Книга родства0

Эпопея памяти

На другой день спозаранок
кровяные зори свет возвещают;
черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть четыре солнца,
а в них трепещут синие молнии.
Быть грому великому,
пойти дождю стрелами с Дона великого! 

О Русская земля! Уже ты за холмом!

                                                                      Слово о полку Игореве

Девять дней на воинство божие стрелы летали;
После постигли народ, смертоносными прыща стрелами;
Частые трупов костры непрестанно пылали по стану.

Гомер. Илиада



 

ПРОЛОГ

Старые монеты. Украшения. Именные часы с надписью «За лихую службу на войне 1904-1905 гг»… Перебираю семейный архив, сохранившийся от дедов и прадедов. Сибирские казаки, от Ермака родословие начинающие… Старые нравы – буйные, дикие, полнокровные… Старая жизнь… Я не видел ее, но в крови моей – не в душе, а глубже – спит еще то, что бушевало и боролось здесь, на земле сибирской, века назад. Проснется ли память? И что принесет нам пробуждение – мир или новую войну? Не знаю… Но помнить – надо. Знать надо. Иначе – воздух, именуемый историей, иссякнет. Дышать будет нечем.
Перебираю содержимое старой шкатулки. Рваные купюры с портретами Екатерины Второй и Александра Третьего Оловянная солдатская ложка, на которой выгравированы дата: «01.09.1914» – и прочерк. Такие вручали солдатам, уходившим на Первую мировую войну. За датой начала войны и отправки на фронт должна была следовать дата возвращения. Ее не было… Не вернулся солдат. Не вернулась армия. Не вернулось поколение. 
Распалась память. Нет в ней имен тех, кому принадлежали эти вещи. Только кровь еще помнит, чем жили мои предки, что они любили, что ненавидели, как воевали и боролись. Помнит… но молчит. Немота крови – вот проблема нашего поколения. Заговорит ли кровь наша? Или мы истечем временем, как кровью, не познав, в чем таится глубокая суть ее? Мало расщепить атом, чтобы добиться мощи, - попробуй каплю крови солдатской, за родину пролитой, или слезинку вдовицы расщепить мыслью, выявить, из чего сотворены они, какие мужи передали этой кровинке свою жгучесть, какие девы перелили в эту слезинку свои мысли и чувства сокровенные? И, если проследить это, такая мощь и крепость, таимые народом ранее, на свет явятся, что содрогнется мир от взрыва – или преобразится от вспышки яркого света. И взрыв, и сила созидающая – все таится в каждой кровинке нашей, и осторожно, благоговейно надо проникать в тайны родословия, а вернее – родокровия своего. Не навреди, не ошибись, не оступись! Едва ошибешься – и сам сгинешь, и земля твоя пошатнется. Не приведи Господь случиться этому! Дабы этого не случилось, учиться должен я, учиться России, как дети, пальцем по бумаге водя, учатся азам книжного знания.
А что есть учеба эта? Изучение истории – это переливание крови: от прошлого поколения – к нынешнему, от нынешнего – к прошлому. Не в пробирках хранится кровь души народной, а в памяти нашей, и не через уколы шприцев и игл, а через уколы совести передается она. И, если кровь прошлого перетекает в наши вены, даруя нам силу, то прошлое само при этом обескровливается. Наверное, потому таким бледным и неживым оно предстает сейчас перед нашим мысленным взором, что служит своего рода донором – но не для нас, для будущего нашего? Возможно. Но в этом случае мы должны помочь прошлому остаться настоящим – подлинным, не раствориться, не угаснуть. И этим живу, и этому работаю я – частица России, мыслящая капля крови в жилах ее.
Но только ли России обязан я памятью крови?…Есть и татарское во мне, дремучее, древнее, властное. Недаром темны мои глаза и волосы, недаром усы мои сами собой завиваются не вверх, как у казаков, а вниз, вызывая в памяти кочевников сибирских степей. «Чингисхан», - так меня гордо называла мать, глядя на эти азиатские усы. Да, только единство русской порывистости и монгольской твердости и непреклонности создали этот народ, - сибирское казачество. Оно не такое, как запорожское или донское, - наши казаки коренасты, крепки, властны, и даже в разгуле их дышит татарская мощная воля, а не западная лихая и нередко слепая вольность. 
Если казаки донские или запорожские славились быстрыми набегами, натиском, быстротой, наповал сшибавшей европейские полки, то доблесть сибирская в другом была: занять землю новую без лишней крови, осторожно, бережно, но, заняв, стоять на ней твердо во веки веков. Врасти в землю! Пустить как можно глубже корни в народ местный, в речь его и кровь, обхватить сердце земли этой корнями своими – и не дать повалить себя, не отступать с занятых рубежей! Вот дело наше, - стояние воинское, мужеское, почти молитвенное, под натиском со всех сторон, под дождями, под снегом, под саблями и пулями вражескими. Эта крепость наша – непобедима, и не изгнать нас вовеки с земель сибирских, а даже изгнав, не извлечь уже из почвы корней, нами в нее пущенных, - заново прорастет Россия из корней этих, и возвеличится, и встанет вновь во всю стопу – от океана до океана. Так было во времена Ермака и наследников его, так было во время междоусобиц, так будет и впредь.
 

Детство. Фотоальбом памяти

Как орлы, озирали они вокруг себя очами все поле 
и чернеющую вдали судьбу свою.

Гоголь. Тарас Бульба


Егор Волохов – единственный сын в семье. Отец его, казак Фёдор Волохов, –переселенец с Дона. Мать – Катерина Игнатова, из родовитой сибирской семьи. Живут они в крепком деревянном доме, построенном еще дедом Катерины. Кажется, что стены этого дома так же прочны, как и сама жизнь, которую ведут здесь, в Омске, уже многие поколения сибирских казаков, – жизнь вольная, твердая, иногда разгульная, словно в наследство доставшаяся Егору, – крепкому, коренастому парню с широким лицом, голубыми глазами и солнечно-рыжей копной волос. Издавна, с самого детства хранятся в памяти Егора семейные предания о далеких предках, пришедших в Сибирь вместе с Ермаком, тащивших казачьи струги через Урал, о прадеде, в составе Ширванского мушкетерского полка сражавшемся на Бородинском поле… 
Но о собственном раннем детстве Егор помнит немного, да и неохота ему вспоминать о нем. Лишь несколько отдельных воспоминаний, подобных кадрам фотосъемки, остались в его памяти. 

* * *

Егорке только-только исполнился год. На его головке появились первые рыжеватые волоски. 
Отец Егора кричит на жену, размахивая кулаками: 
– Почему Егорка рыжий? Почему рыжий, а?!! Отвечай, шалава! Отродясь у нас в роду рыжих не было! Признавайся, спуталась с кем? С соседом Колькой небось? Говори!!! – кричит он, брызжа слюной и грозя большим, привычным к работе заскорузлым кулаком. 
– Да окстись, Федор! И в мыслях у меня изменять не было! Коли Бог нам рыженького послал, значит, Его на то воля! Не при чем я, верно говорю! – выкрикивает Катерина, держа перед собой в руках, словно щит, плачущего младенца – Егорку. Небось, коли Федор бить будет, по сыну не ударит…
Младенец ревет, машет перед собой сжатыми кулачками. А пьяный отец то наступает на мать, крича, то чуть ли не падает, рыдая.
– Что вы со мной сделали? Позо-ор сотворили!!! Вы… все вы! Все-е-е! У-у-у! – почти воет он.
Неожиданно маленький Егорка, бессильно висящий в руках матери, разжимает детский кулачок и пытается погладить отца по голове, – там, где виднеются первые седые волосы. Отец так же быстро затихает… стоит несколько мгновений в мучительном молчании… вытирает слезы… и целует ребенка в темечко.
– Всё… прощаю тебя. Мой это сын, коли меня понял. Мой… А ты – цыц, не смей больше голос подымать! 
Катерина медленно опускается на стул, рукавом вытирает пот со лба. Ребенок, испугавшись тишины, начинает кричать снова. Отец хмурится, шумно дыша. Протягивает руки к Егорке. Мать, метнув на мужа быстрый взгляд острых глаз, хватает младенца в охапку и убегает в соседнюю комнату:
– Не дам! Не дам тебе дитё! Тверёзый будешь, тогда и нянькай его, а пока – не трожь! Не пущу! Нет моей воли на то!

* * *

Егору шесть лет. В отцовском доме – смута: Федор Герасимович притащил в дом любовницу с ребенком. Отец, пьяный, лежит на койке, рядом с ним – хохочущая гулящая девка, по которой карабкается непонятно от кого зачатый ребенок. Казак бормочет: «Здесь они жить будут… Моя семья это теперь. Вот-т-т вам всем!!!» - и вертит в воздухе рукой со сложенными в известную фигуру тремя пальцами. Жена Катерина со своей матерью сидят за стеной, обнявшись, прислонившись друг к другу, и – поют, чтобы показать веселье. Казачка смотрит на дверь комнаты, где лежит ее муж, с вызовом, словно хочет сказать: «Смотри, мол, Федька, мне плевать, что ты гуляешь, я и сама веселиться умею». В доме раздаются тоскливые и протяжные звуки, похожие скорее на стон: 
– Ска-а-кал ка-а-зак через доли-ну-у-у!
На последних звуках казачки резко повышают голос, почти до крика. Маленький Егорка, сидящий в углу, затыкает уши, чтобы не слышать этих звуков. 
Мать продолжает петь. 
Егорка до конца не понимает смысла происходящего, но ему ясно, что случилось что-то нехорошее. Когда песня доходит до слов «Тут снял с плеча казак винтовку и жизнь покончил он свою!», Егор мучительно пытается понять: почему винтовка так называется? Ружье – это понятно, от слова «оружие», а «винтовка»? Странное слово…
По щекам мальчишки невольно текут слезы, которые он пытается спрятать от окружающих. Егор страдает, сам не понимая, отчего. Чтобы отвлечься от непонятной тоски, он вертит в пальцах игрушечного солдатика с винтовкой. «Вот она, винтовка! Может, она винтом к солдату прикручена?» Мальчик напрягается до боли, пытаясь отделить от солдатика приклеенную винтовку. «Оторву и посмотрю!» – думает он. Еще одно усилие… и игрушечный солдатик ломается. Вместе с винтовкой от фигурки отламывается голова. «Хорошо, что мамка не замечает, – думает Егор, – а то бы мне влетело».
Отец пьяно бормочет. Мать поет. Ребенок молча сидит в углу. Игрушечный солдатик без головы валяется на полу, никому уже не нужный. 

* * *

Как это просто– быть собой, не больше, –
Мальчишкою, ни в чем не виноватым,
Как дышишь, петь… Как это трудно, Боже,–
Вдруг осознать, что вырос из себя ты,

Как из одежды, и, меняя моду,
Стать кем-то, кто для мира непонятен,
А в памяти, где живы счастья годы,
Оставить от себя ряд белых пятен...

