Когда Гришенька заболел, это стало для Надежды Витальевны настоящей катастрофой. Родители, становясь бабушками и дедушками, чудесным образом утрачивают всю свою сноровку в уходе за хворающими детьми. Еще неделю назад Надежда Витальевна отдавала уверенные распоряжения в трубку. На другом конце провода была давняя приятельница, внучку которой сотрясал кашель. И вот – вся уверенность Надежды Витальевны испарилась в одно мгновение.
Она давно ждала внуков. Внуки – прекрасная возможность всё поправить. Начать сначала. Теперь она многое сделала бы иначе: не прикрикнула, не отшлепала, не заслонилась делами… Куда привели ее эти дела? От них ничего не осталось, даже пыли. Когда Леночка скоропостижно выскочила замуж (именно скоропостижно, другого слова Надежда Витальевна не могла подобрать, потому что замужество дочери было похоже на уход из жизни, из ее, Надежды Витальевны, жизни), образовалась пустота, которую она заполнила разнообразными цветами и растениями.
Когда появился Гришенька, его привозили к Надежде Витальевне не часто, и она по-прежнему отдавала свою нерастраченную любовь цветам. Они присутствовали в ее небольшой квартирке повсюду: на подоконниках, столах, приветливо и лениво свешивались со шкафов. Надежда Витальевна давала им имена, знала их характеры и повадки. Кактус Гоша, старый интроверт, любил полумрак и не переносил сентиментальности и лишней влаги. Настоящий сухарь по натуре, но в глубине души мягкое существо: не было случая, чтобы Гоша уколол хозяйку. Двойняшки алоэ, Женечка и Венечка, в одинаковых горшках, – жизнелюбивые создания, которых хлебом не корми - дай понежиться на солнце, – не покидали подоконник на кухне. Старый фикус Степаныч, хрупкий и чувствительный к любым переменам, прятался в кадке за дверью. Было в нем что-то болезненно-интеллигентское: то свет ему нужен, то тень; он вечно страдал то от излишнего полива, то от недостатка влаги. Трудная была задача угодить Степанычу. Иногда он чем-то напоминал Надежде Вительевне покойного отца. Березка Зинаида, любившая переезжать с места на место и начинавшая чахнуть, задержавшись на одном месте более двух недель. Дроцена Аллочка, пробивная и независимая, не обращавшая внимания на погоду и полив. Со всеми Надежда Витальевна находила общий язык.
Гришеньке исполнилось уже четыре года, а он так ни разу и не остался у бабушки без строгого присмотра родителей. Саша, муж Леночки, привозил его ненадолго, всё пребывание у нее не спускал сына с коленей, морщил лицо, когда Надежда Витальевна предлагала Гришеньке то или иное из многочисленных приготовленных блюд. Выснять отношения Надежда Витальевна не хотела: и так внука привозили только по большим праздникам. И вот случилось невиданное – дочка с зятем уехали во Флоренцию на три дня. Гришеньку решили не брать: трудный перелет ради трехдневного пребывания в Италии, да еще и вдалеке от побережья – ребенку это было ни к чему. Так Гришенька переехал на эти дни к Надежде Витальевне. Быстро перебрав приготовленные к его царственному визиту игрушки, мальчик обратил свое внимание на цветы, причем из всего многообразия растительного мира в бабушкиной квартире ему приглянулись именно цветы, появившиеся в квартире Надежды Витальевны незадолго до этого.
Дело в том, что ее прежняя соседка, жившая этажом выше, съезжалась со своим сыном и предложила Надежде Витальевне забрать ее горшочные растения. То ли у сына были свои вкусы, то ли соседка хотела в новой квартире обзавестись новыми цветами, но растения вместе с горшками перекочевали к Надежде Витальевне, которая еще не успела определить им место, и они группкой робких новичков жались на кухне к батарее. Ядро этой компании составляли несколько спатифиллумов, любивших тепло и ненавидивших сквозняки, как поняла Надежда Витальевна из сбивчивого рассказа соседки, которая больше старалась поведать о переезде, главном предмете ее гордости. Надежда Витальевна послушно отрядила всю братию к батарее. Там же были две азалии, алоэ (правда, более чахлые, чем те, которые жили у нее) и пальмообразное растение, именовавшееся пахирой. При всей любви к цветам, Надежда Витальевна не была большим специалистом в этой области. Названия «спатифиллум» и «пахира» она старательно записала на обрывке газеты, который сунула под телефонный аппарат, намереваясь потом, после Гришиного пребывания у нее, выяснить, что эти растения любят. Сейчас все ее мысли были заняты предстоящим приездом внука.
