Вы говорите – время идет.
Глупцы! Это вы проходите".
Талмуд
1. ...Никого не было. Море штормило третий день, и недовольные пляжники перебрались на набережную, откуда с раздражением поглядывали на волны, оставлявшие на песке слюнявые, пенистые подтеки. Ленивые облачные дни ползли медленно, переваливая от неторопливого плотного завтрака к ненужному – чем бы заняться? – обеду и позднему нескончаемому ужину. Окольцованный широкой деревянной верандой, пансионат прилепился к склону холма, за которым прятался спуск к морю. Незатейливой постройки, но удобно расположенный, он пользовался неизменным спросом у тех, кто предпочитал отдых на cредиземноморском побережье Испании любому другому.
По крученой лестнице Соня спустилась на веранду, заставленную круглыми столами с нависшими над ними медузами бесцветных, выгоревших на солнце зонтиков. Народу было немного. Обед заканчивался. Измученные жарой и бездельем, постояльцы доедали десерт. Соня села на свое обычное место напротив вальяжного Михаила Альбертовича, или Мольбертыча, как за глаза называл его киевлянин Саша Телегин. Вот и сейчас раскрытый мольберт с пришпиленным листом ватмана стоял позади художника. Впрочем, этим летом Саша сам стал объектом шуток, поскольку фамилия его после принудительного обмена переведенных на украинский паспортов поменялась на Бричкин.
– Интересно, как бы на вашей Украине перевели мою фамилию Гринблат? – не отрываясь от мороженого, спросила Муся, медсестра из Ашкелона.
– Даже и не сомневайтесь, для таких звучных фамилий на, или как сейчас говорят, ыв Украине всегда есть точный перевод. Причем, во все времена он оставался прежним, – заверил ее Мольбертыч. – Разве не так, Александр?
Тот зашелся незлобным смехом.
– Ваша шутка отдает желчью и к тому же не смешна, – повернув к Мольбертычу свое мелкое, с кокетливыми кудряшками над вечно удивленными глазами и трагически изогнутыми а-ля Джульетта Мазина бровями лицо, строго произнесла Лидия Борисовна, бывшая диктор телевидения, ведущая известной детской передачи.
– Ну, это зависит от чувства юмора, c которым, знаете ли, рождаются, – прочавкал Михаил Альбертович.
– Зато я могу отличать здоровый юмор от пошлятины, а также придаю значение манерам. Воспитанные люди не откусывают от арбуза, чтобы сок вокруг брызгал, – брезгливо стряхивая розовые капли с рукава блузки, ледяным тоном парировала Лидия Борисовна.
Михаил Альбертович возмущенно выпучил глаза и быстро зажевал, намереваясь немедленно ответить на выпад соседки по столу, но лишь закашлялся, подавившись арбузным соком. Однако, Лидия Борисовна уже забыла о нем. Соня безучастно наблюдала за происходящим.
– Вы не хотите прогуляться? Пойдемте к морю, – позвала Лидия Борисовна.
Соня молча отодвинула стул, отщипнула пару иссиня-черных виноградин и пошла за ней. В кремовой блузке-разлетайке с завязками-бантиками на рукавчиках, легких, из скользящей материи сливочного цвета брюках и кокетливом розоватом шарфике, схватывающем разлетающиеся от ветра кудряшки, Лидия Борисовна в свои семьдесят выглядела хрупкой и грациозной.
– Ну просто клубника в сливках, – подумала Соня.
– Что же вы? Догоняйте, – обернулась Лидия Борисовна. – Знаете, я никогда не умела медленно ходить. Всё спешила. Хотелось всюду успеть, все узнать, растянуть день. А порой и ночь, – кокетливо добавила она.
"Кокетство к лицу только миниатюрным женщинам, – подумала Соня. – Крупных вроде меня оно делает смешными".
Молча они спустились к набережной, на удивление оживленной в это время дня, предназначенного для сиесты.
– Боже мой, – оживилась Лидия Борисовна, – кого только тут не встретишь! Знаете, когда-то бабушка мне рассказывала, что на водах в Бадене или Ницце странно было не встретить хороших знакомых или каких-то известных людей. Я имею в виду русских. Потом наступили печальные времена, когда русская речь за границей стала редкостью. И вот опять – наши повсюду.
– И в большом количестве, – усмехнулась Соня.
– Ну да, мусора многовато. Но встречаются настоящие жемчужины. Вам бы следовало присмотреться, здесь можно найти залежи материала. Вы ведь журналист? Наш умник Мольбертыч сказал, что читал ваши очерки и рецензии в каком-то столичном журнале.
– Я не журналист, а отдыхающая. Такая же, как вы. По крайней мере, на две недели моя цель – остыть от светских сплетен, интервью и всего, что связано с работой. Мне надо привести в порядок свои мозги и нервы, а не залезать в чужие.
Лидия Борисовна резко остановилась и, одарив Соню недоумевающим взглядом, медленно и проникновенно сказала:
– Милая моя, у творческих людей отпусков не бывает. Как вы можете отпустить саму себя в отпуск? Это нонсенс, потому что вы носите свою профессию в себе и с собой, а не пробиваете карточку с восьми до четырех.
Они поравнялись с кафе, и Лидия Борисовна предложила зайти. Заказали десерт и кофе.
– Вам нравится флан? – спросила Лидия Борисовна у Сони и, не дожидаясь ответа, заметила. – По моему, он слишком приторный и даже чем-то напоминает манную кашу. Видите, крупинки, – ложечкой она расковыряла залитый глазурью пудинг. – Знаете, в своем голодном военном детстве мне довелось попробовать флан, приготовленный не из сливочного масла с сахаром, а из кабачков и шпината. Это был такой серо-зеленый кирпичик, пища богов с летящим, загадочным названием. Фла-а-а-н. Вы не смейтесь, но только с тех пор мне всегда хотелось увидеть Испанию своими глазами. И вот я здесь, и флан настоящий... Но тот казался вкуснее. – Она отодвинула тарелку с развороченным десертом. – А вас что сюда привело?
– Я приезжаю ежегодно, практикуюсь в испанском. Но именно в этом городке впервые, – ответила Соня, допивая кофе. – Пойдемте обратно. Как странно, такая жара, а море штормит. Лучше пересидеть жару в пансионате.
– А вечером я приглашаю вас, Соня, на концерт. Выступает известный гитарист, исполнитель фламенко. У меня лишний билет.
2. Уже на подходе к веранде они услышали громкие голоса Бричкина и Мольбертыча. Соня и Лидия Борисовна переглянулись – что могут не поделить совершенно чужие люди на отдыхе? Они застали художника, стоящего в позе Моисея с воздетыми к небу руками.
– Побойтесь Бога, Александр! Как вы можете утверждать, что не видели мою новую картину, когда вчера вечером она стояла в вашей комнате, и мы вели о ней содержательную беседу? Я оставил ее вам в качестве залога – мне нужны были деньги, а кассы обмена были закрыты. Вот ваши пятьдесят евро, и верните картину.
– Да я в глаза не видел вашу картину. И опустите руки, а то затекут. Не сможете потом творить ваши бессмертные полотна, – усмехнулся Бричкин.
– Кому из них вы верите? – наклонившись к Соне, прошептала Лидия Борисовна.
– Мольбертычу, – не задумываясь ответила Соня. – Саша чересчур правдиво смотрит ему в глаза; знаете, как пьяный, изо всех сил старающийся идти ровно.
– Согласна. Тем более что я видела эту картину. Испанские мотивы, довольно мрачное полотно и...
Ее голос потонул в вопле Михаила Альбертовича:
– Так, может, вы мне объясните, каким образом она оказалась выставленной на продажу в магазине, среди всякого антикварного барахла!
– У вас мания величия или прогрессирующий склероз, – невозмутимо отбил удар Саша, – и кроме всего, вы неисправимый скандалист. Впрочем, это и так все знают. – Он обвел глазами окружающих.
– А вы, Бричкин, – вор! Немедленно идите в эту лавку и верните мне мое лучшее полотно!
– Да забодали! Какое, на хрен, полотно? Какие пятьдесят евро? Спрячьте свои деньги и идите лечиться! – заорал потерявший самообладание Саша.
– Конечно, вам теперь не нужны мои жалкие деньги, потому что вы получили гораздо больше от этого гобсека – скупщика краденого, – не унимался возмущенный художник.
Разморенные сытным ужином и бездельем, отдыхающие встрепенулись и ждали развязки. Русские надеялись на драку, иноязычные, не понимая, что происходит, тревожно переглядывались.
– Прекратите, – зашипела Лидия Борисовна, – к нам уже идут.
Похожий на молодого Марчелло Мастроянни официант подошел к их столу и без тени улыбки сказал:
– Que esta pasando aqui? Pueden discutir en otra parte?*
* Что здесь происходит? Вы не могли бы выяснять отношения в другом месте? (исп.)
– Чего ему надо? – не унимался Бричкин. – Занимался бы своим делом.
– Он просит перенести ваш спор в другое место, – объяснила Соня.
Официант благодарно кивнул и уже глядя на нее, продолжил:
– La gente esta tratando dedivertirse. Gracias.**
** Люди хотят отдохнуть. Благодарю.(исп.)
– Люди хотят отдохнуть, – перевела Соня и добавила от себя: – А вы, Саша, сами-то ничего не путаете?
– Та Христом Богом клянусь. От провалиться мне на этом месте. Ничого я у него не брал. – От негодования Саша перешел на украинский волапюк. – Он тех картин клепает каждый день по пачке. А тут вдруг – лучшее полотно, бессмертное творение. Та пусть пошукает у себя у номере.
– Это действительно моя лучшая картина, – с пугающей уверенностью сказал Михаил Альбертович, – я шел к ней всю жизнь. И только здесь, после поездки в Гранаду, внезапно понял, как это сделать. Я просто взял кисть, мастихин и написал то, что меня мучило. Вам, Александр, не понять. Вы – коммерсант, человек приземленный, конкретный. Что для вас мысль, ощущение, осознание чего-то нематериального, которое годами мучает вас из-за невозможности выразить себя несовершенным языком живописи? И как вы можете понять своим прагматичным умишком, что это такое, когда вашей рукой водит Он?
– Та Христом Богом клянусь!
– Что вы, Бричкин, заладили: Христос, Бог? Ваша религия: товар – деньги – товар. И не надо упоминать Его всуе. Вдруг услышит.
– Ничего я у вас в залог не брал. И не надо мне тут испанскую инквизицию устраивать. Видели свою картину в магазине, так бегите и купите ее взад. А с меня хватит. Ухожу! – огрызнулся напоследок Саша.