* * *

Незаметно шли годы, незаметно старели родители, незаметно взрослел Егор. Только на фотографиях из семейного альбома сохранялись мгновения из его быстро менявшейся жизни: вот он – мальчишка семи лет, одетый в костюмчик приготовишки; вот он – подросток, в первый раз надевший казачью военную форму; вот он – молодой человек, чуть сутулый, с рыжими волосами, конопатыми щеками, верхней губой, которая не лежала, а словно покоилась на нижней, и большими круглыми малоподвижными глазами, смотрящими со спокойной силой, тихо, но чуть-чуть виновато, – так весной сибирские реки выглядывают из-под уплывающего льда. При первом взгляде на такого человека можно понять: он способен на сильное, глубокое, мятежное, но до поры потаенное чувство. 
И правда, Егору еще не было двадцати лет, когда в его сердце поселилась живучая, горькая и жгучая, как полынь, любовь к молодой соседке – казачке Катерине Ковалевой. Когда она по вечерам, возвращаясь из гостей, проходила мимо дома Волоховых, высокая, худая, черноволосая, в широкой юбке темного оттенка, и ее длинная изломанная тень падала на освещенные закатным солнцем бревенчатые стены, крепкие, теплые, потемневшие от времени, Егор испытывал странное ощущение, словно лучи какого-то чистого, глубокого, но холодного света собирались в его душе. Катерина не считалась в округе особенно красивой, – другие, крепкие, полные, смешливые девушки больше привлекали внимание окрестных парней, – но Егора завораживали ее миндалевидные карие глаза, смотревшие на людей прямо, почти не моргая, словно проникая в душу человека, широкие бледные скулы, длинная шея, уверенная, свободная походка. Катерина тоже отвечала Егору взаимностью. 
Чувство Егора к Катерине не нашло понимания у его родителей. Особенно сердилась мать, уже присмотревшая для сына другую невесту, веселую, домовитую соседскую дочь Александру. 
– Да и не ровня она тебе, верно говорю – не ровня! – повторяла старая казачка. – Ковалевы казаки богатые, у них да родни ихней по всем селам окрестным дома стоят, а мы рядом с ними – пшик! Хочешь у жены-богачки нахлебником быть? Она и помыкать тобой будет, и гулять небось начнет! Да и видано ли это, чтобы жена на полголовы выше мужа была? Ты рыжий, конопатый, а она – чернявая, длинная. Разной вы породы, не быть вам вместе! Не позволим к Катьке идти, некуда идти тебе!
Много было распрей и споров в семье из-за непутевого выбора Егора, и не раз хотелось Егору уйти от родных, – Катерина готова была приютить его в своем большом доме, ее отец и мать, проникшиеся симпатиями к парню, были не против этого, – но он решил все-таки остаться жить с родителями. 
– Сам-то я с Катериной всегда проживу, – объяснял он друзьям.– А моих домашних-то, гадов, кто прокормит? С ними жить буду – им же наз-ло! Наз-ло! Кормить их буду, чтоб поняли, каков я, и мне на брак с Катенькой добро дали. Вот так!
Дело в том, что отец Егора, Федор Волохов, к тому времени стал неспособен сам добывать хлеб для семьи, – он зимой, возвращаясь домой из кабака и уснув в снегу, отморозил ноги, – и семья осталась без кормильца. Так Егор и оказался вынужден кормить семью, с которой сам же непрестанно враждовал. 
Но нет худа без добра: когда началась война с Германией, Егора, как единственного кормильца в семье, не взяли на фронт. Война словно прошла мимо него, не оставив большого следа в его занятой домашними заботами душе. Впрочем, семья тоже была для него чем-то вроде фронта: родные, которым он добывал хлеб, продолжали ссориться с ним из-за Катерины, как прежде. В постоянных раздорах, взаимных уколах, мелких склоках с самыми близкими людьми текла жизнь. И все чаще снился Егору один и тот же сон: будто он строит стену из хлеба, чтобы отгородиться от внешнего мира, – громоздит один кусок хлеба на другой, как кирпичи. Но вдруг стена начинает дрожать и рушится, и хлебы, рассыпаясь, падают на Егора, засыпая его, занося, как песком, мелкой крошкой... Волохов кричал и в ужасе просыпался. Но и днем преследовало юношу ощущение какой-то противной пыли, словно попавшей в глаза и за ворот и не дававшей ему покоя.

* * *

В мелких хлопотах семья не замечала, как шло время. Настал день двадцатипятилетия Егора. В этот день молодой казак и Катерина решили тайно от родителей сфотографироваться на память – вместе, как муж и жена. Стоя перед фотокамерой в полном казачьем обмундировании, Волохов положил руку на плечо Катерины и на секунду замер, ощутив сквозь тонкий ситец тепло ее тела. Толстый усатый фотограф сделал магический жест рукой, означавший: «Сидите неподвижно!», скрылся за таинственным черным покрывалом, похожим на жреческое, – и вспыхнул белый, яркий, как от выстрела, свет, на мгновение ослепивший непривычные глаза Егора и Катерины. Фотограф вынырнул из-под покрывала и торжественно известил молодых, что их союз запечатлен для потомков – навеки! «Заходите через пару дней, получите снимочек. Теперь вы вместе – навсегда-с, как у меня на карточке», – заверял он.
Выйдя из фотоателье, молодые обнаружили, что на улице царит хаос, так не похожий на чинную обстановку ателье. По центральному проспекту города шлялись пьяные мужики, – по-видимому, кто-то взломал винные погреба. На столбах были наклеены объявления, сообщавшие о революции в Петрограде и низложении императора. У многих людей, проходивших по улицам, в петлицы были вдеты красные ленточки. «Сегодня красный день, – шутливо заметил Егор. – Надо его запомнить». В честь события Катериной был куплен красивый альбом для фотографий с переплетом из огненно-алой ткани, куда и были переложены семейные снимки. 



* * *

Я листал, словно старый альбом,
Память, где на седых фотоснимках
Старый мир, старый сад, старый дом, – 
Прошлый век с настоящим в обнимку.

Деды-дети, мальчишки, друзья,
Что глядят с фотографий бумажных, – 
Позабыть вас, конечно, нельзя,
Помнить – трудно, и горько, и страшно…

Вы несли свою жизнь на весу,
Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.
Не для вас стонет птица в лесу,
Не для вас шелестят ночью листья.

И, застыв, словно в свой смертный час,
Перед камерой, в прошлой России,
Вы глядите с улыбкой на нас – 
Дурачки, скоморохи, родные!

Не спасло вас… ничто не спасло:
Земли, сабли, рубли... все пропало.
Вероятно, добро – это зло,
Что быть злом отчего-то устало.

Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.
Спите, прожитых лет не жалея.
Легок сон… а земля – тяжела.
Только жизнь может быть тяжелее.

Стояние. Мятеж

Не может укрыться город, стоящий на верху горы…
Нагорная проповедь

Октябрьский переворот семья Волоховых встретила так же, как и февральский: безмолвием. Народ безмолвствовал, выбрав стратегию стояния, выжидания: к чему приведет нас жизнь, то, стало быть, от Бога нам послано – коли добро, значит, за благие дела, коли зло, значит, за грехи наши. А люди, которым был доверен народ, тем временем проводили свою – тайную и явную – работу, делили власть, ссорились, мирились и опять ссорились. И все более жестокими, все более злыми были их ссоры.
Однажды весенним утром Егор проснулся от боя набата. Как потом выяснилось, это был знак о начале мятежа, который священнослужители города подавали казакам, не принявшим Октября. 
За стеной раздались выстрелы. Егор и его племянник Мишка Кулаков, вихрастый большеглазый мальчишка, из-за родительской ссоры ночевавший у него в доме, выбежали на улицу. Там происходила перестрелка: казаки Анненкова на конях отстреливались от войск, принявших советскую власть. Егор замер, глядя на мятеж, бой, смуту, происходящие на родной улице, и не заметил, как Мишка сбежал от него куда-то. Волохов стоял неподвижно и смотрел, смотрел, как заколдованный, вбирая широко открытыми синими глазами войну и ужас междоусобной бойни.
Вот высокий черноволосый казак, оторвавшись от своего конного отряда, метким выстрелом попал догонявшему его красному солдату прямо между глаз, и тот упал на землю, упал безвольно, как мешок… вот окружившие казака солдаты вцепились в него и, не обращая внимания на выстрелы, начали сталкивать его с коня… вот какой-то мальчишка бросился казачьему коню под ноги, и тот встал на дыбы… казак падает… солдаты убивают его, убивают зло, жестоко, беспощадно… и он лежит на земле рядом с мальчишкой, голова которого разбита конским копытом… черноволосые головы обоих кажутся рыжими от обагрившей их горячей, дымящейся крови. Но кто этот мальчишка? Невысокий, в распахнутой на груди рубашке… на груди – тонкая алая линия шрама… такая же была у Мишки, – он в детстве поранился… Мишка? Мишка… Мишка!!!
Егор стоит, не шевелясь. «Я ли видел это? Я ли? Убит Мишка… Кем? Конем? Войной? Или сам погиб, по вине своей? Кто виноват, а? Никто не виноват… и все виноваты. И я тоже. Надо было мальчонку на улицу тащить… О Господи! Я ли это?»
Замер Егор. Замерла Россия. Страна стояла и молча глотала тёкшие по её лицу слёзы. 

***

Я ли это– тот мальчик вихрастый,
Босоногий в осеннюю сырость,
Что из мамочкой сшитого счастья
Незаметно, невидимо вырос?

Я ли это… иль кто-то иной,
Прежний кто-то, – быть может, Россия?–
Выбегает под дождь проливной
И следы оставляет босые

На дороге, на прежних годах,
На медлительной памяти нашей,
И не знает, что ждет его страх,
Но что страх этот радости краше.

На ветру, на юру, на миру,
Там, где первой чужой сигареткой
Опыт горя жжет губы, и труд
Нужен, чтобы проникнуть разведкой

В мир ушедший, – зачем он сейчас
Ощущает пьянящий вкус боли?
Для чего? Чтобы Бог душу спас?
Для того ли? – шепчу:
– для того ли?

* * *

Вскоре в городе установилась власть белых. Впрочем, между новым начальством тоже не было согласия: одно правительство сменялось вторым, второе – третьим. Егор внешне сохранял равнодушие к этим переворотам, но в душе был недоволен ими: «Не люблю я тех, кто с нами, как кот с мышкой, играется. Беспощаден к нам кто-то. А кто – Бог весть. Но мириться – не к лицу нам будет. Не та у нас порода». 
В свой двадцать седьмой день рождения Волохов прямо за праздничным столом получил известие: белогвардейцы сожгли село, откуда родом была мать Егора, Катерина Игнатова. Егор услышал об этом от мальчишки-газетчика, пробегавшего мимо кабака, где отмечали праздник. Налив в стакан водки, Егор выпил половину, затем несколько мгновений помолчал – и выплеснул вторую в лицо висящему на стене портрету Колчака, правившего тогда Омском. Под глазами адмирала образовались мокрые пятна, словно он плакал водкой… Егор дико расхохотался. 
Друзья попытались унять захмелевшего Волохова, но он вырвался из их рук и выбежал из кабака. У входа в кабак стоял городовой, попытавшийся задержать пьяного. «Ты! Так это ты Миш-шку убил!» – заорал Егор, приняв городового за человека, убившего его племянника, и бросился с ним в драку – безоружный против вооруженного. 
Результат можно было предсказать сразу. Егора арестовали и отвели в кутузку. Его посадили в темную, вонючую камеру, где, кроме него, был только один арестант – Павел Немчинов, юноша лет двадцати, арестованный незадолго до этого по обвинению в распространении революционных листовок. Это был пылкий «русский мальчик», из разночинцев по происхождению, высокий, нескладный, с по-волчьи постоянно возбужденным взором больших глаз, горевших каким-то нездоровым огнем. 
Оказавшись в одной камере с казаком, юноша почти сразу начал расспрашивать его о происходящем на воле. Страдающий от головной боли трезвеющий Егор отвечал коротко, отрывисто, не желая бросать слова на ветер. Павел же оказался человеком крайне разговорчивым. Он мог часами произносить монологи, посвященные самым разнообразным темам. Но его любимым предметом было самоубийство. «Если жизнь конечна, зачем жить вообще? Все равно буду в земле гнить». Такие мысли особенно часто приходили к юноше по ночам, и Егору, и без того пребывавшему в мрачном настроении, уснуть под эти рассуждения было почти невозможно.
Впрочем, Егор не вступал в беседу, только иногда огрызался:
– Так что, по-твоему, убить себя можно? Не думаю. Смерть – это некрасиво. Мелко как-то. 
– Что значит – мелко? – раздавался в темноте возбужденный голос Немчинова.
– Что значит, то значит. Больше не скажу.
…А Немчинов говорил, говорил, как ненормальный, не переставая, днем и ночью. Говорил о жизни, о смерти, о «поганой» России, о сволочных новых порядках… о своей семье, о прежней жизни… обо всем, что придет на ум – лишь бы довести Егора до изнеможения. От вынужденного суточного бдения в измученном бессонницей и обидами сознании Егора происходила большая неосознанная работа, словно сдвигались основы жизни. Какой-то шум раздавался в ушах его: гудела кровь. 
«Перевернулось что-то в людях. Нельзя уже, как прежде. Все не так», – полубессознательно повторял про себя Егор, ворочаясь на жесткой тюремной койке и тщетно пытаясь уснуть.
– Снись!
Это короткое магическое слово часто произносила мать Катерина, когда ее муж начинал буйствовать, – и, как ни странно, заклинание обычно действовало: муж стихал. Сейчас оно вырвалось у Егора почти бессознательно. 
Услышав его, Немчинов замер, постол несколько мгновений неподвижно, почти не дыша, затем задрожал мелкой дрожью, покрылся потом, закатил глаза вверх и упал в неожиданном приступе падучей болезни. 
«Как бы не сдох он, дурачина!» – метнулась мысль в голове Волохова. Егор вскочил и, не зная, что надо делать в таких случаях, кинулся стучать в дверь. Тюремщики прибежали быстро и, не утруждая себя разбирательством произошедшего, схватили Егора, оттащили в отдельную камеру и жестоко избили, приговаривая: «Ишь, распоясался! Не след тебе людей задирать!» После экзекуции Егор был водворен в одиночную камеру. Что случилось дальше с несчастным эпилептиком, осталось для него неизвестным. 
Сидеть в одиночке Егору оказалось еще тяжелее, чем вдвоем с Немчиновым. Раньше чужая тоска отвлекала его от своих невеселых мыслей, теперь же он остался с ними наедине. Еду почему-то не приносили. Резь в желудке доводила до безумия. Чтобы не сойти с ума, Волохов начал читать молитвы. Отче наш, Символ веры, Богородицу. Читал – и сам не замечал, как погружался в апатичное безразличие, подобное сну, сквозь которое, как сквозь стену, еле доносился какой-то странный слитный и тревожный гул. Постепенно слух Егора обострялся, и он начал различать в этом гуле чьи-то крики, стоны, выстрелы. Перед глазами снова и снова проплывало лицо племянника с кровавой раной на лбу. «Стреляли, значит, в него… По всем стреляли, а убили Мишку. Вот такая пуля-дура… А ведь и меня убили пулей этой», – пронеслась мысль в сознании Егора, пронеслась и угасла, как комета в кругу ночных светил.
Егор погрузился в сон, темный и глубокий. 

