. Знала, что он музыкант, от Жени, но мы не были знакомы, уже после ее ухода я убедилась, что и он блестяще пишет, но о музыке. Даниэль прислал мне ту давнюю статью его мамы. Ей все-таки удалось то ли найти два перевода, то ли кто-то сделал их по ее просьбе. Первый – «Мой синий рояль» в переводе Грицковой (личное имя не названо) – вы прочли в начале этого рассказа, а вот и второй – «Сумерки», в переводе Морозкиной (тоже без имени):
Устало я глаза полузакрыла.
На сердце у меня туман и мгла,
и руку жизни больше не нашла,
которую когда-то отстранила,
и вот меня безмерно поглотила
и во плоти на небо увлекла,
а раннею порою я цвела,
ночь радостно меня взрастила,
мечта своей волшбою напоила,
теперь от щек моих бледнеют зеркала.
(Пер. Морозкиной)
Е. Фрадкина: «Несмотря на текстуальную точность, перевод этот, к сожалению, не передает ни силы оригинала, ни его прелести».
И ей пришлось, как мне сегодня, хотя прошло столько времени, передавать отдельные строки или отрывки стихов подстрочно. Вот строки, понравившиеся Фрадкиной: «Я вытряхиваю мои стихи из рукава и осыпаю ими землю с небес», «Чем я пишу мои стихи? Рукой души и крылом», «Я слышу, как вздыхают твои шаги».
Позволю себе «оживить» и некоторые свои переводы – в попытке передать поближе к тексту фрагменты отдельных стихов, которые остановили мое внимание.
«Вечером»: Мне захотелось петь. / Но почему? Не знала. / А вечером так горестно рыдала. / От всех предметов исходила грусть. / Она сгустилась. / И тучею упала мне на грудь.
Сын Эльзы Ласкер-Шюлер ушел из жизни совсем юным. Он мог бы стать большим художником. Они вместе сиживали в кафе, много разговаривали. Остались его прекрасные наброски: изображения матери и портреты ее знакомых. Строки памяти сына:
«Каждый раз ты будешь снова умирать / В годовщину нашей разлуки».
Мне вспомнились эти две строки на кладбище в Зихрон-Яаков. Хоронили подполковника Эйяля Вайса. Его жена, Шир, и их семимесячная дочь остались сиротами. Шир на экране телевизора была спокойна, и я удивилась неправдоподобной выдержке молодой женщины. Теперь же, рядом, живая, она тихо рыдала. Всю очень долгую церемонию, при огромном скоплении людей, она плакала не переставая. Жизнь сломана. И я подумала, что через год, и два, и десять, когда все меньше людей будут приходить с ней на кладбище, она будет чувствовать то, что сказала Эльза Ласкер-Шюлер: «Каждый раз ты будешь снова умирать / В годовщину нашей разлуки». Б-же мой, где и когда оживают иногда стихи – строки, в которые ты когда-то и почему-то вслушался, вроде не помнил, но и не забыл… Мне кажется это верным: в речь Эльзы Ласкер-Шюлер надо вслушаться, вслушиваться…
«Еще вздыхают во мне колыбельные песни / Ты плакал над ними до последнего дня»… «Когда зарождается месяц на небе / Он похож на твою улыбку, сынок».
Про улыбку есть и в другом стихотворении: «Ангелы срывают твои улыбки / И раздают их в подарок детям».
И еще две строки: «Стены комнаты этой люблю я, / Юный лик твой на них нарисую».
А вот о любви. «Я знаю, всегда, когда ты думаешь обо мне. / Сердце твое становится младенцем и кричит».
«Я помогаю солнцу рисовать / На стенах всех домов / Твою красу, любимый». «Глаза не указывают мне дороги, как звезды». «Всегда просить буду милостыню у твоей души».
Надеюсь, что хоть чуточку обаяния ее любящей и поэтичной души мне удалось передать вам.
Ури Цви Гринберг, поэт, человек острого ума и пера, считал ее не только хорошим еврейским поэтом, но и очень мудрым человеком.