В первую же ночь Гришу стало тошнить. Надежда Витальевна беспомощно смотрела, как сотрясается его тельце каждые полчаса над тазиком, который она принесла ему в постель, и судорожно перебирала в уме возможные причины. Кормила она Гришеньку только здоровой едой. Никакого мороженого или конфет. Каша, вареное мясо, овощи. И потом – она сама ела все то же самое. Наверное, он что-то съел у родителей. Первым ее желанием было позвонить им в Италию, но Надежда Витальевна, скрепя сердце, отказалась от него: она испортит им поездку, это раз, и ей потом никогда не привезут Гришеньку, это два. В перерыве между рвотами она немного успокаивалась, но с каждым новым приступом ее мозг находил все более абсурдные причины несчастья. Ночью человеку часто начинает казаться реальностью то, что утром вызовет у него лишь легкую усмешку. После пятого приступа Надежда Витальевна дрожащими руками набрала номер «скорой», сбивчиво обрисовав симптомы. Голос на том конце провода велел дать таблетку «мотилиума» и наблюдать за ребенком – если к утру не произойдет изменений к лучшему, перезвонить. Трясущимися руками она положила трубку, едва не опрокинув аппарат. В этот момент на пол упала бумажка с названиями растений, принесенных соседкой.
И Надежду Витальевну осенило: вот что могло быть причиной Гришенькиной болезни! Она не очень хорошо знала уехавшую соседку. Время от времени они сталкивались у парадной и, что называется, зацеплялись языками. Теперь Надежде Витальевне показалось, что у соседки мог быть дурной глаз: слишком уж охотно она перемывала косточки малознакомым людям. Цветы ведь впитывают в себя атмосферу дома, в котором они растут. Кто знает, чем они там напитались – у этой женщины. Из комнаты донеслись сдавленные звуки, похожие на кашель, – очередной приступ рвоты. Выходила желчь, рвать мальчику было нечем. Мотилиум, по счастливой случайности, у нее был. Надежда Витальевна была легковерным человеком и покупала значительную часть тех лекарств, которые рекламировали по телевизору. Гришенька проглотил таблетку и его маленькая голова, облепленная взмокшими волосиками, устало легла на подушку. Через несколько минут он уснул.
Надежда Витальевна, охваченная каким-то иррациональным страхом, стала выносить из квартиры к лифту отданные ей растения и бросать их в мусоропровод. Выйти на улицу к помойке она боялась: нельзя было оставить Гришеньку одного. Последней в вонючей металической трубе, перепачканной ежедневными отбросами и склизкой гнилью, исчезла пахира.
Остаток ночи Надежда Витальевна просидела рядом с внуком. Он ровно дышал во сне. Видимо, подействовала таблетка. На следующий день Надежда Витальевна прислушивалась и присматривалась к Гришеньке, но приступы не повторялись. То и дело ей казалось, что она слышит кашляющие звуки, и она бросалась к внуку, но всякий раз эти звуки доносились с улицы: лаяла собака, кричал малыш, ронял что-то мусоровоз. Рвота отступила. Оставшееся время Надежда Витальевна провела в сильной тревоге. Если раньше ей хотелось, чтобы Гришенька остался у нее на подольше, то теперь она ждала приезда дочери с растущим нетерпением. Только когда машина зятя с Гришенькой в детском кресле выехала со двора, Надежда Витальевна вспомнила, что ни разу за это время не подумала о своих цветах. Не поливала, не переставляла, не разговаривала с ними. Аллочке было наплевать. Женечка и Венечка выглядели немного понуренными, но быстро оправились после полива. Зиночке надо было купить землю в цветочном магазине и пересадить ее в горшок большего размера. Гоша впервые за все время уколол Надежду Витальевну, но сделал это непреднамеренно: во всем виновата была ее дрожь в руках, которая так еще и не прошла после болезни Гришеньки.