Войны воздушные

Над просторами России идет война. Каждый час передвигается линия фронта – щирокая, длинная, протяжением в тысячи километров. Теплые потоки воздуха, возвещающие весну, надвигаются с юга, и отступают далеко на север, к Ледовитому океану, снежные тучи, чтобы осенью снова дохнуть холодом на жителей страны нашей. Это борение – вечно, нет в нем победителя и нет побежденного, да и не должно быть: только пока длится оно, жизнь существует, жизнь произрастает, жизнь течет. 
Не важнее ли всех войн и столкновений народов и государств эта постоянная, с дней возникновения Земли происходящая борьба тепла и холода? Да, на войнах наших погибали миллионы людей, но, если хоть раз потоки воздуха с юга не придут на север весною, а осенью снова не уступят веяниям холода, само существование не только человечества, но и всего живого окажется под угрозой. Не взойдут хлеба, не разольются реки, утратит почва свое плодородие… Брани воздушные, постоянный непокой в царстве небесном – вот что дает жизнь всякой твари на Земле. 
И по таким же законам движется история: видно, так надо было, чтобы общество подчинялось тем же правилам, что и природа, – произрастало, как дерево, волновалось, как море, сотрясалось, как небо в грозу. Время, как воздух, движется, и есть во времени потоки теплые и холодные, и то один, а то другой поток захватывает иногда целые страны и континенты – и несет то вверх, в высшие слои истории, то вниз, на ее дно. А что образует этот воздух? Вдохи и выдохи человеческие, дыхание миллионов и миллиардов людей, вроде и неприметных, но дарующих миру главное, что у них есть, – дыхание, дуновение, дух, в котором – их радости и горести, мысли и чувства, прозрения и ослепления, любовь и ненависть. Пусть не высказаны они, не выражены, но след их останется навсегда в небе, в ветре, которым дышим мы, - и каждый глоток воздуха содержит в себе частички каждого выдоха, когда-либо совершавшегося на земле. Время, как воздух, создается вздохами нашими, смехом нашим и речью. 
А если человек научился управлять ветром, покорил течение воздушных струй, то, может быть, и струи ветра времени когда-то будут подвластны ему? Может быть, когда-нибудь мы научимся рассекать крылом «жизнелета» или «мыслелета» пространство чужих мыслей, чувств, верований, передвигаться из одной души в другую, из зоны холодного духовного климата – в страну теплую и наоборот? Все возможно. Но все двуедино: человек может совершить любое дело, но станет оно добрым или злым, сказать точно не может до тех пор, пока не совершится оно. И веяние времени покорить – не значит ли дать волю тому злому, властному, слепому началу, что таится в нас? Не знаю. И, наверное, придется нам сначала совершить ошибки, чтобы понять, что такое правда.
…Ветер повеял мне в окно, и в солнечном луче, проникшем в комнату, заиграли золотистые пылинки. Есть люди, которые, подобно пылинкам этим, живут, и движутся, и существуют духом времени, в нем то танцуют, то бьются, то сталкиваются, то разлетаются в разные стороны. И иногда луч солнца истории освещает их, а иногда в темноте проводят они век свой, и никто не расскажет, чем живут, о чем мыслят, как чувствуют они. 
Заговори, время! Заговори, пылинка в горячем луче! Открой нам, как веяние несет тебя, то поднимая ввысь, то роняя в воздушные ямы, ибо и я, и все мы – такие же пылинки, и знать надо нам друг друга, чтобы не пропасть в рассеянии! Заговори – и знай, что не пропадет даром ничто из пережитого тобой, если в слове выразится оно. Говори! Слушать буду я.

Гражданская война в Омске в 1917-1920 гг.
(по материалам историков)

Первым серьезным столкновением противоборствующих сил в Омске было антисоветское выступление 1 ноября 1917 2-й Омской школы прапорщиков. Накануне, 29 октября, в Омске прошла многолюдная манифестация рабочих и солдат под лозунгом "Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!". 31 октября на заседании Городской думы В. А. Жардецкий призвал "принять принудительные меры к ликвидации революционных организаций в Омске, в т. ч. и Совета". Он же стал одним из главных организаторов выступления школы прапорщиков. Восставшие, арестовав часового военного склада 19-го полка, захватили оружие и боеприпасы. Затем были арестованы командующий войсками Половников и члены гарнизонного комитета. Командующим военным округом был назначен эсер Немчинов. В руках восставших оказались штаб военного округа, связь со всеми воинскими частями. Однако попытки привлечь на свою сторону солдат омского гарнизона и казаков большого успеха не имели. Вместе с тем сторонники Советов действовали быстро и организованно. Восставшие были окружены в крепости отрядами Красной гвардии 2 ноября 1917, убедившись в провале своего выступления, восставшие сдались и были разоружены. В тот же день были арестованы некоторые руководители восстания В. А. Жардецкому и Немчинову удалось скрыться. 
В конце 1917 - первой половине 1918 антисоветские выступления в Омском Прииртышье продолжались. В декабре 1917 они были связаны с выборами во Всероссийское Учредительное собрание, весной 1918 - с принудительными хлебозаготовками и другими мероприятиями Советской власти. Вдохновителями антисоветских выступлений в Омске были подпольные "Союз офицеров", "Комитет спасения свободы и родины", а также скрывавшаяся под вывеской "Общества любителей охоты и рыболовства", т.н. "организация тринадцати" (получила свое название по числу казачьих офицеров, составлявших ее ядро). Одним из лидеров последней был Б. В. Анненков. Наиболее известным антисоветским выступлением в этот период является т. н. "поповский мятеж" (18-19 февраля 1918). Местное духовенство, поддержанное представителями партии кадетов, начало кампанию против декрета Совнаркома об отделении церкви от государства и школы от церкви. 18 февраля был организован крестный ход, в котором приняли участие многие омичи. Во всех церквах города ударили в набат. По этому сигналу должно было начаться антисоветское выступление, в результате которого предполагалось арестовать большевистских лидеров, свергнуть Советскую Власть в Омске. Город был объявлен на осадном положении, имели место вооруженные столкновения сторонников и противников Советской власти. В ночь с 18 на 19 февраля, воспользовавшись суматохой, в Омск ворвался отряд атамана Б. В. Анненкова, который занял Сибирский кадетский корпус и Казачий Никольский собор. После перестрелки с красногвардейцами анненковцы ушли из города, захватив с собой казачью святыню - "знамя Ермака". 19 февраля силами Красной гвардии "поповский мятеж" был подавлен, а многие его организаторы арестованы. 9 марта 1918 Омский Совет принял специальную "резолюцию по борьбе с контрреволюцией", в которой объявлялось, что все активные противники Советской власти "будут беспощадно расстреливаться отрядами Совета на месте преступления". При Совете был создан отдел по борьбе с контрреволюцией, в подчинении которого находился специльный отряд в количестве 240 человек. 
Крупномасштабные антисоветские выступления начались в Омском Прииртышье в мае 1918. После вооруженных столкновений отрядов Красной гвардии с чехословаками (Марьяновские бои) большевики оставили Омск, увезя с собой всю городскую казну (280 млн. рублей). С лета 1918 Омск стал центром антисоветского движения в Сибири. Вначале его своей резиденцией сделал Западно-Сибирский комиссариат, представлявший интересы Временного правительства автономной Сибири. В конце июня 1918 Западно-Сибирский комиссариат был упразднен, а в Омск прибыло Временное Сибирское правительство, в состав которого вошли П. В. Вологодский - председатель Совета министров, В. М. Крутовский - министр внутренних дел, Г. Б. Патушинский - министр юстиции, И. А Михайлов - министр финансов и М. Б. Шатилов - министр туземных дел. Временное Сибирское правительство объявило о денационализации промышленных предприятий, восстановлении частного землевладения, дореволюционных судов и административных учреждений. Претендуя на всю полноту власти в Сибири, Временное Сибирское правительство вступило в конфронтацию с Сибирской областной думой, находившейся в Томске. Кульминационным моментом этой борьбы стал арест в ночь на 21 сентября 1918 в Омске членов Временного Сибирского Правительства В.М. Крутовского и М.Б. Шатилова, поддерживавших Сибирскую областную думу, председателя Думы И. А. Якушева и известного сибирского областника А.Е. Новоселова. Вскоре после этого инцидента Сибирская областная дума была распущена. 
К осени 1918 большая часть территории Сибири находилась под контролем Временного Сибирского правительства. Но оно претендовало теперь уже и на роль Всероссийского правительства. Однако на Государственном совещании в Уфе 23 сентября 1918 в результате компромисса между различными политическими силами, представлявшими антибольшевистский лагерь в России, была создана временная всероссийская власть в лице Уфимской директории. В ее состав реально вошли Н.Д. Авксентьев, В. Г. Болдырев, В. А. Виноградов, П. В. Вологодский и В. М. Зензинов. Своей резиденцией директория избрала Омск, куда и прибыла 9 октября 1918. В начале ноября указом директории был создан Совет Министров (Временное Всероссийское правительство), в состав которого вошли главным образом министры Временного Сибирского правительства. Уфимская директория сохранила все акты Временного Сибирского правительства, а в качестве главных задач выдвигалась борьба за свержение Советской власти, аннулирование Брестского мира и продолжение войны со странами австро-германского блока. 
Но в результате государственного переворота 18 ноября 1918 в Омске власть Уфимской директории была упразднена. Верховным правителем России стал А. В. Колчак, а исполнительная власть перешла к Российскому правительству, состоявшему в основном из членов бывших Временного Сибирского и Временного Всероссийского правительств. Вся деятельность Верховного правителя и Российского правительства была направлена на реставрацию порядков, существовавших в России до большевиков. Резиденцией Верховного правителя и Российского правительства вновь был избран Омск. Здесь же находились Совет Верховного правителя, Государственное экономическое совещание, Правительствующий Сенат, командование Сибирской армией и другие органы власти белой России, а также золотой запас России. В Омске находились и иностранные представители: Высокие Комиссары Реньо (Франция) и Эллиот (Англия), генеральные консулы Мацушима (Япония) и Гаррис (США), а также военные представители Жанен (Франция), Нокс (Англия), Скайлор (США). 
Сразу же после свержения Советской власти в Омске, как и в других городах Сибири, стало формироваться большевистское подполье. Главная задача сибирских подпольщиков – вооружённая борьба за восстановление в Сибири Советской власти - была определена на Сибирской конференции большевиков, проходившей в Томске в августе 1918. Омску в этой борьбе отводилось особое место, в силу того, что здесь были сконцентрированы основные политические и военные силы антибольшевистского лагеря. В 1918-19 в Омске находились Сибирский областной комитет РКП(б) и Сиббюро ЦКРКП(б). Наиболее крупным выступлением большевиков было восстание 22 декабря 1918 в Омске, закончившееся поражением. После подавления восстания были расстреляны многие его участники, а также члены Всероссийского Учредительного собрания, находившиеся в омской тюрьме. Еще одна попытка вооруженного восстания была предпринята большевиками в Омске 1 февраля 1919, но и она закончилась неудачно. Несмотря на потери, которые несли большевики, они продолжали борьбу в подполье. В 1919 основная деятельность омских подпольщиков была направлена на разложение белогвардейской армии и помощь партизанскому движению, которое охватило значительную часть современной территории Омской области, но особый размах приобрело в тарских урманах. 
Неудачи белогвардейцев на Восточном фронте летом 1919 и, наоборот, успехи красных партизан в тылу белой армии вызывали серьезные противоречия в высших военно-политических кругах Омска. Наиболее отчетливо это проявлялось в кадровых перестановках в командовании белогвардейской армии и Российском правительстве, а также в робких попытках провести некоторые демократические преобразования (планировались выборы в Государственное земское совещание). В начале ноября 1919 войска 5-й и 3-й Красных армий подошли вплотную к Омску. Командовали ими М. Н. Тухачевский и М. С. Матусевич. 10 ноября 1919 Омск покинуло Российское правительство. Вскоре на Восток отправился и Верховный правитель А. В. Колчак. 14 ноября 1919 войска Красной армии заняли Омск, взяв в плен 30 тыс. чел., захватив 3 бронепоезда, 41 орудие, свыше 100 пулеметов и другие трофеи. Во второй половине ноября вся территория современной Омской области была занята частями Красной армии. Сразу же после этого началось восстановление органов Советской власти. В мае 1920 в Омске состоялся показательный суд над членами Российского правительства, по приговору которого 23 июня были расстреляны А. А. Червен-Водали, Л. И. Шумиловский, А. М. Ларионов и А. К. Клафтон.
(Омский краеведческий словарь)

Кровь и почва

Моль одежду ест, а печаль — человека; печаль человеку кости сушит.
Если кто в печали человеку поможет, то как студёной водой его напоит в знойный день.