Философ Вальтер Беньямин полагал, что она чересчур истерична, но очень любил ее стихотворение: «Давид и Йонатан». Она писала: «В Танахе мы изображены в обнимку – в россыпи красок. / Наши юношеские игры продолжаются на звездах. / Я – Давид. Ты – товарищ мой по играм. / Мы раскрасили наши сердца алым цветом. / Как бутоны любовных напевов под праздничным небом. / Но глаза твои в час прощанья! - / Ты всегда расстаешься с тихим поцелуем. / Что твое сердце – без моего? / Сладок ли сон твой – без песни моей?»
А Франц Кафка ее не любил. Он писал невесте: «Таскается пьяная по ночам из одного кафе в другое».
Таких, как она, живущих только по своим законам, любить трудно. Им тяжело и с ними нелегко. Ей с самого начала не нравилось устройство мира. С годами это ощущение только усиливалось. Поэтому она создала свой мир – из фантазий, экзотики далеких и неведомых стран, меняла свой облик, давала причудливые имена себе, и друзьям, и любимым. Вот она поверяет душевные тайны выдуманному другу-индейцу (роман в письмах «Мое сердце»), а вот с легкостью перелетает в пленительные страны Востока (сборник лирической прозы «Ночи Тино из Багдада»). Но, созидая новую реальность, она умела ироничноотнестись к этим своим придумкам, обозначив их коротко и просто «Мои чудеса». В детстве мать читала ей стихи Гете, рассказывала истории о прекрасном и мудром Иосифе, правителе при египетском фараоне, сказки «Тысячи и одной ночи». Из смеси всего этого возник ее экзотический двойник, ее фантастический еврейско-египетский принц Юсуф. Юсуф это она сама, и Малик, что по-арабски «царь», тоже она, и Тино из Багдада, а еще Робинзон, а когда ассоциировала себя с библейскими персонажами, то была Авигайль, так именно представилась поэту Ури Цви Гринбергу: «Она называет себя Авигайль, так велела себя величать, на всех прочих языках она Принц Юсуф из Тэбай (город в древнем Египте – Ш.Ш.), представляете себе такое в центре Берлина».
В ее феерическом, фантасмагорическом мире причудливо уживались запад и восток, живопись и графика, были и сказки.
Принц Юсуф – один из излюбленных героев в поэзии Э. Ласкер-Шюлер
Она рисовала себя – Юсуфа, всегда в профиль, всегда грустным, обычно с опущенной головой, и этот образ узнаваем, как ее фирменный знак, как ее визитная карточка. Она и начинала с живописи, графики, затем всецело отдалась литературе – поэзии, прозе, драматургии. Ее пьесы – это особая тема, скажем только, что она автор трех пьес, одна из них ставилась самим Максом Рейнхардтом, другую фашисты сняли со сцены перед самой постановкой, третью она написала в Иерусалиме. Все пьесы написаны опытной рукой, талантливо, все оригинальны, но и трудны для постановки. Эльза Ласкер-Шюлер сама иллюстрировала свои книги и, разглядывая эти обложки сегодня, видишь, что делала она это изящно, иронично, со вкусом.
Один из друзей, немецкий поэт Петер Хилле, назвал ее «Черным лебедем Израиля» – как смоль были ее волосы и такими же черными были ее огромные глаза. На фотографиях она такая разная в разные периоды жизни: в юности – броско красива, в первом замужестве – элегантная дама, потом вдруг стриженая, бросающая вызов сытому бюргерскому обществу.
Тут даже не вызов, скорее – выбор. Вместо уютных ужинов и теплой кровати она предпочитает проводить время в кафе и кабачках, водиться со странными типами (но это же такие интересные люди!) и спать на чердаках. И так не год и не два, так – всегда, до самой старости…
По крайней мере, в старости, зимой, в холодном Иерусалиме, ей полезнее были бы теплая постель и горячая пища, но она отвыкла. Многие стремились ей помочь – и лечивший ее врач, д-р Авраам-Альберт Тихо, муж художницы Анны Тихо, и знаменитый издатель и меценат Залман Шокен, и совершенно удивительный человек Моше Шпицер, ученый с тремя высшими образованиями, именем которого назван известный в научном мире документ «Манускрипт Шпицера» (Franko, E. The Spitzer Manuscript. The Oldest Philosophical Manuscript in Sanskrit. Vol. 1. Wien, 2004, pp. 331-336.). Пишут, что она была дружна с философом Мартином Бубером, называла его «герр фон Цион».