– Я только что оттуда, – обреченно произнес художник, – ее уже купили.
3. К вечеру море стихло. Постепенно сползая с пляжа, оно обнажало мокрый, темный песок с налипшими ракушками, водорослями и отполированными бутылочными осколками. Желтоватые гребешки, слившиеся с равномерно покачивающейся рябью, по своему рисунку напоминали кружева-кроше на манжетах вечерней блузки Лидии Борисовны, поджидавшей опаздывавшую Соню.
Концертный зал находился в здании бывшей церкви и славился прекрасной акустикой. Проходя с патио в вестибюль через резные двухстворчатые двери, Соня в очередной раз убедилась, как легко и непосредственно испанцы перестраивают все, что угодно во все, что угодно. Бывшую табачную фабрику, где работала Кармен, – в университет, дом Маймонида – во дворец Таурино, колокольню – в минарет, монастырь – в больницу, синагоги и мечети – в соборы и церкви. По меткому определению Мольбертыча, таким образом они здорово экономили на фундаменте и стенах. За время их многочисленных совместных экскурсий в Севилью, Гранаду и особенно Кордову, он с удовольствием учил Соню вчитываться в характерный орнамент, почти уничтоженный временем и людьми, полустертые надписи, хранящие память времени. Вот и сейчас, войдя в зал и увидев размещенные под потолком двенадцать полукруглых окон, два из которых, видимо лишних, были заделаны, она поняла, что находится в молельном зале бывшей синагоги, где число окон символизировало двенадцать колен Израилевых. На стенах сохранились едва заметные среди тончайшего орнамента гипсовых арабесок надписи на иврите – строфы из Книги Псалмов. Четыре сквозные арки, отделанные голубыми глазурованными изразцами, отделяли зал от верхней галереи, с которой шесть веков назад женщины наблюдали службу. На секунду Соне показалось, что если прикоснуться и погладить прохладное алебастровое кружево, прошлое станет осязаемым. Но устыдившись пафоса этой наивной мысли, она прошла вглубь наполнявшегося людьми зала, к уютно расположившейся напротив сцены Лидии Борисовне. Заняв соседнее кресло, Соня обшарила взглядом зал и галерку, пытаясь найти Бричкина и Мольбертыча. Но их нигде не было.
Соня едва не пропустила появление гитариста, настолько он был неказист и незаметен. Маленького роста, худощавый, узкоплечий, с темными прямыми волосами и непропорционально крупным острым носом на мелком невыразительном лице, он не вышел, а словно проскользнул на площадку. Только яркое пятно его желтой рубашки навыпуск невольно концентрировало внимание публики. Играть он начал тоже как бы незаметно, негромко перебирая струны, словно раздумывая вслух. Публика продолжала переговариваться. Но резкие ритмичные аккорды требовательно заявили о себе, и тогда в наступившей тишине возникла рваная синкопированная мелодия, чередующаяся с восклицательными знаками ударов костяшек пальцев по деке. "Вот он, duarte, дух фламенко, – подумала Соня, – от меланхолии до страсти один шаг". Гитарист играл одну пьесу за другой, и Соня с удивлением заметила, что с каждой новой волной аплодисментов черты его лица менялись. Словно прочитав ее мысли, Лидия Борисовна прошептала:
– Всю жизнь не устаю поражаться тому, как вдохновение красит людей. Смотрите, какая подлинная страсть и искренность. Нет, даже не искренность, а откровение.
"Как вообще можно описать талант, – подумала Соня, – какими словами выразить и донести ощущение совершенства? Разве такие слова существуют? И даже если их найти, скольким из прочитавших дано понять их истинный смысл? Передастся ли им ощущение молчаливой печали этого зала, печали, которую не изменят ни яростные переборы гитары, ни нарочитая грубость цыганских soleares, ни галечная дробь каблуков под мелькающими разноцветными юбками, ни восторженные аплодисменты возбужденной публики?"
По дороге домой говорить не хотелось. Соня думала о муже, который, видимо, был прав, настаивая на том, чтобы она поменяла профессию. Последняя ссора была особенно неприятной еще и потому, что напоминала бездарный оперный дуэт, где каждый толкует о своем, хоть и в одной тональности, а слов не разобрать и смысла не найти. Она – о том, что замучилась выслушивать людей, желающих казаться лучше, чем они есть и потому требующих вычеркнуть из готового интервью осколки правды, которые Соне удалось насобирать. Он – о бессмысленности почти дармовой работы и нервах, на нее затраченных. Она – об ощущении, когда видишь людей, держащих в руках журнал, открытый на странице с твоей статьей. Он – о том, что ему нужна жена, мысли которой хоть изредка созвучны его мыслям... И вообще, почему бы Соне не начать писать книги? Тогда есть надежда, что хоть они не окажутся в помойке, как несвежие газеты. Потому что именно там оканчивает жизнь ее творчество.
4. Из пансионата на пляж вели две дороги: короткая, по стоптанной, с резкими поворотами, пыльной тропе, и длинная – через Птичий парк. Соня выбрала вторую. Своей субтропической растительностью парк сильно напоминал Сочи: те же пальмы, рододендроны, олеандры, бугенвиллии. Только здесь они были выше, гуще и к тому же необычно соседствовали с издающими сильный лимонный запах кустарниками, названий который Соня не знала, и экзотическими кактусами, будто перенесенными из Аризоны. По дорожкам разгуливали куры и голуби разных мастей, ползали черепахи. Кролики беззастенчиво выпрыгивали из-под ног многочисленных прохожих, а сытые кошки лениво разглядывали вихляющих боками павлинов. Странный парк был похож на отсек Ноева ковчега, обитатели которого мирно сосуществовали.
Спускаясь к морю по петляющей, засаженной розами аллее, Соня наткнулась на фасолеобразный пруд с переброшенным деревянным мостиком, через перила которого дети кидали крошки выныривающим из мутной воды уткам. Возле него, в образовавшейся лужице, лежало какое-то многоногое, мерзкого вида насекомое. Оно двигало черными конечностями, пытаясь выбраться из воды. Но даже эта беспомощность вместо сочувствия вызывала брезгливость. Выскочивший с мостика мальчишка скривился, увидев насекомое и, не задумываясь, на бегу, пришлепнул его носком сандалии. Соню затошнило от вида дергающегося, полураздавленного тела. Похоже, это уродливое существо было создано только для того, чтобы вызывать отвращение. Она перевела взгляд на искрящуюся, сливающуюся с горизонтом, полосу моря и, забросив за плечо сумку с полотенцем, поспешила на пляж.
Даже среди буйного разноцветья шляп и зонтиков ярко-оранжевая кепка Михаила Альбертовича смотрелась вызывающе. Соня заприметила ее еще с набережной. Лавируя среди лежаков и подстилок, она добралась до неподвижно сидящего на собственной майке художника, но, не заметив его присыпанные песком сандалии, споткнулась и упала. Михаил Альбертович не пошевелился и продолжал сидеть в той же позе, уставившись в одну точку. Проследив за его взглядом, Соня увидела стоящего по пояс в воде Бричкина. Тот разговаривал по телефону. Увидев Соню, он на секунду оторвал телефон от уха и помахал, дружелюбно приветствуя обоих. Все так же не отрывая от Бричкина тяжелого взгляда, Михаил Альбертович сказал:
– Вот вы, Соня, интеллигентный человек, объясните, как такое может быть. Он ведет себя так, будто ничего не случилось: ходит, ест, заигрывает с девушками, наслаждается солнцем и морем. Сбыл мою картину, купил себе кинокамеру, новый телефон, а меня представил сумасшедшим. И я, взрослый, сильный, уважающий себя человек, ничего, понимаете, ничего не могу сделать. Мое самолюбие сжалось, как пружина под самым сердцем, и если она распрямится, со мной случится инфаркт.
Михаил Альбертович на какую-то секунду оторвал взгляд от безмятежно улыбающегося Бричкина, чтобы оценивающим взглядом художника проводить двух гологрудых девушек. Одна из них, с распущенными по спине темными волосами, как и Соня, споткнулась о сандалии, и ее груди колыхнулись на уровне лица оторопевшего Михаила Альбертовича. Стараясь удержаться, девушка оперлась о его колени. Волосы, рассыпавшись каштановой волной, накрыли обоих.
– Lo siento. No he visto sus sandalias,* – улыбнулась девушка.
* Простите. Я не заметила ваши сандалии (исп.).
Взяв ее за плечи, и слегка сдвинув с траектории наблюдения, Михаил Альбертович сказал:
– Соня, попросите ее прийти вечерком в наш пансионат позировать. Можно с подружкой.
– Они придут, – перевела Соня, – а вы убрали бы свою обувь. А то расставили, как паук паутину. И перестаньте испепелять взглядом Бричкина. Во-первых, он все равно на вас внимания не обращает. А во-вторых, вы себе испортите остаток отдыха, и потом, в вашем сыром, промозглом Питере, себе этого не простите.
– Вы, Соня, такая же беспринципная, как большинство людей вашего безбожного поколения. Разве вы можете понять, как себя чувствует творческий человек, когда у него крадут душу?
Он снял с головы кепку и помахал удалявшимся девушкам. Соня еле сдержала улыбку: трагизм и пафос переживаний художника звучали явным диссонансом его пляжному легкомыслию.
– Вот здесь вы сильно ошибаетесь, – сказала Соня, аккуратно расстелив полотенце. – У меня не только украли, как вы выражаетесь, душу, но и присвоили ее.
– Да что вы говорите, – взбодрился Михаил Альбертович, – и как же это?
– Легко. Вместо моего имени под стихотворением поставили свое, потом написали к нему действительно талантливую музыку и живут с этим. Я думаю, что тот человек со временем даже поверил в собственное авторство. Знаете, так бывает довольно часто, особенно у этих самых творческих личностей: человек выдал желаемое за действительное, а потом сам в это поверил. Причем настолько, что даже общаясь с тем, у кого украл, об этом не вспоминает. И знаете – самое смешное – мне это пошло на пользу. Я вовремя перестала писать стихи.
– Кошмааар! – воскликнул Михаил Альбертович. – Вы архи-беспринципны! Не только позволили себя унизить, но и не потребовали сатисфакции. Как же справедливость может воцариться в мире, если им правят вот такие... телегины-бричкины!