Моление Даниила Заточника

Заключение Егора в одиночной камере длилось недолго. В ноябре город был занят войсками Тухачевского, и всех арестованных по обвинению в противодействии белому правительству освободили. Под амнистию попал и Егор. Его выпустили из тюрьмы, правда, не вернув золотой цепочки с нательным крестом, отобранной при аресте. Прежнюю веру в прочность жизни, по-видимому, ему тоже было уже не вернуть: что-то надломилось в человеке. 
Свободный и опустошенный, шел Егор по городу, глядя на красные знамена, развивающиеся на правительственных зданиях, и слушая песни о «светлой, широкой дороге», звучавшие на новых, угодных большевикам демонстрациях. «Воля теперь… Дорога светлая, значит. А куда она ведет? Свет-то свет кругом, да холод на душе», – думал Егор, направляясь к родительскому дому. 
Идти оказалось некуда. Дом во время беспорядков при смене власти в городе был ограблен и подожжен – видимо, кем-то из «добрых» соседей. Где теперь находился отец, уже много лет не имевший способности самостоятельно передвигаться, где пропала мать, никто в округе точно не знал, – а может, люди просто скрывали от Егора жестокую правду. Только слухи распространялись в городе, что родные его были убиты во время боев на окраине города – тогда ведь никого не щадили... 
Где-то за чертой города, на холмах за Иртышом, раздавался гром стреляющих орудий: последние «беляки» пытались совершить набег на город, чтобы хотя бы отомстить большевикам и их сторонникам за свое поражение. Залпы раздавались все ближе и ближе… Бои скоро могли переместиться на те окраинные улицы, где жила родня Катерины. Егор, стоя на пепелище, тупо смотрел на зарево над рекой и слушал доносившийся грохот. «Туда, что ли, – думал он. – Туда пойти, где стреляют. Там ведь Катерина живет… если живет еще. Может, защищу ее, может, смерть свою найду… Убьют меня – и тишина будет. Покой. А так – надрывом – не могу жить. Горько на сердце. Горько. Хоть смерть в бою найду – все лучше. Верно мать говорила – надоедает жить человеку». 
Волохов, сам не свой от пустоты жизни, спотыкаясь, побрел туда, откуда доносились выстрелы. Кулаки его, грязные, грубые, то сжимались, то разжимались. Он не знал, чем будет сражаться, что вообще будет делать, – ему хотелось просто идти, передвигать ноги в такт ударам сердца, идти куда-то, чтобы поскорее избавиться от разрывающей голову тоски. 
А перестрелка уже происходила в квартале Катерины. Дома в нем пустовали, – по-видимому, жители бежали отсюда раньше. Только солдаты-красноармейцы, засев в оставленных хозяевами домах, стреляли из окон по скакавшей по улице кавалерии белогвардейцев. Те, в свою очередь, пытались, даже погибая, унести с собой на тот свет как можно больше жизней своих врагов – своих бывших соотечественников. И именно туда ноги словно сами несли опьяневшего от потери дома и родных Волохова. 
Егор еще был довольно далеко от улицы, где шли бои, когда в него попала чья-то случайная пуля. Он сам еще не понимал, что произошло, но в глазах его потемнело. Удар… Егор падает – падает лицом в грязь, видит землю, землю… вязкую, липкую грязь… переломленный стебелек цветка… и кровь, впитывающуюся в почву. Кровь, текущая из раны лежащей рядом убитой лошади, обагряет руки и лицо Егора, остается на его опаленных веках. Словно перетекает она из раны лошади – в рану человека, оттуда – в рану земли… Земля ведь тоже ранена. Только кровь из нее не течет. Истощена почва. Истощена. Нужно сделать переливание… крови, жизни. Любви. 
Кровь и почва. Кровь, текущая в жилах человека, перетекает в жилы земли. А в крови живет душа. Земля, мать-земля, в руки твои передаю душу мою. Сохрани ее, сохрани лучше, чем я. Вот о чем прошу, вот о чем молюсь я.
Почва. Сырой, вязкий чернозем, созданный, чтобы принимать зерна и кормить произрастающие хлеба. Золотая земля наша: палку воткни – зазеленеет тотчас же, словно дубок… Ружье поставь на землю – и приклад небось тоже зацветет: вспомнит, что деревом был когда-то. Вроде добра земля… добра, да если зло в нее посеять, добро вырасти не может! И смерть расцветает на почве этой так же легко и явственно, как жизнь. Смерть расцветает… Взрывы цветут… Война кладет их, как букеты, на воинские могилы… Вот она, почва наша, вот он, закон ее: давать жизнь всему – и смерти тоже. Творить добро всем – даже злу… Любовь, любовь… всеобъемлющая… безразличная.
Что вырастет из земли, кровью политой, человеческим прахом удобренной? Что зреет сейчас в глубине ее, какое зерно, жизнь какая? Не знаю. И не хочу знать. Раньше жизни жить нечестно. Увидим, что зачала земля, когда родит она. И поймём… Поймём ли?
Егор попытался пошевелить руками. Поднес их к лицу. В глаза бросилась жирная, кровавая грязь на оцарапанных ладонях… «Грязь, - подумал Егор. – Всюду грязь…. Война. Смерть. Как грязно все это. Не люблю я смерти, боюсь… не как зверь, как человек: грязна смерть, нечистоплотна. Нет правды в ней. Смерть – это нечестно. Это некрасиво. Ее не должно быть. Она пройдет. Надо только перестать ждать… Перестать ждать. И всё. И тишина».
Это были последние слова, пронесшиеся в лихорадочно возбужденном мозгу Егора. Последний рывок мысли – и разум, изнемогая, окунулся в безразличие. Егор, не теряя сознания, погрузился в странное полусонное состояние, когда душа человека машинально фиксировала, как его хватают за руки и ноги, оттаскивают с поля боя, куда-то несут, но никак эмоционально не откликалась на происходящее. Только тишина вибрировала и пульсировала в висках, и Егору казалось, что какой-то пузырь в его голове то надувается в пустоте, прикасаясь движущимися краями к внутренней поверхности черепной коробки, то снова сдувается, освобождая место для странных – то визжащих, то скрежещущих – звуков. Егор не замечал, кричал ли он при этом или стискивал зубы, дергался или лежал как убитый, но одно неизменное ощущение овладело всем его существом: радость и боль чудом сохранившейся, но неузнаваемо изменившейся при этом жизни.

Предчувствие

Всё просто. Прогремят раскаты
Артиллерийского огня – 
И я, ни в чем не виноватый,
Паду с летящего коня.
Не нужно боли, слёз. Так надо!
Настанет, видно, скоро час, – 
И синью девичьего взгляда
Не очарует небо нас,

Не отвлечет, не околдует
Лесов дурманящая тишь,
И шорохом не зачарует
речной камыш, речной камыш…

Прошла пора очарований.
Остались – подвиг, смерть и кровь,
И зной безвыходных скитаний,
И посвист пуль, и блеск клинков.

Осталось право быть героем,
И – умирать, и – убивать,
Осталось мужество простое
Под грохот гаубиц – дышать…

Но можно от войны проснуться,
Приняв, как милость, пулю в грудь,
Остановиться, оглянуться
На пройденный огромный путь – 

На жизнь, исполненную темной,
Лихой, несбыточной мечтой,
На мир, немыслимо огромный,
сожженный страшной красотой.

Там - голубеющие тени
Лежат у раскаленных стен,
Как обещанье утешений
Среди невзгод, среди измен.

Там -  облака в лучах заката
Горят в величии своём,
Как обещание расплаты
Средь жизни, выжженной огнём.

* * *

Волохов был спасен небольшим отрядом казаков – бывших белогвардейцев, ушедших из города еще при первом разгроме Колчака и образовавших в окрестных лесах что-то вроде шайки, добывавшей пищу грабежом. Они и в набеге на город участвовали не столько ради отмщения, сколько ради разбоя. Среди них были бывшие друзья Егора, которые увидели его раненым и забрали с собой, в свое лесное логово.
«Казаки-разбойники, вот кто мы», – любил повторять с усмешкой главарь шайки, некогда хорошо знавший семью Волоховых казак Ванька Лихой, высокий черноволосый мужчина лет тридцати-тридцати пяти, порядочный буян и гуляка, черный взгляд которого обладал какой-то необъяснимой властью над собравшимися вокруг Ваньки мужиками. 
Лихой хотел, чтобы Егор стал в его шайке разведчиком, – рискуя жизнью, проникал в соседние деревни, узнавал, можно там что-либо украсть и могут ли местные жители оказать разбойникам сопротивление, и сообщал главарю планы возможного набега. Для этого Егора некоторое время держали при шайке, как своего, кормили, лечили, чем могли, – спиртом, травами, – и приучали к мысли, что отсюда ему уже не уйти. Егор обычно молча принимал пищу, хмуро кивая в ответ на уговоры, и почти не показывал неповиновения. 
Но однажды Егору пришлось пойти поперек воли главаря. Это произошло, когда казаки-разбойники после очередного грабежа, устроив попойку, решили испытать Волохова на покорность. Лихой, встав от костра, за которым сидели разбойники, подошел к лежавшему неподалеку с перевязанной рукой Егору, держа в руке кусок жареного мяса, и гаркнул:
– Егор, слышь? Покричи-ка мне тут петухом… а я те хлеба дам. Не дашь –прирррежу! – и расхохотался, слегка пошатнувшись при этом. 
Партизаны воодушевленно загоготали, глядя на Ваньку и Егора и предвкушая потеху.
Егор медленно встал, морщась от боли, пронзавшей руку, и буркнул:
– Ты чего? Человек я, шутковать те не буду. Давай по-человечески, коли хошь…
Ванька Лихой зло сверкнул глазами и подставил нож Егору прямо к горлу. Несколько секунд длился молчаливый спор двух взглядов – черного и голубого. Казаки глядели молча, чем закончится противостояние. 
Неожиданно Егор схватил нож ладонью здоровой руки прямо за лезвие и отвел его от горла, держа руку перед собой. Кровь брызнула из глубокой раны на ладони. Егор смотрел на Ваньку ледяными глазами из-под нахмуренного лба, словно говоря:
– Вы как хотите, а мне все равно. Коли жить мне, так по себе жить, а не по вам.
Ванька стоял, не двигаясь. Партизаны сначала молча наблюдали за происходящим, а затем раздались возгласы: 
– Молодец Егор! Не струсил!
– Во мужик! 
– А Лихой-то у нас сволочь, поиздеваться хотел над слабым...
– Да какой он те слабый, нас всех здоровее! Глянь, как смотрит! Волком!
– Все! – пьяно воскликнул, вставая на ноги, кряжистый мужик, сидевший ближе всех к костру. – Решено. Федорыч теперь наш атаман будет! А Лихого, паскуду, – прочь отсюдова, пусть выживает один, как хочет! 
– А и верно, – закивали головами другие. – Лихой не наш человек был, трус, гулена, вот и не везло нам с ним. С Егором лучше небось будет!
Лихой стоял, молча озираясь, словно до конца не понимая, что произошло вокруг. Егор тоже смотрел на пьяных мужиков с торжествующе-безразличным видом: ему уже было все равно, с кем и в какой роли жить или умирать, но ощущение своей непокорности приносило ему какую-то неосознанную отраду. Внезапно опьяневший от спирта и позора Лихой, который еще мог бы переманить мужиков на свою сторону, пошатнулся, икнул и ринулся куда-то в чащу за спиной Егора, чтобы исчезнуть в темноте между сплетенных лесных веток. «Сбежал, трус! Туда ему и дорога!» – кричали вослед своему бывшему главарю мужики. 