Степаныч завял.
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
С детства я знал о Венской опере две вещи: это очень культурно и очень дорого. Трюфели, марципаны с портретом Моцарта – и Венская опера. Мы с женой заранее смирились с потерей пары сотен евро, и когда женщина, стоявшая в очереди перед нами, назвала цену, я не сразу понял, что она имеет в виду.
– Три евро. Или четыре. В зависимости от того, где вы будете стоять.
Потертым костюмом и короткой стрижкой она напоминала преподавателя советского вуза, и по её взгляду было заметно, что я не дотягиваю до человека, способного отвалить четыре евро за стоячие места в партере.
– Это, кажется, не та очередь, – прошептала жена. – Тут продают входные. Что-то вроде нашей очереди к администратору.
– Тогда очень даже та, – прошептал я в ответ.
Тут к нам подлетел плотно сбитый господин, выряженный скорее в духе барокко, нежели модерна (видимо, завтра ему предстояло продавать «Волшебную флейту»), и всего за пятьдесят евро предложил комфортно расположиться в первом ряду галёрки, хотя в его взгляде тоже читалось, что предлагает он это скорее по принципу коврового бомбометания, потому что пятьюдесятью евро, судя по его лицу, я обзаведусь явно не раньше Рождества – в качестве подарка от тётушки.
Я вежливо объяснил, что иду на спекталь с женой, и он окончательно утратил ко мне интерес. Одно дело – бомбометание, и совсем другое – метание бисера. Тут я, в принципе, был с ним солидарен, и мы с женой остались стоять в тени коллонады, отдаленно напоминавшей Гостиный Двор, Апрашку и Уффици одновременно. Уффици даже в большей степени: там я как-то зимой долго мёрз в хвосте желавших видеть Сандро Ботичелли. Не его самого, понятное дело, – картины.
Соотечественников в очереди практически не было. Только молодая пара немного позади нас. Девушка демонстрировала свои познания в немецком, переводя афишу, что называется, с листа:
– Летающий голландец. Ричард Вагнер. Романтическая опера в трёх действиях. Без перерыва.
– Без антракта, – поправил её молодой человек, демонстрируя свою осведомленность в театральных реалиях, и тут же ужаснулся, – как без антракта?! Несколько часов пения без перерыва?!
Пару минут спустя я обернулся: соотечественников в очереди не осталось. Причина была вовсе не в том, что русские не любят оперы. Значительная их часть позже обнаружилась в первых рядах партера. Кто-то еще, видимо, пребывал в буфете, но мы туда не зашли.
Человеку свойственно разумно распоряжаться деньгами, и мы задались вопросом, какие билеты брать – за три или четыре евро. Студентка-англичанка, стоявшая впереди нас и добрые десять минут живо обсуждавшая эту альтернативу с двумя пожилыми австрийками, резюмировала малоутешительным для нас образом:
– Как повезёт, в общем. Конечно, партер лучше, но если попадёшь в третий-четвёртый ряд, то ничего не видно будет.
И правда, поначалу было не очень видно, хотя и по несколько иной причине.
Кассир с остановившимся взглядом робота, собиравшего монеты достоинством в один и два евро, отправил нас на галёрку.
– Ничего себе! Входные билеты с местами! – удивилась жена.