– Да было это сто лет назад. Что же мне, до сих пор жаждать крови? А сами-то вы что собираетесь делать, вызвать Сашу на дуэль? – съязвила Соня. – Не надо было закладывать картину, оставили бы часы или мольберт...
Она достала крем для загара и начала равномерно наносить пахнущую кокосом массу на свой загоревший живот. И вдруг впереди, возле самой воды что-то полыхнуло, раздался громкий треск, потом крики – и все стихло.
– Соня, вы видели? Ведь это была молния, – осевшим голосом сказал Михаил Альбертович.
– Я видела. Что-то. Но ведь на небе ни облачка. Откуда молния? Здесь в это время года и дожди – редкость.
К воде сбегались люди, а потом в обратном направлении промчались уже знакомые девушки с криками: "Ayuda! Doctor!" И Соня с Михаилом Альбертовичем, до этого стоявшие в оцепенении, присоединились к растущей толпе. Сквозь частокол полуголых тел ничего нельзя было разобрать. Стоящие впереди женщины тихо переговаривались.
– Dios mio. Mira! Es terrible. Esta muerto?
– Боже мой, – прошептал Михаил Альбертович, заглядывая через их плечи, – ведь это Бричкин. Там, на песке.
Прерывисто дыша, он протиснулся вперед, протащив Соню за собой. Бричкин лежал у воды. Его голова была неестественно вывернута, а шея, правая рука и нога почернели от ожогов. Над ним склонилась потная Муся, пытающаяся поцелуями искусственного дыхания добиться появления хоть каких-то признаков жизни. Подошедший сбоку врач принялся массировать неширокую, покрытую редкими волосами, грудь Бричкина, правая сторона которой посерела, а левая оставалась беззащитно-розоватой, слегка обгоревшей от солнца.
Рядом валялся расплавившийся мобильник.
5. В больнице было тихо и душно. Кондиционеры не работали. Обмахиваясь кремовым с розовыми узелками бутонов веером, Лидия Борисовна нетерпеливо поглядывала на дверь палаты, где уже больше двух часов находились Бричкин и Михаил Альбертович, которого доставили в ту же, единственную в городке больницу с диагнозом – сердечная недостаточность.
– Ну что вы молчите, Соня? Вы же присутствовали при этом ужасе. – Прохладными пальцами она тронула Сонину руку. – Вот не верила в проклятия, но пришлось. Вы же сами говорили, что он глаз с несчастного Бричкина не сводил. Это как же надо пожелать, чтобы вот такое, извините, накаркать.
– Человека оскорбили. Вы что ему предложите, вторую щеку подставить? Не желал он Бричкину того, что с ним случилось. Просто хотел справедливости.
– Возмездия, точнее сказать.
– Пусть возмездия, если вам так больше нравится. Но когда случилось то, что случилось, пружина под сердцем распрямилась. И теперь непонятно, кто из них двоих первым предстанет перед тем, кто эту справедливость восстановил таким страшным способом.
Пупырчатые стеклянные двери резко открылись, и врач, одетый во всё желтое, подошел к Соне.
– De jiste que el hombre que encontro el relampago, es Russo?…* – спросил он, вытирая шапочкой пот со лба.
* Вы сказали, что молодой человек, которого ударила молния – русский? (исп. до конца).
– Ну да, – Соня и Лидия Борисовна согласно кивнули.
– Bueno, – усмехнулся врач. – Pero el habla espanol perfectamente, y sin acento. Aunque es espanol que no mucha gente hoy en dia.**
** Хорошо. Но он говорит по-испански, причем без акцента. Однако это испанский, давно вышедший из употребления.
– Вы, вероятно, говорите о ком-то другом, – возразила Соня. – Наш знакомый вообще не владел испанским. Ни современным, ни старинным. Проще говоря, ни слова. А тем более без акцента.
– Alejandro? Correcto? – нахмурился врач. – Pueden seguirme si lo desea***.
*** Александр, верно? Вы можете пройти со мной убедиться.
Они прошли в тесную комнату, где на расстоянии метра друг от друга, под допотопного вида мониторами лежали Михаил Альбертович и Бричкин. Увидев двухцветное лицо Саши и его торчащие из бинтов черные пальцы, Лидия Борисовна вскрикнула, но тут же зажала себе рот обеими руками. Веер упал на пол сморщившейся бабочкой. Соня, уже видевшая Бричкина сразу после случившегося, не испытала вторичного потрясения. Ее больше насторожила застывшая на Сашином лице улыбка, сморщившая серую щеку под закрытым глазом и сожженной бровью. Правый глаз был открыт и, не моргая, смотрел на лимонную стену.
– Боже мой, – воскликнула Лидия Борисовна, – такие лица я видела только в музее восковых фигур, в разделе, посвященном Великой Французской революции! Соня, спросите врача, почему он так плохо выглядит, и когда сойдет этот жуткий пепельный цвет? Он так ему не идет!
– Врач говорит, он удивлен уже тем, что Саша остался жив. Молния ударила в телефон, который он держал в левой руке, и, пройдя через правую, ушла в воду. Саша стал проводником и выжил только благодаря тому, что правая рука в момент удара была опущена в воду. Выйди разряд через левую руку, сердце бы не выдержало. А что касается сожженной кожи, то потребуется пластическая операция.
Не поворачивая головы, Бричкин перевел взгляд на стоящих у своего изголовья женщин и глухо проговорил:
– Quienes son ustedes, senoras? Como llegaron a este apesadumbrado lugar?*
* Кто вы, сеньоры? Что привело вас в это мрачное место?
Соня вздрогнула от неожиданности и посмотрела на стоявшего по другую сторону кровати врача.
– Что происходит? – шепотом спросила Лидия Борисовна.
Позади послышалось шуршание и кашель. Михаил Альбертович пытался приподняться на сползших подушках. Сидевшая в углу пожилая медсестра, безучастно наблюдавшая за происходящим, неодобрительно покачала головой, так и не сдвинувшись с места. Устав от борьбы с подушками, Михаил Альбертович затих, но, заметив стоящих сбоку женщин, строго посмотрел на них и, направляя указательный палец в потолок, прохрипел:
– Небеса разверзлись. И огнем поразили. Вы видели. Он – есть. А я, глупец, сомневался.
Услышав голос справа, Бричкин скосил открытый глаз и, увидев профиль Михаила Альбертовича, судорожно зашептал:
– Ay Dios mio! Es el! El que era mi amigo, que hizo mi retrato y luego me triasiono. Que mas quere? Yo acorde a convertirme y aceptar a Jesucristo. Mi alma esta entumecida y para mi familia estoy muerto. Y para aquellos que fueros mas fuertes que yo.**
** О Господи! Это он! Тот, который был моим другом, написал мой портрет, а потом предал. Чего еще ты хочешь? Я согласился поменять веру и принял Христа. Моя душа онемела, и я умер для своей семьи. И для тех, кто оказался мужественнее меня.
Соня с благодарностью вспомнила профессора Мушкина, заставлявшего своих студентов сутками просиживать в лингафонных кабинетах. Он утверждал, что медленная испанская речь, как впрочем, и итальянская, теряет часть своего очарования и потому тот, кто не в состоянии понимать реальный язык, не заслуживал положительного балла. Бричкин продолжал бормотать. И хотя Соня понимала почти каждое слово, смысл монолога до нее не доходил.
– Он бредит, – предположила Лидия Борисовна.
– Если даже так, – заметила Соня, – почему бы ему не бредить на родном языке?
Сложив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок, врач задумчиво смотрел на Бричкина, которого Лидия Борисовна бережно обмахивала поднятым с пола веером. Взяв Соню за локоть, тщательно подбирая слова и оставляя паузы для перевода, он дал собственное объяснение странной метаморфозе, происшедшей с Бричкиным. Согласно его версии, временная потеря памяти вследствие удара молнией – явление распространенное. Случались вещи и похуже. Но вот появившееся владение иностранным языком и амнезия на свой родной в его практике пока не встречались. Да и в мировой таких последствий электрического шока он не припомнит. Что касается странных видений, то ему лично кажется, что Бричкин видит себя еретиком-иудеем, которого сеньор с соседней кровати выдал инквизиции.
– Ну, что же вы хотите, сеньора, это наша история, и ею пропитано у нас все материальное и нематериальное, сам воздух. Вот и это здание больницы, очень старое, построенное в XIV веке, служило синагогой, потом церковью, и только каких-то 200 лет назад было слегка перестроено под больницу. Сеньора верующая? Это важно, потому что не все можно научно объяснить. К тому же, от лишних знаний хоть и увеличивается мозг, как от переедания – желудок, но зато ссыхается душа. Хотя сеньора может со мной не согласиться…
Бледное, постаревшее лицо Михаила Альбертовича приобрело лиловый оттенок. Он скомкал в кулаке и без того мятую простыню, устало закрыл глаза и выкрикнул из последних сил:
– Нет предела человеческой наглости! Украл картину и еще утверждает, что я – злодей. А он – жертва. Переведите меня в другую палату. Пусть он тут без меня в испанском практикуется.
– А вы, Соня, верите в реинкарнацию? – спросила Лидия Борисовна.
Они шли по широкой улице, огибающей городок с юга на север. Несмотря на полуденную жару, солнце не обжигало, благодаря высоченным, высаженным по всей длине дороги платанам. Море то скрывалось внизу за парапетом, то ослепляло синей с золотыми прожилками тканью.
– Приходится верить, когда видишь все своими глазами. А вы что думаете?
– А я совершенно согласна с моей бабушкой, весьма умной женщиной, которая, получив, заметьте, лишь домашнее образование, говорила на пяти языках. Так вот, она верила в реинкарнацию и потому учила меня жить полной жизнью. Не совершать подлостей, но и святой не быть. Нечестивцы, как и праведники, не возвращаются обратно, им не даруется следующая жизнь. Только те, которые совмещали в себе плохое и хорошее, которые не достигли совершенства в этой жизни, получат шанс сделать это в следующей, до тех пор, пока они не достигнут такого состояния души, которое позволит им вернуться туда, откуда они пришли. Конечно, это упрощенная концепция, возникшая из каббалы. А каббала, вы конечно знаете, родом как раз отсюда, из Испании. В общем, мне лично нравится возвращаться в этот мир, чтобы понемногу, не спеша, совершенствоваться с каждым перерождением. Подумайте, жить в разных эпохах, странах, в разных оболочках наконец, сохраняя при этом свою душу! Конечно жаль, что с каждым новым приходом мы забываем все, что с нами происходило до того, но, видимо, в этом есть свой смысл.
– Если верить теории вашей бабушки, Бричкину даже повезло.