* * *

И началась у Егора Волохова новая жизнь – разбойная. Ему пришлось руководить шайкой, совершавшей набеги на окрестные деревни в поисках хлеба и вина. Егор запретил своим людям лишать людей жизни, но в суровых условиях междоусобной войны, бушевавшей вокруг, жестокости все равно было не избежать. Приходилось Егору мириться с этим, мириться с войной, как ни горько это было его сердцу.
Однажды, руководя набегом на одно из таежных сел, Волохов случайно встретился с Катериной. Это произошло, когда разбойники штурмовали небольшую сельскую церковь, запертую изнутри, – кто-то сказал им, что там спрятаны деньги… Но на самом деле в церкви спрятались сельские женщины, испугавшиеся внезапного набега. В их числе была и Катерина, обосновавшаяся жить в этой деревне у одной из своих многочисленных родственниц. 
Ворвавшись в храм, разъяренные мужики увидели в нем кричащих и мечущихся в ужасе женщин – и Катерину, которая безмолвно стояла у иконы и смотрела вокруг тихими, но гордыми глазами, словно не замечая происходившего в храме. «Это же Катька!» – вырвалось у Волохова. Партизаны, повинуясь жесту главаря, бросились к ней, схватили и бросили, как мешок с тряпьем, к ногам Егора. 
– Вот те баба. Знал ты ее, да? Позабавься, да нам со своими потешиться дай, – раздавались возгласы. 
Егор быстрым движением руки указал людям на двери храма:
– Прочь отсюда! Ишь, до чего додумались: в храме развратничать! Хлеб мы взяли, водку взяли, свое получили – так и уберемся восвояси! А ее, – указал он на Катерину, – я с собой беру. Моя она! Ти-хо-о!!! – повысил он голос на зароптавших было мужиков. – Выбрали меня атаманом, так слушайте! Кто не хочет со мной быть, – скатертью дорога, выживайте сами! А я с пути своего не сверну.
Шайка замолчала. Казаки беззвучно встали в ряд и, переглядываясь, пошли из храма вслед за Волоховым. Катерина шла впереди, бросая на Егора молчаливые взгляды.
– Порядком я без тебя намаялась. И голодать приходилось, и скитаться, пока сюда не прибрела… А ты, я вижу, здесь в почете. Скажи, теперь все будет хорошо? Точно? – спросила она, когда отряд выезжал из притихшего села.
– Если что-то будет, это уже хорошо, – отрывисто бросил Егор и закурил.

* * *
Прошло совсем немного времени, прежде чем выяснилось, что шайка не любит Катерину, не может с ней ужиться, словно ревнуя к ней своего главаря. Мужики начали ссориться с ней, оскорблять, когда Егора не было рядом, и даже заступничество атамана не могло заставить их прекратить бессмысленную вражду. 
Однажды казаки, собравшись на совет, в присутствии Волохова обвинили Катерину в краже хлеба. «Было у нас намедни больше хлеба, чем теперь. Вон сколько пропало, – говорили они. – Это все Катька твоя, она ворует. Выгони ты ее, воровку, иль прикончь, а не хочешь – сам убирайся. Как без Лихого прожили, так и без тебя проживём!»
– Не могла она хлеб воровать. Попросила бы у меня, всегда бы дал, – возражал им Егор. – Ну не может она сделать этого. Моя она. Так и знайте: коль я честен, то и Катька тоже. 
Казаки, сидя кругом, недовольно молчали. В их молчании, по-видимому, таилась угроза: кряжистый мужик, когда-то изгнавший из шайки Ваньку, не таясь, нащупывал за голенищем нож. 
Молчание разрушила сама Катерина. Она встала, гордо взглянув на Егора, и с усмешкой медленно проговорила: 
– А ты у меня не Стенька Разин, как я вижу! Тебе баба дружины дороже… Не казак ты, точно – не казак. Прощевай, сама без тебя проживу. И тебе так лучше будет. Прощай…Живи! А я уйду, небось есть еще добрые люди на свете, помогут.
Казаки ухмылялись, а Егор безмолвствовал, глядя, как Катерина медленно уходит с поляны, где горел их костер, в направлении просеки, ведущей к ближайшей деревне. «Недолго мы с Катериной вместе были. Не судьба, видать», – горько думал Волохов.

* * *

Быть главарем ватаги казаков-разбойников Егору тоже оставалось недолго. Отряд красноармейцев, направленный новым правительством для искоренения остатков казачьей вольницы, быстро напал на след шайки Волохова, нашел их лесной лагерь и устроил там засаду. Ни о чем не подозревавшие разбойники, вернувшись из очередного похода в свое логово, были неожиданно схвачены и перебиты – тут же, на месте. Лишь несколько человек, отделившихся от отряда, чтобы провести разведку соседних сел, смогли спастись – и Егор был среди них. Но и им было опасно продолжать прежний образ жизни: на них продолжалась охота, и путь для спасения был только один – бегство… как можно дальше, из родных земель, туда, где еще пытались сопротивляться красным белогвардейцы… а затем, возможно, за границу. 
Долго Волохов блуждал в сибирской тайге, добывая пищу охотой. Спутники постепенно отбились от него: кто-то отказался от бегства и предпочел затаиться в глуши, дожидаясь очередной перемены власти, а кто-то погиб. Егор же не верил в возможное возвращение белых, не мог он и сдаться – не таков был его воспитанный долгими испытаниями характер. Он шел на восток, пытаясь найти дорогу туда, где ему не угрожала облава. 
Постоянно вспоминались Егору слова Катерины: «Прощай… Живи!» «Это она мне говорила… – шептал пересыхающими губами Волохов, совершая свой долгий путь. – Прощай. Знать, пока не прощу я их, врагов-то, не сдохну. Жить буду. Не могу яих простить пока что. Жить буду, вот! Так-то вам!» – и продолжал идти, идти из родных мест, с земли, обжитой отцами и дедами – туда, где мог он еще надеяться на выживание. 
Во время своих скитаний в лесах Егор встретил Ваньку Лихого, когда-то спасшего ему жизнь, а потом ставшего его врагом и соперником в борьбе за власть над шайкой. Это произошло холодным ранним утром. Волохов, пробудившись от чуткого сна из-за слышавшихся в чаще чьих-то – не то человечьих, не то звериных – стонов, побрел туда, откуда они доносились. Такие звуки издавали звери, попавшие в капкан, и Егор, решив, что это барсук, надеялся, что сможет поживиться мясом пойманного животного. Но неожиданно перед его глазами предстал Ванька – вернее, то, во что превратился бывший разбойник после полугода скитаний в лесу. Мало похожее на человека существо, грязное, одетое в какое-то бесформенное тряпье, покрытое пятнами засохшей крови, лежало на земле, жадно глотало воздух обметанными, по-видимому, от тифа губами и издавало нечленораздельные стоны. Егор наклонился к нему… Ванька замолк, взглянул на Волохова почти разумным взором и, схватив его за шею грязными заскорузлыми пальцами, начал изо всех сил, отчаянно, исступленно душить. 
Борьба двух онемелых от голода и страха людей длилась недолго. Егор быстро освободил свое горло от ослабевших Ванькиных рук и оттолкнул от себя бродягу. Тот, воя, на четвереньках бросился куда-то в чащу, туда, где глохнут и замолкают все звуки. Егор устало выпрямился, вдохнул таежный синий воздух, вытер с лица кровь и взглянул вверх. Там, среди стройно колеблющихся от ветра древесных вершин, выделялись два дерева, стоящие рядом: одно надломилось где-то у основания и готово было упасть, но соседний ствол словно поддерживал его. Пересекшиеся ветви образовали крест.
Волохов закрыл напряженные до боли глаза – но этот темный крест на фоне светлого неба некоторое время был виден ему под опущенными веками. Черное покосившееся перекрестие ветвей словно врезалось ему в память, и долго потом на чужбине ему снился смутный силуэт креста в холодном сибирском небе, под которым бывшие братья боролись не на жизнь, а на смерть.



Сибирское Сопротивление
(по материалам историков)

Сибирь являлась одним из тех районов России, где в начале 1920-х годов продолжалась вооруженная борьба, имевшая широкий размах и упорный характер. В отличие от предшествующих полутора лет, когда вооруженная борьба на территории Сибири велась в основном между регулярными воинскими формированиями «красных» и «белых» и преимущественно на линии фронта, в начале 1920-х годов ее главным содержанием стало противоборство между разрозненными партизанско-повстанческими отрядами, организованными местным населением, с одной стороны, и регулярными частями Красной армии и иррегулярными коммунистическими формированиями — с другой.
В отечественной историографии тема вооруженного сопротивления населения Сибири коммунистическому режиму в начале 1920-х годов не замалчивалась, но и не принадлежала к числу приоритетных. 
Открытая вооруженная борьба против коммунистического режима на территории Сибири началась в мае 1920 г. мятежом в Причернском крае Барнаульского уезда Алтайской губернии («роговщина»), который возглавили анархисты Г.Ф. Рогов и И.П. Новоселов, и завершилась в мае 1924 г. убийством в Хакасском уезде Енисейской губернии командира Горно-конного отряда имени Великого князя Михаила Александровича И.Н. Соловьева, не чуждавшегося монархических лозунгов и армейской атрибутики царских времен.
В 1920 г. произошло пять крупных антикоммунистических вооруженных выступлений в Западной и шесть — в Восточной Сибири, в 1921 г. — пять в Западной и одно — в Восточной Сибири. Сокращение количества восстаний в 1921 г. по сравнению с 1920 г. (при явном преобладании числа мятежников в 1921 г. по сравнению с 1920 г.) объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, несколько мятежей, самостоятельно возникших в феврале 1921 г. на территории Тюменской губернии и в прилегавших к ней уездах Омской, Екатеринбургской и Челябинской губерний, по сути дела, слились в один мятеж, получивший название Западно-Сибирского. Во-вторых, если в 1920 — начале 1921 г. мятежи, как правило, предшествовали организации партизанско-повстанческих отрядов и районов, то с середины 1921 г. последние стали возникать как бы исподволь, постепенно, минуя такую стадию и «открытую» форму борьбы, как мятеж. Именно таким образом в 1921 г. возникли довольно устойчивые очаги вооруженного сопротивления в Горном Алтае под руководством И.П. Кайгородова («кайгородовщина»), на юге Ачинского уезда Енисейской губернии во главе с И.Н. Соловьевым («соловьевщина»), в Балаганском уезде Иркутской губернии под руководством Д.П. Донского, братьев В.И. и К.И. Черновых и некоторые другие, просуществовавшие от нескольких месяцев до полутора-двух лет.
Представить полные данные о численности участников этой борьбы за весь исследуемый период пока не представляется возможным из-за пробелов в статистике за несколько месяцев 1921 и 1922 гг. 
Восстания и партизанско-повстанческие очаги возникали в Сибири в силу многих обстоятельств и причин. В каждом конкретном случае был разным не только их набор, но и субординация. Если эти причины структурировать, то можно выделить три основные группы и, соответственно, три разных уровня. К первой группе причин, которой условно соответствует стратегический уровень, следует отнести идейное неприятие частью населения Сибири советской власти в принципе и ее коммунистического варианта в частности. Ко второй группе можно отнести причины тактического плана: недовольство политикой и конкретными мероприятиями советской власти (например, созданием ревкомов, продразверсткой, военными и трудовыми мобилизациями, продналогом, религиозной политикой). Третья группа — это причины ситуативного характера: озлобление населения злоупотреблениями и жестокостью представителей местной власти.
Социальный состав участников разных мятежей, отрядов и очагов партизанского сопротивления не был одинаковым. Такое различие отражало как специфику состава населения разных районов Сибири, так и особенность времени борьбы. Тем не менее главной фигурой вооруженного движения в масштабах всей Сибири всегда были русские крестьяне. Причем в их числе находились представители абсолютно всех социальных групп: старожилы, новоселы и неприписанные, кулаки, середняки и бедняки. В 1920 г. особенно большой процент середняков и бедняков был в Народной повстанческой армии Степного Алтая, в первой половине 1921 г. — среди сорокинских мятежников и западносибирских повстанцев. Со второй половины 1921 г. бедняки и середняки безусловно преобладали во всех партизанско-повстанческих районах и отрядах.
Но отдельные мятежи и очаги борьбы имели с точки зрения состава ее участников ярко выраженную специфику. Так, отличительной чертой Роговского мятежа являлось преобладание деревенских низов маргинально-люмпенского типа, Бухтарминского мятежа — преобладание казаков. Казаки были главными действующими лицами в Кокчетавском и, видимо, в Петропавловском уездах во время Западно-Сибирского восстания. Нельзя не отметить активность в повстанческом движении 1920 г. еще одной категории населения — бывших партизан, ранее сражавшихся против колчаковцев. Они составляли руководящее ядро Роговского и Лубковского мятежей. Заметный процент бывших партизан имелся в Народной повстанческой армии Степного Алтая. Высокий удельный вес алтайского, бурятского, хакасского и якутского населения был среди повстанцев и партизан, действовавших на национальных окраинах Сибири.
Спектр партийно-политических ориентации руководителей партизанско-повстанческого движения в Сибири был исключительно широким: от анархистов до монархистов. Однако именно эти крайние группы были наименее многочисленными. Некоторые командиры ограничивались только антикоммунистическими лозунгами, не предлагая ничего взамен или полагая, что народ в последующем сам решит вопрос о государственном устройстве России.
По своей численности, территориальным размерам, продолжительности и упорству борьбы антикоммунистическое вооруженное движение начала 1920-х годов превосходило антиколчаковское партизанское движение. И тем не менее в отличие от последнего оно потерпело поражение. Причины такого финала видятся не только в слабости, присущей каждому движению, имевшему в качестве своей главной социальной опоры крестьянство со всеми его недостатками и пороками. Дело еще и в том, что партизаны, боровшиеся против диктатуры А.В. Колчака, имели мощного союзника в лице советской России и Красной армии, против которых были направлены главные силы колчаковцев и которые являлись для повстанцев серьезной моральной поддержкой. Мятежники начала 1920-х годов такой поддержки не имели. Существовавшие в Монголии и Китае остатки белых вооруженных формирований, которые коммунистическое руководство Сибири пыталось представить как их потенциального союзника и даже реального помощника, таковыми не только не являлись, но и до мая 1921 г. такой задачи перед собой не ставили.
Поражение повстанцев Сибири не означало, как считали советские историки и продолжают считать многие современные авторы, что борьба, которую они вели, была абсолютно бесцельной и бессмысленной, что она не оказала никакого влияния на ход развития России. Утверждать так абсолютно неверно. Несмотря на удаленность от промышленных центров, являвшихся опорой советской власти, мятежи сибирского населения представляли для коммунистического режима серьезную опасность, поскольку в то время Сибирь наряду с Северным Кавказом являлась основным источником продовольствия для Красной армии, Москвы и Петрограда.
Более того, можно утверждать, что в феврале-марте 1921 г. в истории России возникла уникальная ситуация, когда вопрос о власти в стране решался не в столице, а на просторах Западной Сибири. Повстанцы, перерезав обе линии Транссибирской железнодорожной магистрали и лишив тем самым европейскую Россию сибирского хлеба и мяса, поставили советскую власть на край пропасти. Сказанным объясняются как экстренность мер по переброске частей регулярной Красной армии на разгром мятежа, предпринятых партийно-советским руководством и военным командованием, так и жестокость, с которой осуществлялась его ликвидация.
Вооруженное сопротивление начала 1920-х годов оказало влияние и на национальную политику РКП(б). Согласие большевистского руководства на создание в 1922—1923 гг. в Сибири таких национальных автономных образований, как Якутская автономная социалистическая республика, Бурят-Монгольская автономная область, Ойротская автономная область и Хакасский уезд, также было добыто кровью, пролитой повстанцами в горах Алтая и Хакасии, в якутской тайге.
(По трудам В.И.Шишкина)