В Палестину той поры, кануна Второй мировой войны, приехало 55 тысяч беженцев из Германии и, по крайней мере, все знаменитые профессора и люди свободных профессий, зная, кто такая Эльза Ласкер-Шюлер, пытались облегчить ее финансовое положение.
Но что для нее деньги? Она их мгновенно разбазаривала, они ее как будто тяготили. Ела она мало и редко. «Дышу воздухом», говорила о себе, и частично это было правдой. Любимица берлинской богемы начала ХХ века, она выпадала из любой масти и любого времени. Она не всех привечала и почти ни с кем не откровенничала. Только редкие друзья знали, что в образе Юсуфа, принца из Тэбай, нынче это, кажется, город Люксор, она представляла себя правителем в Стране нового искусства.
Из тех, кого она любила, привечала в юности, молодости, никого ведь не осталось.
Одной из близких ей душ был художник Франц Марк. Он принимал правила ее игры. Он, ее «Синий всадник» (по названию журнала, созданного им совместно с Василием Кандинским, и определившегоцелое направление в искусстве), по просьбе Эльзы-Принца Юсуфа, рисует яркие райские сады, по которым гуляют звери с мечтательными глазами.
Франц Марк изучал филологию, но стал художником. Он писал другу, художнику Полю Клее: «Берлин, в частности, литературный, это воистину вертеп с ведьмами и маленькими дьяволятами, впрочем, и большими тоже». И Василию Кандинскому: «В этом дьявольском вертепе мы (он и его супруга – Ш.Ш) нашли прекрасного человека – Эльзу Ласкер-Шюлер. Она приедет к нам в Зиндельсдорф нанесколько недель, и мы очень этому рады». Их поразительная переписка, от «Синего всадника» – принцу Юсуфу и от Юсуфа – «Синему всаднику», интенсивная, поэтично-живописная, длилась несколько лет, до смерти Франца Марка на фронте в 1916 году. Это была счастливая встреча филолога-художника с поэтессой-художницей. В красках и поэзии они искали убежище от серой обыденности. Она хранила их переписку до большого горя. Когда заболел ее единственный сын, Пауль, Эльза продала эти чудесные письма Берлинской Национальной галерее. В 1936 году их выбросили из музея. Много лет спустя они были обнаружены в Италии, а сегодня нашли пристанище в одном из музеев Мюнхена.
Ее приятелями были художник Оскар Кокошка, поэт Георг Тракль, который, как и Франц Марк, тоже погиб на войне, поэт и драматург Клабунд (Альфред Геншке)… Именно Клабунд, как будто угадывая и последующую, неведомую часть судьбы поэтессы (сам он скончался в 1938 году), пишет о своих друзьях, но, в основном, это об Эльзе, и как щедро, тонко, красочно: «Сердце этой Ласкер… Искусство Эльзы Ласкер-Шюлер родственно тому, что делает её друг Франц Марк. Сказочно пестры их мысли, они подбираются к нам крадучись, как пёстрые звери. Иногда они выходят из леса на просеку, как нежные красные косули. Спокойно пасутся и с удивлением поднимают стройные шеи, услышав, как кто-то ломится сквозь заросли. Они никогда не убегают. Но предстают перед нами в телесной осязаемости. Эльза Ласкер-Шюлер носит своё сердце на груди, на золотой цепочке. Она не ведает стыда: каждый может смотреть. (Но она не чувствует, когда кто-то рассматривает её сердце. Да ей, в общем, всё равно). Она любит только себя, знает только себя. Объекты, хранимые в её сердце… суть оловянные солдатики, с которыми она играет. Но она страдает от этих солдатиков; и когда о них говорит, слова выходят из её нутра сгустками крови».