– Конечно, – подхватила Лидия Борисовна, – ему было дано на какое-то время вернуться в одно из своих прежних воплощений.
– Вопрос – на какое время...
– Нет, вы только представьте, – Лидия Борисовна развивала свою мысль. – Мы тут с вами идем вдоль берега, а Бричкин – в том же географическом пространстве, в километре от нас, у того же моря – пребывает где-то в пятнадцатом веке. И какая-то невидимая, неощущаемая, не имеющая названия преграда, не допускает его в наше сейчас, а нас – на любой другой уровень временного колодца. Интересно, сохранит ли он испанский, когда придет в себя?
– Врач сказал, что это ладино, язык средневековых евреев.
– Почему именно евреев, – нахмурилась Лидия Борисовна, – почему надо непременно сползать в национальность?
– Что делать, факты – упрямая вещь. Ладино – диалект, довольно заметно отличающийся от испанского. Кроме фонетических различий, в нем есть вещи, безошибочно указывающие на то, что им пользовались именно евреи. Например, испанцы-католики обращаются к Б-гу как бы во множественном числе, Dios, где конечная "s" предполагает множественное число, а для евреев это было бы неприемлемо, для них Б-г – один – El Dio. Или слово воскресенье, Domingo, что означает Божий День. У евреев этот день, естественно, суббота, и потому они используют слово Alhat, ничего общего с Domingo не имеющее.
– Где вы этого набрались? – всплеснула руками Лидия Борисовна.
– Да был у нас один занудливый профессор, – улыбнулась Соня.
6. На веранде было необычно шумно. Натренированным взглядом Соня заметила репортеров, снующих между столами. Опутанная микрофонами Муся темпераментно общалась с ними через переводчика. Впрочем, она так отчаянно жестикулировала, что и без перевода слушатели могли видеть и ударившую в мобильник молнию, и распластанного на песке Бричкина, и ее, Мусю, склонившуюся над бездыханным телом, и даже рухнувшего рядом Мольбертыча.
Один из журналистов, пожилой, небритый, неопрятного вида, в упор смотрел на Мусю и стрелял короткими, как плевки, вопросами, заканчивая их вопросительным "Э?", как бы удостоверяясь, что каждый из них дошел по назначению.
– Сеньор Алехандро упал сразу или постоял, э? По-вашему, он успел осознать, что именно произошло, э? Что вы, как медик, думаете о будущем этого молодого человека, э? Кто возьмет на себя расходы по отправке un loco* на родину, э?
* Сумасшедший.
Кулак микрофона у Мусиного носа гипнотизировал и мешал сосредоточиться. Поэтому на всю серию вопросов она ответила одним утвердительным "Э". Увидев Соню, Муся искренне обрадовалась и немедленно сообщила о ее появлении:
– Она там тоже была и все видела!
Пожилой репортер медленно повернулся к Соне, трескуче почесал ногтем свою многодневную щетину и лениво спросил:
– Судя по всему, ваш приятель двинулся мозгами от шока. Э-э-э. Думаете, он закончит дни в психушке, э?
– Я думаю, – ответила Соня, – он проник туда, куда нам вход запрещен. И я могу только надеяться, что выход оттуда для него остался открытым. А вот у меня к вам встречный вопрос, – продолжила она, жестом руки отправляя переводчицу, – почему вы позволяете себе работать в таком виде? Небритый. Немытый. Запах пота за версту. Вы вообще кто, журналист или погонщик мулов? Э? – добавила она неожиданно для самой себя и, не дожидаясь ответа, вернулась к еле живой от жары и сутолоки Лидии Борисовне.
– Представляю, что напишут в завтрашних газетах, – фыркнула она.
– Не знаю, что вы наговорили этому субъекту, но он даже приоткрыл глаза, – сказала Лидия Борисовна.
– Как это?
– Ну, разве вы не заметили, у него глаза, как у Каа – удава из мультфильма – почти полностью прикрытые веками. Оттого и взгляд тяжелый. А тут он только очнулся после вашего "э?", а вы ушли. Довольно грубо, между прочим. Вы ведь журналист, а братию свою богемную не жалуете. С чего бы это?
– Знаете, Лидия Борисовна, – Соня внезапно остановилась посреди лестницы, – а вы, пожалуй, правы. Это, наверное, оттого, что я сама впервые ощутила, как "приятна" журналистская бесцеремонность. Давайте на время об этом забудем. Мне ведь уезжать через два дня. Не хотите с утра пройтись по местным лавкам, заодно подарков купим. Договорились?
Поднявшись в комнату, Соня плотно задвинула шторы, легла поверх льняного, в голубых квадратиках покрывала, и тут же уснула.
7. Утренние газеты пестрели фотографиями свидетелей: пляжников, медперсонала больницы и обитателей пансионата. На одной из них Соня увидела себя. Заголовок гласил: "Молния – заменитель машины времени". И далее: "Сердитая русская журналистка опасается, что Алехандро остался замурованным навеки в своем прошлом".
– А что, не так плохо на самом деле, – прокомментировала Лидия Борисовна, – с фантазией, с драйвом, как сейчас говорят. Конечно, краски несколько сгущены и эмоции бьют через край, но что вы хотите, это же Испания. В здешних краях было бы глупо ожидать нордическую сдержанность и беспристрастность. И помотрите на нашу Мусю, кто бы подумал, что она так фотогенична! Ну, давайте завтракать. Вот несут ваши любимые тапас. Вы какие предпочитаете?
– С козьим сыром и сардинами. А вы?
– А я всему этому великолепию предпочитаю банальную овсянку.
– Бабушкина рекомендация?
– Именно. И знаете, дожила она до девяноста лет и никогда на желудок не жаловалась.
– А я не понимаю, как можно на берегу Средиземного моря одновременно наслаждаться видом оливковых рощ и овсянкой. Овсяная каша больше соответствует дождливым пейзажам Англии, так же, как чай с молоком. Вы, кстати, любите?
– Нет, в отношении чая я придерживаюсь традиционной, если так можно сказать, ориентации.
– Это сближает, – улыбнулась Соня. – Так куда пойдем, у вас есть идея?
– Здесь неподалеку, за парком, есть такая улочка, Calle Jacinto. Там продают всякую всячину.
Узкая, извилистая Calle Jacinto, тянулась от ворот Птичьего парка и, как большинство улиц приморских городов, утыкалась в море. Старые двухэтажные дома стояли впритирку, как бы поддерживая друг друга серыми, изъеденными временем стенами. Первые этажи занимали подновленные, подкрашенные кафе и магазинчики. Вторые этажи ничем не привлекали внимание. И лишь украшенные яркими южными цветами балкончики выдавали присутствие жизни за наглухо зашторенными окнами.
Уже пройдя мимо одной из лавок, торговавшей антиквариатом, Лидия Борисовна внезапно вернулась на несколько шагов и, остановившись у тускло освещенной витрины, поманила Соню.
– Посмотрите-ка на ту картину в левом углу, – изумленно сказала она, – ведь это пропавший холст Михаила Альбертовича.
– Не может быть, – спокойно ответила Соня, – он сам сказал, что его уже продали. Вы наверно перепутали.
– Я ничего никогда не путаю, – обиделась Лидия Борисовна, – я прекрасно запомнила ту картину, хоть видела ее всего один раз. Видите тот разрезанный гранат рядом со свечой? Михаил Альбертович объяснял, что именно он несет смысловую и образную нагрузку картины, как плод, произраставший на ветвях древа жизни и украшавший Иерусалимский храм. Ну и конечно, как символ плодородия. Здесь он разрезан поперек – так, что его верхняя половинка вместе с короной, венчающей плод, упала на стол, и сок вытек. А вон там, на заднем фоне, тень лисы за камнями. Это все символика. Помните, на экскурсии в Гранаду? В мавританской крепости, Альхамбре, эта русская девочка, экскурсовод, прочитала стихотворение – да вы, наверное, не обратили внимание, – а у меня профессиональная память. Так вот там были строки:
Божественный закон
Тобою позабыт.
Ты счастлив, а Сион
Весь лисами разрыт.
– Да, я знаю. Это Галеви. Десятый век, – сказала Соня. – Там дальше:
И как мы можем жить,
И как глаза поднять,
Когда нам негде жить
И негде умирать!
– Совершенно верно, – подытожила Лидия Борисовна. – Вот, после возвращения с той самой экскурсии, Михаил Альбертович и написал то, что мы с вами сейчас видим. Я же вам говорила, мрачное полотно. Но написано, безусловно, талантливо.
– Слушайте, – предложила Соня, – тогда давайте просто купим ее и отдадим Мольбертычу. Какая нам разница, как она сюда попала. У нас и так за последнее время накопилось слишком много непонятного. Поэтому не будем усложнять жизнь еще больше. Давайте изобразим туристов-покупателей.
Она потянулась к двери, но вместо обычной ручки увидела медную, покрытую светло-голубой эмалью кисть руки, мизинец которой был украшен перстнем с продолговатым синим камнем.
– Надо же, какая прелесть, – восхитилась Лидия Борисовна, – умеют люди украшать свою жизнь!
– По-моему, эта ручка – талисман, – сказала Соня. – Она проверяет намерения входящего. Я что-то такое слышала.
Она осторожно вложила руку в нагретую солнцем ладонь и повернула ее, одновременно толкнув дверь. Они очутились в прохладном полумраке, и Соня вздрогнула от неожиданности, увидев возникшего рядом с ней продавца.
– Сеньора интересуется картиной в окне, – сказал он, – у сеньоры хороший вкус.
– Откуда вы вообще знаете?..
– Разве сеньоры не разглядывали картину?
– Ну, хорошо. Да, мы бы хотели купить ее. Сколько она стоит?
– К сожалению, картина пока не продается. Это старинное полотно, и мы назначим цену только после консультации эксперта. Зайдите попозже.
– О чем вы говорите, – недоуменно и резко сказала Соня, – мы знаем, кто автор картины, кто ее сюда принес и сколько примерно вы за нее отдали. Картина написана три дня назад. Нельзя же так бессовестно обманывать.
– Сеньора, – сухо ответил продавец, – вы хоть на раму обратили внимание? Ей по меньшей мере триста лет. А сама картина – тем более антиквариат. Если вы ищете сувениры, вам через дорогу, – добавил он, направляясь к стойке.
– Сонечка, мне кажется, только испанцы умеют вот так, спиной выражать презрение и оскорбленное достоинство, – восторженно заметила Лидия Борисовна, ступив на мощеную крупной галькой мостовую. – Этому не научишься.