Моление о земле Русской

Земля Русская,
Зимой снегом покрытая,
Весной водою затопленная,
Летом засухой опаленная,
Осенью дождями размытая, –
Обнажись,
Откройся,
Явись взору моему!

Земля Русская,
Черная, влажная,
Плугами взрезанная,
многократно распаханная,
ногами истоптанная
и железом пронзенная
грудь народная,
прими зерно истины моей!

Земля Русская,
Городами застроенная,
Дорогами изрезанная,
Людьми чужими раздавленная, –
Пои зерно в груди своей
Лучшими соками,
Влагой подземной,
Чувствами и чаяниями своими,

Да произрастет из груди твоей
древо великое,
древо мудрости,
истину созидающее
и троекратно в год
плоды благие приносящее,
И да покроет оно весь мир
Тенью благодатной
От ветвей своих!

Аминь.

                                                                           Изгнание. Мытарства 

Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в напасти обретает ум зрелый. 

Моление Даниила Заточника

Дорога изгнанника привела Волохова сначала в Дальневосточную республику, затем – в Харбин, туда, куда направляли в то время стопы свои тысячи его современников – от простых казаков до бывших генералов и министров. 
Трудно пришлось Егору в Китае. Даже в сибирской тайге не ощущал он такого одиночества, как здесь: там хотя бы земля была своя, родная, а тут – и лица, и нравы, и языки – все чужое… Даже внешне изменился Волохов: стал сутулиться, словно потери и нищета не позволяла изгнаннику выпрямиться. «Прожить бы, а как – не важно уже, – повторял он. – Нечего теперь ерепениться. Жизнь сволочнулась, и я с ней». 
Прибыв в Харбин, Егор устроился работать грузчиком на вокзал. Смотреть на поезда, прибывающие из России, было горько и втайне отрадно: они были знаками, что где-то есть еще страна, в которой он родился, жил и – так недолго – был счастлив. На вокзале Волохов проводил дни и ночи – и работал, и ел, и ночевал: денег на свое жилье не было. Но была надежда, что рано или поздно ситуация исправится, жизнь снова войдет в свою колею, и эмигранту можно будет обзавестись здесь и домиком, и семьей. В конце концов, война не могла помешать спокойствию жизни в большом китайском городе, населенном в основном выходцами из России, и большинство изгнанников постепенно осваивались здесь и принимались за обустройство своей новой жизни. 
Но один случай разбудил начинавшую было погружаться в безразличие душу Волохова. Это было поздно вечером, когда Егор, отработав почти полностью положенные десять часов, мечтал о скором отдыхе. Он устало шел мимо грохочущей железной дороги, когда неожиданно увидел идущую по перрону девушку, как две капли воды похожую на Катерину: высокая, тонкая, гибкая фигура в черном длинном платье, зеленый платок на вытянутой голове, скуластое лицо, миндалевидные карие глаза со странным, словно зовущим выражением. 
«Катька! Здесь?.. Жива? Как это? Кать-ка-а!» - прошептал Волохов и быстрым шагом, почти срывающимся на бег, устремился к ней. 
Девушка настороженно и враждебно оглянулась, ускорила шаг. 
Подошла к краю железнодорожных путей. 
К перрону приближался поезд, идущий из России... 
Раздается гудок, глаза слепит пар… девушка бросается под поезд…
Грохот колес заглушает грохот жизни, раздающийся в ушах Волохова. Егор стоит, не двигаясь. «Она ли это? Неужели – теперь? Вот – т а к?» Душа Егора мгновенно покрылась льдом, но под внешним безразличием ее сохранялась еще жизнь, глубокая, горькая, потаенная... А вдруг это другая женщина? Вдруг – это просто совпадение, случайное сходство? 
К месту гибели девушки сбежались люди. Прибыла полиция. Из обрывков фраз, доносившихся из толпы, Егору стало ясно, что мертвая девушка – это не Катерина, а некая Александра Волчанова, прибывшая сюда из тех же краев, что и Волохов. «Дворянка была, а тут – по рукам пошла… Ну, само собой, взбрыкнула. Не снесла новой жизни. Гордая была», – доносилось из толпы.
«Не она это! Не она! А Катька… жива ли? Или то же с ней? Мне надо знать. Знать надо!» – шептал Волохов. Желание узнать хоть что-то о судьбе своей любви овладело всей его природой, составило главнейшее содержание его жизни после этого. 
Егор начал расспрашивать всех русских, прибывавших в Харбин из Омска, с кем мог заговорить, и вскоре выяснил, что Катерина жива, она до сих пор живет в Омске и, кстати, получила по наследству небольшой деревянный дом. «Так Катька жива! И меня помнит… Надо идти к ней. Встану и пойду!» – решил Егор. 
При первой появившейся возможности, накопив немного денег, он купил билет на поезд, оформил документы и выехал назад, в Сибирь, туда, где ждала его утраченная в войну любовь… 
Или чудом миновавшая его ранее смерть. 

 

Русская эмиграция в Китае
(по материалам историков)

Событиями октябрьского переворота в России 1917 г. и гражданской войны в Маньчжурию оказались выброшенными представители различных категорий российского населения: от городских обывателей и мелких торговцев, чиновников и учителей, врачей, инженеров и техников, до крестьян из приграничных районов и рабочих, политических деятелей и членов различных «временных» правительств, университетских и институтских преподавателей и профессоров, различных журналистов и литераторов.
Ко второму слою российской диаспоры в Китае можно отнести лиц, изгнанных из России грозными событиями гражданской войны. Среди них были (хотя и не много) государственные политические и общественные деятели (Д.Л.Хорват, Н.Л.Гондатти, Н.В.Устрялов и др.); военные руководители белого движения (Г.М.Семенов, М.К.Дитерихс, Б.В.Аненков и др.); одной из самых больших групп эмигрантов в Китае после окончания гражданской войны в России и ставших основной для создания многочисленных белых военных организаций стали члены военных формирований Г.М.Семенова, И.М. Калмыкова, Р.Ф.Унгерна, В.О. Каппеля и т.п. Последняя категория людей ела активную борьбу с советской властью более тридцати лет: с начала гражданской войны и до конца Второй мировой войны. И, наконец, третья категория диаспоры Маньчжурии – рядовые беженцы из России. Они бежали по различным причинам, к примеру, в 1931 г. много русских крестьян бежало из Сибири и Забайкалья, спасаясь от насильственной коллективизации, они получили даже от белых русских в Маньчжурии прозвище «тридцатинки». Один из таких беженцев, А.Кузнецов, позже вспоминал, что в 1931 г. жители деревни Соловьево из-под Зыряновска перебрались в Маньчжурию практически «всем колхозом» (250 домов).
На протяжении 20-х годов численность русской колонии колебалось, так как политические события на КВЖД, прежде всего советско-китайское соглашение 1924 г., вызвали значительные миграции русского населения. Возникла серьезная проблема гражданства: брать гражданство какой страны – советское или китайское? Наиболее часто встречаемая в эмигрантских изданиях цифра русских белых в Китае в те годы 200 тыс. человек. Справочник «Весь Харбин на 1923 год», ссылаясь на Земельный отдел КВЖД, называет число русских жителей Харбина – 165857 человек, это половина или чуть больше половины от всего населения Харбина составлявшего 300-350 тыс. человек 
Из общего числа «русских» в Маньчжурии приблизительно 50 тыс. человек являлись гражданами СССР, остальные. – эмигрантами. В Харбине в 1929 г. насчитывалось 36 752 советских гражданина, 30 362 эмигранта. Мы видим, что почти все советские граждане, за небольшим исключением, жили в Харбине и полосе отчуждения.
Продажа советским правительством своих прав на КВЖД правительству Маньчжоу-Го в 1935 г. вызвала массовый отъезд русских, теперь уже советских подданных, на Родину. Как отмечает историк Л. Чугуевский, вскоре после официальной передачи дороги правительству Маньчжоу-Го в конце марта 1935 г. на станции Харбин-Центральный не стало хватать места для эшелонов отъезжающих. По данным Ван Чжичэна, в связи с передачей КВЖД в 1935 г. в Шанхай из Харбина перебрались 2285 эмигрантов и 204 советских гражданина. Всего с Шанхае в тот период находилось примерно 16 тыс. русских. Таким образом, к концу 30-х годов в Маньчжурии оставались, в основном, русские с китайскими или нансеновскими паспортами, а советских граждан в Харбине остались единицы. Поэтому можно сказать, что со второй половины 1930-х годов в Маньчжурии понятие «русский» было почти тождественно понятию «эмигрант».
(По трудам А.Н.Усова)