И мы пошли пить кофе в кафе неподалёку. Кофе в Вене – это отдельная тема. Австрийцы, в особенности, конечно, венцы, убеждены, что именно их столице присуща культура кофепития. Во всяком случае, словосочетание «венская кофейня» относится к категории устойчивых. Чтобы чем-то отличаться от бескультурных в отношении этого напитка немцев, австрийцы даже говорят «кафе» вместо «кофе». «Я, – говорят, – с удовольствием выпил бы сейчас чашечку «кафе»!» И на бумаге этого самого «кафе», действительно, достаточное количество сортов. Например, кофе с молоком, в отличие от немцев, венцы называют «меланж» и стараются не путать с «продлённым кофе», не забывая о том, что существует латте, собственно «кофе с молоком» и прочие варианты. Отличаются они тем, как в них льют молоко, а объединяет их, к большому нашему сожалению и некоторому удивлению, неважный вкус напитка в целом. Я даже подумал, что, может, им лучше специализироваться просто на молоке: взбитое молоко, горячее молоко с холодной пенкой, холодное молоко с горячей пенкой, сливки, взбитые сливки и так далее.
Однако сэкономленные на билетах две сотни евро оттягивали карман в буквальном смысле слова: опасаясь не получить где-нибудь сдачу, мы разменяли все крупные купюры и теперь, как легионеры-наёмники, тяжело бренчали железом. Мы решили хоть отчасти придать вечеру замысленный ранее мотовской характер. Надо сказать, что сделать это было непосильной задачей. Город не тот. Не Северная Венеция.
– О чём этот «Голландец»-то? – осторожно поинтересовался я, потому что «Летучий корабль» я, благодаря наличию в семье троих детей, помнил – с его блистательной музыкой и незабываемой арией Водяного, однако что-то мне подсказывало, что композитор там другой. Значит, и сюжет может отличаться.
– Пойдём купим программку, – предложила жена.
Программка была толщиной с первый том «Войны и мира» и включала в себя историю легенды о Летучем голландце во всех подробностях. Стоила она при этом всё те же три евро, вероятно, из-за того, что монету в пять евро просто не чеканят. Наспех пролистав томик, я усвоил одно: все умрут, включая героя и героиню, но не сразу, а через два часа с четвертью. Что ж, это уже было заявлено атрибутом «романтическая».
Мы поднялись к себе под самую крышу и поинтересовались у контролёра, где расположены наши места. Каково же было наше удивление, когда она предложила нам самим заняться поиском свободных мест.
– А как же… – потеряв дар речи, я не мог отвести взгляда от надписи «место… номер…», где были проставлены соответствующие цифры. Австрийка воспользовалась моим замешательством и мгновенно повернулась к нам спиной.
– А как же… – я всё ещё глотал воздух ртом, как выброшенный в лодку линь.
– Не переживай! – моя спутница жизни была настроена оптимистично. – Смотри, ещё никого нет, мест хоть отбавляй!
По правде говоря, отбавлять никогда не следует. Не зря моим любимым романом у Бальзака всегда были «Утраченные иллюзии»: люди отсюда куда-то ушли. Но они были здесь и оставили после себя кому чего не жалко – платки и шарфики, напоминавшие те, что завязывают в памятных местах на счастье. Чутьё подсказало мне: это была меченая территория. Как пара медведей, забредших в чужие охотничьи угодья, мы озирались вокруг и кругом натыкались на следы содранной с деревьев коры.
«Та – та-та – та-а-а – та!» – осторожно пропела валторна где-то внизу. Наверное, валторнисту вспомнился популярный мотивчик. Мелодия была мне хорошо знакома. Я часто слушал её раньше на каком-то диске из разряда «десять лучших» или «двадцать самых известных» не помню уже чего.
– Миленько, – заметил я.
– Это же и есть «Летучий голландец!» – с безапелляционностью человека, закончившего музыкальную школу, изрекла жена.
«Значит, это был диск «Десять самых известных увертюр», – решил я. – Или двадцать». Вернулись счастливые обладатели шарфиков (значит, какая-то связь с повязыванием на счастье всё-таки присутствовала), и сцена, правый край которой раньше можно было увидеть, изогнувшись всем телом, теперь совершенно исчезла за их спинами.
«Та – та – та-та-а-а-а – та!» – присоединились скрипки. «Увертюру можно хоть с закрытыми глазами слушать, – подумал я, – а вот дальше…»
Дальше увертюра закончилась, и я, привалившись спиной к стене и закрыв глаза, приготовился угадывать слова. Слышимость, кстати сказать, была потрясающая, и если бы не оркестр, то финн, исполнявший главную партию, то есть самого Голландца, безусловно донёс бы до меня смысл происходящего на сцене.