Готфрид Бенн, врач и поэт, ее большая любовь, получил у нее много прозвищ: он «варвар», он «Гизельхер» (мифологический тигр), он «прусский Орфей». Готфрид Бенн хорошо знал не только Библию, но и еврейский алфавит: «Ты истинная Рут (Руфь), твой затылок темен от маккавейской крови». Их связи, то страстной, испепеляющей, то граничащей с ненавистью, их параллельным биографиям посвятила целую книгу Хельма Сандерс-Брамс (Helma Sanders-Brahms. Gottfried Benn und Else Lasker-Schüler. Berlin, 1997). В 2001 году вышел перевод этой книги на иврит. Готфрид Бенн, сын протестантского пастора из Пруссии, как и многие другие немцы-интеллектуалы, опьяненный гитлеровскими лозунгами, не постеснялся занять место Арнольда Цвейга в Берлинской Академии, забыв, как помог ему в свое время знаменитый профессор войти в эту академию. Цвейг как и сама Эльза – потомок многих поколений раввинов...
Что это была за странная связь! «Холодный как Аляска» («Аляска» – название его пьесы), скажет Эльза и еще: «В своей больнице он спускается в склеп и анатомирует трупы, и ничто не может утолить его влечения к разгадке тайны. Он говорит: труп – он мертвый». Они писали стихи друг о друге и друг другу. Он находил какой-то образ, она развивала его по-своему. И наоборот. Оглушившая обоих страсть, потом, разумеется, разлука, но до конца – память и взаимное духовное тяготение друг к другу. После ее смерти он даже женится на женщине по имени Ильзе. В 1952 году, через семь лет после ухода Эльзы и за четыре года до собственной смерти, Готфрид Бенн произнесет речь, где коснется темы фашизма и покается в том, что «большую ложь он принимал с любовью», а Эльзу Ласкер-Шюлер назовет великой немецкой поэтессой. Из воспоминаний Г. Бенна (цит. по основной статье в Википедии):
«Она была маленького роста, стройная, словно мальчик, черные как смоль волосы коротко острижены – в то время такая женская прическа была еще в диковинку, – глаза большие, иссиня-черные, ускользающий, неповторимый взгляд. И тогда, и позднее, стоило только появиться на улице вместе с ней, как весь мир вокруг застывал в изумлении, уставившись ей вслед: экстравагантные широкие юбки или брюки, а выше – еще более немыслимое облачение, шея и руки усыпаны броской бижутерией… Питалась она нерегулярно, ела очень мало, неделями могла обходиться лишь орехами и фруктами. Нередко спала на скамьях, бедствовала во всех жизненных ситуациях и на протяжении всех своих дней... И была она величайшей из поэтесс, каких только знала Германия. <…> Ее темы были многослойно еврейскими, ее фантазия имела восточную окраску, но язык ее – немецкий; роскошный, блистательный, нежный немецкий; зрелый, пряный язык, каждым своим побегом произраставший из самого ядра творческой субстанции. Неколебимо верная себе, фанатично заклиная самое себя, на дух не перенося все сытое, благонадежное, миленькое, она умела на этом языке выразить свои страсти, не раскрывая потаенного и не раздаривая того, что было ее сутью».
Эльза Ласкер-Шюлер в придуманном и сшитом ею костюме выступает в берлинском кабаре
Одну из попыток автобиографии она начинает так:
«Я родилась в Тэбай, хотя свет увидала в Эльберфельде, что в Рейнской области. В 11 лет оставила учебу и стала Робинзоном. Пять лет провела в восточных странах и с тех пор живу как растение».
Полуправда, полувыдумка. Только после ее смерти установили точную дату ее рождения, она говорила, будто родилась в 1876 году, и так было написано в поздних документах. На самом деле она родилась на семь лет раньше, в 1869 году.