– Лидия Борисовна, – сказала Соня, – я вам поверила, но, согласитесь, и продавец был убедителен. Рама-то действительно старинная. Они могли бы ее продать саму по себе, а не жертвовать на принесенную Бричкиным безделицу.
– Поживем – увидим, – многозначительно произнесла Лидия Борисовна. – Вы, наверное, на пляж. Давайте встретимся часов в семь в больнице.
И она пошла в сторону парка, на ходу поправляя соломенную шляпку.
8. Тенистый двор окружал сероватое квадратное здание больницы. Старые кипарисы, высаженные по его периметру, скрашивали неприглядность двухэтажной постройки. Лидия Борисовна опаздывала, и Соня, почти задремавшая на скамейке, решила подождать наверху, в палате. Михаил Альбертович выглядел значительно лучше. Он приветствовал Соню своей неподражаемой радостно-саркастической улыбкой – левый уголок губ вниз, правый, одновременно, вверх – которую никому не удавалось сымитировать. Кровать Бричкина была пуста.
– Сонечка, – сказал он, – рад вас видеть. Вы чудно выглядите. Вроде бы даже похудели. А загар! Он вам невероятно идет! А я тут совершенно извелся. Не с кем пообщаться, пофилософствовать, поделиться мыслями.
– А где Бричкин? – перебила Соня.
– А-а-а, вот этого я не знаю, – помрачнел Михаил Альбертович. – Мне кажется, его перевели в другое отделение. Для специфических больных. Ну, вы понимаете…
– Догадываюсь.
– Ну вот, – Михаил Альбертович почему-то перешел на шепот, – они ведь решили, что он помешался. Этот невесть откуда взявшийся испанский, крики, бред. И агрессивность. Чуть ли не кидался на меня. Но я вам скажу, он не сумасшедший, – Михаил Альбертович многозначительно поднял костлявый, слегка тронутый артритом, палец, – он просто путешествует. И когда время придет, вернется.
– О, вы только посмотрите, кто пришел, – воскликнул он, увидев появившуюся в дверях Лидию Борисовну. – Вы балуете меня своим вниманием. Я чувствую прилив сил и энергии.
– Дорогой мой, – загадочным тоном произнесла Лидия Борисовна, – вы сейчас исцелитесь полностью. Посмотрите, что я вам принесла…
Она бережно положила плоский пакет на такой же плоский живот Михаила Альбертовича.
– Ну же, разверните, сделайте одолжение.
Соня вопросительно посмотрела на Лидию Борисовну и, получив утвердительный кивок, недоверчиво покачала головой.
– Как вам удалось, – прошептала она, не сводя глаз с Михаила Альбертовича, увлеченно шуршавшего упаковочной бумагой.
– Сонечка, вы меня извините, но вам недостает дипломатичности. Ваша прямота отпугивает людей, особенно мужчин. Они, знаете ли, не любят, когда на них давят и взывают к здравому смыслу. Когда мужчина, тем более – испанец, сказал "нет", ему очень трудно тут же сказать "да". Поэтому я вернулась в лавку попозже, как посоветовал продавец, и начала разговор заново. И вот результат.
– Да как же вы общались?
– Я немного знаю английский. Так вот, мне удалось его убедить, что картина не имеет большой ценности. Я рассказала ему всю эту невероятную историю, показала газетные вырезки, и в конце концов, он согласился продать картину. Но только в раме. И потому цена оказалась очень высокой. Такими деньгами я не располагала. Пришлось отдать веер.
Лидия Борисовна вздохнула.
– Веер! – недоверчиво сказала Соня. – Тот розовый в цветочках?
– Представьте, – холодно ответила Лидия Борисовна. – Этот веер, дорогая моя, принадлежал еще моей бабушке. Она рассказывала, как обмахивалась им, проезжая в экипаже по Невскому. А государь-император Николай раскланивался с ней из встречной кареты.
– Да просто трафик какой-то был на вашем Невском, – съязвила Соня, но осеклась, наткнувшись на осуждающий взгляд Лидии Борисовны.
– Вот именно эту вашу черту, Сонечка, я имела в виду. Избавьтесь от нее, и ваша жизнь изменится в лучшую сторону. Так вот, веер как раз – настоящий антиквариат в отличие от этой вот подделки. Ну что же вы молчите, уважаемый? – обратилась она к замершему над картиной Михаилу Альбертовичу. – Вы что, не рады получить обратно свое сокровище?
– Это действительно сокровище, – проговорил Михаил Альбертович внезапно осевшим голосом. – Но не мое. Где вы это взяли?
Он вопросительно посмотрел на Лидию Борисовну, и Соня увидела, как ее лоб под кудряшками покрылся мелкими капельками пота. Лидия Борисовна по привычке потянулась к сумочке, но, вспомнив, что веера там нет, так ее и не открыла.
– Как не ваше? – упавшим голосом, в котором все еще жила надежда, сказала она. – Ведь вы сами мне показывали картину и объясняли про гранат и лису...
– Да, сходство есть, причем, удивительное. Идея, исполнение, даже цветовая гамма. Но нет, это не моя картина. Вот здесь, рядом с гранатом стоял кувшин и лежала виноградная гроздь. И знаки зодиака над камнями. Здесь их нет, и смотрите, в кресле – затертый силуэт фигуры... видите, осталась тень под слоем краски. На моей картине кресло пустое, хотя действительно, впечатление такое, будто его продублировали. Эта кожаная обивка, потертость на подлокотнике. Невероятно! Как я мог вообразить то, на что неизвестный мне художник смотрел пугающее количество лет назад?
– Но как же, – растерялась Лидия Борисовна, – ведь тогда получается, что это действительно старинное полотно. Я должна немедленно его вернуть.
– Извините, – сказал Михаил Альбертович, прижимая картину к груди, – но подарки не забирают. Это, в конце концов, неприлично. А вот и доктор! – воскликнул он, явно радуясь возможности сменить тему и прекратить назревающую перепалку с Лидией Борисовной.
– А, это вы, – облегченно сказал влетевший в палату врач. – Тут эти журналисты жить не дают, не то что работать. Что за народ! Вашего друга Алехандро пришлось перевести в другое отделение. Так что вы думаете, и там фотографировали. Крупным планом, обожженного, полуживого, безумного. А весь этот бред про инквизицию, что он несет, напечатали. И теперь серьезные люди на телевидении это обсуждают. Завтра переправим его в Барселону. Может хоть там оставят в покое.
– А вы считаете, это бред? Вы ведь раньше намекали на нечто сверхъестественное, не имеющее аналогов и объяснения, – возразила Соня.
– Все мы люди, и нам свойственно видеть загадочное в необычном. Но я – врач и не имею права на фантазии и домыслы. Последствия шока до конца не изучены. Хотя известно, что одним из них может стать шизофрения, сопровождающаяся амнезией. Что, скорее всего, и произошло.
– А прогноз? Соня, спросите его о прогнозе, – вконец расстроилась Лидия Борисовна.
– Только он, – врач выразительно помотрел наверх, – знает… А вы, – он обратился к художнику, – готовьтесь на выписку.
9. Соня стояла на балконе, опершись локтями на широкие сдвоенные перила. Море уходило вдаль и вширь, и только справа замирало, обнимая рыжую скалу, у подножия которой начинались холмы с шахматными полями олив. В летних сумерках море казалось очень темным, почти черным. Но все же это был синий цвет, глубокий и насыщенный, чуть подсвеченный заходящим за горизонт солнцем.
– Интересно, – подумала Соня, – замечают ли родившиеся здесь эту ежедневную красоту, уже от одного осознания которой можно чувствовать себя счастливым? Ценят ли возможность любоваться морем когда вздумается, бродить по мокрому, обласканному волнами песку, вдыхая соленый воздух странствий?
Соня сняла с перил пропахший йодом купальник и, вернувшись в комнату, кинула его вместе с полотенцем в дорожную сумку. На кровати валялось платье, предназначенное для завтрашнего полета. Оставалось упаковать сувениры. В дверь постучали. На пороге стояла Муся. Ее лицо и плечи были обмазаны сметаной. Лямки цветастого сарафана спадали на локти.
– Вот, – сказала она, – уснула в кресле на веранде и обгорела. Видите, на груди уже волдыри. А вам тут просили передать. Помните того журналиста? Ну, такой привлекательный мужчина, настоящий мачо? Вот, от него. – Она протянула Соне небольшой сверток, небрежно завернутый в газетный лист с недавним очерком в центре и фотографией Бричкина крупным планом. Помедлив, Соня развернула пакет, из которого выскользнула тонкая потрепанная книжка. Она открыла ее на заложенной бумажкой странице и увидела репродукцию старинного портрета. Одетый в коричневую бархатную куртку, постаревший Бричкин сидел в глубоком, обитым кожей кресле. Истонченная кожа его лица, покрытая желтовато-бурыми рубцами, напоминала папиросную бумагу. Правая рука, спрятанная в перчатку, лежала на колене. Левая сжимала пустой бокал. Сок разрезанного граната стекал со стола винными каплями.
Соня попробовала прочитать изящную вязь комментария, но буквы прыгали перед глазами – дрожали пальцы. Она положила книжку на стол, рядом с мятым газетным листом. Неправдоподобная очевидность сходства разделенных веками фотографии и портрета размывала грань между совпадением и закономерностью. Соне почему-то стало холодно, и она прикрыла балконную дверь, потом села за стол и включила лампу. Скупая аннотация сообщала, что на портрете изображен Альфонсо Фернандес, в прошлом Самуэль, богатый купец, марран, вынужденный принять христианство. Он жил в пятнадцатом веке и, будучи приближен к королю, Хуану II Кастильскому, сделал очень удачную карьеру. Поменяв имя и веру, Самуэль, как тысячи conversos, скрытно продолжал исповедовать иудаизм и, умирая, оставил все свое состояние не церкви, а бедным евреям – на то, чтобы дать им возможность соблюдать субботу. Веруя в единого Б-га, он распорядился похоронить себя, положив крест – в ногах, коран – на грудь, а Тору, "его жизнь и свет", – в изголовье.
Логика – только ей Соня доверяла, с ней сверяла важные решения, оставляя эмоции в стороне. Теперь она не находила логического подтверждения своей догадке и балансировала на ее острие, пытаясь крепче ухватиться за протянутую ей ниточку, ведущую к истине. Но клубок не разматывался, а только скользил по спирали, с каждым витком приближая рассвет. И когда полукруг проснувшегося солнца вынырнул из бледной голубизны заспавшегося моря, Соня спрятала в сумку книжку с вложенной в нее газетой и вышла из комнаты, захлопнув за собой дверь.