По мнению эмигрантки, приехавшей в Австралию из Китая, «Харбин представляет собой особое исключительное явление… Это был подлинный уголок дореволюционной России, где в чистоте сохранились русский язык, православный быт и традиции». Харбин произвел неизгладимое впечатление на всех русских артистов, посетивших его в разное время. «…В Харбине русские действительно являются русскими, тогда как в Америке они больше американцы, чем русские, в Германии – немцы, во Франции – французы» – эти слова А. Вертинского дают исчерпывающую характеристику харбинской ситуации.
По официальным данным (отчет Народного Комиссариата за 1923 г.), в полосе отчуждения КВЖД насчитывалось 400000 человек русского на селения.. Причем уровню их об----разованности могла позавидовать любая европейская страна: «В городе появилось даже чересчур много профессоров, докторов, юристов, педагогов. Газеты стали пухнуть от рекламных объявлений выпускников университетов, институтов и консерваторий России и Европы, предлагавших свои профессиональные услуги».
Уникальность харбинский ситуации как в социальном, так и в культурном плане признают и современные отечественные исследователи. «Основание русского города со всеми необходимыми инфраструктурами, созданными по образу и подобию российских, с преобладанием российского населения привело к возникновению на чужой территории своеобразной “малой России”». Языком повседневного общения большинства населения, официальных документов и прессы в Харбине начала века был русский язык. Его статус в качестве основного сохранялся в Харбине до середины 50-х гг., пока город не покинула значительная часть русского населения.
Русским жителям Харбина удалось сохранить «русскость» вопреки всему: неприятию новых порядков бывшей Родины, иноязычному окружению, чуждой им азиатской культуре, даже интервенции японских войск (в 1932 г.), когда свободное перемещение по стране было запрещено, а русские школы закрывались.
Харбинцы начали уезжать из Китая в начале 30-х гг. ХХ в., а после провозглашения китайским правительством лозунга «Азия – для азиатов» (середина 50-х гг.) эмигранты практически полностью по кинули страну.
Исследователи относят этих эмигрантов к первой волне, называя их «представители послереволюционной эмиграции», поскольку время их исхода из России совпадает с данной волной. Однако их послереволюционная эмиграция – довольно спорный вопрос, так как многие из них оказались там еще в конце XIX – начале ХХ вв. «Восточная эмиграция также носила “волнообразный” характер, не во всем совпадающий с западной эмиграцией.
Первая волна эмиграции на восток – это массовый отъезд русских в Китай для строительства КВЖД. С позиций того времени это не было эмиграцией: уехавшие строить КВЖД граждане России не принимали китайское гражданство, и лишь последующее развитие событий (революция в России) привело к тому, что они стали вынужденными эмигрантами. Вторая волна восточной эмиграции связана непосредственно с изменением политической власти в России, ее так же, как и первую волну эмиграции на запад, можно назвать “послереволюционной”».
(По трудам А.Н.Анцыповой)

Успение и вечная дорога

Выходил богатырь с погреба глубокого,
Выходил на далече‑далече чисто поле,
И говорил молодец таковы слова:
«Не умел меня солнышко миловать,
Не умел меня солнышко жаловать,
А теперь не видать меня во ясны очи!»
Выдергивал листочки маковые
Со тыих с ран со кровавыих,
Выдергивал и приговаривал:
«Потеки, Сухман‑река,
От моя от крови от горючия,
От горючия крови, от напрасныя!»

                                                            Из былины 

Как после страшного пожара, выжигающего целые леса, неизменно возрождается и оживает черная земля наша, чтобы дать жизнь новым и новым зеленым росткам, так постепенно восстановилось прежнее неторопливое течение жизни семьи Волоховых. Егор нашел Катерину, они вступили в законный брак, поселились в большом деревянном доме, доставшемся Катерине по наследству, и вскоре у них появился первенец – сын Иван. Чтобы достать хоть какие-то деньги для семьи, Егор стал работать водовозом. Это дало семье небольшой, но верный доход; ни голод, ни нищета больше не угрожали дому Волоховых. Только не было покоя на душе у Егора, воспоминания обо всем пережитом во время гражданской войны и в Харбине бередили его душу, горели, как шрамы, оставленные жизнью на памяти. Зря Катерина пыталась успокоить Егора словами и ласками - все равно почти каждый вечер казак садился за стол, наливал стакан водки и подолгу сидел, глядя перед собой, постепенно отпивая по глотку и шумно, тяжело дыша. Это продолжалось по получасу и больше, а затем Волохов неожиданно заводил во весь голос песню. Жена пыталась успокоить его, обнять, но он отбивался, крича: «Не могу я! Душно мне здесь, понимаешь, Катька, душно! Словно давят на меня эти стены, на плечи давят, на шею… Тяжело мне в доме этом, воли нет, боли нет!» Катерина молча отходила, садилась на стул, подперев голову ладонью, и сидела так, пока Егор не засыпал за столом, а затем тихо раздевалась и ложилась одна в большую холодную кровать. «Утро вечера мудренее», – думала она, надеясь, что время излечит раны, нанесенные душе мужа войной.

* * *
Но раны не заживали: новые заботы сыпались, как соль, обостряя боль человеческую. Не становилось легче Егору. А заботы были велики. 
В городе началась эпидемия испанки. Ей тяжело заболел маленький Иван. Катерина, в то время готовившаяся рожать второго ребенка, – она мечтала о девочке, хотела назвать ее в честь своей матери Валентиной, – тоже была больна. Ситуацию усугубляло и то, что год выдался малоурожайный, и многие семьи, включая Волоховых, голодали. 
Однажды, когда Егору удалось в обмен на золотой нательный крестик и кольца получить достаточно хлеба, чтобы в ближайшее время голод не угрожал семье, в их дом заявились комиссары продразверстки. Это произошло, когда Егора не было дома. Больная Катерина пыталась объяснить им, что от хлеба зависит жизнь младенца, но ее не слушали. Продкомиссар прикрикнул на нее и замахнулся плеткой над колыбелью больного ребенка:
– Отдавай хлеб! Коли нас ослушаешься, и тебя раздавим, и гаденыша твоего свиньям на корм выкинем! Слышь, шалава, что говорю? 
В этот момент в комнату вошел вернувшийся с работы Егор. Увидев человека, угрожающего беременной Катерине и сыну, он бросился в драку. 
– Мало я вас, сволочей, в гражданскую вешал! Еще много потрудиться придется, чтоб вас, гадов, извести! Ну да мы к работе привычные! – ревел он, пытаясь избить вооруженных продкомиссаров кулаками.
Сопротивление Егора было недолгим. Его быстро схватили, связав руки заранее припасенной веревкой. 
– Что делать с мужиком? – спросил один из солдат. – Небось и правда из беляков он….
– Поставить к стенке, – сказал комиссар.
– Без суда?
– Без. Чтобы другим неповадно было. И немедля, – слышь, немедля! – прогремел ответ. 
* * *
Егора вели на расстрел. Ему казалось, что и мысли его, и чувства связаны, как руки, за спиной. Чувство тесноты жизни проникало в его душу откуда-то извне, овладевало ею, и Егору было противно и тошно смотреть на грязные, мокрые от дождя камни, по которым гнали его, толкая и пиная. Он не чувствовал особого страха или жалости по прожитой жизни, только несколько фраз вертелись в его голове: «Тошно как… Как мелко, тесно это все… Пуля, смерть… Тошно. Гадко». 
Вот, наконец, Егора привели в тюремный двор, где совершались расстрелы. Толкнули к стене. Егор больно ударился затылком об стену, и от внезапно пронзившей голову боли словно пробудилась от безразличного сна его душа. Жить захотелось Егору, жить, жить – любой ценой, любыми путями спастись и жить! Перед глазами Егора пронеслись горько-строгое лицо Катерины, силуэт похожей на Катерину девушки, бросившейся под поезд в Харбине, что-то лепечущие обметанные сыпью губы умирающего Ванюши, его ручонки, хватающие воздух… Волохов в изнеможении опустился на холодный пол. Подбежавшие солдаты схватили его под руки и, матерно ругаясь, поставили на ноги, спиной к стене. «Вот, стало быть, и все… - подумал Егор. – Отгулял казак свое… Бежать некуда, стена за спиною». И вдруг почудилось ему, что не из камней эта стена, а из живой плоти, что это л ю д и – все, кого он знал в жизни, с кем дружил и враждовал, кого ненавидел и любил, – стоят за ним, не давая отступить, не позволяя проявить позорное мелкодушие. «Некуда отступать. Не-ку-да… – мысленно повторил Волохов. – Позади Россия». 
Прогремели выстрелы. Изрешеченное пулями тело Егора грузно опустилось на землю. На лице мертвого казака застыла возникшая не то от боли, не то от каких-то непонятных предсмертных чувств немного виноватая улыбка. Без улыбки шел Егор Волохов по жизни своей, без улыбки смотрел в лицо миру, чтобы умереть с этим незнакомым ему ранее выражением на лице. И c наполовину смущенной, наполовину гадливой улыбкой посмотрел издалека на тело Егора молоденький восемнадцатилетний солдат, впервые участвовавший в расстреле. Посмотрел, снял фуражку и пригладил упрямые белокурые волосы, подумав: «Вот он, первый… Вот оно. Началося, значит». 

* * *

И осталась Катерина одна в пустынном и чужом ей мире. Не было понятно ей, как и за что убили ее мужа, не представляла она и того, как будет жить дальше. Да и не хотелось ей строить планов – только жить хотелось, жить – здесь и сейчас, не думая о прошлом и будущем, жить, зажмурив глаза. «Назло им выживу. Наз-ло!» - часто повторяла она в первые дни своего вдовства, не понимая четко, кто эти они, желавшие ей и роду ее гибели. Но ясно ей было, что есть эти они, что сами собой не свалились бы на ее голову те несчастья, которые пришлось ей и ее семье перенести за последние годы. И чем тяжелее становилось Катерине, тем чаще повторяла она, как молитву, это коротенькое слово:
- Наз-ло!
А жизнь и правда становилась тяжелее, все больше придавливала она душу и разум Катерины. Ванюша умер. Чтобы самой не погибнуть с голода, надо было где-то работать, но ни о какой серьезной работе ей, вдове нераскаявшегося бунтаря, нельзя было и мечтать. Смогла она только устроиться батрачкой к одному из местных кулаков, кормившему ее и время от времени выделявшему (скорее из жалости, чем ради выгоды) небольшие суммы денег «на дитё» - родившуюся у женщины дочку Валентину. К зиме удалось Катерине накопить небольшую сумму денег, и она решила заплатит ими отцу Петру, священнику из небольшой церкви, стоявшей за городом, чтобы он тайком крестил её дочку. Зачем ей это, она сама не до конца понимала, просто в образах храма, икон, обрядов воплотилась для нее мечта о прежней, спокойной, за века устоявшейся жизни, и за эту мечту она готова была заплатить действительностью. Чтобы совершить обряд, вдова, рискуя двумя жизнями – своей и дочери, направилась в церковь ночью, одна, - идти в храм днем, открыто, было еще опаснее.
Отец Петр, высокий, сухопарый мужчина, встретил Катерину на пороге храма отчасти удивленным, отчасти пренебрежительным взглядом. 
– Крестить дитё собралась? – спросил он. – А не знаешь, что тебе за это светит?
– Что светит, то и согреет, – ответила женщина. – Мне уж все равно. А ребенок – он по правде жизнь начать должен. 
– Сама ты в Бога веришь-то? - спросил отец Петр. – Теперь вот объявили, что нет его… Даже мне, грешному, сомненья иногда приходят. А ты – веришь… веришь, скажи? Только честно!
– Не знаю… – резко ответила Катерина. – Может, и нет. Но крестить дитё – надо. 
– Что ж, дело твое, - удивленно пробормотал священник. – Только опасно это теперь – детей крестить. Приглядывают за нами, сама знаешь… И с мужем твоим что было, тоже всем известно. Так что мне с тобой связываться вельми невыгодно будет.
– А как же дитё? Окрестить-то надо, это долг твой. Сам ведь Богу своему служишь, обет небось давал, так и послужи.
– Послужи-то послужи, да пропасть не поспеши… Тебе дочку крестить значит подозрения на себя принять. Я это за так делать не буду. А вот если… – отец Петр пошевелил пальцами...
– Да, да, – прошептала Катерина и протянула батюшке несколько купюр, заранее спрятанных в укромном кармане. – Вот, изволь, сколько есть…
Отец Петр посмотрел на мятые рублевки, подержал их молча в руках, словно проверяя, не жгут ли они его ладони, а затем прогундосил:
– Маловато это. С другой бы достаточно было, а с тебя, жены беляка, больше надо. Иначе – не серчай, не стану крестить… Тебе ребенка спасать, а мне за это что – тоже в расход идти, как муженьку твоему? Извиняй, не христы мы, мучиться за так не станем…
Катерина взглянула в лицо отца Петра, словно сверля его пристальным взглядом черных глаз, и вдруг молча вырвала у него из рук деньги. 
- Не дам тебе их, ничего не дам! – крикнула она. – Кто ты такой, чтобы за правду цену ставить? Не получишь от меня ничего!
Священник попытался схватить Катерину за руки, чтобы отнять помятые рубли. Катерина вырвалась и бросилась к выходу из церкви. Распахнула двери – и холод зимнего ветра ударил ей в лицо. Задыхаясь, казачка выбежала в церковный двор, покрытый сугробами, и швырнула деньги в снег.
–Достань из пурги, из неба, коли сможешь! – прокричала она отцу Петру. – Веришь в Бога – вернет он тебе все, на что наработал. А мне наград с небеси не надо, лишь бы по правде все. Слышал?
– Блажная ты какая-то, – качнул головой батюшка. – Зря я твое дитё крестить согласился. Забирай его и кати, куда хочешь, а мне с тобой дело иметь неохота.
Катерина схватила плачущее дитя в охапку и, нервно и глубоко дыша, быстрым шагом направилась к выходу из церковного двора.