Эльза была шестым ребенком в семье банкира Ахарона Шюлера. Мать ее звали Жанет Киссинг. В год рождения Эльзы в Германии был принят закон о равноправии граждан без различия происхождения и религии. В том же году скончался главный раввин Вестфалии, в черте которого находился и маленький промышленный городок Эльберфельд, ныне входящий в город Вупперталь. После смерти уважаемого раввина, умевшего оберегать свою общину от идеи ассимиляции, даже в семье Ахарона Шюлера, потомка известной раввинской династии, дети стали учиться в католической гимназии, а один из сыновей, Пауль, чуть было не крестился. Это был самый любимый брат Эльзы, раннюю смерть которого она горько оплакивала, и его именем она назовет потом своего сына. В одиннадцать лет она действительно серьезно заболела и оставила школу, но занималась с частными учителями и очень много читала. Позднее она рассказывала, что школу оставила с радостью, потому что по дороге домой ей и ее брату юные немчики кричали в спину «Hep! Hep!». Эта презрительная кличка евреев, как ей объяснили, была лишь первыми буквами латинского акронима “Hierosolyma est perdita” («Иерусалим потерян»). Тем не менее даже любимая мама не могла унять слез чувствительного ребенка. Чудо волшебного Иерусалима внушил ей брат Пауль, начитанный и тянувшийся к религии юноша. Он прожил всего 21 год, Эльзе тогда было 13 лет. Когда она дожила до его возраста, умерла мать. Ее образ Эльза пронесет через всю жизнь, семь книг она посвятит памяти матери. И даже в старости, в Иерусалиме, будет писать о ней и посвящать ей стихи.
Свеча горит на моем столе
Памяти мамы всю длинную ночь –
Памяти мамы...
Сердце горит в моей груди
Всю длинную ночь –
В память о маме...
«Для друзей я была как закрытая книга, / Чужестранкой осталась для них» – так чувствовала и писала Эльза Ласкер-Шюлер. Она полагала, что можно объединить любовь к немецкой родине и свое кровное и духовное еврейство. Точно также она составила подробный план, как примирить евреев и арабов. Любовь, веселье должны победить и антисемитизм и межнациональную рознь вообще. Однако она никогда не подавляла в себе национальных чувств, горячо и открыто любила свой народ, его историю и его Книгу Книг. Прославляя «землю евреев», она нередко, мы уже это видели, выбирала своими персонажами библейских героев:
Как пальма в поле Эстер гибка,
Колосья пшеницы – аромат ее уст.
Праздник вершит Иудея.
Мы говорили уже о ее дружбе с Францем Марком, писавшем своих лошадей насыщенным темно-синим цветом. Экспрессионисты пытались композиционно острым ритмом передать мистический ужас мятущейся души перед разгулом милитаризма в Германии и Австро-Венгрии до и после Первой мировой войны, они провозглашали идеалы мира, братства народов и человеческого достоинства. И этим были близки Эльзе. В свою очередь она, благодаря своим образным стихам, смелости в поступках и творчестве, внутренней душевной свободе, какой-то первозданной чистоте и любви ко всему живому стала для многих из них Музой. Для нее имена Э. Толлер, А. Дëблин, Ф. Верфель были не только именами, это были ее друзья. О, сначала Германия была домом Эльзы Ласкер-Шюлер.
У нее выходят книги, ей устраивают литературные вечера. Эльза может придти в широких шелковых шароварах и длинной темной блузе, с кинжалом на широком поясе и свирелью, игрой на которой будет сопровождать чтение своих стихов.
Или попросит выключить свет, оставив гореть одну, самую маленькую, и начнет читать, позванивая колокольчиками - в такт стихам.
Как и многие другие писатели и художники, не по доброй воле она покинула Германию, на самом деле, она была изгнана, вынуждена была бежать от фашистов в 1933 году. Всего за год до этого Эльза Ласкер-Шюлер была в зените славы, став лауреатом почетной литературной премии имени Г. Клейста, как все рухнуло в одночасье. На присуждение элитарной премии нацистская газета «Фолькишер беобахтер» писала: «Еврейские стихи Эльзы Ласкер-Шюлер не служат нашим интересам, мы – немцы...» Кто не покинул Германию, погиб. И философы, и поэты, и композиторы. Но разве она не предрекала этот крах? Разве не она писала, что «планета озверела»?