Несмотря на ранний час, аэропорт был переполнен. Пройдя регистрацию, Соня зашла в киоск и, выстояв длинную очередь, купила блокнот. В кафе оказалось несколько пустых столиков. Соня устроилась у окна. Официант принес ароматный, горячий кофе с яблочной тарталеткой. Вылет задерживался. Соня открыла блокнот и крупными буквами написала заголовок:
У самого синего моря...
10. Каждый раз открывая глаза, Бричкин раздражался серости окружающей его обстановки: стенам мышиного цвета, вылинявшим простыням, наволочкам в дурацкий цветочек, пыльным стеклам окон и передвигающимся фигурам людей в больничных или докторских халатах. Серый цвет палаты навевал тоску, из которой ему хотелось вырваться так же, как из опутывавших его тело бинтов. После нескольких операций боль наконец-то отпустила, но рука постоянно ныла, и разговаривать было трудно из-за пропитанной лекарством повязки, прилипшей к обожженной щеке. Эта больница отличалась от двух предыдущих, и, глядя на зарешеченные окна, Бричкин подозревал, что находится в психлечебнице. Чтобы отгородиться от навязчивой безликости пространства, Бричкин спал днем, а по ночам пытался связать обрывки воспоминаний, но лица расплывались неразборчивыми пятнами, узнаваемые поначалу места сливались и исчезали после треска и багровой вспышки, которой всегда все заканчивалось. Впрочем, в воспоминаниях непременно присутствовало море, но и оно было серым.
– Ну, как вы сегодня, Александр Романович, – обратился к Бричкину долговязый носатый врач, – кем себя ощущаете?
– Зубы себе вставил бы, – неприязненно подумал Бричкин про врача, – неужели зарплаты такие нищенские? В двух других больницах врачи выглядели получше, но и говорили они на другом языке, который Бричкин понимал, когда цеплялся за обрывки воспоминаний. Он заметил, что цвет появлялся именно в связи с теми обрывочными воспоминаниями на когда-то знакомом, но сейчас почти забытом языке.
– Нехорошо мне, доктор, – признался он, стараясь как можно меньше двигать губами, чтобы повязка не царапала заживающие шрамы, – вроде знаю, кто я, а вроде я – это еще кто-то. И тот другой – очень старый.
– Молодец, – невпопад отреагировал врач и записал: "Навыки владения родным языком закрепились".
– Hijole, – вздохнул Бричкин.
– Слышите, доктор, – внезапно возбудился больной с соседней кровати, – опять матерится. Хоть и на чужом языке, а обидно. Ему чё, все можно, потому что знаменитость, потому что журналисты все ходят, смотрят, исследуют, словно он – восьмое чудо света?
"Испанский периодически возвращается в виде междометий", – записал врач. Он поддел сползавшие с переносицы очки и спросил:
– А почему гулять не ходите? Вам разрешено.
– Спать я хочу, – буркнул Бричкин и повернулся на бок.
– Гляньте, опять о нем в ящике, – не успокаивался сосед, тыча пальцем в допотопный черно-белый телевизор. – И тетку эту я помню – она сказки на ночь читала.
Бричкин скосил незабинтованный глаз на экран, вгляделся в миниатюрную, с птичьим профилем, женщину в кокетливом белом плаще и задумчиво произнес:
– Да, я тоже ее помню. Но только она не та, за кого себя выдает. Она – жена этого дьявола Мигеля-Альберто, художника, моего бывшего друга.
В палате стало очень тихо, и оттого голос женщины на экране казался еще более высоким.
– Да, мы близко познакомились с Сашей за те несколько недель, проведенных вместе в Испании. Это такая трагедия – человек потерял себя, собственное "я", ощущение себя во времени. И нам, тем, кто стал невольными свидетелями случившегося, тоже было нелегко. Представьте, вот перед вами веселый, я бы даже сказала, бесцеремонный молодой человек, и за какой-то миг с ним происходит нечто такое, что не поддается объяснению.
– А скажите, Лидия Борисовна, – полюбопытствовала длинноногая журналистка, – это правда, что перед случившимся Бричкин побожился в том, чего якобы не делал, – я имею в виду продажу картины художника Либермана?
– Возможно, – насторожилась та, – а к чему вы клоните?
– Ну как же, вот и испанские газеты подозревают, что удар молнии был знаком, так сказать, свыше, возмездием, если хотите. И потому мнение человека, на глазах которого все это произошло, нам особенно интересно.
– Деточка, на моих глазах произошел только спор между Сашей и Михаилом Альбертовичем, а сцена, как вы говорите, возмездия, меня миновала. Так что не надо искать в моих словах подтверждения собственным домыслам.
– Она всегда была такая надменная, – хихикнул Бричкин, – и Мигеля под каблуком держала, католичка ненормальная. А тот за нее держался, чтоб его христианство не вызывало сомнений. Наивный самовлюбленный дурак – ведь подозревали всех, включая самого Павла де Санта Марию.
– Это кто такой? – осведомился врач.
– Да вы тут совсем страх потеряли – епископа Бургоса не знаете! – возмутился Бричкин. – Ну, его настоящее имя Соломон Га-Леви, и служил он бургосским раввином, но вовремя опомнился и в новой вере обрел новое величие – стал папским легатом и наставником принца крови. Знал бы об этом его дальний предок Иегуда, знаменитый иудейский поэт! – Бричкин хрипло рассмеялся. – Так я к чему – даже ему до конца не верят. Мне достоверно известно, что в одну из суббот король наш Хуан II приказал своим людям подняться на городскую башню и проверить, идет ли дым из трубы дома епископа. Если нет – значит, тот тайно соблюдает субботу. А Мигель по сравнению с ним – вообще сорняк и всегда под подозрением, несмотря на знатное происхождение своей жены.
– Я главврачу жаловаться буду, – плаксиво сообщил голос с соседней кровати, – почему я должен с психами лежать? Такого надо в отдельную палату.
– Доктор, я же говорил, нехорошо мне, тревожно как-то, – вздохнул Бричкин и со вздохом закрыл глаза.
11. Серость и безликость моментально исчезли – теперь красок было слишком много, от их яркости слепило глаза. Багровый свет, сполохи, впереди молочная завеса тумана и за ней – город. Все узнаваемо, но нереально, потому что не объемно, ничто не отбрасывает тени – ни дома, ни деревья, ни люди. Ветки платана не качаются, хотя в воздухе явно чувствуется морской бриз, добавляющий сырости осеннему вечеру. За камнями притаился лис, чей острый нос принюхивается к доносящимся из города запахам.
Лидия хорошо готовила. Особенно ей удавалась рыба с миндалем и луком, запеченная в глиняных горшочках. Алехандро-Альфонсо прибавил шагу – может, он еще успеет к ужину. Мигель хоть и был скуп, но всегда выставлял на стол кувшин хорошего холодного вина. Так что если поторопиться, он сможет провести ночь в доме друга, а не на провонявшем мочой постоялом дворе, где легко можно подхватить проказу. До женитьбы Мигель, хоть и принявший католичество, продолжал жить в альхаме – еврейских кварталах, отгороженных от остальной части города стеной и массивными воротами. Но Лидия, происходившая из знатного и богатого рода, умело воспользовалась семейными связями и превратила мужа из никому не известного ремесленника в придворного живописца. Теперь их дом стоял на Calle Jacinto, в двух шагах от городской площади, сразу за крутым, ведущим к морю спуском. Из-под ног сыпались камешки вперемешку с пустыми серыми ракушками. Наконец-то из-за поворота показался знакомый двухэтажный дом. Алехандро постучал, и во внутреннем дворике, скрытом от посторонних глаз высоким забором, послышались шаги.
– Ты! – воскликнул Мигель и отшатнулся.
– Я пройду в дом – устал и проголодался, – бесцветным голосом ответил Алехандро.
– Откуда ты? Твои сапоги в грязи. Почему пешком? – допытывался Мигель, следуя за ним.
– Де Луна в изгнании. Король бежал в Саламанку. Инфанты добились своего. Власть перешла к ним. Я пришел предупредить. Времена меняются, и нам надо быть осторожными.
Они зашли в дом. Там ничего не изменилось. Беленые каменные стены, контрастирующие с черными потолочными балками и темной приземистой мебелью. Кованый дубовый сундук возле ниши, откуда слепо глядели фигурки святых с висящими над ними четками. Напротив – другая ниша с посудой и продуктами, соседствующая с плетеной лежанкой, глубоким, обитым крашеной свиной кожей креслом, и массивным обеденным столом. Мигель зажег свечу, и в ее зыбком свете Алехандро увидел стоящую поодаль Лидию. Сбросив мокрый плащ, она осталась в строгом коричневом платье с пелеринкой и стоячим воротником. Гладко причесанные, заплетенные в косу и поднятые наверх волосы почти полностью скрывала накидка из тонкой белой ткани, придерживаемая узким, украшенным драгоценностями, металлическим обручем. Еще выше подняв и без того трагически изогнутые брови, она сказала:
– Недаром утром из камина выпала головня – вот и гость на пороге. Ты выглядишь ужасно. И эти жуткие рубцы на лице, уж не след ли какой болезни? Если так, лучше уходи.
Алехандро усмехнулся:
– Ты, как всегда, гостеприимна и подозрительна. Нет, это не зараза. Я помог бежать Его Величеству, и это след факела, который бросили мне в лицо люди инфанта Энрике. Я успел прикрыться, – он осторожно снял перчатку с правой руки, покрытой такими же бурыми, с серыми краями рубцами, – но стал калекой.
– Какой ужас, – прошептала Лидия, поджав губы в ниточку, и, резко отвернувшись, крикнула: – Химена, подавай ужин!
12. – Эй ты, ненормальный, – толкнул Бричкина сосед, страдающий маниакально-депрессивным психозом, – поднимайся, ужин принесли.
Бричкин открыл глаза. Он действительно был голоден и потому взял с подноса тарелку, но съел только серый хлеб с бесцветным сыром, оставив нетронутыми клейкие серые макароны. Сосед возбужденно чавкал, дожевывая хлебную корочку, и рассказывал в пространство историю своей первой любви.
– ...и вот когда я увидел ее из окна, такую кудрявую, фигуристую, я просто с подоконника и выпрыгнул ей навстречу. Но сильно ударил колено. И так это меня разозлило, что я за ногу ее схватил – она упала, платьице свое светленькое порвала. А потом, как вблизи увидел ее лицо, так опять аж горло от любви сжало...