* * *

Возвращение домой было долгим и трудным. 
Катерина, от гнева не разбиравшая, куда идет, сбилась с пути. Она шла сквозь метель, спотыкаясь, сжимая в руках плачущего ребенка. Ветер бил ей в лицо, и горело оно, будто после многих пощечин. Давно уже потеряла казачка дорогу, но шла, шла, словно в бреду, пока ноги передвигались, пока сердце билось. Не понимал бабий разум, куда и зачем она идет, но упрямство одно еще заставляло ее идти, и бороться, и дышать. «Сбилась я! А в такую метель заблудишься – тут и до смерти недалеко… Да не сдохну я, не замерзну, назло им не замерзну! На-кося, выкуси! Назло не замерзну! Наз-ло!» - шептала она, грозя кому-то маленьким жилистым кулаком, и месила ногами голубой снег. «Где тут дорога? Где дорога моя? – метались мысли в ее воспаленном мозгу. – Куда хошь иди – всюду пути лежат, да не ждут меня нигде. Но идти надо, коли путь есть. А сколько еще нехоженых дорог у нас! Бог весть, дойдем ли до дому-то?»
Ветер поднимал над полями столбы из снега, и мерещилось Катерине, что смотрит кто-то на нее из бури. «Кто это? Егорушка? Нет, умер Егор… Морок это, пустоверть. С голоду да холоду и не такое привидится… Нет Егора. Нет казаков больше, небось, - настоящих нет, все либо трусы, либо ряженые вокруг. А Россия есть ли?… Есть?... Если нет ее, нам родиной зима будет». Полубезумная Катерина говорила вслух непонятные ей самой слова, не замечая, как кричит девочка на ее руках. Наверное, и не дошла бы казачка до дома своего, и замерзла бы вместе с ребенком в полях невдалеке от города, да неожиданный оклик из снежной пустоты за спиной заставил ее очнуться и ринуться туда, откуда доносился голос. 
Оказалось, что совсем рядом пролегает дорога, которую долго не замечала бредившая Катерина. По дороге ехала запряженная телега, которой управлял какой-то бородатый мужик – из соседней деревни, наверное. Он и заприметил среди пурги мечущуюся Катеринину фигуру с плачущим ребенком на руках, окликнул женщину и остановил телегу.
– Ты откуда? Заблудилась, что ли? – спросил он Катерину, уставившуюся на него невидяще-напряженным взором. – Лезь ко мне на телегу, до города довезу, а там посмотрим, что с тобой делать.
Дрожащая Катерина забралась на телегу, еще не понимая, что происходит. Мужик ударил лошадь кнутом, и телега тронулась. Казачка молча сидела на тряской телеге, сжимая в руках притихшую дочь и бессмысленным взором глядя на вихри, бушевавшие вокруг, а крестьянин, правивший лошадью, негромко болтал о чем-то, казалось, важном для него одного: «Так повелось у нас: сёдни я тебе помог, а завтра ты мне. Помогать друг другу надо. Вишь ведь, жизнь теперь какая: хозяев нету больше, все работники. Работать работай, а хозяйствовать – ни-ни. А работать нельзя ведь в одиночку, иначе курам на смех все выйдет, ни мне, ни тебе на день худой не сберечь ничего. Вот ведь как: завтра умирать, а сегодня хлеб посей все равно. И будем сеять. Работать будем. Все будем… Эх, Савраска, чего ерепенишься, поше-ел, поганый!...».
Так бормотал крестьянин, увозивший Катерину из прежней жизни, и в неспешном ритме поскрипываний колес телеги начиналась жизнь новая. Что сулила она Катерине, ее дочери, другим осколкам казачьей вольницы, этому крестьянину и миллионам его сородичей, не знал никто. Но то, что жизнь не прекратилась, то, что она движется неостановимо, чувствовали все, и это чувство давало людям ощущение своего теплого братства и веру в прочность человеческого бытия в этом бескрайнем холодном мире. 
 

Последний казак

Снег поднялся столбом над дорогой,
Снег поднялся столбом над судьбой.
В нем видны мне глаза– в них тревога,
Боль и грусть утомленных борьбой,
Что мерцали в глазах у народа,
Обращенного временем в прах…
Лишь один сохранился в природе
Расказаченный нищий казак.
Он уходит заснеженной тропкой,
Он уходит в последнюю ночь…
Нашей речью, обыденной, робкой,
Ты страданий ему не пророчь!
Снег поднялся столбом над Россией,
И глядят молодые глаза
Сквозь века, сквозь страну, сквозь стихию
В душу внука… Но плакать– нельзя.
Из пурги смотрят очи живые,
Тает, словно печаль, ночи тьма…
Если нету на свете России,
Нашей родиной станет – зима.

Расстрелы в Сибири в 1920-х гг.
(по материалам историков)

Окончание гражданской войны способствовало оформлению процедуры исполнения высшей меры наказания. Если приговоры губернских и уездных чека часто исполнялись немедленно и без всяких апелляций, то военная юстиция оставляла осуждённому некий минимум времени для подачи апелляции. В конце 1920 г. появился приказ РВС Республики и НКВД №2611, подписанный Ф.Э. Дзержинским и К.Х. Данишевским, который гласил, что вынесенный трибуналами приговор должен быть исполнен через 48 часов со времени отсылки ревтрибуналом округа уведомления о приговоре в вышестоящий орган – РВТ Республики.
Процедура исполнения смертной казни в 1922 – 1924 гг. регламентировалась циркуляром Верховного трибунала РСФСР от 14 октября 1922 г., который в реальности постоянно нарушался. Изучение расстрельной практики вынудило власти ещё раз напомнить карательным структурам о следовании установленному порядку. В начале 1924-го на места прокурорам, председателям трибуналов и губсудов было разослано распоряжение Наркомюста СССР «о порядке расстрелов», из которого хорошо видны те нарушения, которые допускались при казнях. В соответствии с этим документом Сибпрокуратура 5 февраля 1924 г. получила предписание «не допускать публичности исполнения», абсолютную недопустимость мучительных для осуждённого способов исполнения приговора, «а равно и снятия с тела одежды, обуви и т. п.». Предлагалось не допускать выдачи тела казнённого кому-либо, а предавать его земле «без всякого ритуала и с тем, чтобы не оставалось следов могилы».
Техника расстрелов и даже сами казни обычно тщательно скрывались от общества. Печатно о них объявляли исходя из политической конъюнктуры; в газетах периода гражданской войны постоянно с целью устрашения печатали списки осуждённых контрреволюционеров, впоследствии объявляли о расстрелах после открытых процессов, в том числе по чисто уголовным делам. Но получить документы о казни близкого человека его родственники обычно не могли. В декабре 1925 г. прокурор Сибкрая П.Г. Алимов отвечал на запрос красноярской окружной прокуратуры: «Сообщаю, что объявлять о приговорах по внесудебной расправе при применении высшей меры наказания может, на основании имеющихся сведений, Прокуратура в устной форме, выдача же по этому поводу письменных справок не допускается».
3 февраля 1926 г. Алимов получил сообщение прокурорских работников из Иркутска о многочисленных заявлениях родственников осуждённых к расстрелу во внесудебном порядке, которые просили выдать соответствующие справки, чтобы получить развод, установить опеку, вернуть вещи… Несмотря на прокурорское указание, Иркутский губотдел ОГПУ «всячески уклонялся» от устного объявления решения о ВМН, направляя родственников расстрелянных в прокуратуру либо объявляя им, что осуждённый «отправлен в Соловки». (Фраза о «Соловках» была очевидной предшественницей знаменитой формулы «10 лет в дальних лагерях без права переписки».) Алимов написал: «Сделать указание».
Ачинский окружной прокурор Г.Н. Митбрейт 7 марта 1927 г. запрашивал крайпрокуратуру, что делать с обращениями родственников расстрелянных в период кампании борьбы с бандитизмом. Он сообщал, что Ачинский окротдел ОГПУ, «ссылаясь на директиву… по линии ПП ОГПУ, указывает на то, что расстрелы, произведённые в кампанию по борьбе с бандитизмом, объявлению не подлежат вообще».
В ответ исполнявший обязанности Сибкрайпрокурора Пачколин 25 марта 1927 г. всем окружным прокурорам разослал указание объявлять родственникам о расстрелах их близких только устно, а выдачу свидетельств о смерти должны были взять на себя подотделы ЗАГС в окрадмотделах. 19 апреля того же года Пачколин разъяснял Ачинскому окрпрокурору, что «одежда расстрелянных родственникам их выдаче не подлежит». Правда, на следующий день Пачколин запросил прокуратуру при ОГПУ СССР о законности запрета выдавать родственникам вещи осуждённых к расстрелу. Через три недели из Москвы ответили, что вещи казнённых «подлежат возврату». Но эта норма не отличалась устойчивостью: 22 марта 1933 г. в г. Каинске (Куйбышеве) Запсибкрая комендант барабинского домзака А. Крышка и райпрокурор П.И. Гуселетов после казни осуждённого составили акт о том, что «старый полушубок, старая меховая шапка, зипун старый и старый пиджак, оставшиеся после расстрелянного (А.Ф.) Агапитова, переданы на хранение Барабинскому ИТУ».
Традиционная советская волокита приводила к тому, что ЗАГСы не получали справок о расстрелах от Центрального архивного управления НКВД и не могли отвечать на запросы граждан. В связи с этим летом 1927-го прокуратура при ОГПУ дала распоряжение местным органам ОГПУ самим выдавать ЗАГСам справки о приведении приговоров в исполнение. Чекисты избегали сообщать прокуратуре какие-либо данные о своей деятельности. По словам минусинского окрпрокурора, во время кампании борьбы с бандитизмом окротдел ОГПУ отказал ему в предоставлении сведений по большинству приговорённых за второе полугодие 1927 г.
Секреты расстрельной практики охранялись строго.
(По трудам А.К.Теплицкого)
 

ЭПИЛОГ

Легко течение воздушных рек.
На лбу Земли, как полотенце, снег.
Любая ель, что здесь в снегу стоит,
Прочней и выше древних пирамид.
Деревьев вековых высокий строй
Стоит Китайской мощною стеной.

И ветер в мир несет благую весть:
Сибирь есть тяжесть, но она – не крест:
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Вдали молчат Атлант и Прометей:
Им нечем дорожить, кроме цепей.
И спит который век, который год
Над старым миром плоский небосвод.
Ему судьбой преподнесен урок:
Европа – рукоять, Сибирь – клинок!

В Сибири снег горяч, как молоко,
И кажется, что можно здесь легко
Небес коснуться, только не рукой – 
Протянутой за счастием строкой.
Здесь, лишь ветвей коснёшься ты в метель, – 
Одним движеньем царственная ель 
Снег сбрасывает с веток сгоряча,
Как будто шубу с царского плеча.
«Дарю тебе. Ты – бог иль богатырь?
Неси, коль сможешь. Тяжела Сибирь!»
Страна моя, где нет добра без зла,
Как шапка Мономаха, тяжела.

Здесь нет границ меж миром и войной.
Здесь нет тепла, нет лёгкости земной.
Но правда, что в земле затаена,
Растёт, растёт – без отдыха, без сна,
Чтоб обрести предсказанный свой рост –
Превыше неба, ангелов и звёзд.
Расти, расти над миром, над собой,
Над дружбой, что зовут у нас борьбой,
Над склоками царей, цариц, царьков,
Над пресной мудростью былых веков,
Над звоном поражений и побед
И над звездой, не видящей свой свет.
Блуждай, страдай, ищи себя в пути,
Но, вопреки всему, – расти, расти!...

А.Козырев. Омск. Январь – март 2014 г.