Многие писатели нашли убежище за пределами Германии – в Англию уехал Артур Кестлер, в США – Лион Фейхтвангер, Макс Рейнхардт.
В Эрец-Исраэль переселились Макс Брод, Мартин Бубер, С. Гронеман, М.Я. Бен-Гавриэль, которого в Германии звали Ойген Хëфлих. Кстати, мало кто знает, что до 1948 года жил в Израиле и Арнольд Цвейг, потом он уедет в Восточную Германию.
С 1939 года окончательно поселилась в Иерусалиме и Эльза Ласкер-Шюлер. Марина Цветаева, уезжая из России, писала: «В завтра путь держу. / В край без прáотцев...» Для Эльзы Ласкер-Шюлер Эрец-Исраэль была как раз местом ее праотцев. В Иерусалиме она прожила последние шесть лет. На сердце не жаловалась, но оно было растрачено, истерзано и перестало биться в январе 1945, незадолго до капитуляции фашистской Германии.
Сердце устало.
На бархате ночи оно отдохнет.
Улягутся звезды, меня охраняя.
Серебряных звуков пригоршни оставлю...
Исчезла, но тысячу раз повторюсь.
Вот я простираюсь над всею землею: шалом.
Свой путь завершила финальным аккордом
И тайно ушла как мне Б-г наказал;
Оставив мелодию миру – играйте.
Поэтические впечатления от Эрец-Исраэль не библейской, а настоящей, Эльза Ласкер-Шюлер выразила до того, как окончательно поселилась в ней. Книга «Страна евреев» вышла в 1937 году, с иллюстрациями автора.
«С вершин Иерусалима взлетает орел, раскидывая крылья перед тем, как спланировать вниз, к ручью, чтобы броситься на свою жертву. Он оправляет перья, одно к одному, как будто направляется на бал. Мне не приходилось видеть человека, который бы с таким тщанием, с таким победительным изяществом приводил в порядок свой костюм. С восторгом я вспоминаю могучих птиц, что сопровождалинас на пути нашем по пустыне, их волю и силу. Я еду к морю. Рядом сидит бедуин, в балахоне из атласных полос, голова его повязана оранжевой куфией. Мы говорим по-английски, но я вставляю и несколько слов на арабском, выловленных мною на улице, смысл которых мне непонятен. Живописный пассажир посмеивается исподтишка – и мне ясна причина его усмешки. Впрочем, святая страна – тут все друг другапонимают без слов.
Солнце обнажает тут все и всех...
Солнце привыкло вставать в пять утра, одарять теплом и будить проспавших – золотом поцелуя. Араб отдыхает в полуденные часы, восточный еврей – под вечер, когда луна провожает его, усталого, домой».
Признаюсь, я взялась за перевод отрывков из ее очерка не только из желания преподнести их вам, мне чудилось, что это способ побеседовать с ней самой. Кажется, я вижу ее и даже слышу ее голос.
Лирический очерк Эльзы Ласкер-Шюлер «Страна евреев» в переводе на иврит называется «Эрец ха-иврим» (говорят, ей нравилось это библейское самоназвание евреев). Он был опубликован в малоизвестном широкой публике кибуцном журнале «Шдемот» (шдема – поле, нива) и пролежал в моем архиве как в таежной глуши, нечитанным, почти пятнадцать лет. Сейчас он, кажется, переведен на русский язык целиком. Признаюсь, что только слышала или читала об этом. Я же переводила ее, когда еще жива была Женя Фрадкина и с ее благословения.
И вот я с волнением читаю, как Эльза Ласкер-Шюлер, известная немецкая поэтесса, тогда, в 1934 году, еще туристкой, впервые вглядывается в ландшафт Эрец-Исраэль, вслушивается в разноплеменные говоры, встречается с разными людьми, посещает спектакли театра «Габима», ужинает у писателя Шая Агнона.