Бричкин проковылял к окну и увидел торопливо шедшую к больничному подъезду женщину. Моросил дождь, и над головой она держала пластиковый мешок, заменявший зонт. У женщины была необычная покачивающаяся походка. Точно так, словно пританцовывая, через несколько минут она вошла в палату.
– Саша, вы уже ходите, – бросила она с порога, – как хорошо! Я – Соня, журналистка, мы отдыхали вместе, вы меня помните?
– Нет, – не раздумывая ответил тот.
– А я вот вам соки принесла.
– А лучше бы вина, – неожиданно сказал Бричкин.
– Какого вина, почему? – растерялась Соня.
– Ну, какого – хереса, конечно. Того, что можно купить по дороге в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария.
– Послушайте, Саша, я не принесла вина, но принесла вот это, – Соня вынула из сумки книжку в отваливающейся потертой обложке – каталог картин неизвестных художников средневековья – и раскрыла ее на заложенной закладкой странице. – Посмотрите, вам этот человек кого-то напоминает?
– Это был хороший вечер, – вздохнул Бричкин. – Вино в кувшине, кстати, как раз то, о котором я говорил. Гроздь винограда – с лозы, что у них во дворе растет. А вот граната этого не было – Мигель его пририсовал. Любил язык символов.
– Что вы имеете в виду, – спросила Соня, присаживаясь на продавленную скрипучую кровать, – я знаю, гранат – символ плодовитости?
– Вот и жене своей Мигель точно так объяснил про плодовитость, – уголком рта усмехнулся Бричкин. – В гранате шестьсот тринадцать косточек – столько же, сколько заповедей в Торе. И разрезанный гранат кровоточит, каплями стекает на пол. Это понять надо. Да, хороший он художник, хоть и сволочью оказался.
– А куда девалась картина, которую в пансионате вам заложил Михаил Альбертович? Вы продали ее?
– Какой пансионат, – захныкал Бричкин, – вы это называете пансионатом, те две предыдущие больницы, где мне, кстати, тоже не давали покоя журналисты?
– Нет, ну что вы, – не сдавалась Соня. – Пансионат в Испании, жара, веранда, синее-синее море, пляж, молния. Неужели вы совсем ничего не помните?!
– Возможно, я помню не то, что должен. Мое море – серое. И ваше лицо мне не знакомо.
13. Ужин подходил к концу. На столе возле глиняных горшочков лежали рыбные кости. На тарелке оставалась разломанная лепешка, в глубоком глиняном блюде – виноград. Уставившись в одну точку, Мигель-Альберто отщипывал иссиня-черные ягоды и с треском их надкусывал. Лидия брезгливо стряхнула с узкого рукава капли, брызнувшие из его рта, и сложила руки в молитве.
– Agimus tibigratias, omnipoteus Deus, за все твои благодеяния и за дары, которые мы вкушали, благодарим... – произносила она, подняв глаза к потолку.
– Барух ата Адонай, – беззвучно вторил ей Алехандро на древнейшем из языков, – благословен Ты за то, что дал нам землю и пищу...
Белая свеча оплавилась и накрыла серым грибом витую ручку кованого подсвечника. Лидия отправилась наверх читать детям на ночь Священное писание, и теперь ее монотонный голос сливался со стуком барабанившего по крыше осеннего дождя.
– Куда ты теперь? – спросил Мигель. – Я не могу тебя прятать слишком долго.
– С рассветом уйду в Бонилью, – там пережду до лучших времен: верные люди будут ждать меня за городом. Но не это тревожит меня – каждую минуту я пытаюсь понять, откуда инфантам стало известно о плане побега. И я узнаю, кто предал нас, кто указал место, где мы скрывались и чудом избежали смерти. Но Божья кара настигнет предателя. Мигель, когда-то ты помог мне советом и деньгами. Благодаря тебе я выбрал правильное дело, стал купцом, разбогател. И сегодня ты тоже не оставил меня в беде, дал кров и еду. Я хочу, чтобы ты знал: половина того, что у меня есть, спрятана в ущелье, где была устроена засада. Вот карта, тут все отмечено. Если получишь известие о моей смерти, знай – все остается тебе. С драгоценностями поступай как знаешь, а что делать с деньгами – написано в завещании. Оно лежит там же, завернутое в кожу. Если останусь жив, деньги мне понадобятся, остальное – твое.
– Ты разрешишь мне написать твой портрет?! – воскликнул Мигель и, бросив взгляд на лестницу, закончил шепотом: – На память, в знак нашей дружбы. В нем будет твоя душа и наша вера.
– Пиши, – пожал плечами Алехандро, – до рассвета время есть. А вера наша покидает эти края. Так сказал Соломон-Га-Леви, епископ Бургосский, его святейшество Павел-де Санта-Мария.
– Неужели и с ним ты удостоился встречи? – восхитился Мигель, раскладывая кисти и краски.
– Да, я беседовал с ним несколько раз. Первый – когда он еще был раввином Бургоса, последний – девять лет назад, за день до его ухода. Он был очень слаб, и тень смерти уже окрасила желтизной его кожу. Я решился задать мучивший меня вопрос, зная, что в такие минуты у человека уже нет сил лгать ни другим, ни себе. Я спросил, как могло случиться, что он, знающий Закон, как никто другой, мог поменять веру.
– Возьми в левую руку бокал, – попросил Мигель.
Сняв стеганый, на ватной подкладке, колет, он остался в холщовой сорочке, выпущенной поверх коротких, до колен, шаровидных штанов.
– Как ты осмелился? Неужели он ответил?
– Да, и назвал меня глупцом. "Что могла дать мне Тора, кроме неприятностей? – сказал он. – А благодаря распятому Иисусу я обладаю такой властью, что весь город дрожит передо мной".
– А что же тогда мешало Вашему Святейшеству способствовать возвышению соплеменников? – спросил я.
"Это правда, я старался отдалить их от двора для их же блага, потому что в хорошие времена им милостиво разрешат отдавать знания, мудрость, деньги, но как только придет беда, именно на них будет обращен гнев народа. Так было, есть и будет всегда. Евреи умны, изобретательны и честолюбивы, но в высокомерии своем забывают, что пришли сюда нищими, а теперь богатство их мозолит глаза, и порожденная им зависть обернется гибелью не только для них, но и тех, кто пребывает в бедности. Такова наша судьба, – говорят мудрецы, – грешит один, а платят все. Потому держись в тени, если не хочешь навлечь несчастья на себя и соплеменников. А сохранить дух еврейства, приняв крещение, – в твоей воле".
– Потом он закрыл глаза, – продолжил Алехандро, – а посеревшие губы его шептали молитву, и в ней он просил прощения у Творца за то, что нарушил волю Его.
14. Михаилу Альбертовичу нездоровилось – замучила отрыжка и жгло под ложечкой. Он надкусил ломтик соленого арбуза, но его затошнило.
Сморщившись, он с размаху бросил розовую губчатую массу в ведро – белый кафель окрасился бледными каплями сока.
"Все не слава Б-гу, – подумал он. – Когда наконец пришла известность, когда можно сделать хорошие деньги, нет ни здоровья, ни желания работать. Заказов полно, но все однотипные, все просят что-то "под старину". Конечно, о славе мечталось, но обидно быть за нее благодарным какому-то проходимцу, жулику... Впрочем, он за это поплатился с лихвой. Со слов Сони, Бричкин хоть и выглядит гораздо лучше, но в смысле психики полное выздоровление ему не грозит".
Михаил Альбертович подошел к окну.
"Нет, из окна художника должен открываться иной вид. Этот хорош только для иллюстраций к Достоевскому – облупившиеся стены дома, двор-колодец, арка, под которую проскальзывают силуэты озябших, спешащих домой соседей. В этом городе невозможно согреться – все пропитано вековой сыростью и еще чем-то неуловимым, чему нет названия, но что постоянно гнетет и печалит".
Вот фотография в рамке с завитушками – он на пляже. Оранжевая кепка, козырек надвинут на очки, но и это не спасает от солнца. И море – необыкновенно яркой синевы, уходящее за ржавую скалу, бесконечное и прекрасное. Оно было таким всегда. Возможно, море и есть единственный ориентир, помогающий тем, кто обречен странствовать во времени. Лидия Борисовна, эта лиса неопределенного возраста, сказала, что причина изжоги – в подавляемых им угрызениях совести, в нежелании признать умышленность навлеченного на "бедного" Сашу проклятия. А Соня, хоть и не говорит об этом так категорично, но явно с ней согласна. Хотя, в чем, собственно, его вина? Возможно, обе они правы только в одном – надо соблюдать приличия и навестить бедолагу. Тем более Соня почему-то уверена, что его визит пойдет Бричкину на пользу.
Алехандро проснулся и натянул на себя лоскутное одеяло. В доме было сыро – он стоял слишком близко к морю – а камин еще не разжигали. Сквозь ставни проникал слабый дрожащий луч наступающего дня. Он падал на картину, оставленную на мольберте, и освещал ее половину так, что изуродованная сторона лица Алехандро оставалась в тени.
Сверху послышался шепот Лидии:
– У тебя мало времени. Скоро рассветет и он уйдет. Поспеши.
– Я этого не сделаю.
– Ты пойдешь в ущелье Деспеньяперрос и возьмешь все, что тебе причитается, а то, что не твое – отдашь Церкви.
– Я не сделаю этого, – ответил Мигель. – Постой, а откуда ты знаешь название места? Алехандро его не произнес, и карту я тебе не показывал.
От наступившей тишины зазвенело в ушах. Алехандро кожей почувствовал разлившееся в воздухе напряжение, и его спина стала липкой от пота.
– Не может быть, – Мигель ладонью заглушил сорвавшийся с губ крик, – так это ты выдала их! Но как ты знала?
– Не задавай лишних вопросов – я знаю тех, кого не знаешь ты.
– Но зачем... Ведь Алехандро – мой друг.
– Друг? – усмехнулась Лидия. – Ты уверен? Как может быть другом тот, кто так и не принял истинную веру душой и тем неугоден Творцу нашему?
– Я не пойду воровать у того, кто рискует жизнью, кому дал кров. И я не предам дважды, – голос Мигеля дрожал то ли от злости, то ли от едва сдерживаемых слез отчаяния.