«Хотя бы посмотрю, что там делается», – подумал я и высунулся в проход между рядами. По плечу интеллигентно постучали.
– Проход не занимать! – контролёр не унималась до тех пор, пока я не вернулся на своё место, откуда было слышно только, как папа Даланд на сцене расхваливает свою дочку, дескать, «тохтер», «шён». Но вот по какому поводу это происходило…
– Замуж выдаёт… – прошептала жена, полулёжа читавшая под тусклой лампочкой программку.
– Хоть бы либретто выдавали, – откликнулся я еле слышно. Счастливые обладатели шарфиков тем временем уткнулись в экранчики с бегущей строкой. Она приятно светилась в темноте. Вот тебе и либретто!
Со временем я начал различать слово «верность»: оно повторялось каждые полминуты и, выражаясь современным интернет-языком, было «ключевым». «Вот введу его дома в поисковую строку и скачаю бесплатно всю эту дребедень», – подумал я не без злорадства.
Когда я уже свыкся с мыслью, что слова к опере придётся посмотреть задним числом, одну из девушек поспешно вывели в коридор. Неудивительно: на нашем ярусе было очень душно, воздуха не хватало, и я давно снял с себя свитер. Даже в темноте было заметно, как сильно она побледнела. Я её сразу узнал – та самая англичанка, стоявшая перед нами в очереди. Её поддерживала под руку одна из женщин, участвовавших в обсуждении выбора билета, – видимо, они заняли соседние места. Освободилось сразу два мониторчика, и заключительную часть оперы мы уже не слушали, а читали, что мне, человеку, напрочь лишённому музыкального слуха, намного привычнее. Слово «верность», то и дело светившееся теперь в темноте, приобретало всё более глубокий смысл.
Финал был пронзительный. Они даже подожгли часть сцены, изображавшей палубу корабля, чтобы было интереснее для тех, кто до сих пор был уверен, что «летучий голландец» – это легендарный Йоханн Кройф, нападающий футбольной сборной Голландии семидесятых. Так что равнодушных к зрелищу не осталось.
На улице моросил дождь. Недалеко от выхода была припаркована машина «скорой помощи».
– Может, это к нашей англичанке? – озабоченно спросила жена.
– Или у финна переутомление! – мрачно пошутил я.
Наш рейс был на следующий день после обеда. В аэропорту я, как обычно, купил местную газету, а то в самолёте какой-нибудь «Коммерсант» будут раздавать, там сводка обанкротившихся компаний на двадцать страниц. Так из газеты, купленной в венском аэропорту, мы узнали, что вчера во время спектакля в опере остановилось сердце у гражданки Австралии двадцати трёх лет… Интересно, почему мы приняли её за англичанку? На ней была потёртая синяя куртка и зелёные, неподходившие к её облику джинсы. Но об этом в газете, конечно, не было ни слова… Полиция проводит расследование… Одна из версий, по информации издания, попытка отомстить своему неверному жениху. Обычное дело для жёлтой прессы. …Врачи, прибывшие на место… большую дозу яда… Она была удивительно спокойной, там, в тени коллонады. Можно ли с таким спокойствием смотреть в лицо своей смерти?.. Я подумал о том завораживающем моменте, когда смолкают все инструменты и только валторна ведёт свою одинокую партию: «та-та-та-та-а-а-та…»
С чего я, собственно, взял, что это валторна?
6.05.2013, Вена
Родился в 1977 году в Санкт-Петербурге. Окончил филологический факультет и аспирантуру СПбГУ. Член Союза писателей Санкт-Петербурга с 2009 года.
Автор книг «Час», «Ребятам о крылятах» и «Лишь часть завета из ниоткуда...»
Печатался в журналах: «Арион», «Нева» (в том числе под псевдонимом Егор Оронов), «Новый берег», «Под небом единым» и др. Живёт в Копенгагене.