«Меня пригласили в Тальпиот, один из районов Иерусалима, провести субботу в доме особенно чтимого среди нашего народа писателя и деликатного человека. Выйдя из гостиницы, я заметила, что нижняя часть города, населенная арабами, освещена яркими вспышками. Больше всего араб любит фейерверк. Но днем этому мешает соперничество солнца... Мы, прохожие, терпеливо ожидаем конца празднества. Тогда я вхожу в автобус. Впереди сидят два греческих монаха очень приятной наружности... У старшего волосы завязаны на затылке, у младшего волосы кудрявятся, но они гладко зачесаны как у гранитных статуй греческих юношей в музеях. Людей мало, в автобусах здесь царит покой большого Иерусалима. Автобус-пустыня. Можно без помех взирать на древнюю Стену плача. А вот мы проехали мимо священной гробницы Рахели, любимой жены Иакова. Дважды – семь лет, затем еще семь – отрабатывал он за эту миловидную женщину. Долго добивался молодой наш предок младшей дочери Лавана. И ведь добился своего».
И такой неожиданный скачок мысли: «А народ Израиля отрабатывает за свою страну уже тысячи лет, пусть и с благословения небес, но под постоянной угрозой соперников».
Ну чем не подслушанный монолог в сегодняшнем автобусе?!
Побудем еще несколько минут в обществе Эльзы Ласкер-Шюлер, коль скоро она сделала нас своими спутниками. Мы помним, что она могла жить, где попало и как попало, притащила к себе как-то в бедный номер гостиницы старое кресло и, назвав его троном царя Давида, почувствовала себя царицей... Но Агнону, знаменитому писателю, положены настоящие хоромы. И что же она видит?
«Агнон и его добросердечная супруга ждут меня на улице. И мы вместе поднимаемся к их дому. Он расположен с краю голой площади, правда, вокруг него зелено, много сиреневых колокольчиков и весенних цветов. И что же? Дом оказался довольно жалкой хижиной, ютящейся с краю площади, и меня начинает одолевать мысль, как это такой писатель живет в столь скромном жилище? Он наблюдает за игрой детишек... Мы усаживаемся за стол. Все здесь относятся друг к другу с симпатией. У мальчика, ему лет одиннадцать, глаза светлые, у девочки черные. Отец их, поэт, совершив омовение белых, чуть дрожащих рук, произносит благодарственную молитву. Мать улыбается. Это их семья, а я тут – гостья. Еще снаружи я заметила серебряный бокал, который теперь возвышается перед моей тарелкой с цветочным узором. Поэт заполняет мой бокал вином. Я пью за здоровье и счастье домочадцев. И замечаю осуждающий взгляд соседа, долженствующий напомнить, что мы собрались на встречу субботы, а не на попойку по случаю дня рождения. Но я отворачиваю лицо и направляю взгляд на семь белых свечей в субботнем подсвечнике, на их маленький чистый свет».
И кто же сидел по соседству – мальчик? Или другой, неназванный гость? Выдумала про осуждающий взгляд или почувствовала, что кто-то сторонний наблюдает за ней? Нам об этом не узнать.
Но чем-то этот текст гипнотизирует. Он как продолжение ее поэзии. Еще одна щелочка – не проникнуть, но хотя бы заглянуть в мир поэта, который на равных общается с героями Танаха, надевает на себя разные маски и с легкостью живет в них, но и с неподдельным интересом изучает нынешних обитателей земли обетованной. Особенно близки ей, и это понятно, ибо они привиделись ей еще с юности, восточные типажи, вот они – это выходцы из Бухары, Йемена и арабы. В ее иллюстрациях к рассказу и рисунках той поры на фоне фантастических видов Иерусалима – не менее фантастические типы в турецких фесках, арабских куфиях, тут же юноши в пейсах и кипах. Она может соединить их и в одном рисунке, где над толпой возвышается фигура в белом талите и надписать ее «Дер Вундер-рабби» («Раби, творящий чудеса»? Или «Удивительный рабби»?).