– Тебе придется это сделать, иначе я сама пойду и засвидетельствую, как ты подавал милостыню нищему еврею. Тебе известно, что за это следует семь лет тюрьмы. Я надеюсь, ты достаточно умен, чтобы предпочесть богатство этого еретика страданиям и позору.
Стараясь не скрипеть, Алехандро встал с плетеной лежанки, надел сапоги, закутался в плащ и вышел, плотно притянув тяжелую дверь за медную, сделанную в форме кисти, ручку. В углу дворика Химена выливала содержимое ночных горшков; едкая вонь нечистот сопровождала Алехандро на всем пути до городских ворот, пока не сменилась чуть гниловатым запахом увядших виноградников. Внизу показалась плоская серая полоска моря. Надо было спешить, пока не встало солнце.
15. Больница пахла борщом, хлоркой и уборной. Михаил Альбертович сморщился – его пугал запах боли и старости.
– Боже мой, вы все-таки приехали! – сзади раздался знакомый голос. – Я так и предполагала, что слухи о вашем нездоровье несколько преувеличены, да и мужчины, как известно, весьма мнительны. В конце концов, если вам станет хуже, прямо здесь и подлечат. Ну-ну, не обижайтесь. – Лидия Борисовна рассмеялась и взяла его под руку. – А знаете, Соня тоже здесь. Она приходит ежедневно, разговаривает с Сашей, пытается как-то вывести из депрессии. Врачи утверждают, что положительная динамика есть, но они не могут найти объяснения некоторым странностям его поведения.
– Как холодно, – заметил Михаил Альбертович, застегивая стеганую замшевую куртку, – могли бы и затопить, осень уже.
– Это нервы, мой дорогой, здесь довольно тепло, – возразила Лидия Борисовна и продолжила: – Так вот, все считали, что рассказы Бричкина о прошлом, о каких-то, скажем так, персонажах, – полный бред. Но Соня выяснила, что люди эти действительно существовали, причем именно в том временном отрезке, с которым он себя ассоциирует. Понимаете? Он описывает детали, которые придумать невозможно. Он помнит запах свернувшейся крови, доносящийся из бойни, он помнит лицо обезображенного оспой человека в окошке, затянутом бычьим пузырем, он ужасается залитым нечистотами городским улицам, он непроизвольно чешется, вспоминая кишащие насекомыми и крысами постоялые дворы. Но то, что произошло этим летом там, в пансионате или на пляже, словно стерто из его памяти. Поэтому вы непременно должны с ним увидеться, – закончила она.
– Не вижу логики, – пробурчал Михаил Альбертович, остановившись у дверей палаты.
– Ну, вы и раньше были для бедного Саши эдаким раздражителем, а теперь мы попробуем использовать это свойство в полезных целях, – интеллигентно съязвила она и открыла дверь.
Бричкин стоял посреди комнаты и разговаривал с Соней, возбужденно размахивая здоровой рукой.
– Хуан II попал в плен. Но через три года жители Вальядолида его освободили. Вот только я не помню, сколько лет после этого он находился у власти, – смутился Бричкин. – Может, я умер раньше него...
Он оглянулся на скрип двери и осекся, увидев входящих в палату Михаила Альбертовича с Лидией Борисовной.
– Ой, смотрите, живая легенда, – обрадовался больной с крайней кровати. – А в ящике выглядит моложе.
Лидия Борисовна приветливо улыбнулась, привычным движением поправила серебристый шарфик за отворотом плаща и хорошо поставленным голосом сказала:
– Добрый день, друзья. Саша, посмотрите, кто пришел вас навестить!
Губы Михаила Альбертовича раздвинулись в подобии улыбки. Скорбные морщины прочертили исхудавшее лицо Бричкина.
– Y te atreves a venire aqui? Tal ves usted ha venido a disculparse por su codicia? Demasiado tarde! Pedir perdon de El, y puede ser un castigo terrible no pasara.
– И вы посмели явиться сюда? Быть может, вы пришли извиниться за свою алчность? Поздно! Просите прощения у Него, и может быть, страшная кара вас минует, – синхронно перевела Соня.
Лидия Борисовна беспомощно посмотрела на нее.
– Теперь и я в чем-то виновата. Бедный, бедный Саша. Что же делать?
– В чем виновата ты?! Ты? Я все слышал той ночью, – дрожащий голос Бричкина сорвался на крик. – Да тебе место в аду!
– Я позову врача, – прошептала Соня, но тот уже шел к ним, торопливо загребая длинными, худыми ногами.
– Доктор, что же это, сделайте что-нибудь, – Лидия Борисовна театрально развела руками.
– Для того, чтобы врач излечил душевнобольного, он сам должен войти в его состояние, – изрек Михаил Альбертович. – Так написано в древних книгах.
– Предатель, – вскинулся Бричкин, – и ты еще говоришь о священных книгах!
– Твой мозг воспален, – не выдержал Михаил Альбертович. – Не предавал я тебя, Богом клянусь!
Бричкин затих и сел на кровать. Длинная, тяжелая слеза капнула на его забинтованную руку.
– Душно здесь, – сказал врач и приоткрыл окно.
Запахло осенней влагой и палеными листьми. Усиливающийся дождь забарабанил по железной решетке, стеклам и подоконнику. Тонкая мутная струйка стекла на пол и расползлась по затертому паркету. Отдаленные раскаты грома чередовались с порывами ветра, в такт которым дребезжала торчащая из пустого стакана чайная ложечка.
– Странно, – произнесла Соня, – гроза в такое время года, – и замерла, увидев, как из оконной щели, обогнув застывшую в неестественной позе фигуру врача, вплыл небольшой, светящийся, голубоватый шар.
Он плавно двигался, издавая чуть слышный треск, огибая людей и предметы, то кружась на одном месте, то скользя по прямой.
– Шаровая молния, – выдохнула Лидия Борисовна.
– Бричкин их притягивает, – заметил Михаил Альбертович, не двигаясь с места.
Словно под гипнозом, Соня протянула руку к поравнявшемуся с ее лицом золотисто-голубому сгустку, но не ощутила исходящего от него тепла.
– Главное не шевелитесь, – прошипел врач, – шаровые молнии реагируют на движение воздуха.
Шар завис над головой Михаила Альбертовича. Его мерцающая поверхность стала изгибаться и тускнеть. Треск усилился. Бричкин, закутавшись в одеяло, не мигая, смотрел на происходящее. Не выдержав напряжения, Михаил Альбертович резко отступил к двери. Молния дернулась вниз, задела карман его куртки, и затем, словно от чего-то оттолкнувшись, ударила в экран включенного телевизора. После яркой вспышки и грохота палата погрузилась в полумрак. Телевизор плавился, издавая шипящие звуки. Искры подскакивали на полу и рассыпались оранжевыми соцветиями.
Соня ощутила странную легкость в теле, похожую на невесомость, но, сделав шаг, покачнулась и была вынуждена опереться о мокрый подоконник.
– Смотрите, куртка прожжена, – нарушил молчание Михаил Альбертович. Он засунул руку в дырявый карман и вынул горсть монет, сплавленных в бугристую пластинку. – Как же это?.. Ведь... на миллиметр...
Он побледнел и стал задыхаться. Врач осторожно положил его рядом с Бричкиным, не отрывавшим взгляда от взорвавшегося телевизора.
– Саша, подвиньтесь, – приказала Лидия Борисовна, – что вы сидите, как неживой, честное слово!
Но тот смотрел мимо, мучительно вглядываясь в пространство, словно пытаясь увидеть что-то недоступное ни ему, ни другим.
– Usted era mi amigo, y mantuve tu retrato. Cuando murio, he cumplido su voluntad,* – простонал Михаил Альбертович.
* Ты был моим другом, и я хранил твой портрет. Когда ты умер, я выполнил твою волю.
– Еще один! Заразился! Точно заразился! – захохотал больной с соседней кровати.
– По-моему, я тоже схожу с ума, – всхлипнула Лидия Борисовна. – Каких-нибудь три месяца назад все было так прекрасно. Помните нашу веранду с зонтиками, кипарисы, пляж, море...
– Море, – задумчиво произнес Бричкин, – и потерял сознание.
16. Волны лениво облизывали серый песок. На горизонте, там, где море сливалось с хмурым, осенним небом, появилась светлая полоска. Алехандро оглянулся. Очертания города на холме стали зыбкими, как оплывающий воск, а потом и вовсе исчезли, словно съеденные утренним туманом. Из-за ржавой скалы выплыло солнце, и море, теряя свинцовую окраску, заиграло золотистой синевой, на которой покачивались лодки. Одна из них ждала Алехандро и его попутчиков.
– Я уже был здесь когда-то, – подумал Бричкин и проснулся.
Палата была залита солнцем. Бричкин присел на кровати и огляделся. Надоевшая ему комната выглядела иначе, серые стены прибрели голубизну, и на побелевших наволочках проявилась желтизна цветочков. Уборщица мыла пол, отдирая от него кусочки расплавленной пластмассы. У окна стояла Соня.
– Да, Лидия Борисовна, – говорила она, прижимая к уху телефон, – он пришел в себя. Выглядит нормально и смотрит осмысленно. Я побуду здесь еще немного, поговорю с врачом и дам вам знать.
– Как там Альбертыч? – внезапно спросил Бричкин, пристально глядя на онемевшую Соню, и, не дождавшись ответа, продолжил. – Сволочь я, конечно. За бесценок продал картину. Но я же не знал, что он станет таким знаменитым. Жаль, продешевил я – это точно.
– А кому вы продали ее, Саша? – спросила Соня.
– Да какому-то туристу у магазина. Там в витрине стояла похожая, в старинной раме, ну, я и сказал, что продаю незаконченное полотно того же автора.
– Знаете, Саша, вы были недалеки от истины. Я узнала, что существует несколько вариантов той картины, – и неоконченный, и подправленный.
– Бедняга Альбертыч. Как он после вчерашнего?
– Плохо. Лежит в соседнем отделении. Сердце. Да и заговаривается, словно потерял ориентацию в пространстве и времени.
– Ничего, – грустно усмехнулся Бричкин, – поскитается, увидит все, что ему предписано, и вернется. Не помню, где я слышал, а может, читал в какой-то древней книге, – продолжил он, – но суть в том, что это не время идет, а мы сквозь него проходим.
Его лицо в несвежих, пожелтевших бинтах казалось постаревшим, и в голосе звучала усталость. Он закрыл глаза и вздохнул. Соня надела плащ и вышла за дверь. Больничный двор был засыпан влажными желтыми листьями. Они шуршали под ногами, и Соне казалось, что именно так звучит время, через которое она шла.