Итог ее наблюдений и размышлений сводится к простейшей формуле: этой земле нужен мир – и между людьми и между народами. Звучит это искренне, немножко наивно, но не забудем, что писалось это в конце 30-х годов прошлого века. Из Эрец-Исраэль она еще возвращалась в Швейцарию, куда ей удалось сбежать от нацистов тогда, в 1933 году, без вещей, первым поездом – после того, как ее до крови избили на улице коричневорубашечники, Боже, в ее любимом Берлине! Она издаст свою книгу «Страна евреев» в 1937 году, снова приедет в Иерусалим, и опять уедет, но в 1939 году поселится в Иерусалиме, в гостинице с названием «Вена», и доживет здесь свою странную жизнь, счастливую свободой, друзьями, событиями и впечатлениями, и одновременно трагическую, холодную, одинокую, мало кому понятную. Точно так же как Эльза Ласкер-Шюлер запретила переводить свои стихи на иврит, она не разрешала и фотографировать себя. Но еще в первый свой приезд она попала на выставку художника Мирона Симы. Они почти подружились, и хотя Эльза и не позировала специально, но узнавала художника и не мешала ему работать. А Мирон Сима иногда специально ходил в кафе «Зихель», чтобы сделать еще эскиз, и еще…
Ему мы обязаны тем, что можем видеть ее изображения последнего периода жизни. Иногда он делал свои зарисовки, когда она его вообще не замечала.
Эльза Ласкер-Шюлер. Худ. Мирон Сима, 1944
…В причудливой странной одежде она бредет по сумеречным – будто со вчерашнего вечера – улочкам Иерусалима. Добрые скажут вслед: бедная, злые: ведьма с клюкой. Но все-таки понемногу светает...
Она заходит в кафе «Зихель», садится, к ней подходит официантка, в руках у нее несколько тарелок. И вдруг те, кто сидят ближе, слышат голос Эльзы, одновременно глухой и глубокий как древний колокол: «Лола, Лола!» – «Нет, это не Лола!» – официантка отвечает ей ласково, так говорят с ребенком. Поэтесса не подняла глаз, ей неинтересно ни видеть, ни слышать. «Было ясно, что реальность не заботила ее, зачем с нею считаться, у нее – другая реальность», – скажет Лея Гольдберг, обожавшая поэзию Эльзы Ласкер-Шюлер. А Эльза продолжала, будто пела, наслаждаясь самим звуком имени: «Лола, Лола!»
Даже после смерти не было ее душе покоя. После Шестидневной войны оказалось, что памятник ей на Масличной горе разрушен, пришлось искать могилу и все восстанавливать.
Моти Лернер написал пьесу об Эльзе, Ади Ацион-Зак поставила и сыграла монодраму «Черный лебедь», Ципи Флейшер, Гиль Шохат и другие писали музыку на стихи поэтессы.
Приди ко мне ночью – мы заснем, обнимая друг друга.
Я одинока и бодрствую слишком много. Устала.
Незнакомая птица поет мне во тьме рассвета,
А сон все борется – с тобою и со мной.
И распускаются цветы у родников,
Раскрашиваясь красками бессмертия
твоих глаз.
Приди же ночью в семизвездных башмаках,
Окутанный любовью – в мой шатер.
И месяц выйдет из небесно-пыльного ковчега.
Мы отдохнем в любви как редкие два зверя,
В высоком тростнике по ту сторону света.
(«Песня любви»)
Лея Гольдберг чувствовала, что найдет сегодня Эльзу в кафе «Зихель». В странной и смешной шляпке, Эльза сидела, как обычно, отрешенная, одинокая, одна в мире. Лея решилась сказать, наконец, Эльзе Ласкер-Шюлер, как она любит ее поэзию, но снова постеснялась. Все почему-то чувствовали себя перед ней виноватыми. Лея вышла из кафе, купила букетик синих фиалок, вспомнив стихи Эльзы о ее рояле такого же синего цвета. Вернулась в кафе и робко поднесла свой букетик поэту. Увидев на столике перед собой цветы, Эльза будто очнулась, подняла голову и, кажется, улыбнулась... Или Лее это показалось?..
Первая публ. в сокращенном виде: «Новости недели», приложение «Еврейский камертон», июнь 2015
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 6(63) июнь 2015
Адрес оригинальной ссылки: http://7iskusstv.com/2015/Nomer6/Shalit1.php
